Глава II. Маргинальная позиция александра зиновьева в среде представителей «третьей волны» русской эмиграции

«Третьей волной» русской эмиграции принято называть массовую эмиграцию из Советского Союза на Запад, активно развернувшуюся в брежневские годы. Сотни тысяч советских людей, многие из которых были представителями самых передовых слоев общества, – научной и творческой интеллигенции – в 1960-ые – 1980-ые годы покинули страну. За рубеж эмигрировали по самым разным причинам. Одни покидали СССР добровольно, других на это спровоцировали, третьих власти выталкивали насильно. Так появились литераторы-диссиденты, среди которых были А. Галич, Г. Владимов, В. Максимов, В. Войнович, А. Солженицын, и диссиденты-философы, такие, как Б. Шрагин, Г. Померанц и А. Зиновьев.

В ходе десятилетий пребывания на Западе русские эмигранты «третьей волны» так и не смогли определить для себя общие цели и задачи, выработать внятную программу совместных действий. Каждый из них имел свой взгляд на коммунистический строй и политику руководства СССР, устройство советского общества и свое место в нем, преследовал личные идейно-политические и творческие интересы, которые часто шли вразрез с интересами других соотечественников, вынужденно покинувших Советский Союз. Таким образом, «третья русская эмиграция» предстает перед нами как совокупность индивидуальных «стратегий выживания» ее участников. В контексте данной работы для нас принципиально определить, какую стратегию поведения в эмиграции выработал для себя А. Зиновьев, в чем была уникальность его пути и полемичность суждений, высказываемых в прозе и публицистике.

2.1. Настроения в эмигрантской среде и антидиссидентская позиция а. Зиновьева

А. Зиновьев эмигрировал на Запад в 1978 году. Реакция эмигрантской среды Запада на появление А.Зиновьева была неоднозначной. «В эмиграции ко мне относились скорее враждебно, чем дружелюбно»⁶⁰, – рассказывал А. Зиновьев литературоведу Д. Глэду. Однако несправедливо было бы утверждать, что философа отвергли все представители «третьей волны». Интервью с ним регулярно появлялись на страницах журнала «Стрелец» Александра Глезера, журнала «Время и мы» Виктора Перельмана, газете «Русская мысль», и журнале «Континент» Владимира Максимова. «Рядовые эмигранты ко мне отнеслись великолепно. <…> Эмигрантские генералы встретили мое появление крайне враждебно»⁶¹, – говорил А. Зиновьев. «Эмигрантские генералы», которых философ имел в виду, – это люди, пользовавшиеся особым признанием в эмигрантских кругах. Такое неоднозначное восприятие личности А. Зиновьева обусловлено рядом субъективных и объективных причин.

В первую очередь, мотивы творческой деятельности А. Зиновьева в эмиграции (как, впрочем, и в СССР) были обусловлены возможностью заработать для себя определенную репутацию в глазах эмигрантского окружения и мирового сообщества. Отчасти это можно связать и с финансовой стороной существования А. Зиновьева, ведь созданная им репутация «отщепенца» привлекала интерес к его литературному творчеству, которое философ сознательно сделал своим единственным источником заработка,стремясь к максимальной независимости от эмигрантских кругов. «Я никаких подачек не имел, я зарабатывал все своим горбом, – вспоминал А.Зиновьев в одном из интервью. – И был, наверное, единственным из уехавших туда (на Запад – прим. авт.) писателей и одним из немногих западных даже писателей, кто жил исключительно литературным трудом»⁶². Тут же он отмечает, что это было для него «каторжным трудом»: «Я должен написать в год минимум две книги и десятки статей, чтобы только прожить на очень скромном уровне. Что у меня будет на будущий год, я не знаю, не знаю, на какие средства я буду существовать; буду иметь заказы или нет»⁶³.

Его независимая позиция была замечена и оценивалась по достоинству. О масштабах его популярности в годы пребывания на Западе мы можем судить, например, по тому факту, что его мнением относительно политических процессов в мире интересовались некоторые главы государств и чиновники. Ольга Зиновьева в одном из интервью перечисляет их имена: «Экс-президент Австрийской Республики и генеральный секретарь ООН Курт Вальдхайм, президент Югославии Слободан Милошевич, президент Франции Франсуа Миттеран, глава МИД Австрии Алоис Мокк, президент Чили генерал Аугусто Пиночет, президент Ливии Муаммар Каддафи, премьер-министр Баварии Франц Штраус…»⁶⁴

Стоит отметить, что сознательное отмежевание А. Зиновьева от эмигрантских кругов было обусловлено не только личной выгодой, но и свойствами характера. Следует вспомнить принципиальную жизненную позицию А. Зиновьева, которую он сформулировал для себя еще в подростковом возрасте. «Я всегда придерживался принципа – “я — суверенное государство из одного человека”»⁶⁵, – постоянно подчеркивает философ. В этой короткой фразе заключалась суть «жизненного эксперимента» А. Зиновьева, о котором он часто говорил в интервью и писал в своих произведениях. «Я противился обстоятельствам, всю жизнь упорно шел против потока истории»⁶⁶, – писал А. Зиновьев в «Исповеди отщепенца». В биографии А. Зиновьева можно найти немало фактов, подтверждающих важность личностного аспекта в восприятии им происходящих в обществе процессов. Яркое впечатление производит то, как ученый в ходе дискуссии с Б.Н. Ельциным на французском телевидении сделал сенсационное признание о трех попытках самоубийства, которые он предпринял в разное время, находясь в глубоком душевном кризисе. «Я предпринимал попытку самоубийства после демобилизации из армии в 1946 году. Потом вот кризис после смерти Сталина – это был тяжелый душевный кризис, когда я не знал, что делать – рухнули те принципы, которыми я до сих пор руководствовался. И третий случай у меня был, когда я уже жил здесь, я здесь пережил третий душевный кризис, уже здесь, на Западе, я оказался здесь в полной изоляции, в очень тяжелом положении»⁶⁷.

Упомянутая А. Зиновьевым «изоляция» связана во многом с его неприятием диссидентства. С первых дней пребывания в эмиграции он дал понять западному сообществу, что не приемлет для себя статус «знамени» антисоветизма. На первой же пресс-конференции один из журналистов поприветствовал его словами: «Вот наконец вы, жертва советского режима, в мире свободы, выбрались из мира рабства». На что А. Зиновьев категорично ответил: «Во-первых, я в Советском Союзе был свободен. И я не считаю Запад царством свободы. И потом режим от меня пострадал больше, чем я от этого режима»⁶⁸. С этого момента философ категорически не соглашался с восприятием себя как диссидента.

Сам А. Зиновьев проводил различие в понимании термина «диссидент» на Западе и в Советском Союзе: на Западе – это все, кто в различных формах вступает в конфликт с советским обществом, а в СССР – часть оппозиционеров, публично делавших заявления и создававших группы. Таким образом, согласно логике А. Зиновьева, он «не был диссидентом в советском смысле слова, не был антисоветчиком и антикоммунистом»⁶⁹.

Действительно, А. Зиновьева трудно вписать в рамки существующих классификаций диссидентов. Вспомним лишь некоторые из них. Например, согласно Л. Алексеевой, «идеологические типы» диссидентов можно разделить на пять групп: «истинные коммунисты», ориентировавшиеся на марксистско-ленинское учение; «либералы-западники», симпатизировавшие капитализму западного образца; «русские националисты», радевшие за особый исторический путь России и ключевую роль православия в нем; националисты Прибалтики, Украины, Грузии, Армении и Азербайджана, чьи требования варьировались от развития национальной культуры до отделения от СССР; и «эклектики», сочетавшие различные взгляды, противоречившие советской идеологии⁷⁰. С одной стороны, А. Зиновьева можно отнести к последним, однако критерии классификации этой группы в значительной мере размыты, что позволяет отнести к ней едва ли не каждого «инакомыслящего». Известны также классификации диссидентского движения, предложенные Р. Медведевым и А. Амальриком. Так Р. Медведев выделяет в нем шесть течений⁷¹: «западническое», «этический социализм», «движение законников», «анархо-коммунистическое», «национальное» и «партийно-демократическое» движения. А. Амальрик выделил три идеологии⁷²: подлинный марксизм-ленинизм, либеральная идеология и христианская идеология. И вновь можно констатировать, что ни к одной из вышеупомянутых групп А. Зиновьев не принадлежит. Он одинаково отвергал для себя как политическую ангажированность, так и православные идеалы, считая, что «православие — это феодальная дореволюционная дремучая средневековая идеология»⁷³.

Еще будучи успешным советским логиком, А. Зиновьев имел значительную популярность в диссидентских кругах, однако сознательно отмежевывался от представителей диссидентства и не выражал в их отношении ни поддержки, ни критики. До момента высылки за рубеж ученый дружил с логиком А. Есениным-Вольпиным, бывал на выступлениях Б. Окуджавы и А. Галича, общался с Э. Неизвестным, в мастерской которого часто встречал В. Максимова. После публикации «Зияющих высот» он знакомится с В. Ерофеевым, Р. Медведевым, С. Каллистратовой, Р. Лерт, В. Войновичем, П. Егидесом, Г. Владимовым, Ю. Орловым, А. Гинзбургом и другими «запретными» писателями. Однако, несмотря на проявляемый А. Зиновьевым интерес к этим людям, творчество никого из них не снискало у него глубокого сочувствия.

Более того, уже будучи на Западе А. Зиновьев занял по отношению к диссидентству особую позицию, которая обострила его отношения с эмигрантской средой. О многих ее представителях А. Зиновьев отзывался нелестно, считал их дезертирами с точки зрения советского человека. «Эта готовность дезертировать свидетельствовала об отсутствии в значительной части диссидентов глубоких психологических оснований для бунта против режима»⁷⁴, – пишет А. Зиновьев.

Сам А.Зиновьев выделял следующие причины непринятия его некоторыми представителями эмигрантской среды: «Я появился неожиданно, я нарушил некоторую более или менее принятую их “раскладку”. Раздражало также то, что я появился не в самиздате, не под их контролем, а минуя их. Раздражало, что я имел такой необычный успех»⁷⁵.

Особая позиция А. Зиновьева по отношению к третьей волне русской эмиграции сложилась не только в силу его субъективного скептического отношения к эмигрантам и сознательного выбора стратегии «одиночки». Она непосредственно выражалась в идеях, которые он пропагандировал в прозе и публицистике. А.Зиновьев стал одним из первых представителей русской эммигрантской среды, кто дал критическую оценку важнейшему социально-политическому процессу XX века, развернувшемуся в Советском Союзе и получившему название «перестройка».

А. Генис писал: «К началу перестройки (1986) жизнь Третьей волны более или менее устоялась. Это не значит, что процесс адаптации завершился. Выходцы из Советского Союза по-прежнему ощущали свою самобытность и сохраняли культурную идентичность. Найдя компромисс между окружающей средой и родными привычками, эмиграция построила себе вполне комфортабельный образ жизни — без оглядки на метрополию. Тем сильнее оказался шок перестройки»⁷⁶. Однако шок перестройки у представителей третьей волны эмиграции и А. Зиновьева принципиально отличался.

В первой главе мы уже коснулись темы «перестройки», однако в данной части работы необходимо установить, какие именно аспекты проявления перестройки как кризиса выделяет А. Зиновьев. Это важно, прежде всего, потому, что изучению и интерпретации данного исторического процесса А. Зиновьев отводит значительное место в своем творчестве, не раз возвращается к нему в прозе и публицистике. Наиболее четко его отношение к перестройке было заявлено в знаменитой сатирической повести «Катастройка», а также в сборнике социологических эссе и статей разных лет «Несостоявшийся проект».

А. Зиновьев утверждал, что власти во главе с М.С. Горбачевым восприняли назревший в СССР кризис в извращенной форме, «как некое обновление и выздоровление общества»⁷⁷. Результатом такого искаженного осознания процессов, происходящих в советском обществе, стала политика стихийных реформ М. Горбачева и его последователей. «Была открыта новая форма революции, <…> а именно – революция сверху. Вернее, открыли эту форму революции в средствах массовой информации на Западе. – иронизирует А. Зиновьев в «Катастройке». – Но советским руководителям во главе с Горбачевым такая оценка их реформаторской суеты (“перестройки”) пришлась по душе, и они окрестили ее революцией»⁷⁸.

Главными плюсами перестройки принято считать гласность и критическое отношение к советскому прошлому: «Сперва с глубоким недоверием, потом с нарастающим энтузиазмом Третья волна следила за переменами в СССР, жадно поглощая прессу гласности. Не то чтобы эмигранты могли узнать из советских газет что-то принципиально новое: преступления режима давно уже были разоблачены в зарубежной периодике. Волновала не сама информация, а факт ее появления в советских органах. За эскалацией свободы Третья волна следила со спортивным азартом, ожидая судьбоносных перемен от каждой новой публикации запретных ранее произведений. Бродский, например, говорил, что, если напечатают “Котлован” Платонова, жизнь в стране навсегда станет другой»⁷⁹.

Однако А. Зиновьев не считал это положительными результатами, в его интерпретации они оказались фикцией. В «Катастройке» он пишет: «Вместо декларированной наверху перестройки получалась лишь имитация ее на более низких уровнях. Имитация грандиозная. Настолько грандиозная и глубокая, что многие воспринимали ее как нечто подлинное»⁸⁰. Его главные аргументы сводились к следующему:

Во-первых, по мнению А. Зиновьева, «вместо выяснения сущности и реальных причин кризиса все бросились искать виновников нарастающих трудностей и козлов отпущения. И нашли их в том, на что указали западные наставники, – в лице Сталина, Брежнева, консерваторов, бюрократов, органов государственной безопасности, в партийном аппарате и, само собой разумеется, в идеологии»⁸¹.

В повести «Катастройка» А. Зиновьев обыгрывает этот исторический факт так: «Из прочих личностей стоит упомянуть писателя, который при Сталине восхвалял Сталина и получил Сталинскую премию, при Брежневе восхвалял Брежнева и получил Ленинскую премию, а при Горбачеве стал восхвалять Горбачева и был объявлен жертвой сталинского и брежневского террора»⁸². В Партграде, прообразе СССР, жителям не приходила в голову мысль, что при Брежневе их нормальная жизнь была застоем. Его они не ощущали и даже отмечали, что при нем было сделано гораздо больше, чем за все предыдущие годы: «И уровень жизни поднялся так, как об этом и мечтать не могли в Довоенные и послевоенные годы. Стала обычной отдельная квартира на семью. В каждой семье появился холодильник и телевизор. Многие обзавелись мотоциклами и автомашинами, построили дачи. Одеваться стали лучше. Конечно, этот прогресс не шел ни в какое сравнение с западным благополучием. Но тогда Запад еще не стал мерилом оценки состояния советского общества»⁸³.

А. Зиновьев считает, что показная расправа с предыдущими достижениями советских руководителей не имела под собой достаточных оснований. Развенчание «культа личности» И.В. Сталина и критика деятельности Л.И. Брежнева были нужны исключительно для того, чтобы обозначить курс на демократизацию СССР в глазах Запада.

Во-вторых, А. Зиновьев также скептически оценивает и появление в России гласности, носившей, на его взгляд, показушный характер: «Закончился первый период советской истории – период сокрытия недостатков. Начался новый период признания и обнажения недостатков. Причем, недостатки стали обнажать не столько для своих граждан, которые об этих недостатках знали и без указаний начальства, сколько для Запада»⁸⁴.

Таким образом, явление гласности не позволяло открыть реальные недостатки советского общества, а лишь маскировало их.

Как реализовывалась политика гласности в СССР, А. Зиновьев в сатирической форме описывает в «Катастройке». Так, например, в Партграде – прообразе типичного советского города – в рамках политики гласности была объявлена показная война наркомании, которой не было и в помине. Чтобы публично наказать «торговцев смертью», власти сначала сами завезли в город наркотики, обучили жителей их употреблению, а потом уже арестовали и посадили более пятисот наркодилеров. Такая же абсурдная ситуация разворачивалась и с проституцией. После интервью с двумя проститутками, вышедшем в партградской «Правде», множество молодых девушек, узнавших об их высоких заработках, захотели вступить в их ряды.

К критике «перестройки» А. Зиновьев обращался не только в своей знаменитой социологической сатире, но и в публицистике. В 1987 году в газете «The New York Times» появляется статья под названием «”Гласность” или ловкость рук?». Ее авторами стали Александр Зиновьев и его жена, а также некоторые известные эмигранты: Василий Аксенов, Владимир Буковский, Эдуард Кузнецов, Юрий Любимов, Владимир Максимов, Эрнст Неизвестный, Юрий Орлов, Леонид Плющ. В ней они поставили под сомнение реальные цели провозглашенной гласности, указав на то, что она представляла собой только иллюзию движения общества к лучшему. С ее помощью руководство СССР пыталось показать обществу, что оно стремится к демократизации, и улучшить свой имидж за рубежом. «Реальная гласность немыслима без подлинных публичных дискуссий, в которых каждый мог бы принять участие, не опасаясь наказания. Другими словами, она стала бы публичной гарантией от злоупотребления властью; а то, что мы наблюдаем –лишь все та же партийная монополия на истину, только указание теперь состоит в том, чтобы истина пока носила критический характер по отношению к самому режиму. Но подобный приказ можно отменить хоть завтра»⁸⁵. Позже эту статью назовут «Письмом десяти», она станет одной из первых публикаций эмигрантов в советской прессе и вызовет большой резонанс.

Следует отметить, что подпись А. Зиновьева под «Письмом десяти» явилась единственным примером консолидации А. Зиновьева с другими представителями русской эмиграции. По утверждению О. Зиновьевой, «Согласие подписать письмо означало – может быть при взгляде со стороны – отступление от наших правил. Но это как раз было тем самым исключением, которое всегда и по всем пунктам подтверждало общее правило»⁸⁶. Очевидно, это правило заключалось в том, что А. Зиновьев всегда стремился к объективному осмыслению происходящих в СССР преобразований. Однако, когда «Письмо десяти» неожиданно для всех его подписантов было опубликовано в советской газете «Московские новости», никакой реакции с их стороны не последовало, А. Зиновьев не стал выстраивать дальнейшую полемику о гласности с советскими властями. Из этого можно сделать вывод, что участие А. Зиновьева в составлении письма было одной из попыток заявить о своей принципиальной неприязни к нынешнему советскому руководству и подобным рекламным ходом показать свою непримиримую позицию критика, оппозиционера ко всему.

В-третьих, А. Зиновьев дает негативную морально-нравственную оценку перестройке: «Страна была ослаблена кризисом. А ее руководители, спасая свою шкуру и репутацию и став послушными марионетками сил Запада, встали на путь предательства интересов своей страны. Они открыли ворота советской крепости врагу. В истории человечества вряд ли было нечто сопоставимое по масштабам с этим предательством»⁸⁷. Но такая резкая характеристика отражала не только личную оценку горбачевской политики. В статье «Фактор предательства» А. Зиновьев описывает это с научной точки зрения. «Предательство есть широко распространенное явление как в личной жизни людей, так и в исторических процессах. Оно является постоянно действующим фактором человеческого бытия. Прогресс человечества противоречив. В той сфере, к какой относится предательство, он оказался явно не в пользу преданности, верности и надежности. И вершиной прогресса человечества в этом отношении стало то предательство, которое произошло в Советском Союзе и в России с приходом к высшей власти Горбачева и завершилось контрреволюцией 1991–1993 годов, олицетворяемой Ельциным»⁸⁸.

Позже в 1999 году А. Зиновьев назовет положение, в котором оказалась Россия после перестройки, «русской трагедией» и также обоснует это научно. По его словам, политика М.С. Горбачева, повлекшая за собой распад СССР, свидетельствовала о фактической победе Запада в идеологическом противостоянии.

Несмотря на то, что А. Зиновьев подробно разобрал недостатки перестройки и даже посвятил ей отдельную сатирическую повесть, никаких решений сложившихся проблем он не предлагал. А те проекты, которые выдвигались другими, он отвергал как нежизнеспособные.

Это касается не только «перестройки», А. Зиновьев принципиально не предлагал никаких позитивных программ общественного развития, в отличие, например, от ненавидимого им А. Солженицына, который имел успех в эмигрантских кругах. Личных контактов друг с другом мыслители не поддерживали, заочная полемика между ними в эмиграции велась достаточно активно. В контексте данного исследования представляется необходимым установить, какую позицию в этом идеологическом и межличностном противостоянии занял А. Зиновьев, в чем заключались сходства и различия идей двух выдающихся представителей русской «думающей элиты» на Западе.