Заработная плата

В своей законченной форме, не соотносясь более ни с каким определенным производством, труд больше не находится и в отноше­нии эквивалентности с заработной платой. Зарплата представляет со­бой эквивалент рабочей силы (нечестный, несправедливый эквивалент, но это неважно) только в перспективе количественного воспроиз­водства рабочей силы. Она совершенно лишается этого смысла, когда начинает санкционировать собой сам статус рабочей силы, обозначая повиновение диктуемым капиталом правилам игры. Она больше ни­чему не эквивалентна и не пропорциональна³, она представляет собой таинство вроде крещения (или же соборования), делающее вас полно-

³ Понятие прибавочной стоимости просто не имеет больше смысла в при­менении к такой системе, которая от воспроизводства рабочей силы, порождаю­щей прибыль и прибавочную стоимость, перешла к воспроизводству всей жизни в целом, перераспределяя или даже заранее впрыскивая в нее весь эквивалент общественного сверхтруда. С этого момента прибавочная стоимость оказывает­ся всюду и нигде. Нет больше ни «непроизводительных издержек капитала», ни, обратно, «прибыли» в смысле ее одностороннего присвоения. Законом системы становится отрекаться от нее и перераспределять ее, лишь бы она обращалась в обществе и лишь бы каждый человек, пойманный плотной сетью этого непрестан­ного перераспределения, сделался держателем, а вся группа — самоуправляю­щимся держателем прибавочной стоимости, тем самым глубоко вовлекаясь в по­литический и бытовой порядок капитала. И точно так же как прибавочная сто­имость не имеет больше смысла с точки зрения капитала, она не имеет его и с точки зрения эксплуатируемого. Разграничение между долей труда, возвращающейся к нему в форме зарплаты, и излишком труда по имени «прибавочная стоимость» больше не имеет смысла применительно к трудящему­ся, который вместо воспроизводства своей рабочей силы с помощью зарплаты за­нимается воспроизводством всей своей жизни в процессе «труда» в расширен­ном смысле слова.

72

ценным гражданином политического социума капитала. Помимо того, что зарплата и доходы трудящегося дают капиталу средства для эко­номического капиталовложения (кончилась эпоха наемного труда как эксплуатации, наступает эпоха наемного труда как акционерного участия в капиталистическом обществе — то есть стратегическая функция трудящегося смещается в сторону потребления как обяза­тельной службы обществу), на сегодняшней стадии зарплаты/статуса преобладающим оказывается другое значение слова «вложение» [investissement]: капитал облекает [investit] трудящегося зарплатой как некоторой должностью или ответственностью. Или же он дей­ствует как захватчик, который осаждает [investit] город, — глубоко охватывает его и контролирует все входы и выходы.

Мало того, что капитал посредством зарплаты/дохода заставля­ет производителей пускать деньги в оборот и тем фактически превра­щает их в воспроизводителей капитала, но он еще и более глубоким образом, посредством зарплаты/статуса делает их получателями мате­риальных благ, в том же смысле в каком сам он, капитал, является полу­чателем труда. Каждый пользователь обращается с потребительскими вещами, сведенными к их функциональному статусу производства услуг, подобно тому как и капитал обращается с рабочей силой. Тем самым каждый оказывается инвестирован мыслительным порядком капитала.

С другой стороны, как только заработная плата отделяется от рабочей силы, ничто (кроме разве что профсоюзов) не мешает более выдвигать максималистские, неограниченно высокие требования оп­латы. Ведь если у некоторого количества рабочей силы еще бывает «справедливая цена», то консенсус и глобальная сопричастность цены уже не имеют. Традиционно требование повысить зарплату было лишь формой переговоров об условиях жизни производителя. Мак­сималистскими же требованиями наемный работник выворачивает наизнанку свой статус воспроизводителя, на который его обрекает зарплата. Это как бы вызов. Работник хочет сразу всего. Таким спо­собом он не только углубляет экономический кризис всей системы, но и оборачивает против нее сам утверждаемый ею принцип тотальной политической требовательности.

Максимальная зарплата за минимальный труд — таков лозунг. Требования идут по нарастающей, политическим результатом чего вполне мог бы стать взрыв всей системы сверху, согласно ее же логи-

73

ке труда как обязательного присутствия. Ведь теперь уже наемные работники выступают не как производители, а как не-производители, роль которых назначена им капиталом, — и в общий процесс они вмешиваются уже не диалектически, а катастрофически.

Чем меньше приходится работать, тем активнее нужно требовать повышения зарплаты, поскольку эта меньшая занятость является зна­ком еще более очевидной абсурдности обязательного присутствия на работе. Вот во что превращается «класс», доведенный капиталом до своей собственной сущности: лишенный даже эксплуатации, востребованности своей рабочей силы, он закономерно требует от капитала са­мой высокой цепы за этот отказ от производства, за утрату своей идентичности, за свое разложение. При эксплуатации он мог требовать только минимума. Оказавшись деклассированным, он волен требовать всего¹. А главное, капитал на этой почве в общем-то тянется за ним. Все профсоюзы только и пытаются вернуть несознательным работникам сознание эквивалентности зарплаты/труда, которую сам же капитал упразднил. Все профсоюзы только и пытаются ввести бескрайний шан­таж зарплатных требований в сообразное хоть с чем-то переговорное русло. Не будь профсоюзов, рабочие стали бы требовать сразу 50-, 100-, 150-процентной прибавки — и, возможно, добились бы ее! Примеры та­кого рода имеются в Соединенных Штатах и в Японии².

ДЕНЬГИ

Установленная Соссюром гомология между трудом и означае­мым, с одной стороны, и зарплатой и означающим, с другой, — это как

¹ Среди других форм, параллельных максималистским требованиям зарп­латы, — идея равной оплаты для всех, борьба против квалификации; во всем этом сказывается конец разделения труда (труда как общественного отношения) и конец основополагающего для системы закона эквивалентности на рабочем ме­сте, эквивалентности между зарплатой и рабочей силой. Во всех этих случаях, таким образом, косвенной мишенью является сама форма политической экономии.

² То же самое происходит и со слаборазвитыми странами. Цены на сырье не знают удержу, как только они выходят за рамки, экономики и становятся зна­ком, залогом согласия с мировым политическим порядком, с планетарным обще­ством мирного сосуществования, где слаборазвитые страны насильственно социа­лизируются под властью великих держав. И тогда рост цен оказывается вызо­вом — не только богатству западных стран, но и всей политической системе мирного сосуществования, системе господства одного мирового класса, неважно капиталистического или коммунистического.

До энергетической войны арабы еще выдвигали традиционные требования рабочих — платить за нефть по справедливой цене. Теперь же их требования становятся максимальными, неограниченными, и смысл их уже иной.

74

бы исходная матрица, от Которой можно двигаться в разные стороны по всему пространству политической экономии. Сегодня она под­тверждается в обратной форме — отрывом означающих от означае­мых, отрывом зарплаты от труда. В игре означающих и зарплаты идет параллельное восходящее движение. Соссюр был прав: политичес­кая экономия — это особый язык, и перемена, затрагивающая знаки языка, которые теряют свою референциальность, затрагивает также и категории политической экономии. Тот же самый процесс подтверж­дается и в двух других направлениях:

1. Отрыв производства от всякой общественной референции или целенаправленности; при этом оно вступает в фазу экономичес­кого роста. Именно в таком смысле следует понимать экономичес­кий рост — не как ускорение, а как нечто иное, фактически знаменую­щее собой конец производства. Производство может быть определе­но через значимый разрыв между собственно производством и относительно случайным и автономным потреблением. Но с тех пор как потребление (после кризиса 1929 года, и особенно с конца Второй мировой войны) стало в буквальном смысле управляемым, то есть начало играть роль одновременно мифа и контролируемой перемен­ной, мы вступили в новую фазу, где производство и потребление больше ничем не детерминированы сами по себе и не стремятся ни к каким отдельным целям; и то и другое включено в более крупный цикл, спираль, переплетение под названием «экономический рост». Он оставляет далеко позади традиционные социальные задачи производ­ства и потребления. Этот процесс — сам по себе и сам для себя. Он не ориентируется больше ни на потребности, ни на прибыль. Он пред­ставляет собой не ускорение производительности, а структурную ин­фляцию знаков производства, взаимоподмену и убегание вперед лю­бых знаков, включая, разумеется, денежные знаки. Характерные явле­ния этой стадии — ракетные программы, «Конкорд», программы обороны по всем азимутам, раздувание промышленного парка, обору­дование общественных или же индивидуальных инфраструктур, про­граммы переобучения и вторичного использования ресурсов и т.д. Задачей становится производить что угодно, по принципу реинвести­рования любой ценой (вне зависимости от нормы прибавочной сто­имости). Вершиной этого планирования общественного воспроизвод­ства является, видимо, борьба с загрязнением среды, когда вся систе­ма «производства» запускается в повторный оборот для устранения своих же собственных отходов; грандиозная формула с нулевым итогом — впрочем, не совсем нулевым, поскольку вместе с «диалекти­кой» загрязнения/борьбы с загрязнением проступает и упование на бесконечный экономический рост.

75

II. Отрыв денежного знака от всякого общественного произ­водства: деньги вступают в процесс неограниченной спекуляции и инфляции. Для денег инфляция — это то же самое, что повышение зарплат для продажи рабочей силы (и экономический рост для произ­водства). Во всех этих случаях процесс одинаково уходит в отрыв, в разносный ход и одинаково грозит кризисом. Отрыв зарплаты от «справедливой» стоимости рабочей силы и отрыв денег от реального производства — и там и тут утрата референциальности. Абстрактное общественно необходимое рабочее время — в одном случае, золотой эталон — в другом теряют свою функцию индексов и критериев эк­вивалентности. Инфляция зарплат и инфляция денег (а равно и эко­номический рост) принадлежат, таким образом, к одному и тому же типу и идут рука об руку¹.

Очищенные от целевых установок и аффектов производства, деньги становятся спекулятивными. С переходом от золотого этало­на, который уже не был больше репрезентативным эквивалентом ре­ального производства, но все же хранил на себе его след благодаря относительному равновесию (низкая инфляция, конвертируемость ва­лют в золото и т.д.), к «плавающим» капиталам и всеобщей зыбкости они из референциального знака делаются структурной формой. Тако­ва характерная логика «плавающего» означающего — не в смысле Леви-Стросса, где оно еще как бы не нашло себе означаемого, а в смысле избавленности от всякого означаемого (от всякого эквива­лента в реальности), тормозившего процесс его умножения и ничем не ограниченной игры. При этом деньги получают способность само­воспроизводиться просто через игру трансфертов и банковских про­водок, через непрестанное раздвоение и дублирование своей абстрак­тной субстанции.

«Hot money»² — так называют евродоллары, очевидно, как раз для того, чтобы обозначить эту свистопляску денежных знаков. Но точнее было бы сказать, что нынешние деньги стали «cool»³ — в том смысле, в каком этот термин обозначает (у Маклюэна и Рисмена) интенсивную, но безаффектную соотнесенность элементов, игру, пита-

¹ А энергетический кризис предоставляет и той и другой сразу убедитель­ные алиби и отговорки. Отныне инфляцию, этот внутренний структурный кризис системы, можно будет списывать на счет стран-производителей энергии и сырья, которые «вздувают цены»; а отход от производительной системы, выражающий­ся в числе прочего максимализмом требований оплаты труда, можно будет уравновешивать утрозой дефицита, то есть шантажировать потребительной стоимостью самой экономической системы как таковой.

² Горячие деньги (англ.). — Прим. перев.

³ Прохладные (англ.). — Прим. перев.

76

ющуюся исключительно правилами игры, доходящей до конца взаи­моподстановкой элементов. Напротив того, «hot» характеризует референциальную стадию знака, с его единичностью и с глубиной его реального означаемого, с его сильнейшим аффектом и слабой способ­ностью к подстановке. Сегодня нас всюду обступают cool-знаки. Нынешняя система труда — это cool-система, деньги — cool-деньги, вообще все структурное устройство ныне — cool; а «классические» производство и труд, процессы в высшей степени hot, уступили место безграничному экономическому росту, связанному с дезинвестицией всех содержаний труда и трудовой деятельности как таковой, — то есть cool-процессам.

Coolness — это чистая игра дискурсивных смыслов, подстано­вок на письме, это непринужденная дистантность игры, которая по сути ведется с одними лишь цифрами, знаками и словами, это всемогу­щество операциональной симуляции. Пока остается какая-то доля аффекта и референции, мы еще на стадии hot. Пока остается какое-то «сообщение», мы еще на стадии hot. Когда же сообщением становится само средство коммуникации, мы вступаем в эру cool. Именно это и происходит с деньгами. Достигнув определенной фазы отрыва, они перестают быть средством коммуникации, товарооборота, они и есть сам оборот, то есть форма, которую принимает сама система в своем абстрактном коловращении.

Деньги — это первый «товар», получающий статус знака и не­подвластный потребительной стоимости. В них система меновой стоимости оказывается продублирована видимым знаком, и таким об­разом они делают видимым сам рынок (а значит, и дефицит) в его прозрачности. Но сегодня деньги делают новый шаг — становятся неподвластны даже и меновой стоимости. Освободившись от само­го рынка, они превращаются в автономный симулякр, не отягощенный никакими сообщениями и никаким меновым значением, ставший сам по себе сообщением и обменивающийся сам в себе. При этом они больше не являются товаром, поскольку у них больше нет ни потре­бительной, ни меновой стоимости. Они больше не являются всеобщим эквивалентом, то есть все еще опосредующей абстракцией рынка. Они просто обращаются быстрее всего остального и не соизмеримы с ос­тальным. Конечно, можно сказать, что таковы они были всегда, что с самого зарождения рыночной экономики они обращаются быстрее и вовлекают все другие сектора в это ускорение. И на протяжении всей истории капитала между разными его уровнями (финансовым, промышленным, аграрным, а также сферой потребления и т.д.) имеют­ся несоответствия в скорости оборота. Эти несоответствия сохраня­ются еще и сегодня: отсюда, например, сопротивление национальных

77

валют (связанных с местным рынком, производством, экономическим равновесием) международной спекулятивной валюте. Однако атакует именно эта последняя, потому что именно она обращается быстрее всех, в свободном дрейфе с плавающим курсом: достаточно простой игры этого плавающего курса, чтобы обрушить любую национальную экономику. Итак, все секторы в зависимости от различной скорости оборота зависят от этих колебаний наверху, которые представляют собой отнюдь не внешний и причудливый процесс («зачем нужна бир­жа?»), но чистейшее выражение системы, чей сценарий обнаруживает­ся всюду: неконвертируемость валют в золото/неконвертируемость знаков в их референты, всеобщая плавающая конвертируемость ва­лют между собой/бесконечная подвижность, структурная игра зна­ков; сюда же относится и зыбкость всех категорий политической эко­номии, как только они утрачивают свой золотой референт — рабочую силу и общественное производство: труд и не-труд, труд и капитал вопреки всякой логике становятся взаимно конвертируемыми; сюда же относится и зыбкость всех категорий сознания, как только утрачи­вается психический эквивалент золотого эталона — субъект. Не стало больше референтной инстанции, под властью которой произво­дители могли обменивать свои ценности согласно контролируемым эквивалентностям; это конец золотого эталона. Не стало больше ре­ферентной инстанции, под эгидой которой могли диалектически взаимообмениваться субъект и объекты, меняясь своими определениями вокруг некоторой стабильной идентичности по надежным правилам; это конец субъекта сознания. Возникает соблазн сказать: это царство бессознательного. Все логично: если субъект сознания есть психичес­кий эквивалент золотого эталона, то именно бессознательное явля­ется психическим эквивалентом спекулятивных денег и плаваю­щих капиталов. Действительно, сегодня индивиды, опустошенные как субъекты и оторванные от своих объектных отношений, находят­ся по отношению друг к другу в состоянии дрейфа, непрерывных трансференциальных флуктуации: вся общественная жизнь прекрас­но описывается в терминах бессознательного по Делёзу либо моне­тарной механики (потоки, подключения, отключения, трансфер/контр-трансфер), или же в рисменовских терминах «otherdirectedness»¹ — собственно, «otherdirectedness» и выражает собой, разве что в англо­саксонских и не совсем шизофренических терминах, эту зыбкость личностных идентичностей. Почему у бессознательного (пусть даже сиротского и шизофренического) должно быть привилегированное положение? Бессознательное — это просто психическая структура,

¹ Управляемость извне (англ. ).  -  Прим.  перев.

78

современная нынешней, радикальнейшей фазе господствующего обме­на, структурной революции ценности.