51. Учение о личности и свободе н.Бердяева и л.Шестова.

Бердяев:

Основные положения философии

Наиболее выражает мою метафизику книга «Опыт эсхатологической метафизики». Моя философия есть философия духа. Дух же для меня есть свобода, творческий акт, личность, общение любви. Я утверждаю примат свободы над бытием. Бытие вторично, есть уже детерминация, необходимость, есть уже объект. Может быть, некоторые мысли Дунса Скота, более всего Я. Беме и Канта, отчасти Мен де Бирана и, конечно,Достоевского как метафизика я считаю предшествующими своей мысли, своей философии свободы. — Самопознание, гл. 11.

Во время ссылки за революционную деятельность Бердяев перешёл от марксизма («Маркса я считал гениальным человеком и считаю сейчас», — писал он позднее в «Самопознании») к философии личности и свободы в духе религиозного экзистенциализма и персонализма.

В своих работах Бердяев охватывает и сопоставляет мировые философские и религиозные учения и направления: греческую, буддийскую и индийскую философию,неоплатонизм, гностицизм, мистицизм, масонство, космизм, антропософию, теософию, Каббалу и др.

У Бердяева ключевая роль принадлежала свободе и творчеству («Философия свободы» и «Смысл творчества»): единственный механизм творчества — свобода. В дальнейшем Бердяев ввел и развил важные для него понятия:

царство духа,

царство природы,

объективация — невозможность преодолеть рабские оковы царства природы,

трансцендирование — творческий прорыв, преодоление рабских оков природно-исторического бытия.

Но в любом случае внутренней основой бердяевской философии являются свобода и творчество. Свобода определяет царство духа. Дуализм в его метафизике — это Бог и свобода. Свобода угодна Богу, но в то же время она — не от Бога. Существует «первичная», «несотворённая» свобода, над которой Бог не властен. Эта же свобода, нарушая «божественную иерархию бытия», порождает зло. Тема свободы, по Бердяеву, важнейшая в христианстве — «религии свободы». Иррациональная, «темная» свобода преображается Божественной любовью, жертвой Христа «изнутри», «без насилия над ней», «не отвергая мира свободы». Богочеловеческие отношения неразрывно связаны с проблемой свободы: человеческая свобода имеет абсолютное значение, судьбы свободы в истории — это не только человеческая, но и божественная трагедия. Судьба «свободного человека» во времени и истории трагична.

Шестов:

Человек, свобода и Бог в философской эволюции Льва Шестова.

"Для человека всё возможно!". Такое восклицание вырывалось из уст многих людей. Обычно так говорят, указывая на то, что кто-то сумел победить неизлечимую болезнь, кто-то сумел продержаться без пищи и воды несколько недель в открытом океане, кто-то сохранил доброжелательность и ясность мысли в концлагере. Но даже искренне восхищаясь силой духа и волей к жизни подобных людей мы где-то на периферии сознания понимаем, что наше восклицание лишь красивая метафора, что человеческие возможности ограничены со всех сторон, что человек не свободен в подавляющем большинстве смыслов слова "свобода". Главных смыслов три - физический, метафизический и политический (12. 332). О свободе в физическом смысле, говорят, имея чаще всего в виду отсутствие физических ограничений для движения тел. Например - свободное падение камня, птиц из клетки выпускают на свободу. Кроме простого движения существует много других процессов, которые определяются естественными законами. Как существо материальное, человек подчиняется всем естественным законам; никто не свободен подпрыгнуть на пять метров, любого человека ждет старение и смерть. Метафизическая свобода характеризует внеприродную сущность человека. С некоторыми оговорками это тоже самое, что и свобода воли. Метафизическая свобода означает способность человека сознательно ставить перед собой любые цели и действовать ради их достижения. Об этой свободе философы спорили испокон веков, в большинстве своём частично её признавая, но и указывая на социальные, культурные, а иногда и трансцендентные её ограничители. И наконец, политическая свобода означает, во-первых, независимость от государственного принуждения и во-вторых - обладание правами человека, которые обеспечивает то же государство. Человек в одиночку может только косвенно повлиять на расширение своей политической свободы. Если человек не хочет считаться с политическими ограничителями свободы, то ему придётся столкнуться с физическими - стенами тюрьмы.

Русский философ Лев Шестов(1866 - 1938) выделяется своим тотальным противостоянием любым ограничениям свободы во всех её смыслах. За свою жизнь он написал много книг и статей, затронул массу философских и литературных тем. Но конечный результат, сухой остаток его жизни и творчества можно выразить в короткой фразе: "Для человека всё возможно". Провозгласил Шестов эту свою истину далеко не сразу, его взгляды претерпели сложную эволюцию. И провозгласил он её не совсем в открытой форме, так что из его текстов можно на первый взгляд понять, что это Богу всё возможно. В данной работе я попытаюсь показать, что всё творчество Льва Шестова обретает цельность, законченность и ясность, если рассматривать его в непрерывной эволюции к этой идее. И тогда можно вполне уверенно отвергнуть мнения тех мыслителей, которые видят в Шестове, по преимуществу, кто религиозного мыслителя, кто иррационалиста, кто амморалиста, кто борца с секуляризмом.

Основу философии Льва Шестова в начале его творческого пути составляло ощущение трагизма человеческого существования. Еще в первой своей книге "Шекспир и его критик Брандес"(9.Т.1) он говорит о фатальной роли случая в человеческой жизни. По его собственным словам тогда он еще стоял "на точке зрения морали", и держался мнения, что случайности и страдания способствуют нравственному рождению и росту. Но вскоре он разочаровался в каком бы то ни было позитивном смысле страданий. В течение последующих пятнадцати лет Шестов пишет книги и статьи, основным фоном которых при всём литературном мастерстве будет чувство отчаяния и безвыходности. Человек по своей природе существо ограниченное по своим силам и возможностям, а потому трагическое, и выхода никакого нет. Но основная тема его первых книг - не описание человека и его трагедии, а критика всех тех культурных и социальных фетишей, которые призваны дезавуировать трагизм человеческого существования.

Первую атаку Шестов начинает против нравственного идеализма, а именно добра в том его виде, когда оно перестало быть нравственной категорией, а стало неким идолом, который требует себе служения. Его книга "Добро в учении гр. Толстого и Ницше" увидела свет в 1899 году. Шестов в ней стремиться показать, что служение добру как идеалу не приносит ни счастья ни душевного покоя ни самому человеку, который сделал это своим жизненным кредо, ни окружающим его людям. Эти заключения делаются путём сравнения жизненного и творческого пути Толстого и Ницше. Обозревая первый период творчества Толстого, Шестов обращается к образу Левина в "Анне Карениной". Левин, когда стремился делать добро человечеству, России, всей деревне, то "мысли об этом были приятны, но самая деятельность всегда была нескладная и сходила на нет". Когда же Левин стал более и более ограничиваться жизнью для себя "он увидел, что дело спорится гораздо лучше, и что, хотя он и не ищет добра, а ищет своего счастия, то тем не менее, или, вернее, именно поэтому его жизнь нетолько не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра".(2.53) Во второй период жизни Толстой начинает проповедовать служение добру. Стимулом к этому послужила встреча с обитателями ночлежных домов. Толстой не мог спокойно жить, когда рядом с ним открылась такая грязь и нищета. Начать служение добру было способом решения этого внутреннего конфликта. Шестов пишет о Толстом: "Служить добру" --для него это не только бремя, а облегчение от бремени. И, сверх того, это даёт ему, помимо мнимых обязанностей, ещё право требовать от других людей, чтобы они делали то, что он делает, чтобы они жили так, как он живёт."(2.72) "Добру нужно зло как объект мщения, а добрым людям - злые люди, которых можно призвать к суду, хотя бы к воображаемому суду совести."(2.70) Вера в добро "Ведет обязательно к стремлению уничтожать, душить, давить других людей во имя какого-либо принципа, который выставляется обязательным, хотя сам по себе он в большей или меньшей мере чужд и не нужен ни его защитнику, ни людям."(2.99) Причина имморализма Ницше и есть, по Шестову, неприятие служения добру как идеалу, добру как добру самому по себе. "Ницше был и остался до конца своей жизни нравственным человеком в полном смысле --самом обыденном --этого слова."(2.106)"Ни пьянства, ни разврата, ни дуэлей у него не было. Он служил "добру". И добро сыграло над ним коварную шутку. Пока он был молод, силён, здоров, пока он мог обойтись и без утешения добра, и добро приносило ему свои дары. Когда же всё у него было отнято, когда он остался один, и добро, как неверный друг покинуло его." (2.107). "Ницше был первым из философов, который осмелился прямо и открыто протестовать против исключительной требовательности добра, желавшего, чтоб, вопреки всему бесконечному разнообразию действительной жизни, люди признавали его "началом и концом всего", как говорит гр. Толстой" (2.156)

Через много лет Шестов провозгласит, что для человека всё возможно. Но в этот период жизни весь пафос его обличений добра, а в следующих книгах-- разума, имеет в своей основе открывшуюся ему истину о том, что для человека ничего не возможно. "Мир --сам по себе, человек --сам по себе, как случайно выброшенная на поверхность океана щепка. Мечтать о том, что океан или кто-нибудь еще более могучий, чем океан, станет думать о судьбе этой щепки нелепо"(2.147) Добро и разум не дают никакой опоры. Некоторую опору он увидел в формуле Ницше - amor fati, любовь к судьбе, по-своему переосмыслив её. "В жизни есть зло - стало быть, нельзя его отрицать, проклинать, отрицания и проклятия бессильны. Самое страстное негодующее слово не может и мухи убить. Нужно выбирать между ролью нравственного обличителя, имеющего против себя весь мир, всю жизнь, и любовью к судьбе, т. е. жизни, какой она является на самом деле, какой она была от века, какой она будет всегда."(2.146) "Любовь к судьбе, т. е. жизни" есть ни что иное, как покорность судьбе. Под знаком такого настроения будут написаны следующие две книги Шестова.

Следующая книга Шестова "Достоевский и Ницше" с подзаголовком "Философия трагедии" вышла в 1902 году. Ни по структуре, ни по основным идеям она не отличается от предыдущей, только в ней сильнее чувствуется ощущение безвыходности. В книге идёт речь о мировоззренческих кризисах Достоевского и Ницше, выявляется их общая природа. По Шестову, первый период литературной деятельности Достоевского начинается "Бедными людьми" и заканчивается "Записками из мёртвого дома". В этот период Достоевский верит в свою особую миссию, он одержим идеей защитить униженных и оскорблённых, показать людям, что "самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат твой".(3.33) Подобная направленность произведений Достоевского является причиной того, что Достоевского называют великим гуманистом. Для Шестова же эта сторона творчества Достоевского ни в коей мере не является достижением, и не из-за самого содержания идей, а, вообще, из-за зараженности сознания человека нравственным идеализмом. По Шестову, для Достоевского подобные идеи служения людям, защиты бедных и униженных в определённый момент времени потеряли всякую привлекательность, свидетельством чему является появление "Записок из подполья". Шестов полагает, что в образе подпольного человека Достоевский выразил свои собственные, неожиданно открывшиеся в нём самом, аморальные свойства душевной организации, которые к тому же оказались определяющими всё его мировоззрение. Достоевский устами подпольного человека заявляет: "Мне надо спокойствия. Да я за то, чтоб меня не беспокоили, весь свет сейчас за копейку продам. Свету ли провалиться иль мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить."(3.47) Шестов утверждает: “"Записки из подполья" есть публичное --хотя и не открытое - отречение от своего прошлого. "Не могу, не могу больше притворятся, не могу жить в этой лжи идей, а другой правды нет у меня; будь, что будет"-- вот что говорят эти записки, сколько бы Достоевский ни открещивался от них в примечании.”(3.49) Шестов полагает, что под знаком подобной внутренней пустоты прошло всё дальнейшее творчество Достоевского, что истинные мысли Достоевского высказывают не Алёша и старец Зосима, а Ставрогин и Иван Карамазов.

Шестов подтверждает приверженность принципу "amor fati" ,не видит способа преодолеть трагизм никаким способом. Он пишет о Достоевском "Из каторги он вынес убеждение, что задача человека не в том, чтоб плакать над Макаром Девушкиным и мечтать о таком будущем, когда никто никого уже не будет обижать, а все устроятся спокойно радостно и приятно, а в том, чтобы уметь принять действительность со всеми её ужасами."(3.170) И далее "Трагедии из жизни не изгонят никакие общественные переустройства, и, по-видимому, настало время не отрицать страдания, как некую фиктивную действительность, от которой можно, как крестом от чёрта, избавиться магическим словом "её не должно быть", а принять их, признать, быть может, наконец, понять".(3.172)

О перерождении убеждений у Ницше и своём одобрении такого перерождения Шестов уже писал в предыдущей своей книге "Добро в учении гр. Толстого и Ницше". Теперь он более широко и подробно описывает сам момент крушения идеалов у Ницше. Этот момент характеризуется осознанием крайней степени своего эгоизма или, если посмотреть с другой стороны, осознанием абсолютной ценности человеческой личности "В тот момент, когда волею судеб пред Ницше предстанет уже не теоретически, а практически вопрос-- что сохранить, воспетые ли им чудеса человеческой культуры или его одинокую, случайную жизнь, он принуждён будет отказаться от заветнейших идеалов своих и признать, что вся культура, весь мир ничего не стоят, если нельзя спасти одного Ницше"(3.123)

Следующая книга Шестова "Апофеоз беспочвенности" вышла в 1905 году. Название её символично для всего творчества Шестова. При выходе она вызвала очень бурный и неоднозначный приём, фактически - скандал. Именно этот скандал сделал Шестова известным как скептика и нигилиста, именно эта книга (или только её название) отложилась в сознании его современников. Во многом она определяет отношение к Шестову и сейчас. Так в дискуссии об интеллигенции Г. С. Померанц определяет интеллигента как человека, приобщившегося к западной культуре, но не принявшем её в полной мере, и при этом утерявшего корни, почву в своей. Он приводит Шестова и его книгу как пример интеллигента и интеллигентских идей. (11. с. 73).

В начале книги Шестов определяет свою задачу "Взрыть убитое и утоптанное поле современной мысли... Осмеивать наиболее принятые суждения и высказывать парадоксы."(3.195) И он это делает в гораздо более заостренной форме, чем в предыдущих книгах. Этой книгой он "заехал по физиономии" добропорядочному читателю с его идеалами, принципами, убеждениями, с его верой в науку и прогресс, с его восторгом перед литературой и философией. Вот суждение о нравственности "Нравственные люди-- самые мстительные люди... Они не удовлетворяются тем, что просто презирают и осуждают своих ближних, они хотят, чтобы и осуждение стало всеобщим и обязательным, т. е. чтоб вместе с ними все люди восстали на осужденного ими, чтоб даже собственная совесть осуждённого была на их стороне."(3.210) Вот - о прочных убеждениях "Мы не можем ничего знать о последних вопросах нашего существования... Отсюда следует, что человек волен так же часто менять своё "мировоззрение", как ботинки или перчатки, и что прочность убеждений нужно сохранять лишь в сношениях с другими людьми, которым ведь необходимо знать, в каких случаях и в какой мере они могут на нас рассчитывать."(3.193) Вот - о возвышенных размышлениях "Отрыжка прерывает самые возвышенные человеческие размышления. Отсюда, если угодно, можно сделать вывод - но, если угодно, можно никаких выводов не делать"(3.286) Много едких замечаний о литературном творчестве, о несостоятельности метафизики и т. д.

В книге есть важный тезис, из которого можно понять, почему Шестов отверг идеалы, которыми жило и живёт человечество, и как он сам представляет своё место в культурном процессе. "Целые века, тысячелетия человеческая мысль тщетно искала разгадки великой жизненной тайны в добре. И, как известно, ничего не нашла, кроме теодицей, и теорий, отрицающих существование и возможность тайны... Словом, добро не оправдало возлагавшихся на него надежд. Разум - тоже очень мало принёс. И истомившееся человечество отвернулось от своих старых идолов и возвело на трон зло и безумие... Может быть, наши дети испугаются взятой нами на себя задачи, назовут нас промотавшимися отцами и снова обратятся к накоплению сокровищ, духовных и материальных. И опять уверуют в идеи прогресс и тому подобные вещи. Что касается меня лично-- то я в этом почти не сомневаюсь. Солипсизм и культ беспочвенности недолговечны и, главное, не преемственны. Окончательное и последнее торжество в жизни, как и в старинных комедиях, обеспечено за добром и здравым смыслом."(3.276-277.) Этот важный отрывок свидетельствует о том, что для Шестова беспочвенность совсем не была окончательным жизненным кредо, что он стоит на определённой дистанции от высказываемых им идей, оставляет себе место для отступления. И второе важное указание в приведенном отрывке-- это то, что "беспочвенность не преемственна", что он не видит за собой никакой культурной и философской традиции. Действительно, все примеры, подтверждающие его формулы, пока только, не считая Ницше, из русской литературы. Я же возьмусь утверждать, что такая традиция есть. Шестов философствует в рамках гуманизма, а именно в традициях западно-европейского гуманизма эпохи Возрождения.

В современном философском и общественно-политическом дискурсе нет однозначного употребления термина "гуманизм". О гуманизме в узком понимании говорят, характеризуя эпоху Возрождения. Вновь открыв для себя античное наследие, люди в то время постепенно начали понимать, что человек не только "раб божий", но обладает и своей собственной ценностью, красотой, способностями, возможностями познания и т. д. Так в противоположность средневековому трактату будущего папы Иннокентия III “О презрении к миру, или о ничтожестве человеческого состояния”(1194-1195) Джаноццо Манетти пишет трактат “О достоинстве и превосходстве человека”(1451-1452) (13. 18-19). Деятельность культурной элиты явно или неявно была направлена на расшатывание авторитетов, на освобождение человека от сковывающих его оков. Мерой гуманизма, при таком его смысле, является мера свободы человека. Из тех трёх типов свободы, о которых говорилось в начале работы, гуманисты утверждали за человеком только метафизическую свободу и то не в полной мере. Один из первых гуманистов - Коллюччо Салютати (1331-1406), друг Боккаччо и Петрарки, написал трактат “О фатуме, фортуне и случае”(1396-1399) (13. 22). Под фатумом понимаются те причины, действию которых человек не может противостоять. Это божественное провидение и некоторые природные причины, например - воздействие небесных светил. Фортуне же человек может не покориться. Под фортуной понимается действие на человека социальных сил и социальных условий, которые человек хотя и не может изменить, но может противостоять им и достигать своих целей. Итак, характерной чертой западно-европейского гуманизма является отстаивание всё больших и больших человеческих возможностей, всё большей и большей свободы человека.

Совсем в другом смысле говорят о гуманизме русской литературы ХIХ века, о гуманизме Толстого и Достоевского. Льва Толстого называют гуманистом из-за его нравственных проповедей, а именно из-за его проповеди ненасилия. О гуманизме Достоевского говорят из-за его слов о слезинке ребёнка, о его защите униженных и оскорблённых, о его убеждении в возможности нравственного возрождения любого, самого падшего человека. В этом смысле гуманизм Толстого и Достоевского не является продолжением гуманизма Возрождения. Основной тенденцией гуманизма возрождения является освобождение человека от всяческих оков, в том числе и нравственных. Гуманизм же Толстого и Достоевского состоит в наложении нравственных оков на человека. Продолжателем гуманизма Возрождения в определённом смысле является Ницше с его идеалом сверхчеловека. Когда говорится об этом известном образе Ницше, то лично у меня встаёт перед глазами Давид Микеланджело - свободный и сильный человек, поражающий врагов.

Если представить человека средневековья, опутанного социальными и культурными оковами, как картину с большим количеством наслоений и повреждений, то гуманисты Возрождения очистили с неё грязь и сняли наиболее режущие глаз непрофессиональные мазки. Все последующие философы, моралисты, писатели пытались, каждый по-своему, дорисовывать эту картину в соответствии с тем, как они представляли первоначальный оригинал. Шестов же решил очистить всё до холста включительно, чтобы потом каждый желающий (не философ, а любой человек) мог нарисовать всё, что считал бы нужным. Для Шестова очевидно, что никакого первоначального оригинала не существует. Шестов философствует в рамках неклассической парадигмы, основным признаком которой является “смерть философского Бога” - отказ от поиска онтологической основы, закона, порядка для мира и человека. Таким образом, мне хотелось бы еще раз подчеркнуть, что философия Льва Шестова является продолжением и доведением до логического конца гуманизма Возрождения и противостоит гуманизму русских мыслителей ХIХ-ХХ веков, приоритетной в котором была этическая составляющая.

Во время написания "Апофеоза беспочвенности" Шестов последовательно снимает с картины слой краски за слоем, стремится освободится от всё новых и новых оков, как социальных, так и природных, сковывающих возможности какого бы то ни было человеческого волеизъявления. Эти оковы--добро, нравственность, разум, наука, научное познание, различные культурные стереотипы, почти вся философия, и, в конце концов, законы природы и логические законы. Но, освободившись от всех культурных "оков", любой человек остаётся один на один с собой и начинает испытывать отчаяние и безнадёжность. "Безнадёжность-- торжественнейший и величайший момент в нашей жизни. До сих пор нам помогали-- теперь мы предоставлены только себе. До сих пор мы имели дело только с людьми и человеческими законами-- теперь с вечностью и отсутствием всяких законов"(3.225) Но есть свет в конце туннеля, безнадёжность не полная, она открывает путь надежде. Шестов переосмысливает принцип "amor fati", который для него перестаёт означать покорность судьбе "Amor fati не обозначает вечного мира с действительностью. Нужно время, чтоб изучить силы и намерения противника: под личиной дружбы старая вражда продолжает жить, и готовится страшная месть"(3.222)

Сокрушать своего противника Шестов решает на обычном пути большой части русской интеллигенции начала века-- на пути богоискательства. Ведь ещё книгу о Толстом и Ницше он завершил так: "Добро - братская любовь - мы знаем теперь из опыта Ницше - не есть Бог. Ницше открыл путь. Нужно искать того, что выше сострадания, выше добра. Нужно искать Бога."(2.157) После "Апофеоза беспочвенности" в течение нескольких появляются в печати статьи Шестова, посвящённые творчеству Л. Н Толстого, Ф.М. Достоевского, А. П. Чехова, Ф. К. Сологуба, Н. А. Бердяева, Генриха Ибсена, Уильяма Джеймса. В 1911 году издательство "Шиповник" выпустило шеститомное собрание сочинений Шестова, в котором эти статьи составили пятый и шестой тома: "Начала и концы" и "Великие кануны"(17). Общее состояние Шестова оставалось прежним-- отчаяние и безвыходность. А между тем его давние друзья и соратники по Бердяев, Булгаков, Мережковский становились верующими в Бога с большей или меньшей степенью ортодоксальности. Шестов отзывался о таком превращении с недоверием и иронией "Бердяев стал христианином прежде, чем выучился чётко выговаривать слова символа веры...Даже Мережковский, вот уже столько лет упражняющийся на богословские темы, не дошёл до сих пор до сколько-нибудь значительной виртуозности... Настоящего тона нет. Вроде того, как человек, в зрелом возрасте изучивший новый язык. Всегда узнаешь в нём иностранца. То же и Булгаков. Он оригинально решил трудную задачу и с первых же статей стал выговаривать слово "Христос" тем же тоном, каким прежде произносил слово "Маркс" ("Начала и концы", стр. 97-98) Об этом этапе творчества Шестова есть красивые слова Виктора Ерофеева "Шестов остановился на пороге... Считая отчаяние необходимой предпосылкой для веры, он старательно отчаивался, но вера не наступала... Шестов оказался похож на незадачливого ученика, ломающего себе голову над школьной задачей, в то время как его сверстники, давно решившие её, с весёлыми криками носятся по двору. Но глядя на них в окно, закусив во рту изгрызенную ручку, несчастный школьник знает твёрдо одно: они тоже не решили задачи, они просто подогнали ответ."(2.29) Почему же это довольно легко им удалось, и несмотря на отчаянные усилия так до конца жизни и не удалось Шестову? Кроме причин чисто внутреннего свойства есть и ещё одно важное обстоятельство. Бердяев, Булгаков, Мережковский были русскими и православными по рождению и им не пришлось ломать основу своей нравственной организации. Шестов происходил из семьи ортодоксальных иудеев, а в иудаизме, насколько я могу судить, нет сколько-нибудь удовлетворительного ответа на вопрос о смысле страдания и смерти. Нет надежды на прекращение страданий и справедливого воздаяния каждому отдельному человеку ни в этой жизни, ни в будущей.

С выходом шеститомного собрания сочинений завершается первый период в творчестве Шестова --период беспочвенности и начинается второй-- период обретения почвы. С 1910 года Шестов поселился в Швейцарии и прожил там четыре года. Здесь он штудирует историю греческой философии, сочинения Платона, Аристотеля, бл. Августина, Фомы Аквинского, Мартина Лютера, а также фундаментальные труды историков религиозных учений, церкви и западного богословия. Результатом этих трудов стала недописанная книга, которую издали к столетнему юбилею Шестова в 1966 году под названием "Sola fide" ("Только верой"). Сам Шестов не рассчитывал на её публикацию и использовал многие темы и целые главы в своих последующих, вышедших уже в эмиграции книгах. Поэтому логично продолжить изложение с первой книги эмигрантского периода "Potestas clavium" "Власть ключей".(1923 год.)

Эта книга значительно отличается от предыдущих. Эпиграфом он берёт заключительные слова из своей книги "Добро в учении гр. Толстого и Ницше": "Добро не есть Бог. Нужно искать того, что выше добра. Нужно искать Бога." Из всего содержания читатель вроде бы должен сделать вывод, что Шестов Бога уже нашёл. Но этот Бог очень уж абстрактен и о нём ничего прямо не говорится. Основные темы книги - критика рационализма и нравственного идеализма не новы для Шестова. Но здесь делается акцент на противопоставлении разума и человеческого добра недавно найденному Шестовым Богу, а точнее нескольким цитатам из пр. Исайи, ап. Павла, Протагора, Тертуллиана, Дунса Скотта, Лютера и Паскаля. Главным отрицательным героем, родоначальником европейского рационализма для Шестова стал Сократ. Более того, для Шестова Сократ не просто основатель ведущей философской школы. Он создатель иной реальности, иного мира, противоположного миру, созданному Богом. И этот иной мир стал с тех пор милее большинству людей. Сократ, как рассказывает Платон, однажды простоял целые сутки на одном месте в полном молчании. По Шестову в это время "Сократ так же молчал внутренне, как и внешне... Ему необходимо было такое абсолютное и долго не прерывающееся уединение для того, чтобы силой внутреннего напряжения вызвать к бытию новую, ещё никогда не бывшую в мире сущность. Если он и произносил про себя какие-либо слова, то разве только слова заклинания: да будет новый мир, мир добра, да исчезнет старый чувственный мир... Сократ захотел уподобиться Богу, даже превзойти его. Бог создал вселенную, Сократ создал добро, нечто более ценное, чем весь мир, вся вселенная... Чтобы попасть в созданный Сократом мир, нужно отречься от мира, созданного Богом. Нужно почувствовать в себе силу обходится без всего, ни в чём не нуждаться."(4.43-44) Интересно, как Шестову могла прийти на ум столь красивая картина: человек, в уединении заклинаниями вызывает к бытию новый мир, чтобы противопоставить его уже имеющемуся. Рискну предположить, что Шестов рассказывает о своём внутреннем опыте. Только Шестов творил не новый мир, а нового Бога, стоящего по ту сторону добра и зла, по ту сторону истины и лжи, не похожего ни на какие человеческие представления о нём, но который может избавить любого верующего в него от страдания, трагедий и смерти прямо сейчас, может выполнить его любую просьбу. Только Шестову понадобилось на своё творение не двадцать четыре часа, как Сократу, а четыре года уединения на берегу Женевского озера. Сократ сотворил Добро - внутренний регулятор человеческой деструктивности, когда старый регулятор - страх перед богами и судьбой перестал действовать, и решил тем самым важную общецивилизационную проблему. Шестов, создавая своего Бога, пытался решить глобальную проблему своего времени - забвение ценности человеческой личности в европейской рационалистическойкультуре. Доказательством, что Шестов сотворил нечто существенное, служит то, что он отстаивал своё творение двадцать пять лет - до конца жизни, был твёрд, несмотря на резкую критику своих бывших и будущих друзей, и так и не присоединился ни к одной из религиозных конфессий.

Следующая книга Шестова "На весах Иова" вышла в 1929 году. Она имеет подзаголовок "Странствования по душам" и состоит из статей, раннее уже опубликованных, которые посвящены уже знакомым героям Достоевскому, Толстому, Спинозе, Паскалю, Плотину. Отношение к Достоевскому у Шестова не изменилось. Как и двадцать с лишним лет назад, в статье о Достоевском, включённой в книгу "На весах Иова", Шестов пишет о мировоззренческом и творческом кризисе Достоевского, благодаря которому появились "Записки из подполья". Шестов строит статью, как комментарии к "Запискам из подполья", к речам Дмитрия Карамазова и к Легенде о великом инквизиторе. Основной пафос статьи-- это пафос свободы, очень своеобразно и нетрадиционно ощущаемой. Шестов цитирует слова подпольного человека противопоставляющего себя обычным людям, которые пасуют перед стеной-- необходимостями и невозможностями и подчёркивает его слова "Стою я... за свой каприз и чтоб он был мне гарантирован, когда понадобится."(5.55) В капризе выражаетсясвобода человека: "Свобода и есть ведь тот "каприз", о котором нам рассказывал подпольный человек, но даже каприз здесь, на земле, хочет себе гарантий, не подозревая, что величайшая его прерогатива-- это возможность обойтись без гарантий."(5.92) Но, как говорил великий инквизитор "Людям не нужна свобода, людям нужны гарантии", и Шестов перечисляет тех великих мыслителей, которые отвергли свободу человека: "Лучшее сочинение Лютера "De servo arbitrio" направлено против Эразма Ротердамского, всячески старавшегося отстоять хоть малую долю свободы человека. Плотин изображал нашу жизнь как собрание марионеток или актёров, почти автоматически исполняющих приготовленные для них роли. Марк Аврелий говорил о том же. Гоголь, мы помним, чувствовал себя на земле, как в завороженном царстве. Платон, как в подземелье. В таком же роде изображали нашу жизнь и древние трагики: Софокл, Эсхил и Эврипид и величайший из новых поэтов-- Шекспир."(5.92) Такое глубокое переживание Шестовым человеческой несвободы и было, на мой взгляд, первичной интуицией его философствования, причиной его богоискательства.

В 1928 году происходит знакомство Шестова с творчеством датского мыслителя Кьеркегора. (Шестов писал "Киргегард" и такая транскрипция останется при цитировании). В 1933-1934 годах Шестов пишет книгу "Киргегард и экзистенциальная философия", а в 1936 году она была напечатана. Весь строй мысли датского мыслителя оказался Шестову очень близок. Киркегор сразу занимает место среди положительных героев. Неправильно было бы говорить, что эта книга свидетельствует о каких-то глубоких изменениях в мировоззрении Шестова. Но в ней происходит некоторая стабилизация позиции, окончательная расстановка акцентов. Хотя до смерти в 1938 году у Шестова вышла ещё одна книга "Афины и Иерусалим", основная часть её была написана до 1933 года, и поэтому книгу о Кьеркегоре можно с полным правом считать содержащей основные итоги творческого пути Шестова. Основными вопросами, вокруг которых строится повествование, это вопросы - Как произошло грехопадение человека? - и - Как может человек вернутся в райское состояние? За этими, на первый взгляд, чисто религиозными вопросами стоят, по моему мнению, чисто философские - Как человек отказался от своей свободы? - и - Как человек может вновь обрести её?

Шестов, вслед за Кьеркегором говорит о постепенно развивающемся страхе перед Ничто как о причине грехопадения. Но на поверку этот кьеркегоровский страх перед Ничто оказывается страхом перед собственной безграничной свободой, собственными безграничными возможностями. "Страх перед Ничто приводит к обмороку свободы, утративший свободу человек обессиливает и в своём бессилии принимает Ничто за непобедимый рок, за всемогущую Необходимость и тем больше убеждается в этом, чем проницательнее его ум..."(6.94) Так происходит превращение Ничто в Необходимость, но Ничто также превращается и в Этическое "Для Бога и для Адама, пока он шёл пред Богом, не было зла: всё в мироздании было добро зело. Змей, обещавший человеку, что, вкусив с дерева познания, он сравнится с Богом, знающим разницу между добром и злом, дважды обманул его. Человек с Богом не сравнился, и у Бога нет вообще знания, и, в частности, знания добра и зла, в котором падший человек... полагает и поныне своё высшее качество"(6.94-95) Может ли мы своими силами освободится от власти Ничто, обрести библейскую свободу? Шестов отвечает "Нет, не можем. Всё решилось за нас в падении первого человека, всё решил за нас грех. Наша свобода - та свобода, которой наделил Творец человека, вызвав его к жизни, - в обмороке, в параличе. Страшное чудовище - Ничто - овладело нами. Мы знаем, мы всем существом чувствуем, что это Ничто, т. е. то, чего нет, и всё же не можем бороться с ним, точно это было бы не бессильное Ничто, а всесильное Нечто. Больше того, в силу какой-то бессмысленной и кошмарной диалектики, мы всё делаем, чтоб укрепить власть и могущество Ничто. Мы сами превратили его в Необходимость, в Этическое, в Вечность, в Бесконечность."(6.189) Выход всё же есть "Спасение от греха не в познании неизбежности всего происходящего и не в добродетели, которая, сознавши неизбежность, "добровольно" ей покоряется, а в вере в Бога, для которого всё возможно, который всё сотворил по своей воле и пред лицом которого всякое несотворённое есть только жалкое и пустое Ничто."(6.213) Иными словами, используя красивую метафору Кьеркегора, спастись может не рыцарь покорности, а рыцарь веры. Чтобы объяснить эти метафоры, Шестов приводит в пример выдуманного Кьеркегором бедного юношу, влюбившегося в царскую дочь. "Он знает, что в "обыденности повседневной жизни" царит глубочайшая уверенность, что царская дочь ему никогда не достанется... Он знает тоже, что... мудрость рекомендует в таких случаях как единственный выход из создавшегося положения спокойную покорность неизбежному."(6.66) Человека, которому "покажется более соблазнительным убить в себе желание обладать царской дочерью" Кьеркегор называет рыцарем покорности и противопоставляет ему рыцаря веры. "Через веру, говорит этот рыцарь себе, через веру, в силу Абсурда ты получишь царскую дочь" и далее признаётся "И всё же на это дерзновенное движение я неспособен. Когда я пытаюсь проделать его голова у меня идёт кругом и я тороплюсь укрыться в скорбь покорности."(6.66) Рыцарями веры были, по Киркегору, Авраам, получивший уже почти закланного Исаака, и Иов, получивший обратно детей, скот и земли. Киркегор писал "Что такое для человека его Исаак, это каждый решает сам и для себя."(6.65) Для Киркегора его Исааком была его невеста Регина Ольсен, с которой ему пришлось расстаться "Если бы у меня была вера, Регина осталась бы моей."(6.66) Для Шестова таким Исааком был, похоже, его единственный сын, погибший в первую мировую войну. В этих примерах удивляет на первый взгляд, некоторая приниженность того, что желает, о чём мечтает рыцарь веры. Ведь нигде не упоминается, что рыцарь веры ставит перед собой какие-либо сугубо религиозные задачи. Но это становится вполне понятным, если вспомнить, что Шестов конструирует своего Бога только для того, чтобы освободить человека от всех культурных, социальных и природных оков, от которых он не в силах сам освободится. Вера в Бога, по Шестову, не имеет ничего общего с догматическими её определениями. Он пишет "Вера дана человеку затем, чтобы человек сам стал господином в созданном для него Творцом мире... Разум учит человека повиноваться, вера даёт ему власть повелевать. Умозрительная философия обрекает нас на рабство, экзистенциальная философия стремится прорваться через воздвигнутые разумом очевидности к свободе, при которой невозможное становится действительным."(6.215)

Если не учитывать того, что Бог для Шестова есть только чисто техническая функция делать невозможное для человека действительным, и полагать, что Шестов действительно верил в какого-то личного Бога, хоть немного похожего на догматические определения, то можно легко находить у него противоречия, несоответствия религиозным стереотипам и подвергать их критике. На такой критике, целиком бьющей мимо цели, построена статья Бердяева "Лев Шестов и Киркегор" Бердяев пишет, что несмотря на то, что по Шестову, Бог не связан человеческими представлениями о нравственности и справедливости, все примеры для проявления Богом своего всемогущества подобраны в плане замены несправедливого справедливым: отмена отравления Сократа, возвращение Иову его детей, Киркегору его невесты - Регины Ольсен, получение бедным юношей руки царской дочери. Имея в виду это противоречие, Бердяев указывает, что Бог вполне может предпочесть, чтобы Киркегор лишился своей невесты, что Сократ до сих пор мёртв, что ни у кого не было такой веры, что может горы сдвигать. Шестов успел ответить в своей предсмертной статье "Николай Бердяев. Гнозис и экзистенциальная философия". Он называет эти возражения безупречными. И имея в виду свою позицию, пишет "Киркегор совсем безупречностями и возражениями не озабочен: он умышленно их не слышит и не хочет слышать. Он слышит другое: слышит голос, возвещающий ему, что, когда он уверует, для него не будет ничего невозможного, что Пётр окажется верным Учителю, Сократ не отравленным, и Иов получившим обратно всё у него отнятое."(3.410) И далее "В силу Абсурда бедный юноша добился руки царевны, Иову были возвращены его дети, Регина Ольсен досталась Киркегору".(3.412)

Последняя книга, опубликованная при жизни Шестова-- "Афины и Иерусалим" (1938 год). Она состоит из 4-х частей, каждая из которых была написана и опубликована в виде статьи в конце 20-х, начале 30-х годов. Риторический вопрос Тертуллиана "Что общего между Афинами и Иерусалимом, Академией и Церковью, еретиками и христианами?" дал название книге и стал эпиграфом к ней. В этой книге нет какого-либо существенного изменения основных идей и позиций Шестова, высказанных им в трёх предыдущих книгах эмигрантского периода. Но в ней стиль и мастерство Шестова достигают своего пика. Здесь присутствуют и старые и новые герои, почти все его любимые цитаты, образы, парадоксы и именно она дает впечатление о творчестве Шестова в наибольшей степени. Я полагаю необходимым остановиться только на одном, важном для понимания творчества Шестова моменте. Шестов во время своих штудий средневековых богословов натолкнулся на мнение некоего Петра Дамиани о том, уже случившееся не является областью, лежащей за пределами проявлений божественного всемогущества, что Бог может изменить прошлое, сделать бывшее небывшим. В "Афинах и Иерусалиме" Шестов обыгрывает эту идею со всех сторон и на все лады. Но впервые она появилась ещё во "Власти ключей." Вполне вероятно, что именно эта идея дала толчок всем "богословским" построениям Шестова, но вполне очевидно, что никуда за пределы этой идеи "богословие" Шестова не вышло. Предисловие к "Афинам и Иерусалиму" написано уже после написания всех четырёх частей, по-видимому, к моменту издания книги в 1938 году незадолго до смерти. В нём есть замечательный отрывок, в котором Шестов в сжатом виде излагает всё то, к чему он пришёл в результате своих сорокалетних исканий, его символ веры. "В пределах разума можно создать науку, высокую мораль, даже религию, но чтобы обрести Бога, нужно вырваться из чар разума с его физическими и моральными принуждениями и пойти к иному источнику. В Писании он называется загадочным словом, "верой", тем измерением мышления, при котором истина радостно и безболезненно отдаётся в вечное и бесконтрольное распоряжение Творца: да будет воля Твоя. Воля Того, Кто в свой черёд безбоязненно и властно возвращает верующему утраченную им силу: "всё, чего ни будете просить в молитве, верьте, что получите" (Марк 9, 24)...История человечества, вернее все ужасы истории человечества, по слову Всевышнего, "отменяются", перестают существовать, превращаются в призраки и миражи: Пётр не отрекался, Давид поразил Голиафа, но не прелюбодействовал, разбойник не убивал, Адам не вкусил от запретных плодов, Сократа никто никогда не отравлял. "Факт", "данное", "действительность" не господствуют над нами, не определяют нашей судьбы ни в настоящем, ни в будущем, ни в прошлом. Бывшее становится небывшим, человек возвращается к той божественной свободе, свободе к добру, пред которой меркнет и гаснет наша свобода выбора между добром и злом или, точнее, пред которой наша свобода обнаруживается как жалкое и позорное рабство. Первородный грех, т. е. знание о том, что есть, есть по необходимости, с корнем вырываются из бытия. Вера, одна глядящая на Творца и Творцом вдохновляемая вера, излучает из себя последние, решающие истины о существующем и несуществующем. Действительность преображается. Небеса поют хвалу Господу. Пророки и апостолы в самозабвении восклицают: смерть, где твоё жало, ад, где твоя победа!"(4.333-335). Как видим, и здесь Бог Шестова отменяет ужасы истории человечества, возвращает человеку утраченную силу, и человек становится сам способным излучать истины о существующем и несуществующем.

Исходя из всего вышесказанного невозможно согласиться с мнениями тех философов и мыслителей, которые видят в Шестове в первую очередь религиозного мыслителя. Так С. Н. Булгаков в статье "Некоторые черты религиозного мировоззрения Л. И. Шестова" осудив последовательно все эти черты, тем не менее пишет: "Шестов как мыслитель в течение всей своей долгой жизни был объят одной-- не доктриной, ибо у него её вовсе и не было,-- но темой, был отдан одному вопрошанию: религиозному, им владела мысль о Боге"(7.523) Подобную оценку творчеству Шестова давал и В.В.Зеньковский: "За вычетом нескольких мотивов, творчество Шестова уходит совсем в сторону от экзистенциализма (в обеих его формах-- атеистического и религиозного). По существу же Шестов является Религиозным мыслителем, он вовсе не антропоцентричен, а теоцентричен."(1.82) "Творчество Шестова как бы завершает всю напряжённую борьбу русской мысли с секуляризмом, с безрелигиозной и антирелигиозной философией нового времени."(1.82) Да ничего подобного. Не боролся с секуляризмом Лев Шестов! Он сам в определённом смысле секуляризм отстаивал. А то ведь, при таком подходе, и Ницше можно будет назвать религиозным мыслителем, борцом с секуляризмом. Шестов философствовал в традициях западно-европейского гуманизма. Он ценен нам тем, что снял с человека те оковы, которые остались на нём после деятельности гуманистов эпохи Возрождения. Его амморализм и борьба с разумом являются сугубо философсксми опытами и не представляют какой-либо социальной опасности. Своей философской деятельностью Шестов проложил дорогу западно-европейским экзистенциалистам и конструктивистам, чьи идеи о необходимости и возможности для любого человека творить самого себя и свой культурный мир являются определяющими в современном европейском дискурсе.