Философия дневное 2013 / Хрестоматия 2013

совершенно определенный набор аксиом. И эти аксиомы он не выдумывает сам - эти аксиомы должна предложить ему та культура, в которой он воспитан и в которой он вырос.

Давайте с вами попробуем эти аксиомы перечислить.

Первая из них: ученый должен верить в существование материального мира. Потому что, понимаете, наука, физика занимается прежде всего материальным миром. Итак, ученый должен верить в существование материального мира. Кажется, чего тут верить-то? «Это и так очевидно!» Простите, не очевидно! Мы с вами знаем множество философских систем, которые отрицают существование, реальность материального мира.

Вспомните буддизм и индуизм для сравнения. Материальный мир там - это майя, иллюзия, его на самом деле нет, и поэтому заниматься изучением того, чего нет, означает, прежде всего, самого себя погружать в бездну небытия и иллюзий. Поэтому в культуре, заквашенной на буддизме и индуизме, не может возникнуть интерес к научным познаниям материального мира.

Следующее убеждение, которое должно быть у ученого: он должен быть убежден в том, что этот материальный мир не только существует, но этот материальный мир является благим. Опять же, множество религиозных и философских концепций считают, что мир материи - это мир духовно извращенный, деградировавший. Это мир испражнений, самых низших, грязнейших поллюций и испражнений.

Вспомните неоплатонические концепции, гностические концепции. Одно из гностических изречений (гностики - это околохристианские еретики начала Христианской эры) гласит: «Кто нашел мир, тот нашел труп». И в этом смысле любой ученый, занимающийся изучением материального мира, просто анатомирует трупы. А во всех традиционных культурах это не очень приятное занятие. Но и сегодня патологоанатом - это не очень уважаемая профессия, даже сегодня. А тем более, если весь мир - это разлагающийся труп (труп Пуруш в индуизме вспомните), то заниматься копанием в этой грязи…

Что такое тогда ученый? Золотарь, ассенизатор. И, конечно же, общество, тем более религиозное, оно не очень уважает ассенизаторов. Оно их терпит (конечно, без них жить нельзя), но не более того - ордена почетного легиона им на грудь и на бочку не вешаются. Итак, для того, чтобы ученый мог заняться изучением мира, он должен быть убежден в том, что мир является благим началом, что мир материи является благим началом.

Третье убеждение, которое должно быть у ученого: он должен быть убежден в том, что хотя мир есть благ, но мир не есть Бог. Дело вот в чем. Если человек считает, что весь мир божественен (это система пантеизма), в таком случае надо быть крайне осторожным в нашем обращении с миром. Когда я говорю о том, что наука рождается в XVI веке (на рубеже XVIXVII веков), я имею в виду очень простую вещь: именно в это время рождаются первые два метода научного познания мира. А именно: метод эксперимента и метод математического моделирования физических процессов.

Математика была и в Древней Греции, и в Шумере - Вавилоне была математика. Но там математика была отдельно, а физика отдельно, чуть позже мы еще поговорим почему. А вот здесь они встречаются. Вот Галилей, на котором лежит заслуга внедрения этих методов в мир астрономии, объяснял так: «Эксперимент - это испанские сапоги, в которые я зажимаю природу, чтобы заставить ее дать нужный мне ответ». Переводить надо, что это за испанские сапоги? Что это совсем не итальянские сапожки?

Все-таки переведу на русский язык. Однажды в Дубне мне тамошние физики объясняли, чем они там, в международном ядерном центре, занимаются за казенные деньги. «Что такое наш ускоритель, который здесь стоит? Представьте себе, что есть большой длинный тир, вы берете швейцарские часы, вешаете эти часы вот здесь, в этом конце, уходите в противоположный конец тира, берете крупнокалиберный пулемет, расстреливаете эти часы, потом собираете осколки, и по осколкам этих часов пробуете понять, что же это такое было, зачем, и как оно было устроено. Вот так же и мы: разгоняем тяжелые частицы до огромных скоростей, разбиваем атомы, обломки атомов ловим в камере Вильсона, и пробуем понять, что

221

это такое было, и зачем это атому в целом нужно было». Поймите, это довольно-таки варварское обращение с миром природы.

Итак, наука с экспериментом может возникнуть только в том мире, который воспринимается довольно-таки профанным взглядом. Мир должен быть расколдован, демифилогизирован, и только в этом случае возможно научное изучение этого мира. Иначе… Скажите, пожалуйста, верующий христианин может ли совершить такой поступок. Его заинтересовал вопрос: в каком смысле на Литургии хлеб и вино становятся Телом и Кровью Христа? И он идет в храм, причащается, но Причастие не проглатывает, под языком его держит.

Доходит до ближайшей химической лаборатории, достает это Причастие, кусочек, кладет в пробирку, под стекло и смотрит, делает анализы всякие, капает чем-то и так далее. Может ли христианин так поступить? Не может. А если я грек? Для меня весь мир, весь космос - это живое божественное существо? Понимаете, это означает, что здесь тоже мои религиознофилософские убеждения налагают определенный запрет: «Весь космос - это святыня». И со святыней нельзя обращаться профанно - нельзя ее насиловать, разрушать и т. д.

Итак, чтобы возникла наука, идея технического прогресса, технического овладения Вселенной, для этого мир должен быть расколдован.

Следующее убеждение, которое должно быть у ученого: он должен быть убежден, что мир един. Это то, что называется изоморфизмом и изохронизмом. То есть, ученый до сих пор убежден, ученый слепо верит (подчеркиваю: слепо верит!) в то, что все физические константы одинаковы в любой точке пространства и времени. То есть, если я замерил вес протона здесь у меня в Дубне, то протон весит столько же и в Оклахоме, протон весит столько же и на Млечном пути, и в других галактиках. И протон весил столько же и десять миллиардов лет назад, и он будет весить столько же через пять миллиардов. Значит, принцип изохронизма… Проверить это нельзя, но ученые из этого исходят, в это верят.

Так вот, такого рода холистическая модель Вселенной может возникнуть только в том случае, если мы не придерживаемся политеизма. При политеизме множество богов создают мир в складчину, множество богов, разных духов управляют миром, разными его частями, как карма на душу положит… (у нее есть собственное желание). И поэтому здесь очень затруднено формирование единой модели.

Для сравнения. В «Агаде» («Агада» - это сборник раввинистических преданий, раннее Средневековье) так объясняется, почему растут растения: потому что рядом с каждым растением стоит его ангел-хранитель, который властно повелевает растению: «Расти!». Значит, в этом случае никакая ботаника невозможна, - ботаника сразу же превращается в ангелологию, в духоведение. Для того чтобы наука не превращалась в теологию, в мифологию, должна быть четкая грань между миром духов и миром материи. И, кроме того, должно быть убеждение в том, что один и единый Разум создал всё мироздание, и управляет им, и этот Разум неизменен.

И, наконец, у ученых должно быть убеждение в том, что в мире есть Разум, что мир не сводится к игре мертвых атомов. Ведь наука изучает не атомы, наука изучает законы движения, устройства, взаимодействия атомов и т. д. Законы. И ученый убежден: он эти законы может познать, эти законы написаны на человеческом языке. Очень серьезный вопрос: откуда мы убеждены в том, что у мира есть та изнанка, которая может быть выражена на языке нашей, человеческой математики?

Вот все эти необходимые аксиомы в распоряжение ученых были предоставлены именно христианством. Где мир реален, мир благ (помните начало Библии: «И увидел Бог, что все хорошо»?), мир не есть Бог, но при этом мир способен носить в себе начало духовное, разумное, потому что Слово (Логос) стало плотью. И имя Этому Богу, Который создал наш мир, - Любовь».

Архидиакон А. Кураев «Христианство и наука»

222

«Классическая, неклассическая, постнеклассическая наука предполагают различные типы рефлексии над деятельностью: от элиминации из процедур объяснения всего, что не относится к объекту (классика), к осмыслению соотнесенности объясняемых характеристик объекта с особенностью средств и операций деятельности (неклассика), до осмысления ценностноцелевых ориентаций субъекта научной деятельности в их соотнесении с социальными целями и ценностями. Важно, что каждый из этих уровней рефлексии и стратегий коррелятивен системным особенностям исследуемых объектов и выступает условием их эффективного освоения (простых систем как доминирующих объектов в классической науке, сложных саморегулирующихся систем - в неклассической, сложных саморазвивающихся - в постнеклассической). Объективность исследования как основная установка науки достигается каждый раз только благодаря соответствующему уровню рефлексии, а не вопреки ему. Я уже не раз отмечал, что все три типа научной рациональности взаимодействуют и появление каждого нового из них не отменяет предшествующего, а лишь ограничивает его, очерчивает сферу его действия. При теоретико-познавательном описании ситуаций, относящихся к различным типам рациональности, требуется вводить каждый раз особую идеализацию познающего субъекта. И между этими идеализациями можно установить связи. Классическая наука и ее методология абстрагируется от деятельностной природы субъекта, в неклассической эта природа уже выступает в явном виде, в постнеклассической она дополняется идеями социокультурной обусловленности науки и субъекта научной деятельности».

Степин В.С. «Саморазвивающиеся системы и постнеклассическая рациональность»

«Очевидное наличие внутренних противоречий - это основание для того чтобы перейти к рассмотрению феномена антинауки на другом уровне анализа и постараться понять средствами более точного языка, что в действительности имеется в виду, когда говорят об "антинауке" и что следует из этого для оценки будущего нашей культуры и цивилизации. Мы должны начать с констатации того факта, что нет и никогда не было какой-то особо антинаучной культуры в том смысле, который был бы противоположен типу культурной деятельности, известной как "наука", определенному, например в "Американском этимологическом словаре английского языка" следующим образом: "Наблюдение, классификация, описание; экспериментальное исследование и теоретическое объяснение естественных явлений". Хотя, возможно с точки зрения философии и методологии науки такое определение выглядит не слишком удовлетворительно, я лично не знаю никого из даже самых ярых "антиученых"-дионисийцев, кто бы возразил против отнесения себя к организованному таким образом роду деятельности. Больше того, феномен антинауки ни в коем случае не представляет собой неполной, ущербной или невежественной версии "правильного” научного мировоззрения, которое, как считает большинство ученых, выражает суть нашей цивилизации на данном этапе исторического развития. Ничего подобного. На самом деле, если оставить в стороне банальные, сравнительно безвредные и невежественные претензии и суеверия, в своей наиболее глубокой и изощренной форме так называемая антинаука представляет собой,

говоря прямо и без обиняков заявку на ясное, четкое, конструктивное и функциональное, потенциально всеохватывающее альтернативное миропонимание, в рамках которого декларируется возможность "науки", весьма отличной от той, которая известна нам сегодня; утверждается, что историческое значение этого альтернативного миропонимания заключается ни в чем ином, как в том, чтобы отвергнуть, развенчать, преодолеть классическую западную науку в широком смысле этого понятия. Причем преодоление и отрицание распространяется как на онтологические, так и на гносеологические основы и принципы науки, и прежде всего на ее традиционные, неотъемлемо и органично присущие ей экспансионистские амбиции определять и указывать смысл и направление прогресса человеческого общества. Иначе говоря, мы сталкиваемся здесь с давним. упорным и неуступчивым внутрикультурным противоборством, разрядки которого вряд ли можно ожидать в обозримом будущем.

223

Многие ученые, которые, не подозревая о подобных вещах, простодушно и беззаветно трудятся на узких делянках своих специальных областей знания, по-видимому, немало удивятся, услышав о таких поползновениях против научного познания. Между тем во всех развитых обществах между конкурирующими политическими силами всегда велись острые споры вокруг трех краеугольных категорий социального бытия: власти, производства и веры. Наука, которая представляет собой нечто гораздо более серьезное, чем досужий интеллектуальный спорт элиты в стенах отгороженных от мира лабораторий, все глубже и необратимей вовлекается в этот спор, - глубже, чем едва ли не все остальные из его нынешних участников. Начиная с XVII столетия, наука чем дальше, тем более наступательно и жестко заявляет о своем преимущественном праве судить обо всех трех из названных проблем, - праве, утверждаемом за счет прежних претендентов на монопольную истину и первенство в культуре и вопреки им.

Со времен Ф. Бэкона и Ньютона, пообещавших осуществить мечту, соответственно, о всемогуществе знания и всеединстве науки (о чем еще не перестали грезить их последователи), наука и порождаемые ею технологии немало потрудились над тем, чтобы внедриться, подчинить себе и в корне преобразовать эту триединую связку "власть - производство - вера". Отнюдь не только на большей точности расчетов планетарных орбит и траекторий орудийных ядер обосновывала наука свою претензию на право первенства в культуре и всеобщего почтения к себе; свою роль наука утверждала перекройкой всей системы донаучных. традиционалистских представлений о мире. На протяжении уже трех столетий научный разум ставит себе в заслугу проект построения неопровержимой, всеохватывающей, целостной картины мироздания, основанной на принципах и методах рационального познания. В этом наука с самого начала видела свою миссию, свой Святой Грааль. Нечего и говорить, что столь далеко идущие "имперские" амбиции провоцировали традиционно доминировавшие в западной культуре формы духовной деятельности, вызывали их ответное отчаянное сопротивление в борьбе за сохранение своего места под солнцем».

Дж. Холтон. «Что такое "антинаука"?»

МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ ПРАКТИЧЕСКОГО ЗАНЯТИЯ № 8

СОЦИАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ

«Пусть так. Мы с тобой уже согласились, Главкон, что в образцово устроенном государстве жены должны быть общими, дети - тоже, да и все их воспитание будет общим; точно так же общими будут военные и мирные занятия, а царями надо всем этим должны быть наиболее отличившиеся в философии и в военном деле.

Да, мы в этом согласились.

- И договорились насчет того, что, как только будут назначены правители, они возьмут своих воинов и расселят их по тем жилищам, о которых мы упоминали ранее; ни у кого не будет ничего собственного, но всё у всех общее. Кроме жилищ мы уже говорили, если ты помнишь, какое у них там будет имущество.

Помню, мы держались взгляда, что никто не должен ничего приобретать, как это все делают теперь. За охрану наши стражи, подвизающиеся в военном деле, будут получать от остальных граждан вознаграждение в виде запаса продовольствия на год, а обязанностью их будет заботиться обо всем государстве.

Ты правильно говоришь. Раз с этим у нас покончено, то, чтобы продолжить наш прежний путь, давай припомним, о чем у нас была речь перед тем, как мы уклонились в сторону.

Нетрудно припомнить. Ты закончил свое рассуждение об устройстве государства примерно теми же словами, что и сейчас, именно что ты считаешь хорошим рассмотренное нами тогда государство и соответствующего ему человека, хотя мог бы указать на государство

224

еще более прекрасное и соответственно на такого человека. Раз подобное государственное устройство правильно, сказал ты, все остальные порочны.

Четыре вида извращенного государственного устройства

-Насколько помню, ты говорил, что имеется четыре вида порочного государственного устройства и что стоило бы в них разобраться, дабы увидеть их порочность воочию; то же самое, сказал ты, касается и соответствующих людей: их всех тоже стоит рассмотреть. Согласившись между собой, мы взяли бы самого лучшего человека и самого худшего и посмотрели бы, правда ли, что наилучший человек - самый счастливый, а наихудший - самый жалкий, или дело обстоит иначе. Когда я задал вопрос, о каких четырех видах государственного устройства ты говоришь, тут нас прервали Полемарх и Адимант, и ты вел с ними беседу, пока мы не подошли к этому вопросу.

-Ты совершенно верно припомнил.

Так вот ты снова и займи, подобно борцу, то же самое положение и на тот же самый мой вопрос постарайся ответить так, как ты собирался тогда.

-Если только это в моих силах.

-А мне и в самом деле не терпится услышать, о каких это четырех видах государственного устройства ты говорил.

Услышишь, это нетрудно. Я говорю как раз о тех видах, которые пользуются известностью. Большинство одобряет критско-лакедемонское устройство. На втором месте, менее одобряемая, стоит олигархия: это государственное устройство, преисполненное множества зол. Из нее возникает отличная от нее демократия. Прославленная тирания отлична от них всех - это четвертое и крайнее заболевание государства. Может быть, у тебя есть какая-нибудь иная идея государственного устройства, которая ясно проявлялась бы в каком-либо виде? Ведь наследственная власть и приобретаемая за деньги царская власть, а также разные другие, подобные этим государственные устройства занимают среди указанных устройств какое-то промежуточное положение и у варваров встречаются не реже, чем у эллинов.

Да, об этом рассказывают много удивительного.

Итак, ты знаешь, что у различных людей непременно бывает столько же видов духовного склада, сколько существует видов государственного устройства. Или ты думаешь, что государственные устройства рождаются невесть откуда - от дуба либо от скалы, а не от тех нравов, что наблюдаются в государствах и влекут за собой все остальное, так как на их стороне перевес?

-Ни в коем случае, но только от этого».

Платон «Государство»

«Государство более всего стремится к тому, чтобы все в нем были равны и одинаковы, а это свойственно преимущественно людям средним. Таким образом, если исходить из естественного, по нашему утверждению, состава государства, неизбежно следует, что государство, состоящее из средних людей, будет иметь и наилучший государственный строй. Эти граждане по преимуществу и остаются в государствах целыми и невредимыми. Они не стремятся к чужому добру, как бедняки, а прочие не посягают на то, что этим принадлежит, подобно тому как бедняки стремятся к имуществу богатых. И так как никто на них и они ни на кого не злоумышляют, то и жизнь их протекает в безопасности. Поэтому прекрасное пожелание высказал Фокилид: «У средних множество благ, в государстве желаю быть средним». Итак, ясно, что наилучшее государственное общение - то, которое достигается посредством средних, и те государства имеют хороший строй, где средние представлены в большем количестве, где они - в лучшем случае - сильнее обеих крайностей или по крайней мере каждой из них в отдельности. Соединившись с той или другой крайностью, они обеспечивают равновесие и препятствуют перевесу противников. Поэтому величайшим благополучием для государства

225

является то, чтобы его граждане обладали собственностью средней, но достаточной; а в тех случаях, когда одни владеют слишком многим, другие же ничего не имеют, возникает либо крайняя демократия, либо олигархия в чистом виде, либо тирания, именно под влиянием противоположных крайностей...».

Аристотель «Политика»

«Итак, два града созданы двумя родами любви: земной – любовью к себе, дошедшею до презрения к Богу; небесный – любовью к Богу, дошедшей до презрения к себе. Первый полагает славу свою в самом себе, второй – в Господе. Ибо тот ищет славы от людей, а для этого величайшая слава – Бог, свидетель совести. Тот в славе своей возносит главу, а этот говорит Богу своему: «Ты, Господи... слава моя, и Ты возносишь голову мою» (Пс. 3:4). Тем правит похоть господствования, в этом служат друг другу по любви. Тот любит в своих лучших людях свою же силу, а этот говорит: «Возлюблю Тебя, Господи, крепость моя!» (Пс. 17:2). Поэтому в том граде мудрые его, живя по человеку, добивались некоторых благ для тела или души своей, или для того и другого разом, но которые могли познать Бога, «не прославили Его, как Бога, и не возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих, и омрачилось несмысленное их сердце: называя себя мудрыми» (т. е. превозносясь под влиянием гордости своею мудростью), «обезумели и славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся» (ибо в почитании идолов этого рода были или вождями народов, или последователями), «и поклонялись и служили твари вместо Творца, Который благословен во веки» (Рим. 1:21–25). В этом же граде нет иной мудрости, кроме благочестия, которое правильно почитает истинного Бога, ожидая в обществе святых, не только людей, но и ангелов, той награды, когда «будет Бог все во всем» (1 Кор. 15:28)».

Августин «О Граде Божьем»

«Само число веков, как бы дней, если мы будем считать их по тем периодам времени, указание на которые находим в Писании, окажется субботствованием, потому что число это есть семь; так, первый век, как бы первый день, простирается от Адама до потопа, второй - от потопа до Авраама; равны они, впрочем, не продолжительностью времени, а числом поколений, так как в том и в другом их по десять. Затем, от Авраама до пришествия Христова, по исчислению евангелиста Матфея, следуют три века, из которых каждый заключает в себе по четырнадцать поколений, а именно; от Авраама до Давида, от Давида до переселения в Вавилон и от переселения в Вавилон до рождества Христова. Всех, стало быть, пять Теперь идет шестой, которого не следует измерять никаким числом поколений ввиду того, что сказано: «Не ваше дело знать времена или сроки, которые Отец положил в Своей власти» (Деян. I, 7). После этого века Бог как бы почиет в седьмой день, устроив так, что в нем почиет

исам этот седьмой день, чем будем уже мы сами. О каждом из этих веков подробно рассуждать теперь было бы долго. По крайней мере, этот седьмой век будет нашей субботой, конец которой будет не вечером, а Господним, как бы вечным восьмым днем, который Христос освятил Своим воскресением, предызображая этим вечный покой не только духа, но

итела. Тогда мы освободимся и увидим, увидим и возлюбим, возлюбим и восхвалим. Вот то, чем будем мы без конца! Ибо какая иная цель наша, как не та, чтобы достигнуть царства, которое не имеет конца?»

Августин «О Граде Божьем»

«Для установления общей власти необходимо, чтобы люди назначили одного человека (президента) или собрание людей (депутатов), которые явились бы их представителями, чтобы каждый человек считал себя доверителем в отношении всего, что носитель общего мира будет делать сам или заставит делать других в целях сохранения общего мира и безопасности и признал себя ответственным за это. Это больше, чем согласие или единодушие. Это реальное единство, воплощенное в одном лице посредством соглашения, заключенное каждым

226

человеком с каждым другим таким образом, если бы каждый человек сказал каждому другому: я уполномочиваю этого человека или это собрание лиц и передаю ему мое право управлять собой при том условии, что и ты таким же образом передашь ему свое право и санкционируешь все его действия. Если это свершилось, то множество людей, объединенных таким образом в одном лице, называется государством».

Гоббс Т. «Левиафан»

«От Египтян, которые насмехались над Греками, не знавшими древности, говоря им, что они всегда были детьми, Вико берёт и применяет два следующие великие обломка древности: во-первых – то, что все протекшие до них времена Египтяне делили на три эпохи: век Богов, век Героев и век Людей; во-вторых – то, что соответственно этому порядку в течение всех веков говорили на трёх языках: на немом божественном языке посредством иероглифов, т.е. священных знаков, затем на символическом, т.е. посредством метафор, – такова героическая речь, – и, наконец, на письменном языке, установленном посредством соглашения для насущных жизненных нужд. Дальше Вико показывает, что Первая Эпоха и Первый Язык существовали во времена семей, которые, несомненно, у всех наций предшествовали городам и на основе которых, как каждый признает, они возникли; отцы таких семей правили как суверенные государи, подчиняясь правлению Богов, и устанавливали все вещи человеческие посредством божественных ауспиций [гадания по полёту и крикам птиц, использовавшиеся в древнем Риме авгурами – жрецами, толковавшими волю богов]; совершенно и просто это объясняется историей, скрытой в глубине божественных мифов у Греков.

Затем он показывает, что вторая эпоха со вторым, т.е. символическим языком приходилась на время гражданских правлений, т.е. героических царств или же царствующих сословий благородных (древнейшие греки называли этих благородных расой Геркулеса); последние приписывали себе божественное происхождение в отличие от плебеев, происхождение которых они считали скотским. Весь этот исторический рассказ, как чрезвычайно легко объясняет Вико, был описан нам Греками в характере Геркулеса Фиванского, величайшего, несомненно, греческого героя, из расы которого вышли Гераклиды, в лице двух царей, правивших спартанским царством, т.е. аристократическим, вне всякого сомнения. А так как и Египтяне и Греки одинаково наблюдали у каждой нации своего Геркулеса (Варрон у Латинян насчитывал их до сорока), то это показывает, что после Богов у всех языческих наций царствовали Герои.

Наконец Вико доказывает, что Третья Эпоха, век людей и народных языков, охватывала времена Представлений человеческой природы, совершенно развитой и потому признаваемой в равной мере у всех. Такую природу можно извлечь из глубины форм Человеческого Образа Правления, последний же, как оказывается, бывает народным и монархическим (к последнему принадлежат Римские Юристы Императорских времён). Этим самым, можно считать, доказано, что Монархия – последний образ правления, на котором останавливаются, в конце концов, нации; если же мы будем опираться на тот фантастический взгляд, что первые цари были такими же Монархами, как и современные, то с них никак не могли бы начаться Государства, так же с обмана или насилия, как воображали себе до сих пор, вообще не могли начаться нации».

Д. Вико «Жизнь Джамбаттиста Вико, написанная им самим»

«Под естественной религией я понимаю общие всему человечеству принципы нравственности... Естественная религия не что иное, как правило, известное во всей вселенной: «Делай то, что ты хотел бы, чтобы делали по отношению к тебе»... Этот закон подвергается, конечно, безграничным изменениям, но что заключить из этого, кроме того, что он существует?».

«...У всех народов, слушающих голос своего разума, есть всеобщие представления, как бы запечатленные в наших сердцах их владыкой: такова наша убежденность в существовании бога и в его милосердной справедливости; таковы основополагающие принципы морали,

227

общие для китайцев и римлян и никогда не изменившиеся, хотя наш земной шар испытывал тысячекратные потрясения... Принципы эти необходимы для сохранения людского рода...».

Вольтер «Назидательные проповеди»

«Человек рожден свободным, а между тем везде он в оковах. Иной считает себя повелителем других, а сам не перестает быть рабом в еще большей степени, чем они. Каким образом произошла эта перемена? Я не знаю. Что может сделать эту перемену законной? Думаю, что я смогу разрешить этот вопрос...

Древнейшее из всех обществ и единственно естественное – это семья; но и в семье дети остаются привязанными к отцу только до тех пор, пока они нуждаются в нем для самосохранения. Как только исчезает эта необходимость, естественные узы рушатся. Дети, свободные от обязанности повиноваться отцу, и отец, свободный от обязанности заботиться о детях, становятся равно независимыми. Если же они и продолжают жить в единении, то это происходит уже добровольно, а не естественно, и целостность самой семьи поддерживается только путем соглашения.

Эта общая свобода есть следствие человеческой природы. Ее первый закон – забота о самосохранении, ее первые заботы – те, которые человек обязан иметь по отношению к самому себе; и как только человек достигает разумного возраста, он становится своим собственным господином, будучи единственным судьей тех средств, которые пригодны для его самосохранения...

Поскольку ни один человек не имеет естественной власти над себе подобными и поскольку сила не создает никакого права, то в качестве основы всякой законной власти среди людей остаются соглашения...

Отказаться от своей свободы – это значит отказаться от своего человеческого достоинства, от права человека, даже от его обязанностей. Нет такого вознаграждения, которое могло бы возместить отказ от него. Такой отказ несовместим с человеческой природой; отнять всякую свободу у своей воли равносильно отнятию всяких нравственных мотивов у своих поступков. Наконец, соглашение, в котором, с одной стороны, выговорена абсолютная власть, а с другой

– безграничное повиновение, есть пустое и противоречивое соглашение...

Итак, с какой точки зрения ни рассматривать вещи, право рабства ничтожно, и не только потому, что оно беззаконно, но и потому, что оно нелепо и ничего не означает. Слова раб и право противоречивы; они исключают одно другое...

Если, таким образом, мы устраним из общественного соглашения то, что не составляет его сущности, то мы найдем, что оно сводится к следующему:

Каждый из нас отдает свою личность и всю свою мощь под верховное руководство общей воли, и мы вместе принимаем каждого члена как нераздельную часть целого.

Вместо отдельной личности каждого договаривающегося этот акт ассоциации немедленно создает моральное и коллективное целое, составленное из стольких членов, сколько собрание имеет голосов, целое, которое получает путем этого самого акта свое единство, свое общее я, жизнь и волю. Эта общественная личность, составленная путем соединения всех остальных личностей, получала в прежнее время название гражданской общины, а теперь называется республикой или политическим телом, которое именуется своими членами государством,

когда оно пассивно, и сувереном, когда оно активно, державой – при сопоставлении ее с ей подобными. По отношению к участникам они коллективно принимают имя народа, а в отдельности называются гражданами, как участники суверенной власти, и подданными, как подчиненные законам государства...

Переход от естественного состояния к гражданскому производит в человеке весьма заметную перемену, заменяя в его действиях инстинкт правосудием и сообщая его действиям нравственное начало, которого им прежде недоставало. Только тогда голос долга следует за физическим побуждением, право – за желанием, и человек, обращавший до тех пор внимание только на самого себя, оказывается принужденным действовать согласно другим принципам и прислушиваться к голосу разума, прежде чем повиноваться естественным склонностям. Хотя

228

в состоянии, общественном человек и лишается многих преимуществ, которыми он обладает в естественном состоянии, но зато он приобретает гораздо больше преимущества: его способности упражняются и развиваются, мысль его расширяется, чувства его облагораживаются, и вся его душа возвышается до такой степени, что, если бы злоупотребления новыми условиями жизни не низводили его часто до состояния более низкого, чем то, из которого он вышел, он должен был бы беспрестанно благословлять счастливый момент, вырвавший его навсегда из прежнего состояния и превративший его из тупого и ограниченного животного в существо мыслящее – в человека...

Общественный договор устанавливает между всеми гражданами такое равенство, что они вступают в соглашение на одних и тех же условиях и должны все пользоваться одними и теми же правами. Таким образом, из самой природы договора вытекает, что всякий акт суверенитета, т.е. всякий подлинный акт общей воли, обязывает или благодетельствует одинаково всех граждан, так что верховная власть знает только совокупность народа и не делает различия между теми, кто ее составляет».

Жан-Жак Руссо «Об общественном договоре»

«Чрезмерная жара подрывает силы и бодрость людей, а холодный климат придает уму и телу известную силу, которая делает людей способными к действиям продолжительным, трудным, великим и отважным.

Не следует удивляться, что малодушие народов жаркого климата почти всегда приводило их к рабству, тогда как мужество народов холодного климата сохраняло за ними свободу.

Республика по природе своей требует небольшой территории, иначе она не удержится. В большой республике будет и больше богатства, а следовательно, и неумеренные желания. Монархическое государство должно быть средней величины: если бы оно было мало, то сформировалось бы как республика; а если бы было слишком обширно, то первые лица государства, сильные по самому своему положению, находясь вдали от государя и имея собственный двор, могли бы перестать ему повиноваться – их не устрашила бы угроза слишком отдаленной и замедленной кары. Обширные размеры империи – предпосылка для деспотического правления».

Ш.Л. де Монтескьё «О духе законов»

«Если мы захотим понять сущность наших представлений о божестве, то должны будем признать, что словом бог люди всегда обозначают наиболее скрытую, далекую и неизвестную причину наблюдаемых ими явлений; они употребляют это слово лишь в тех случаях, когда перестают разбираться в механизме естественных и известных им причин; утратив из виду последовательность и связь этих причин, они прекращают свои поиски; чтобы покончить с затруднениями, называют богом последнюю причину, т.е. ту, которая находится за гранью всех известных им причин; таким образом, они дают лишь туманное название некоторой неизвестной причине, перед которой останавливаются под влиянием лености мысли или ограниченности своих познаний. Во всех тех случаях, когда говорят, что бог есть виновник какого-либо явления, это означает просто, что не знают, как могло произойти подобное явление при помощи известных нам в природе сил или причин...».

«Если незнание природы породило богов, то познание ее должно их уничтожить. С ростом знаний человека растут его силы и его орудия; науки, искусства, ремесла оказывают ему свою помощь; опыт делает его более уверенным, помогая ему оказывать сопротивление многим явлениям, перестающим пугать его, лишь только он познает их. Одним словом, людские страхи рассеиваются по мере роста просвещения. Просвещенный человек перестает быть суеверным».

«... христианская религия во все времена была источником раздоров и смут. Христиане всегда оказывались обманутыми жертвами религиозных страстей. Священники во все времена ставили себе целью господствовать и жить в почете за счет верующих, всецело на них полагавшихся...».

229

«Если взять за мерило наших суждений о человеке пользу или ущерб для общества, мы увидим, что величайшие святые часто причиняли роду человеческому больше зла, чем самые отъявленные преступники. В самом деле, найдется ли такой разбойник или убийца, который погубил бы такое множество граждан, как эти короли-гонители, которые часто убивали тысячи подданных для укрепления или распространения веры? Найдется ли мятежник, который произвел бы в какой-нибудь нации такие опустошения, как большинство фанатичных или развратных святых, столько раз призывавших к мятежу и нетерпимости?..».

«Только разум может сделать людей лучше. Вера всегда будет создавать только рабов, глупо упорствующих во взглядах своих тиранов...».

«Религиозная нравственность всегда будет только нравственностью попов, живущих за счет религии. Она всегда будет меняться в соответствии с их интересами, фантазиями, групповыми целями. Истинная нравственность неизменно базируется на реальных и непреходящих интересах рода человеческого, которые не могут подвергаться изменениям».

П.А. Гольбах «Система природы»

«...Наиболее поразительное действие разделения труда не в том, что оно увеличивает продуктивность разделенных функций, но в том, что оно их делает солидарными. Роль его во всех случаях не просто в том, чтобы улучшать или украшать существование общества, но в том, чтобы сделать возможными общества, которые без него не существовали бы.

Вполне законно предположить... что... большие политические общества могут удержаться в равновесии только благодаря специализации занятий, что разделение труда если не единственный, то, по крайней мере, главный источник общественной солидарности. На этой точке зрения стоял уже Конт. Из всех социологов он первый, насколько мы знаем, указал в разделении труда нечто другое, чем чисто экономическое явление. Он видел в нем самое существенное условие общественной жизни... Именно непрерывное распределение различных человеческих работ составляете главным образом общественную солидарность и становится элементарной причиной возрастающей сложности и объема социального организма”.

Если бы эта гипотеза была доказана, то разделение труда играло бы роль гораздо более важную, чем та, которую обыкновенно приписывают ему. Оно не служило бы только к тому, чтобы одарять наши общества роскошью, может быть, желательной, но излишней, оно было бы условием их существования. Только благодаря ему, или, по крайней мере, особенно благодаря ему, была бы обеспечена их связь; оно определило 6u существенные черты их устройства... Если такова действительно функция разделения труда, то оно должно иметь моральный характер, ибо потребности в общественном порядке, гармонии, солидарности всеми считаются за моральные».

Э. Дюркгейм «О разделении общественного труда»

«Именно Маркс впервые открыл великий закон движения истории, закон, по которому всякая историческая борьба – совершается ли она в политической, религиозной, философской или в какой-либо иной идеологической области – в действительности является только более или менее ясным выражением борьбы общественных классов, а существование этих классов и вместе с тем и их столкновения между собой в свою очередь обусловливаются степенью развития их экономического положения, характером и способом производства и определяемого им обмена. Этот закон, имеющий для истории такое же значение, как закон превращения энергии для естествознания, послужил Марксу и в данном случае ключом к пониманию истории французской Второй республики».

Ф. Энгельс «Предисловие к третьему немецкому изданию работы К.Маркса "Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта"».

«Увеличение производства во всех отраслях – скотоводстве, земледелии, домашнем ремесле – сделало рабочую силу человека способной производить большее количество

230