1. Кому здоровья?

Джон. Когда мы писали «Семья и как в ней уцелеть», ты упо­мянул кое о чем, что особенно меня заинтересовало, но что мы так и не проследили в той книге. Это касалось исследований се­мей, отличающихся необычным душевным здоровьем.

Робин. Верно. Это исключительные семьи — просто олимпийс­кие чемпионы.

Джон. Хотелось бы больше узнать о них. Тем более что я ни­когда не слышал разговоров об этом.

Робин. Действительно, эти исследования почти не упоминаются.

Джон. Любопытно, почему? Казалось бы, всем интересно уз­нать об исключительно хорошо «устроенных» людях и о том, что такого знают они, чего не знаем мы. Но даже знакомые мне специа­листы не знакомы с этими исследованиями. С другой стороны, это странность психиатрии: она основана на изучении людей, у кото­рых не все в порядке, людей, у которых проблем больше нормы.

Робин. Да, в основном это так.

Джон. И чем больше об этом думаешь, тем более странным это кажется. Я хочу сказать, что если ты хочешь написать книгу о том, как писать картины, или играть в шахматы, или быть

классным управляющим, то начинаешь с изучения людей, у ко­торых это хорошо получается. Вряд ли будет хорошо продаваться книга под заголовком «Как играть в гольф по-чемпионски — сек­реты 20 худших в мире игроков».

Робин. Точно. Врачи хотя бы изучают нормального человека — анатомию, физиологию, прежде чем перейти к изучению заболе­ваний. Психиатры, кажется, заинтересованы почти исключительно в исследовании ненормальных людей.

Джон. А когда я говорил о необычно здоровых в психическом отношении семьях некоторым моим знакомым, они реагировали весьма болезненно. Как ты думаешь, не связано ли это с завистью?

Робин. Продолжай.

Джон. Я вот что хочу сказать. Я знаю, что завидую людям, ко­торые просто плывут по жизни без усилий, занимаясь приятны­ми и полезными делами, не сталкиваясь постоянно с уймой лич­ных трудностей и проблем. Подозреваю, что многие на моем мес­те реагировали бы так же. Отсюда вопрос: Откуда ты знаешь об этих исследованиях?

Робин. Вообще-то я пошел в психиатрию в первую очередь по­тому, что интересовался душевным здоровьем, а не душевными болезнями.

Джон. Почему, как ты думаешь?

Робин. Сколько себя помню, я чувствовал, что не очень-то по­нимаю других людей. Часто их поведение казалось мне лишенным смысла. Поначалу я предполагал, что это я был ненормальным. Поэтому мне стало интересно, что же такое нормальность.

Джон. Теперь я уверен, что именно поэтому так заинтересовался психологией в юности. Правда, осознание того, что мой интерес

к природе нормальности обращен прежде всего к себе самому, скры­валось под непоколебимой верой в собственную рекордную нор­мальность. Утрата этой иллюзии на твоей совести.

Робин. Ты имеешь в виду групповую терапию?

Джон. Да. Это было в середине семидесятых. Мне нравится ду­мать, что теперь я опять в норме. Хотя иногда я подумываю на­звать свою автобиографию «48 часов ненормальности».

Робин. 72?

Джон. Можно и так. Но проблема при обсуждении «нормы» зак­лючается в следующем: в юности ты предполагаешь, что боль­шинство взрослых вполне нормальны. Только с годами ты избав­ляешься от этого заблуждения. Я бы сказал, что единственное, что нормально у 90 процентов моих друзей, — это фасад, кото­рый они показывают, достаточно симпатичный, чтобы одурачить многих дальних знакомых и подавляющее большинство детей. Но правда в том. что подавляющее большинство людей не считают жизнь такой уж легкой, даже если эти люди вполне обеспечены материально. И это может быть тем более справедливо, если го­ворить о богатых, сильных и знаменитых. Просто некоторые люди не видят ничего кроме фасада, потому что сильные часто произ­водят большее впечатление.

Робин. Это верно.

Джон. Поэтому мы имеем в виду «достаточно психически здоро­вый», говоря о ком-то «нормальный», хотя это и не нормально — считать жизнь очень уж легкой... И куда же мы придем?

Робин. К растерянности. Поэтому, начиная свой тренинг, я ис­кал информацию о действительно психически здоровых людях и был удивлен, обнаружив, что этот предмет почти полностью иг­норируется. Нашлась только пара небольших весьма умозритель­ных статей. Но гораздо позже в Америке я обнаружил два важ­ных проекта — один в Тимберлоуне, Даллас, который я несколь­ко раз посещал, и один проект длительных наблюдений за выбор­кой здоровых и успешных выпускников Гарварда.

Джон. Таким образом, то, что ты собираешься мне рассказы­вать, основано на материалах этих проектов?

Робин. Только отчасти. Эти идеи являются моей собственной по­пыткой свести воедино все, что я узнал из разных источников: результаты исследований, опыт почти 40 лет работы по оказанию помощи отдельным людям и семьям в улучшении их душевного здоровья, результаты обсуждений с коллегами и друзьями, опыт семьи, в которой я вырос, и семьи, частью которой я был как отец. И, конечно, то, что я понял в ходе своей борьбы за соб­ственное душевное здоровье.

Джон. Хорошо. Может быть, тебе начать с обзора твоих идей об исключительном душевном здоровье? Они удивительны, или очевидны, или что?

Робин. Все вместе. Конечно, чем ближе ты с ними знакомишь­ся, тем больше все начинает сходиться, но в начале кое-что даже кажется немного шокирующим.

Джон. Есть ли общий принцип для необычно здорового пове­дения?

Робин. Может быть, и нет! Ведь книга по результатам первых исследований в Тимберлоуне называется «Не единая нить» как раз потому, что исследователи так и не смогли найти способ выра­зить обычным языком то, что объединяло все результаты иссле­дований этих необычных семей. Поэтому нам придется рассматри­вать разные аспекты один за другим.

Джон. С чего же мы начнем?

Робин. Я хотел бы кое-что уточнить перед тем, как мы отпра­вимся в путь. Первое: пытаясь описать исключительное душевное здоровье и сравнить его с нездоровьем, а также со «средним» со­стоянием между ними, в котором большинство из нас пребывает большую часть времени... трудно не изъясняться так, будто эти состояния сильно отличаются друг от друга и принадлежат разным людям. Уровень нашего душевного здоровья все время меняется. Все мы чувствуем себя здоровее в наши лучшие минуты, когда у нас хорошее настроение, когда дела идут прекрасно, когда нас любят и ценят, когда у нас все получается. И гораздо хуже — в условиях стресса, когда нет наших привычных источников поддержки, когда мы «расклеились» и «встали не с той ноги». В то же время уровень нашего душевного здоровья не одинаков в разных областях нашей деятельности. В целом «средний» человек может быть исключитель­но душевно здоров в одном и душевно неблагополучен в другом.

Джон. И очевидно, что общий уровень может меняться со вре­менем. Иначе ты бы остался без работы. Я имею в виду, что люди могут становиться душевно здоровее, не так ли?

Робин. Судя по моему опыту, несомненно. Но здесь есть еще одна деталь Основные исследования касаются достаточно приви­легированных групп, включающих белых людей среднего класса, вполне обеспеченных материально (хотя другое исследование ка­сается черных пролетариев, проживающих в бедных районах). Я должен добавить, что высокий уровень душевного здоровья мо­жет представлять интерес только для людей, обеспеченных фи­зической безопасностью, достаточным количеством еды, крышей над головой и определенным уровнем комфорта.

Джон. Ясно. Еще ограничения?

Робин. Пока нет.

Джон. Хорошо. Расскажи мне об этих душевно здоровых людях и их семьях. Что в них самое удивительное?

Робин. Эти особенно здоровые душевно семьи отличаются нео­быкновенно позитивным отношением к жизни и к другим людям. В общем, они производят впечатление людей, радующихся самим себе, друг другу и проявляющих открытость и дружелюбие к ок­ружающим.

Джон. Это явно не британские журналисты.

Робин. Просматривая видеозаписи об этих семьях, я ловил себя на мысли о том, как было бы здорово иметь таких соседей. Нельзя не испытывать теплые и дружеские чувства в ответ на их пове­дение. В самом деле, исследования показывают, что они особенно высоко оцениваются в своих сообществах.

Джон. Означает ли это, что они часто обжигаются? Я имею в виду, что мир может поворачиваться весьма неприятной стороной.

Слишком открытый, слишком оптимистичный подход к людям может оказаться нереалистичным.

Робин. «Оптимизм» в данном случае не совсем точное слово, потому что оптимист или пессимист — это человек, который ви­дит мир с одной стороны. Но одно из мерил душевного здоро­вья — это степень, до которой люди могут видеть мир таким, какой он есть, не искажая его на потребу своему воображению. А члены душевно здоровых семей весьма реалистичны. Они знают, что люди могут быть хорошими и плохими и не заблузкдаются на этот счет. Но принимают людей такими, какие они есть, со всем плохим и хорошим. И они предпочитают давать кредит доверия людям, первоначально проявляющим недружелюбие. Они обраща­ются к незнакомцам открыто и благожелательно и не отступают поспешно, не получив благожелательной ответной реакции.

Джон. То есть если внешне недружелюбный сосед просто не­много застенчив или перестраховывается, помня предыдущие жиз­ненные неудачи, то эта застенчивость или излишняя осторожность будут преодолены предлагаемым дружелюбием?

Робин. Да. В результате эти семьи получают позитивный отклик от всех, потому что их поведение будит в людях лучшие чувства.

Джон. Ну и что здесь особенного? Мы все знаем, что при позитив­ном подходе к людям легче получить позитивную ответную реакцию. Это же просто «Как дружить с людьми и оказывать на них влияние».

Робин. Верно, но ты говоришь о старании быть милым. Важной деталью поведения этих здоровых людей является не то, что они поступают не так, как мы, а то насколько легко и последовательно они способны это делать. Необычны степень их открытости и дружелюбия, а также то, насколько естественным им кажется подобное поведение.

Джон. Ты хочешь сказать,, что они не прилагают специальных усилий, чтобы вести себя воспитанно и дружелюбно?

Робин. Именно так. Кажется, что им это ничего не стоит. Их поведение не создает ощущения наигранности, как это бывает при общении с людьми, прошедшими тренинг по методу Дэйла Карне-ги, или с людьми «религиозными» — изо всех сил демонстрирую­щими христианское отношение к окружающим. Действительно душевно здоровые люди не ведут себя так, словно отдают свое доброе отношение в надежде получить его обратно — хотя, ко­нечно, именно так и происходит. Это больше похоже на то, как будто радость жизни дана им в таком изобилии, что они могут позволить себе роскошь просто делиться ею. Как некоторые очень богатые люди, которые жертвуют большие деньги на благотво­рительность, зная, что у них все равно остается достаточно для себя. Это можно назвать «философией достатка».

Джон. И, конечно, во многих случаях мотивом «хорошего пове­дения» является наше желание получить одобрение окружающих. Но эти люди кажутся достаточно уверенными в себе, чтобы не нуждаться в чужом одобрении — их дружелюбие не является сред­ством манипуляции.

Робин. Нет, оно кажется непринужденным. Конечно, им нравится чужое одобрение, но они не охотятся за ним.

Джон. Ну и как, по сравнению с этим очень открытым, непри­нужденным и дружелюбным поведением, ведут себя другие люди на разных уровнях душевного здоровья?

Робин. Для начала рассмотрим наихудший случай. В очень не­здоровых семьях отношение к другим людям, как правило, силь­но негативное. По моему опыту — и большинство психиатров, уме­ющих заглядывать вглубь и не верить всему, что им говорят, со­гласились бы со мной — в семьях, где хотя бы один из членов психологически очень неблагополучен, часто проявляют сильные отрицательные эмоции как по отношению друг к другу, так и по отношению к посторонним.

Джон. Ну, а как насчет средних людей? К которым, я полагаю, относимся и мы, не так ли?

Робин. Так. Рассматривая «средние» семьи как подавляющее боль­шинство людей, находящихся в середине шкалы душевного здо­ровья, в отличие от меньшинства, расположенного на «очень здо­ровом» и «очень нездоровом» концах, мы не обнаружим описанных мной сильно выраженных отрицательных эмоций — за исключе­нием, быть может, отдельных случаев: вследствие сильного стрес­са или возбуждения. Но не найдем мы и выраженного позитивно­го отношения, характерного для семей с высоким уровнем душев­ного здоровья, хотя обычные семьи тоже могут вести себя так иногда: при добром расположении духа, или в какой-то день, ког­да всё идет хорошо, или при «особых обстоятельствах».

Джон. И что это значит? Каковы в действительности средние семьи?

Робин. Их отношение к посторонним в основе своей несколько недоверчивое. Конечно, большую часть времени это тщательно скрывается. Но под внешними вежливостью и дружелюбием при­сутствуют настороженность и расчетливость. Словно мы ощущаем ограниченность хорошего в мире и поэтому постоянно вынуждены быть настороже, чтобы кто-то не ухватил нашу долю. Это ближе к подходу «а что я с этого буду иметь» даже по отношению к супругу или ребенку, не говоря уже о соседе или незнакомце. Отношения рассматриваются почти как деловые договоренности, участники которых тщательно следят за тем, чтобы получить не меньше, чем вложили, а то и чуть больше — иметь пусть ма­ленькую, но прибыль.

Джон. Да, не очень приятно это признавать, но похоже, что чаще всего именно так я и поступаю — кроме случаев, когда у меня очень хорошее настроение. Обычно я стараюсь в разумных пределах проявлять дружелюбие и симпатию к другим людям, но если не получаю достаточно скорой позитивной реакции, то те­ряю желание быть «приятным». Я просто отключаюсь и соблюдаю минимальные правила вежливости. С другой стороны, как ты и описываешь, я замечал, что в условиях стресса становлюсь очень «деловым» в личных отношениях: «Я сделал для тебя и то, и то, и это, а что сделал ты?». Полагаю, что такие отношения просто передаются из поколения в поколение. Большинство моих знако­мых могут вспомнить, как их родители говорили «После всего, что я для тебя сделал...» или «Ты будешь ценить меня только пос­ле моей смерти...». Но ты говоришь, что в действительно здоро­вых семьях это не так.

Робин. Не похоже, чтобы они занимались подсчетами, сводили баланс или вели эмоциональную бухгалтерию. Как я уже сказал, они ведут себя так, будто обладают таким изобилием доброго от­ношения и радости жизни, что могут легко всем этим делиться — просто потому, что им так хочется, без всякого расчета.

Джон. Итак... это первая характерная особенность душевно ис­ключительно здоровых семей. Какова же вторая?

Робин. Вторая особенность гораздо удивительней. Я помню, что когда впервые прочитал об этом, то испытал небольшой шок, и понадобилось некоторое время, чтобы я свыкся с идеей. «Любовь», присутствующая в этих семьях в таком изобилии, существенно отличается от того, что большинство из нас понимает под этим словом.

Джон. Как так?

Робин. Ну, одним из значений слова «любовь» является стремле­ние к близости. Но близость можно понимать двояко. Это может быть наслаждение тесной связью или зависимость, чувство столь сильной привязанности к другому человеку, что нам трудно без него обходиться. Для некоторых людей это может означать даже слияние, постоянную потребность друг в друге и страдания в отсут­ствии другого, что, конечно, ведет к собственничеству и ревности.

Джон. И что удивительного в «любви» в этих здоровых семьях?

Робин. Она включает в себя близость и удаленность. Они способны на тесную связь и сильную привязанность; но они также ощуща­ют себя самодостаточными, уверенными в себе и свободными, так что не нуждаются друг в друге отчаянно. Находясь в разлуке, они вполне обходятся; им вполне достаточно собственного общества.

Джон. Они не «скучают» друг о друге?

Робин. Это зависит от того, что ты понимаешь под словом «ску­чать». Конечно, они с теплотой вспоминают о партнере; им нра­вится думать о нем и том приятном, что с ним связано. Но они не «скучают» о партнерах в смысле ощущения себя несчастными или неспособными радоваться тому хорошему, что у них есть в дан­ный момент.

Джон. Тогда до какой степени они эмоционально независимы, то есть насколько у них отсутствует ощущение «нужды» друг в друге?

Робин. Счастье, которое приносят их отношения, является для них роскошью, подарком. Поэтому их остальная жизнь не отрав­лена страхом неудачи, тревогой о том, как они будут жить, если потеряют своего партнера. И, конечно, чем больше человек раду­ется жизни и чувствует уверенность в себе, будучи один, тем бо­лее интересной личностью он становится и тем большим он может поделиться со своим партнером при следующей встрече.

Джон. И, с другой стороны, если двое в супружеской паре дей­ствительно эмоционально независимы, то вместе они не чув­ствуют себя связанными потребностями друг друга — им не при­ходится следить за тем, что каждый говорит или делает, чтобы не нанести ущерб этим потребностям. Поэтому каждый из них сво­боден быть самим собой.

Робин. То же самое происходит, когда мы даем другим членам семьи место для занятий их собственными делами, чтобы они не ходили друг за другом, как собаки вокруг обеденного стола, боясь что-нибудь пропустить.

Джон. Правильно. И как это влияет на близкие отношения?

Робин. Они могут быть одни, если им захочется, не ощущая при этом вины перед любимым человеком, поэтому они чувству­ют себя в безопасности, отдаваясь более тесной связи.

Джон. Ты хочешь сказать, что они не боятся оказаться неспо­собными разъединиться и вернуть свою независимость, если слиш­ком сблизятся?

Робин. Именно. Поначалу это кажется парадоксом, но на самом деле очевидно, что чем больше «разъединенности» на одной чаше, тем больше «соединенности» — на другой.

Джон. Таким образом, чем больше ты «нуждаешься» в других людях, тем больше тебе приходится их контролировать?

Робин. Разумеется. И наоборот: чем более ты уверен в своей самостоятельности, тем меньше тебе необходимо контролировать партнера. Вы можете просто наслаждаться друг другом, вместо того чтобы испытывать ощущение нужды и беспокойства о том, получишь ли ты желаемое. Затем это удовольствие будет под­держивать вас обоих и давать больше уверенности при разлуке. Восходящая спираль вместо нисходящей, «порочный круг» на ос­нове взаимозависимости.

Джон. Не мог бы ты рассказать об этой спирали зависимости подробней?

Робин. Когда отношения основываются на сильной взаимозави­симости, каждый из партнеров старается привязать другого, де­монстрируя свою незаменимость. Чтобы это выглядело убедитель­ным, партнеры не должны показывать, что им хорошо в разлуке. Поэтому они отказываются от собственных интересов и друзей, что, в свою очередь, и делает их более взаимозависимыми и бес­помощными!

Джон. Отказ от собственных интересов все больше парализует их?

Робин. И отношения становятся все более скованными.

Джон. Я помню, что впервые познакомился с идеей эмоциональ­ной независимости, занимаясь в твоей группе в 1975 году, и был почти напуган мыслью о том, что сильная потребность в ком-то не является пробным камнем истинной любви!

Робин. Ты помнишь, что тебя испугало?

Джон. Ну, во-первых, тождество истинной любви и глубокой эмоциональной зависимости казалось почти священным. Я был глубоко предан этой идее. Хотя никто не учил меня этому, даже не произносил вслух. Это было частью полученного в семье

воспитания. Тогда как альтернатива — более разделенные и эмо­ционально независимые отношения — казалась абсолютно бессер­дечной. Ничего общего с «любовью»!

Робин. Вот что я имел в виду, говоря о том, что некоторые из этих идей кажутся шокирующими. Так я и чувствовал себя, когда тридцать пять лет назад прочел самый первый отчет об исследо­ваниях в области исключительного душевного здоровья. Для ил­люстрации в статье упоминалось, что в случае смерти одного из супругов в такой семье оставшийся партнер глубоко скорбел о потере в течение некоторого времени, но затем успешно прихо­дил в себя... и строил новые отношения и продолжал жить без особых затруднений. Я помню, что сама мысль об этом причинила мне боль. Я почувствовал, что это может быть правдой; но мне понадобилось много времени, чтобы понять: это действительно правильно с точки зрения душевного здоровья.

Джон. Все это бьет по идее романтической любви, не так ли? «Быть созданными друг для друга», «Я умру без тебя», «Во всем мире есть только ты одна»... и все такое.

Робин. Да. Некоторые пары в ходе терапии годами отчаянно сопротивлялись самой мысли о том, что можно быть действи­тельно независимыми и в то же время глубоко и тесно связанными друг с другом, потому что им было трудно принять совмести­мость этих двух аспектов.

Джон. Ну, хорошо, а как «эмоциональная независимость» согла­суется с верностью? Можно ли сказать, что менее зависимые друг от друга люди больше смотрят на сторону?

Робин. Мой опыт изучения душевно здоровых пар показывает, что их союз более прочен, так как основан на свободном выборе. Они не гуляют на стороне, потому что им это не нужно, и одна из причин состоит в том, что они могли бы, если бы захотели. Но они ценят партнера, с которым связали себя, выше такой возможности. Результаты исследований подтверждают это. Они

демонстрируют образцы долгосрочной супружеской верности у наиболее душевно здоровых пар.

Джон. Вот как?

Робин. Это можно сравнить с оценками неверности по исследо­ваниям населения Великобритании в 1992 г. (большинство относит­ся к средней части шкалы): минимум 40 процентов у женщин и 75 процентов у мужчин...

Джон. Я знаю, ты считаешь, что верность важна. Но почему? Потому ли, что неверность неминуемо ведет ко лжи, разрушаю­щей доверие и близость?

Робин. Ложь означает, что ты не можешь быть открытым, не можешь быть вполне самим собой, что, конечно делает настоя­щую близость невозможной. Если люди душевно здоровы, они будут откровенны, говоря о своих привязанностях. А так как они не об­ременены сильной эмоциональной зависимостью, у них не возник­нет причины, по которой влечение к представителю противопо­ложного пола, не являющемуся постоянным партнером, должно создать проблему. На самом деле, с моей точки зрения, это могло бы обогатить их отношения, заставить быть более внимательными друг к другу. Но реальное вступление в другую половую связь — другое дело, потому что в этом случае ни те, ни другие отноше­ния не достигают пика своих возможностей. Я полагаю, что ду­шевно здоровые пары делают свой выбор, исходя не из чувства вины или страха перед реакцией партнера, а потому, что суще­ствующие отношения так богаты, что они хотят сохранить их и сделать еще богаче.

Джон. Интересно. Я не собираюсь оспаривать заслуги эмоцио­нальной зависимости, потому что полностью разделяю твою точку зрения. Я только хочу напомнить, как много несчастий приносит идеализация этой зависимости. Возьмем великие сочинения о

любви— «Ромео и Джульетта», «Травиата», «Анна Каренина», «Кармен», «Антоний и Клеопатра», «Аида», «Доктор Живаго», «Тристан и Изольда» и т. п. При их упоминании у людей появ­ляется мечтательность во взгляде, они говорят: «О, это так пре­красно, так романтично». Так вот, ничего прекрасного в них нет. Это все повествования о неизбывных муках. Ни в одном из них не найдется и десяти минут простого, каждодневного счастья. Как правило, герои ухватывают кусочек запредельного экстаза, со­провождаемый беспросветными страданиями. Их закалывают, замуровывают, они бросаются под поезд, натравливают на себя змей, принимают яд, умирают от чахотки или отрекаются друг от друга в агонии. Они убеждены, что могут обрести счастье только с одним человеком, которого умышленно выбирают по признаку недостижимости. Так почему считается, что вся эта эмоциональ­ная зависимость с сопровождающими ее страданиями тождествен­на истинной любви?

Робин. Ну, в конце концов, самая первая любовь, которую мы испытываем, — любовь к матери, именно такая. В начале жизни мы действительно полностью зависимы и действительно сильно страдаем, если матери нет рядом, когда мы в ней нуждаемся. И хотя мы, естественно, всегда нуждаемся в любви и поддержке, но если не вырастаем из этих детских требований, то продолжаем так же обращаться с нашими партнерами, пытаясь заставить их по-родительски заботиться о нас и чувствуя себя в опасности, если такой заботы нет.

Джон. И такая любовь позволяет нам чувствовать себя «особы­ми», не так ли? Все маленькие дети требуют к себе исключи­тельного внимания. Но действительно душевно здоровые семьи не верят, что страдание добавляет смысла их жизни.

Робин. Так. Не будучи столь зависимы, они не нуждаются в том, чтобы оправдывать свои ребяческие требования страдания­ми из-за того, что эти требования не удовлетворяют.

Джон. Теперь позволь спросить о том, что меня сильно заинтриго­вало. Даже самые здоровые душевно люди иногда нуждаются в

эмоциональной поддержке, чтобы пережить какие-то тяжелые времена. И, будучи душевно здоровыми, они не испытывают труд­ностей, обращаясь за такой поддержкой к партнеру, который, явля­ясь также душевно здоровым, в свою очередь, не испытывает про­блем, оказывая такую поддержку. Каково же здесь отличие от моде­ли отношений с сильной взаимозависимостью («слиянием» партнеров)?

Робин. Душевно здоровые партнеры могут прямо попросить друг друга о поддержке в случае необходимости и спокойно принять отказ, если партнер по какой-либо причине не может ее ока­зать. Отношения не строятся на основе притворства и фантазий. Нет борьбы, как это бывает у менее здоровых душевно людей, в которой каждый пытается заставить партнера удовлетворять свои требования, одновременно избегая осознания собственных обяза­тельств и постоянно доказывая свою необходимость партнеру. В большинстве случаев душевно здоровые люди при необходимости способны получать и оказывать поддержку. Именно поэтому им не нужно цепляться друг за друга и демонстрировать отчаянную потребность в партнере.

Джон. И поэтому они легче переносят смерть близкого челове­ка и быстрее вступают в повторный брак, чем менее здоровые душевно.

Робин. В основном да. Но здесь срабатывают несколько факто­ров. Во-первых, в силу их теплого и дружелюбного отношения к людям, у них всегда много друзей, способных оказать значитель­ную эмоциональную поддержку, так что они не чувствуют себя внезапно покинутыми и отрезанными от источников любви. Во-вто­рых, испытываемая ими скорбь ближе к жалости по отношению к умершему, нежели к самому себе, потому что они уже знают, что могут быть самодостаточными.

Джон. Да, но они должны испытывать тем более глубокое со­жаление из-за того, что их отношения были столь исключитель­но счастливыми.

Робин. Здесь странный парадокс. Часто легче пережить утрату чего-то хорошего, чем оправиться от чего-то плохого.

Джон. Кажется, я знаю, что ты имеешь в виду. В прошлом мне иногда было трудно прервать неудачно сложившиеся отношения, потому что... меня как будто принуждали возвращаться к ним сно­ва и снова, чтобы просто доказать, что они могли сложиться удачнее.

Робин. Именно. С другой стороны, если у тебя было что-то на­столько хорошее, что ты чувствуешь себя счастливым, даже про­сто думая об этом, тебе легче принять, что это хорошее не мо­жет продолжаться вечно. Потому что ты уже так много получил и воспоминания об этом хорошем поддерживают тебя. Например, когда пять лет назад умерла моя жена, я обнаружил, что моя скорбь из-за этой утраты несла в себе частицу радости, когда я вспоми­нал обо всем хорошем, что мы пережили вместе. Это не только смягчало боль утраты, но и в каком-то смысле ощущалось как еще одно приятное переживание, связанное с ней.

Джон. ...Ты знаешь, когда умер Грэхем Чепмен, я обнаружил, что вспоминаю свои денечки в Монти Питон и лучше, чем преж­де, осознаю, насколько они были радостными.

Робин. Конечно. Как ни странно, легче отказаться от действи­тельно хороших отношений, потому что воспоминания о них по­зитивны. Ты не ощущаешь вины за то, что они не сложились, и не пытаешься их как-то склеить. И, опять-таки, более здоровым душевно людям легче скорбеть, чем тем, кто находится ближе к середине шкалы. Они могут испытывать даже более глубокую скорбь просто потому, что ярче переживают эмоции, связанные с утратой... И, конечно, это значит, что они быстрее оправятся от нее и смогут радоваться жизни, чем это кажется возможным для «средних» людей. Потому что, как мы говорили в «Семье», скорбь об утрате помогает ее пережить.

Джон. В то время как люди, боящиеся печали, могут подклю­чить все свои средства защиты, чтобы избежать этого чувства, и поэтому потратить годы и годы, чтобы оправиться от утраты?

Робин. Если у них это вообще получится.

Джон. Скажи мне, до какой степени ты оправился от смерти жены?

Робин. Примерно через два года после ее смерти я почувство­вал большой прилив жизненной энергии. И понял, что (как и опи­сывают книги по психологии утраты близких) шок потери привел к временной подавленности в моем физическом состоянии. Но, как ты знаешь, мы вместе старались свыкнуться с мыслью о ее воз­можном конце, с самого начала ее болезни не пытаясь отвернуть­ся от этой боли. Поэтому я был психологически подготовлен к тому, что произошло, и справился с этим гораздо лучше, чем ожидал. Как я говорил, приятные воспоминания обо всем хорошем в со­вместно прожитой жизни, казалось, утишали скорбь. Временами я чувствовал, что соскальзываю к очень негативным эмоциям, но понимал, что это проявление жалости к себе, и они абсолютно деструктивны. Центром их был я сам, а для жены места не оста­валось. Поэтому я не давал им воли.

Джон. Но подожди минутку, Робин. Если скорбь — это есте­ственная человеческая реакция на утрату и способ пережить ее, то как ты отличаешь такую печаль... от жалости к самому себе?

Робин. Скорбя, ты принимаешь утрату. Ты не бежишь от есте­ственных страданий, которые она причиняет тебе, и думаешь боль­ше о том, кого потерял, а не о себе. Ты позволяешь страданию влиять на тебя, изменять тебя. В конце концов, оно отпускает тебя. И наоборот: ты ощущаешь жалость к себе, когда не принимаешь утрату. Вместо того чтобы позволить чувствам изменить тебя, ты желаешь, чтобы мир изменился; ты хочешь заставить часы пойти назад, как будто утраты не было. К сожалению, во многих книгах о психологических аспектах утраты близких эта разница не разъясняется, так что можно принять чувство жалости к себе за добродетель.

Джон. Это может показаться странным вопросом, но... не испы­тывал ли ты временами чувства, что тебе следовало бы страдать больше?

Робин. Полагаю, что так могло случиться, если бы мне не было хорошо известно, что скорбь не обязательно должна быть вечной. Но я думаю, что некоторые люди были слегка шокированы тем, что я по видимости страдаю меньше, чем они ожидали.

Джон. Ты хочешь сказать, что они считали тебя бессердечным из-за того, что ты не выставлял напоказ свои чувства?

Робин. Да, и я почти уверен, что их неодобрение могло повли­ять на меня — возможно, вызвать чувство вины — и, таким обра­зом, подтолкнуть к упоению жалостью к себе, как будто это дей­ствительно правильно.

Джон. И многие люди не одобряли твое отношение?

Робин. Я помню, что ты точно был не из их числа. На самом деле большинство окружающих радовались за меня, хотя и были слегка удивлены. Возможно, это помогало им надеяться, что они смогут так же пережить аналогичную утрату. И я чувствовал, что этих людей больше заботит моя персона, чем их собственные.

Джон. Как ты думаешь, почему некоторым не нравилось твое отношение?

Робин. О тех, кто был шокирован этим, я уже знал, что они стараются отстранять свои чувства и боятся даже мыслей о соб­ственной смерти или потере близких, так что мое поведение их пугало. Думаю, они чувствовали бы себя лучше, если бы я силь­нее переживал свое горе... Потому что тогда они смогли бы пере­нести свои чувства, связанные с этим, с себя на меня... и сосредо­точиться на жалости ко мне вместо беспокойства о том, как они сами смогли бы пережить подобную ситуацию.

Джон. Вот как? Чувство утраты так пугало их, что они хоте­ли, чтобы ты переживал его за них?

Робин. Да. В обществе этих людей мне было тяжелее. Они явно полагали, что «поддерживают» меня, говоря о том, как это должно быть ужасно и как им меня жаль. А если я сопротивлялся их «под­держке», то они, похоже, чувствовали себя очень неудобно. Ведь в этом случае им самим приходилось иметь дело с теми неприятны­ми чувствами, которые я отказывался переживать за них, и они не могли не замечать, что не справляются с этими чувствами.

Джон. То есть между вами шла борьба за то, кто должен пере­живать эти неприятные чувства, и они чувствовали себя неуют­но, если не могли переложить их на тебя.

Робин. Так это выглядело.

Джон. Ну, хорошо. Мы вспомнили о твоей утрате, потому что ты сказал, что второй характерной особенностью исключительно здоровых душевно семей является необычно независимая манера их любви друг к другу. А что еще особенного ты можешь расска­зать об этих счастливых людях?

Робин. Ну, две следующие характерные черты связаны между собой, и нам придется рассматривать их вместе. Они обе относят­ся к принятию решений в семье.

Джон. Как распределяется власть?

Робин. В некотором смысле, да. Первая — явно выраженное гла­венство родителей в семье. Не подвергается сомнению, что роди­тели командуют в семье, что они отвечают за детей и что дети должны повиноваться безоговорочно.

Джон. Странно. Звучит несколько старомодно.

Робин. Теперь выслушай вторую половину. В этих семьях не исповедуется принцип «дети должны быть видны, но не слышны».

Перед тем, как принять решение, родители всегда подробно со­ветуются с детьми — даже с самыми младшими. Все члены се­мьи могут открыто высказывать свое мнение. Дети могут обсуж­дать не только сами решения, но и то, как родители пользуются своей властью при их принятии! Поэтому, как ты можешь дога­даться, дети в таких семьях придерживаются весьма искренних взглядов, а родители одобряют и поддерживают их в этом. Они хотят именно такого положения вещей в семье.

Джон. Но если вся семья не может прийти к соглашению...

Робин. ...или в случае крайней необходимости, считается, что дети должны заткнуться и делать то, что им говорят.

Джон. А как сами дети относятся к подобным случаям?

Робин. Удивительно, но, может быть, из-за того, что в обыч­ных ситуациях к их мнению так внимательно прислушиваются, они вполне готовы подчиниться родительской власти. Даже тогда, когда это идет вразрез с их желаниями.

Джон. Готов побиться об заклад, что им приходится учиться этому. Ничего общего с инстинктивной реакцией ребенка, не так ли?

Робин. Конечно, нет. Маленькие дети всегда пытаются манипули­ровать своим родителями, если у них это получается. Они старают­ся перетянуть одного из родителей на свою сторону. Но в очень здоровых семьях союз родителей так крепок, что ребенку не удается их разделить. Манипулирование не срабатывает, так что дети могут расслабиться с сознанием того, что их мнение всегда выслуша­ют, но ответственность за окончательное решение передается родителям. При работе с этими семьями я заметил, что дети всегда принимали родительскую власть, если я давал им возможность по­командовать, и чувствовали себя комфортно, осознавая свое поло­жение. Когда детей спрашивали о том, что нужно делать родите­лям для решения возникшей в семье проблемы, они часто открыто высказывались за необходимость укрепления родительского союза.

Джон. То есть дети могут откровенно высказывать свое мне­ние, но не имеют очень большого влияния.

Робин. Не больше, чем они готовы принять. И в этом одна из причин того, что они вырастают психически здоровыми. Дети, на­учившиеся «разделять и властвовать», противопоставляя одного из родителей другому, пугаются не только власти, которую им это дает, но и вреда, который они могут причинить отношениям между родителями и стабильности в семье. Это приводит к тому, что они чувствуют незащищенность и беспокойство, а отсутствие должного контроля затрудняет для них выработку навыков само­дисциплины.

Джон. Расскажи подробнее об этом крепком родительском со­юзе. Как распределяется власть между ними?

Робин. Одним из наиболее интересных открытий является то, что в наши дни в наиболее душевно здоровых семьях мама и папа делят власть практически поровну. Исследовательская группа в Тимберлоуне обнаружила значительные изменения мужской и жен­ской ролей в семейных отношениях за прошедшие годы. В своем первом отчете в 1976 г. они указывали, что не было ни одной пары, в которой не наблюдалось бы традиционное распределение мужской и женской ролей, при котором мужчина, а не женщина является кормильцем в семье. Но в последних отчетах об исследо­вании исключительно здоровых семей, изучая пары, родившиеся в начале шестидесятых, они обнаружили, что две трети женщин были заняты на работе, а некоторые имели самый высокий зара­боток в семье.

Джон. В таком случае ответьте на один вопрос, доктор Скин-нер. В прошлом я слышал, как вы утверждали, что лучше, если отец берет на себя основную ответственность за порядок и дис­циплину в семье.

Робин. Да, в течение долгого времени я как бы исповедовал два противоположных подхода к этому вопросу. В некоторых случаях я придерживался взгляда, что отец должен командовать — в том смысле, что он должен иметь право решающего голоса, когда нет другого пути разрешить противоречия. Я пришел к этому выводу потому, что когда мы начинали рассматривать всю семью как еди­ное целое, то половина их проблем быстро разрешалась, если основная ответственность за порядок и дисциплину передавалась от матери к отцу. Но в других случаях я действовал так, как если бы верил, что родители должны делить власть поровну.

Джон. То есть интуитивно ты предлагал разным семьям раз­личные подходы, но не мог объяснить почему?

Робин. Да, и как раз исследования исключительно здоровых се­мей помогли мне прояснить эту путаницу. Я понял, что оба этих на первый взгляд противоречивых подхода могли быть верными. То, какой из них лучше работал, зависело от уровня душевного здоровья семьи. Исследования показали, что даже жесткая псев­довоенная иерархия, при которой один из родителей играет роль диктатора, по крайней мере лучше, чем хаос и беспорядок, ца­рящие в большинстве неблагополучных семей — тех, которые про­фессионалы называют «пограничными» или «мультипроблемными».

Джон. Потому что необходим хоть какой-то порядок, прежде чем что-либо строить.

Робин. Да. Но, конечно, авторитарный стиль поведения явля­ется только первым шагом на пути к улучшению. Я обнаружил, что семьи, в которых наилучшие результаты получались при пе­редаче полноты власти отцу, были более дезорганизованными и неблагополучными в психологическом плане. Я часто сталкивал­ся с ними в своей практике в бедняцких районах Лондона.

Джон. Ты сказал «часто». Там много таких семей?

Робин. Да. Как ты увидишь далее, существенно меньше шансов обрести душевное здоровье в условиях бедности. Хотя, конечно, богатство ни в коем случае не является гарантией душевного здо­ровья. Мне приходилось оказывать помощь и некоторым обеспе­ченным семьям со схожими проблемами...

Джон. Владельцы газет, диктаторы, киномагнаты...

Робин. Часто люди, возглавляющие крупные организации, члены правительства или «капитаны» промышленности.

Джон. Конечно, чем больше власти, тем легче ее использовать для того, чтобы скрыть собственную неполноценность, не так ли?

Робин. Несомненно. Одно из значительных преимуществ возмож­ности быть большой шишкой, командовать всеми и всем — то, что ты всегда можешь делать все по-своему. Ты никогда не чувству­ешь неудовлетворенности. И если ты просто выросший ребенок, не способный совладать с малейшим разочарованием, то облада­ние властью на работе, где подчиненные пляшут перед тобой на задних лапках, позволяет чувствовать себя сильным и защищает от необходимости признать эту детскую слабость.

Джон. Попытался бы ты поставить такого человека во главе семьи?

Робин. Я, может быть, поощрил бы его взять на себя больше ответственности, потому что такой человек часто сваливает все на мать семейства и веден себя дома как еще один ребенок. В ре­зультате мать не получает реальной поддержки, подвергается перегрузке, чем и пользуются дети. Конечно, мне пришлось бы

помочь отцу обрести больше уверенности в себе и самоконтроля, прежде чем он смог бы играть более важную роль в семье.

Джон. То есть некоторые из наблюдавшихся тобой семей были дезорганизованы и нуждались в ком-то, кто мог взять на себя ко­мандование?

Робин. Да, но многие обращавшиеся ко мне семьи были куда более благополучны. Они жаловались на менее серьезные про­блемы; часто семья была хорошо и эффективно организована и ее члены добились успеха вне семейной жизни. Но они чувствова­ли себя подавленными и просто неспособными радоваться жизни. Они не были рады друг другу. С такими семьями, расположенны­ми ближе к середине шкалы, мне приходилось делать упор на том, чтобы «ослабить поводья» и выработать более демократич­ную структуру управления в семье. Часто это означало помощь в уравнивании родителей и разделении власти между ними.

Джон. Таким образом, ты инстинктивно пытался навести поря­док там, где был хаос; а затем, наведя порядок, ты старался при­внести в него толику демократии. Звучит как история политики.

Робин. Ну, я полагаю, что некоторые принципы применимы для групп любой величины. Мы еще придем к этому далее, в главе 3.

Джон. Я хотел бы подробнее узнать об этом балансе между ро­дителями. Что говорят результаты исследований о роли матери в развитии ребенка по сравнению с отцом?

Робин. Рискуя показаться банальным, на основании собственно­го клинического опыта могу заявить, что матери лучше обеспе­чивают ребенку заботу, поддержку и комфорт, принимая и любя ребенка безусловно, так что он растет с ощущением собственной воспринятости и востребованности. А отцы, в общем случае, луч­ше способны на более объективную, беспристрастную любовь, более условную в смысле требований к ребенку по выработке самодисциплины и обучению соблюдать общественные правила. Я думаю, что это логически следует из того факта, что в большин­стве семей мать изначально более тесно связана с ребенком, тог­да как отец более отстранен эмоционально и больше относится к внешнему миру. Однако есть много исключений; некоторые мате­ри отличаются отцовским отношением к детям, а некоторые муж­чины — более материнским, чем большинство женщин. Так что это только общие рассуждения.

Джон. А что еще говорится в исследованиях душевно здоровых семей на эту тему?

Робин. Некоторые результаты весьма неожиданны. Например, в одном исследовании автономность детей — их уверенность в сво­их силах и способность действовать самостоятельно — особенно свя­зывалась с ролью матери.

Джон. Воспитание независимости от окружающего мира?

Робин. Да. Если она сама достигла высокого уровня автономии, то это позволяет детям следовать ее примеру.

Джон. «Автономия» понимается как противоположность «зави­симости»?

Робин. Более или менее. Но исследования показали, что, даже не обладая высоким уровнем автономии, мать могла неплохо справляться с воспитанием в детях уверенности в себе и незави­симости, если сама была в достаточной степени обеспечена любо­вью и поддержкой.

Джон. То есть достаточно зависимые друг от друга родители могут вырастить детей более автономных, чем они сами, при ус­ловии, что они поддерживают друг друга?

Робин. Да, могут.

Джон. Отлично. В таком случае, надеюсь, это именно то, что я и делаю!

Робин. Видишь ли, если ты готов признать свои личные пробле­мы, то ты можешь держать их при себе и не переносить на детей.

Джон. Это воодушевляет. Ну хорошо, если мать особенно свя­зана с автономией детей, то на что особенно влияет отец?

Робин. В этой части исследования обнаружилось влияние отца на способность семьи 'свободно выражать свои чувства и, таким образом, решать семейные проблемы. Эта способность не отворачи­ваться от конфликтов, как оказалось, зависит от общего чувства защищенности, особенно уверенности в том, что можно безопас­но выражать свои настоящие чувства, пусть даже и огорчитель­ные для кого-то. То есть оказалось, что отцы в семьях, успешно справлявшихся с эмоциональными трудностями, поддерживали теплые и непринужденные отношения с детьми. В то время как в семьях, не обладавших такой способностью, отцы обычно отлича­лись жесткостью и эмоциональной отстраненностью.

Джон. Должен сказать, что я представлял себе все наоборот — что мать больше влияет на общение в семье, а отец — на авто­номность.

Робин. Как и большинство людей, я думаю. Но я вижу в этом вот какой смысл. Пример матери здесь имеет отношение к инди­видуальной автономии; отцовский ведет на шаг дальше, затраги­вая поддержку автономии семьи как единого целого.

Джон. Ну хорошо, мы отвлеклись от темы употребления роди­тельской власти в исключительно здоровых душевно семьях, в которых дети обладают правом голоса, но искренне принимают главенство родителей потому, что их мнением всегда интересуются, а также потому, что попытка расколоть родительское единство потерпит неудачу. Какова следующая особенность этих семей?

Робин. Они хорошо общаются. Они прямы, открыты и честны по отношению друг к другу.

Джон. Вряд ли это удивительно. В идеале нам всем хотелось бы так себя вести, поэтому, наверное, интересней всего, как у них это получается?

Робин. Для этого есть целый комплекс причин, частично взаимопересекающихся. Во-первых, в таких семьях существует уве­ренность в том, что основные человеческие потребности и по­буждения не несут в себе зла. Никакое человеческое чувство не может быть причиной стыда. Поэтому дети не испытывают по­требности что-то прятать, запутывать, искажать или каким-то другим способом скрывать свои ощущения. Сексуальное влечение, злость, зависть — все это воспринимается как естественные про­явления человеческой природы. Аналогично — и важность этого станет более очевидной дальше — принимается, что они будут испытывать противоречивые чувства по отношению к другим людям или событиям, включая собственных родителей, то есть позитивные и негативные эмоции в одно и то же время.

Джон. Другими словами, они учатся быть открытыми, потому что не ощущают нужды что-то скрывать?

Робин. А также потому, что в этих семьях с большим уважени­ем относятся к чужим взглядам на жизнь. Каждый имеет право на собственное мнение, с которым другие могут не соглашаться. Нет какой-то «семейной» точки зрения, обязательной для всех, напо­добие «линии партии» в политике.

Джон. Очевидно, это связано с обсуждавшимся выше — неав­торитарные родители.

Робин. И, наконец, в-третьих, эти семьи умеют разрешать свои конфликты по мере их появления. Это еще одна причина не бо­яться несогласия с другими, откровенно выражать свои мысли. Члены семей с застарелыми, хроническими обидами вследствие неразрешенных конфликтов приучаются прятать свои чувства, что­бы не сделать ситуацию еще хуже. Их проблемы остаются без выражения и, как следствие, без разрешения.

Джон. То есть в здоровых семьях с их открытой манерой обще­ния каждый знает позиции других. Каждый имеет полное пред­ставление о том, чего другие хотят, что они чувствуют, что им нравится, а что нет. И, я полагаю, постоянное осознание чувств окружающих учит их лучше понимать эти чувства. Они приуча­ются настраиваться на чувства других людей.

Робин. Верно. Поэтому они избегают многих вещей, характер­ных для менее здоровых семей, в которых все говорят друг за друга и все читают мысли друг друга, причем делают это непра­вильно. Все исследования, как и мой собственный клинический опыт, показывают, что такая свобода быть самим собой, выра­жать свои сокровенные чувства весьма характерна для наиболее хорошо организованных семей. Но здесь кроется небольшой сюрп­риз. Стороннему слушателю труднее воспринимать общение в бо­лее здоровой семье, чем в обычной.

Джон. Труднее? Почему?

Робин. Темп общения у них более ускоренный, более насы­щенный. Они перебивают друг друга и заканчивают мысли друг друга. Происходят скачки от одной темы к другой, как будто це­лые куски обсуждения пропущены.

Джон. Но такие затруднения испытывают только посторонние?

Робин. Именно. Обсуждение не кажется таким плавным, логич­ным и хорошо структурированным, как в обычной, менее здоро­вой семье. Идеи поступают таким плотным потоком и с такой ско­ростью, что участники постоянно перебивают и перекрывают чу­жие высказывания. Они могут себе это позволить, потому что каждый ухватывает чужую мысль раньше, чем ее успевают выс­казать до конца.

Джон. Это происходит потому, что они так хорошо понимают друг друга.

Робин. Да. Поэтому то, что выглядит как недостаток контроля, в действительности является признаком необычайно высокого уровня общения.

Джон. Понятно. Я как раз начал подумывать, что эти исключи­тельно здоровые ребята могут казаться слегка бесцветными со всей своей честностью и доброжелательством.

Робин. Жаль разочаровывать тебя, однако члены таких семей отличаются необычайной жизнерадостностью, весельем, энергич­ностью и остроумием. Одна из исследовательских групп нашла пре­красное сравнение для описания своих ощущений от наблюдения за этими семьями. Они сравнили это с цирковым представлением.

Джон. Так много всего сразу происходит и тем не менее похо­же, что все находится под контролем...

Робин. Именно так они это и описывают. Много вещей, проис­ходящих одновременно и во всю мощь. Однако все считают это вполне естественным, хотя нам все показалось бы находящимся на грани хаоса.

Джон. Я сам нахожусь на этой грани, просто пытаясь себе это представить. Это лишний раз напоминает мне о моем непримеча­тельном положении на шкале душевного здоровья. Оказавшись среди таких людей, я бы или попытался захватить командование, успокоить течение вещей и внести хоть какой-то порядок... или быстро впал бы в кому.

Робин. Можешь объяснить почему?

Джон. Думаю, что да. Беспокойство. Боязнь вызвать недоволь­ство окружающих, в первую очередь. Но не только. Я бы ощущал беспокойство просто потому, что вокруг так много всего проис­ходит, так много возбуждения, энергии, так много такого, что в любой момент может испортиться. Другими словами, я бы чув­ствовал, что ситуация неуправляема.

Робин. Интересно, что это говоришь ты. Возможно, именно так реагировало бы большинство людей, относящихся к средней час­ти шкалы. Чем больше я вникал в эти результаты, тем больше убеждался, что душевно здоровые люди живут более полной жиз­нью потому, что они способны в большей мере себя использовать. Похоже, что они могут спокойно управлять теми частями своей личности, которых «нормальные», средние люди боятся и потому подавляют, держат под строгим контролем, «жмут на тормоза». Как я однажды предположил в беседе с Тимберлоунской коман­дой, главным отличием очень здоровых душевно людей является то, что им комфортнее в своем «безумии», чем всем нам. Но, ко­нечно, для них это не «безумие», а более бурные, более непри­нужденные реакции, которые мы стараемся держать под строгим контролем, чтобы они не вырвались на свободу. Они могут ими управлять и извлекать из них пользу.

Джон. Насчет «цирка» — это неплохая аналогия. Мы можем с удовольствием любоваться хищниками, зная, что дрессировщики могут с ними управиться. А что касается моего собственного опыта в психотерапии, то я обнаружил, что те части моей личности, которые я считал «странноватыми» и, как следствие, старался по­давлять и скрывать, оказывались как раз теми качествами, в ко­торых я нуждался и которые считал у себя отсутствующими.

Робин. Я думаю, все проходят через это в процессе психотера­пии. Например, наша семейная наследственность сильно отягоще­на тягой к насилию. Мой дед был весьма несдержан в проявлении своих чувств и мог выражать их в довольно пугающей манере, а мой отец держал свои эмоции в строгой узде, но иногда мог взор­ваться. Поэтому я вырос, испытывая очень сильный дискомфорт относительно гнева, и старался не походить в этом ни на одного из них. Позже, занимаясь психотерапией, я понял, сколько агрес­сивности скрывалось в глубине меня, а осознав и приняв эти чув­ства, я превратил их в мощный источник энергии.

Джон. Так что же в воспитании этих исключительно здоровых людей позволяет им «жить в цирке», не ощущая беспокойства?

Робин. В основном то, что у них было столько доверия, уве­ренности и взаимоподдержки. Имея много свободы и чувствуя обо­дрения, но в то же время ощущая защищенность и поддержку, человек учится направлять свою энергию вовне свободно и во всей полноте, не испытывая страха перед последствиями.

Джон. Ты имеешь в виду, что детям не приходится подавлять свою непосредственность из боязни «огорчить» кого-то.

Робин. Да. Человеку дается достаточно места, чтобы он мог быть самим собой и развивать собственную неповторимую личность до тех пор, пока это развитие не посягает на права остальных. Его не втискивают в шаблон семейных оценок и ожиданий.

Джон. Это кажется очень правильным. Иногда при сильном воз­буждении я чувствую физическое сжатие, как будто давление внутри. Не оттого ли, что я так и не приучил себя к мысли о том, что могу свободно выпустить всю свою энергию.

Робин. Возможно. И это особенно характерно для Британии, не так ли? Особенно для людей «среднего класса», от которых ожи­дают строгого контроля над эмоциями.

Джон. Итак... для этих семей характерна очень хорошая, от­крытая манера общения, хотя «нормальным» людям она может показаться несколько сумбурной и неуправляемой. Знаешь, я слегка утомился слушать о том, какие это чудесные люди. Как насчет ложки дегтя — ну, что они умирают молодыми, или подхватыва­ют водянку, или болеют за «Арсенал»? Даже известие о том, что они склонны к раннему облысению, поможет мне справиться с этим приступом легкой зависти. Ну давай, расскажи о них что-нибудь, что поднимет нам всем настроение. В конце концов, при­думай, если нужно. Пожалуйста...

Робин. Более 90 процентов из них могут летать.

Джон. Нет, я хотел, чтобы ты придумал что-нибудь... Ну, лад­но. Хорошо, Робин, какова следующая характерная особенность этих восхитительных, дружелюбных, веселых, сердечных созданий?

Робин. Они весьма реалистичны и практичны, как я вкратце уже упоминал. Они видят мир примерно таким, каков он есть, а не живут мечтами и фантазиями о себе и о других.

Джон. Ага, ты хочешь сказать, что они не такие большие иде­алисты?

Робин. Это зависит от того, какой смысл вкладывать в слово «идеалист». У них твердые принципы, но то, чего они добивают­ся, как правило, вполне реально. И вследствие этой приземлен-ности они чаще достигают намеченной цели. По двум причинам. Во-первых, они хотят того, что могут получить с достаточной ве­роятностью, и, во-вторых, они ясно представляют себе, как этого добиваться.

Джон. По какой же причине они способны видеть мир так не­искаженно?

Робин. Здесь нам придется вернуться к концепции мысленных планов, которую мы обсуждали в «Семье» — идее о картинах, или моделях, или теориях, которые мы формируем в своих голо­вах и которые направляют нас при общении с окружающим ми­ром. Если план в твоей голове действительно точно отражает ок­ружающую действительность, то в этой действительности ты на­верняка будешь знать, как попасть из точки А в точку В. Напри­мер, если ты точно знаешь, как далеко простирается твоя власть над ситуацией, то вряд ли ошибешься, рассчитывая, что у тебя больше сил, чем есть на самом деле. С другой стороны, ты вряд ли недооценишь свои силы и упустишь то, что мог бы получить. Возьмем, к примеру, эмоции. В том, что касается гнева, или страха, или уныния, или зависти... душевно здоровые люди точно опре­деляют, какая часть этих эмоций принадлежит им, а какая — ок­ружающим. В соответствии с этим они себя и ведут. Они не пыта­ются «подловить» других— ведь поступая так, можно направить человека по нисходящей спирали дурного поведения, что способ­но сильно отравить жизнь.

Джон. То есть, говоря на профессиональном жаргоне, они не пыта­ются «отрицать» свои эмоции, а затем «проецировать» их на других.

Робин. Верно.

Джон. Но почему эти здоровяки в отличие от большинства из нас так не поступают — хотя бы чуточку?

Робин. Если помнишь, отрицание эмоций идет от того, что ре­бенок, взрослея, обнаруживает, что эти эмоции не принимаются семьей. Но одной из особенностей здоровых семей является то, что любые эмоции признаются допустимыми. Они осознают, что в любом из нас есть и добро и зло. Члены таких семей могут признаться в собственных злости, или зависти, или сексуальных чувствах, не опасаясь быть отвергнутыми. И они считают нормальным свобод­ное обсуждение своих и чужих чувств. Исследователи нашли пре­красный способ для описания эффекта такого поведения. Они на­зывают это «эффективной программой обучения ощущению того, где кончается твоя кожа и начинается чужая».

Джон. Таким образом, они точно понимают, что происходящее между людьми оказывается точным.

Робин. Да. И готовы отвечать за свои чувства. Они не пытают­ся перекладывать вину за них на других. То есть им ничего не остается, кроме как ладить друг с другом...

Джон. Я работаю с человеком из такой вот здоровой семьи. Она признает свои ошибки быстрее, чем кто-либо из тех, кого я знаю. С такими людьми у власти партийная политика просто умерла бы.

Робин. И, конечно, если ты видишь собственные ограничения, то с большим пониманием отнесешься к ограничениям других. Ты не станешь представлять их себе прекраснее, чем они есть на са­мом деле, и в итоге не разочаруешься в них. Но ты и не будешь преувеличивать плохие черты и не будешь без нужды вести себя провоцирующе, как будто ожидая неприятностей и тем самым эти неприятности создавая.

Джон. Правильно. Подводя итог, можно сказать, что дети в та­ких семьях вырастают, зная, что их чувства изначально приемле­мы, и за счет этого вырабатывают весьма реалистичный взгляд на мир, что позволяет им управляться с миром весьма эффективно. Звучит неплохо. Ну, хорошо, что у нас дальше? И сколько еще отличительных черт ты собираешься перечислить?

Робин. На этом этапе еще одну. Это удивительная способность наиболее здоровых душевно семей относиться к переменам. Боль­шинство из нас ощущает беспокойство и подавленность при сколько-нибудь значительных переменах. А эти семьи не только легко вос­принимают довольно большие изменения, но, кажется, даже по­лучают от них удовольствие, чуть ли не упиваются ими.

Джон. Ты хочешь сказать, что они без труда вносят поправки в свои мысленные планы, чтобы идти в ногу с происходящим вокруг.

Робин. В то время как большинство из нас не способны доста­точно быстро корректировать свои представления и ожидания, так что положение вещей становится для нас неожиданным и мы те­ряем равновесие и испытываем разочарование, потому что все идет не совсем так, как мы для себя прогнозировали.

Джон. Опять-таки, что такое знают они, чего не знаем мы?

Робин. Помнишь ли ты из «Семьи», что помогает людям легче переносить стрессовые перемены?

Джои. Да, конечно. Когда в нашей жизни происходят действи­тельно большие перемены, мы не можем немедленно приспосо­биться к новым обстоятельствам. Точно так же, если в нашей жиз­ни слишком часто происходит много мелких изменений, то мы чувствуем себя подавленными. В любом случае, чтобы справить­ся, мы нуждаемся в трех вещах. Во-первых, в отдыхе — необхо­дим промежуток времени, в течение которого мы были бы макси­мально освобождены от внешних требований, чтобы провести не­обходимую самокорректировку.

Робин. Хорошо.

Джон. Во-вторых, в процессе приведения нашего мысленного плана в соответствие с окружающим миром нам понадобятся со­веты и информация от людей, уже имеющих подобный опыт.

Робин. Два из трех. И, наконец, третье и самое важное?

Джон. Эмоциональная поддержка. Как ребенок успокаивается от прикосновения матери или даже от того, что она рядом, так и мы получаем что-то очень важное, но почти непередаваемое слова­ми, от близости любящих нас людей — просто от их присутствия, заботы и советов.

Робин. Хорошо, рассмотрим их по порядку. Члены душевно здо­ровых семей хорошо разбираются в себе и своих эмоциональных запросах, так что не колеблясь дадут себе необходимую передышку или обратятся за помощью и советом, если они им понадобятся.. Но, я думаю, именно последний из перечисленных факторов — уровень эмоциональной поддержки, которую они могут привлечь себе на помощь, — в большей степени влияет на ту легкость, с которой они приспосабливаются к изменениям. Исследователи отме­чают три вида поддержки, вносящих вклад в подобную эластич­ность. Первый — доброе отношение членов семьи друг к другу. Второй связан с их хорошими отношениями в сообществе, возник­шими благодаря их дружелюбию. И в-третьих, им, похоже, особенно хорошо удается черпать поддержку в некоей трансцендентной си­стеме ценностей, системе сверхценностей. Под этим исследователи подразумевают набор ценностей и убеждений, которые дают ощу­щения значимости и целесообразности, выходящие за рамки заботы о собственном благополучии или далее о благополучии своей семьи.

Джон. Ты имеешь в виду религию?

Робин. Часто это имеет религиозные корни. Многие такие се­мьи являлись примерными прихожанами или приверженцами од­ной из традиционных религий. Но это не обязательно так. В неко­торых случаях эти «сверхценности» не проистекали из какой-то религии, но имели общечеловеческое основание. Казалось, что для них величайшим источником жизненного смысла служило нечто гораздо ценнее их самих или даже их семей, нечто, дающее та­кое чувство значимости и целесообразности, которое способно пре­возмочь любые потери и перемены. Включая и потерю близких — даже супруга или ребенка — и мысль о собственном конечном уходе.

Джон. То есть они могут справляться даже с самыми неприят­ными переменами в жизни в силу своей подключенности к источ­нику большей эмоциональной поддержки, чем та, которую обес­печивают обычные человеческие отношения?

Робин. Да. Люди теряют своих близких, например во время войны или ужасных событий наподобие Холокоста. Но даже среди тех, кому посчастливилось выжить, многие получают серьезные эмо­циональные травмы от столь разрушительных переживаний, в то время как некоторые — что поразительно — в результате оказы­ваются способными возмужать и набраться сил. Они проживают все это благодаря своим убеждениям — тому, что люди называют «верой». Например, психиатр Виктор Франкл прошел Освенцим и Дахау и обнаружил, что многих выживших поддерживала их вера, позволявшая сохранять ощущение осмысленности даже в таких страшных обстоятельствах. Поэтому он посвятил остаток жизни разработке терапевтического метода — логотерапии, ко­торый помогает людям находить этот жизненный смысл.

Джон. Я вдруг вспомнил твои слова, сказанные во время одного из занятий, которые я посещал: если пациент начинает проявлять интерес к ценностям, не связанным с ним самим, то обычно это является признаком продвижения к более высокому уровню ду­шевного здоровья.

Робин. Да, я действительно это обнаружил. Это было для меня тем более поразительным, потому что тогда я был еще довольно враждебно настроен к религии.

Джон. Как ты думаешь, можно ли обладать крепким душевным здоровьем, не чувствуя, что существует нечто больше и важнее тебя?

Робин. Думаю, что невозможно, почти по определению. Но это столь важная тема, что я хотел бы остановиться на ней позже, когда мы будем обсуждать убеждения и системы ценностей в главе 4.

Джон. Ну что ж. Итак, мы говорили о способности этих семей приспосабливаться к изменениям. А теперь я чувствую потреб­ность в точном, ясном, причесанном подведении итога всему из­ложенному.

Я хочу попытаться это сделать, несмотря на то, что некоторых читателей «Семьи» раздражали мои подытоживания. Я думаю, это были самые душевно здоровые из них.

Робин. Ну, эти их просто пропускали.

Джон. Хотя некоторые читатели находили их полезными. Итак, поехали. Первой особенностью этого Народца из Долины Счастья является их изначально положительный и дружелюбный подход; второй — уровень их эмоциональной независимости, позволяющий им проявлять как близость, так и отстраненность, и легко между ними маневрировать; третье — организация семьи, в которой ро­дители образуют прочный и равноправный союз, готовый при не­обходимости применять закон, но всегда готовый вначале подроб­но посоветоваться с ребенком; следующей — свободное и откры­тое общение в семье, основанное на убежденности детей в том, что никакие из испытываемых ими чувств не являются неприем­лемыми или запретными, что дает ощущение свободы и вооду­шевления; пятой — их способность очень ясно воспринимать мир благодаря тому, что они могут принять свои чувства и не нужда­ются в проецировании их на окружающих; и, наконец, они спо­койно справляются с переменами, которые уложили бы любого из нас, потому что пользуются чрезвычайной эмоциональной под­держкой, которую черпают из трансцендентной системы ценнос­тей. Я ничего не пропустил?

Робин. Нет, вроде бы ты упомянул все наиболее важные пункты.

Джон. Знаешь, я вдруг представил себе наших читателей, гла­зеющих в потолок и думающих: «И кто же из моих знакомых мог бы на это походить?»

Робин. Ну, а ты знаком со многими олимпийскими чемпионами?

Джон. Твоя правда. Ну а теперь, чтобы развить все сказанное тобой, я хочу, чтобы ты сравнил поведение этих исключительно здоровых душевно семей как с типичным, средним поведением, так и с поведением, явно отклоняющимся в худшую сторону. С какого начнешь?

Робин. Для ясности начнем с нездорового конца шкалы. Отноше­ния в таких семьях характеризуются высокой степенью контроля и поглощения, при которой каждый член семьи ведет себя очень требовательно и собственнически по отношению к другим. Не хва­тает уважения к чужой индивидуальности, потому что никто про­сто не понимает, что это такое. Члены семьи пытаются читать мысли друг друга и полагают, что имеют право вмешиваться в дела друг друга настолько, насколько им этого хочется.

Джон. То есть можно предположить, что они имеют очень смут­ное представление о собственной индивидуальности.

Робин. Конечно. Каждому из них трудно определить, где кон­чается его собственная индивидуальность и начинается чужая.

Джон. Или, изъясняясь в терминах мысленных планов, их пла­ны очень приблизительные, с нечеткими границами, отделяющи­ми свои эмоции от чужих.

Робин. Верно. Они не уверены в своих границах, поэтому посто­янно представляют, что другие испытывают чувства, которые на самом деле принадлежат им самим, но которые они подавляют и отрицают.

Джон. Отрицая какие-то чувства в себе, они проецируют их на других членов семьи и думают, что как раз другие эти чувства и испытывают вместо них.

Робин. И что еще усугубляет эту ситуацию хаоса... из-за того, что границы индивидуальностей у всех так размыты и неопреде­ленны, все члены семьи очень восприимчивы к эмоциональной «ат­мосфере» и легко впитывают настроения друг друга. В таких семь­ях это считается формой любви.

Джон. То есть ни один член семьи даже не знает, что на самом деле он или она чувствует.

Робин. Именно. Если кто-либо начинает мыслить самостоятель­но или не следует семейной «линии партии», его считают преда­телем, это означает, что он будет испытывать сильное неодобре­ние со стороны других членов семьи, пока не вернется в ряды. Но — и это не слишком сильно сказано — они считают такой соб­ственнический подход, эту потребность управлять друг другом чем-то положительным, чем-то вроде «любви».

Джон. Но испытывают ли они на самом деле положительные и дружеские чувства друг к другу или к посторонним?

Робин. Это то, что они понимают под любовью. Но больше похо­же на отчаянную потребность в поддержке и понимании, которая проявляет себя в огромном количестве требований, притязаний и ревности. Они цепляются друг за друга больше из страха быть покинутыми, чем от любви, предполагающей заботу о другом.

Джон. Потому что они чувствуют, что одни пропадут? Цепля­ясь друг за друга, они ощущают себя в безопасности, как люди, дрейфующие в спасательной шлюпке?

Робин. Совершенно верно. Поэтому неудивительно, что начало внутреннего надлома в члене такой семьи обычно связано с собы­тиями, так или иначе выражающими отделение. Например, поло­вое созревание, появление друга или подруги, отъезд из дома на учебу или работу. Или, конечно, смерть в семье.

Джон. То есть быть другим — это большой грех.

Робин. Минуточку. Не другим, а отдельным. Независимым, ав­тономным, свободным...

Джон. Я не улавливаю разницу.

Робин. Ну, вместо того, чтобы быть отдельными индивидуаль­ностями, они приходят к тому, что играют роли, нужные семье. Например, кто-то может быть «плохим», «козлом отпущения».

Джон. Вот оно что! «Козел отпущения» — он другой, но не от­дельный.

Робин. Ситуация, прямо противоположная той, которая имеет место в очень здоровых семьях, где допускаются любые естествен­ные человеческие чувства. Здесь же ни один не может допустить собственного несовершенства, так как никто не получает от дру­гих поддержки и понимания, позволяющих признать самого себя. В результате глубоко внутри они считают себя никчемными и бес­полезными, а это, в свою очередь, приводит к тому, что они во­ображают, будто мир выдвигает непомерные требования, кото­рым они никогда не смогут соответствовать. Поэтому, чтобы чув­ствовать себя комфортнее, они пытаются перевернуть ситуацию с ног на голову, проецируя собственные недостатки на других — когда на семейного «козла отпущения», когда на посторонних.

Джон. Им приходится постоянно обвинять друг друга, чтобы чув­ствовать себя хорошими.

Робин. То есть все время идет игра «передай соседу», когда каждый старается избавиться от собственных проблем и слабос­тей, переложив их на другого. Те, у кого хуже получается «пере­давать», могут в результате оказаться крайними и нести на себе вину за все, что в семье идет не так, тогда как все остальные чувствуют себя так, словно любые проблемы их абсолютно не касаются. Там, где такое выделение «козла отпущения» принима­ет особенно острые формы, человек, назначенный на эту роль, может угодить в психиатрическую лечебницу.

Джон. Трудно не испытывать вражду к такой семье. Но ведь это просто способ встать в этой параноидальной ситуации на сто­рону «козла отпущения». В конце концов, они ведь не ведают, что творят, не так ли?

Робин. Не ведают. При их уровне душевного здоровья все про­исходит с неизбежностью. Они просто не могут иначе. Но при более тщательном изучении можно разглядеть, что даже наи­более запущенные в этом плане семьи стараются сохранить что-то

38

хорошее, даже если приходится платить за это столь страшную цену, возлагая вину за все беды и несчастья в семье на кого-то одного. Они все пытаются все «хорошее» в семье как можно дальше отделить от «плохого».

Джон. Потому, что они боятся, что иначе «плохое» осквернит «хорошее» и сделает его «плохим»?

Робин. Да. Поэтому, когда я прошу родителей привести на при­ем всю семью, они часто не приводят «хороших», боясь этим по­вредить им. И, что интересно, в поведении «козла отпущения» тоже имеется сердцевина альтруизма и самопожертвования. Намного лег­че профессионально работать с такой семьей, когда понимаешь, что «плохой» член семьи играет роль «козла отпущения», чувствуя, что предотвращает нечто худшее, например, разрыв брака или распад семьи.

Джон. И все это происходит из-за того, что на их мысленных планах границы такие нечеткие?

Робин. Это одна из причин. Но и все остальные аспекты функ­ционирования нездоровой семьи тоже вносят свой вклад.

Джон. И все они являются противоположностями характерис­тик здоровых семей?

Робин. Да. При суровом, строгом родительском отношении дети стараются скрывать свои истинные чувства, семейное общение ограничено и в нем отсутствует непринужденность и радость. Нет крепкого родительского союза, и дети имеют возможность перетя­гивать на свою сторону одного из родителей, отсутствует четкий и понятный контроль, необходимый детям для выработки увереннос­ти в себе и самодисциплины. Родители проявляют ревность и соб­ственничество, что затрудняет детям взросление, развитие хоро­ших отношений вне семьи и устройство собственного независимо­го существования — если только они не идут на разрыв с родите­лями. И так далее. Детали различаются в конкретных случаях, но каждая неудача плюсуется к предыдущим, по порочной спирали.

Джон. Ну, ладно. Отвлечемся от наиболее нездоровых и погово­рим о тех, кто в середине. Об обычных людях. Не больных, не исключительно здоровых, а просто симпатичных, «нормальных» людях со средним уровнем патологии.

Робин. Довольно легко понять, что означает «норма», если ты усвоил принципы, на которых строятся отношения между людьми на «больном» и «здоровом» концах шкалы. «Нормальные» люди про­сто располагаются между ними.

Джон. Ну да, на пути от одного к другому.

Робин. Точно. Они счастливо избежали неразберихи с нечетки­ми границами, характерной для неблагополучных людей, и дос­тигли некоторой ясности в том, кто они и что они. Они могут вос­принимать других людей как отдельных личностей, с собственны­ми чувствами. И они научились управлять собой, нашли в обще­стве свою нишу и свою роль.

Джон. Они являются подавляющим большинством населения планеты?

Робин. Да. В некоторых сообществах наблюдается более высо­кий уровень душевного здоровья, чем в других, — мы поговорим

39

об это в главе 3. Но, по крайней мере в развитых странах, иссле­дователи полагают, что около 20% населения расположены на нижнем конце шкалы — люди, считающие жизнь борьбой. Около 20% располагаются на верхнем конце шкалы.

Джон. Подожди. Это не те исключительно здоровые люди, о которых ты уже рассказывал?

Робин. Нет. Возможно, только четверть из этих 20% можно счи­тать исключительно здоровыми. Тимберлоунские исследователи называли из «оптимали».

Джон. Ладно. Остается...

Робин. Основная часть всех нас — 60% — посередине. Те, кого мы называем «средними».

Джон. Это включает в себя всех — от тех людей, кто сражается в своей жизни почти столько же, сколько и менее здоровые, и до тех, кто лишь чуть не дотягивает до верхних 20%.

Робин. Да

Джон. Но можешь ли ты сказать что-нибудь общеполезное для столь широкого спектра людей?

Робин. Можно делать некоторые обобщения, хотя каждое из них больше относится к какой-то определенной части этого сре­динного спектра.

Джон. Ну хорошо. Есть ли основная идея общей психологии сред­них семей?

Робин. Да. Скованность.

Джон. Ты продолжай, а я постараюсь расслабиться и продви­нуться чуточку вверх по шкале психического здоровья.

Робин. Вернемся к концепции мысленных планов, более или менее точно отражающих мир. Как мы уже знаем, члены менее здоро­вых семей имеют весьма приблизительное представление о том, где кончается их индивидуальность и начинаются другие. Средним людям удается избегать такого уровня неразберихи. Они достигли более высокой устойчивости за счет более четкого понимания, кто они и что они, какие чувства принадлежат им — где расположе­ны их «границы». Таким образом, они обладают более четким и последовательным ощущением своих личностей. Они добились ус­тойчивости, ясности и порядка.

Джон. Никакое общество иначе не смогло бы существовать. Это и хорошо.

Робин. Да. Но беда в том, что глубоко внутри себя они не уве­рены в своей способности удержать полученное. Они все еще тре­вожатся, что могут потерять устойчивость и ясность, если не бу­дут за них крепко держаться. Поэтому все в них — их отношения, мнения, идеи, убеждения, принципы — накрепко привязаны, чтобы в случае чего не уплыли. Представь себе, как если бы ты осваи­вал новый навык. Поначалу у тебя получается, только если ты полностью сосредоточишь на нем внимание, потому что иначе ты легко ошибаешься. Тебе нравится, когда у тебя получается, но это все-таки требует большого напряжения. Ты не можешь рас­слабиться и получить настоящее удовольствие.

Джон. Это как разыгрывать сцену, плохо зная слова. Все время пытаешься вспомнить, что там дальше, или проверяешь, не сбился

40

ли. Ощущение, что если ты на секунду расслабишься, то все пой­дет кувырком.

Робин. Именно так.

Джон. Ты хочешь сказать, что именно подобным образом, хотя бы чуточку, средние люди ощущают себя в жизни? Средний уро­вень душевного здоровья предполагает, хотя бы отчасти, посто­янную настороженность, с редкими моментами полного расслаб­ления? Тогда как «очень» здоровые семьи освоили искусство жить с такой уверенностью в себе, что могут просто расслабиться и наслаждаться жизнью?

Робин. Совершенно верно. У них остается достаточно энергии и внимания, чтобы просто получать удовольствие. Так при обуче­нии танцам наступает момент, когда мы обнаруживаем, что нам нравится беседовать с партнером, вместо того чтобы думать о своих ногах.

Джон. И ты утверждаешь, что средние люди боятся соскольз­нуть в беспорядок и неопределенность, если ослабят бдительность и не будут стараться поддерживать определенность и уверенность в отношении к вещам?

Робин. Да. И опять-таки ясности и порядка они добились за счет жесткого контроля, строгого подавления любых сильных, потен­циально беспокоящих чувств. Они до некоторой степени отгороди­ли себя, постоянно держась на расстоянии от эмоций — как пози­тивных, так и негативных, которые не смогли бы контролировать. Одним из способов обезопасить себя от этого является эмоциональ­ная отстраненность от других.

Джон. То есть они не могут позволить себе открытости более здоровых душевно людей.

Робин. Нет. Они могут демонстрировать прекрасные манеры и дружелюбие, но под всем этим будет скрываться некая толика подозрительности или, в лучшем случае, настороженности. По срав­нению с более здоровыми людьми, с их щедрым дружелюбием и доброжелательностью люди из средней части шкалы чувствуют себя так, как будто не хотят отдавать слишком много на случай, если вдруг не получат достаточно для себя.

Джон. Это немного ближе к расчетливости. Они не уверены, что смогут получить назад столько же, сколько отдали?

Робин. Так и в близких отношениях: «середняки» нуждаются в сохранении дистанции, чтобы содержать в порядке свои границы, поэтому они в какой-то степени отрезаны друг от друга эмоцио­нально; им трудно проявлять чуткость и настраиваться на чув­ства другого.

Джон. Настоящая близость пугает своей неуправляемостью?

Робин. Да. Поэтому в средних парах обычно наблюдается чет­кое разграничение между полами. Очень часто недостает пони­мания и удовольствия от общения с противоположным полом, за исключением постели. И даже там она часто жалуется, что он интересуется только физической стороной, не участвуя эмоцио­нально, в то время как он утверждает, что ей кроме нежных объя­тий больше ничего и не нужно. И раз сексуальное удовлетворе­ние — настолько сильное чувство, угрожающее неуверенному

41

самоконтролю, значит, его нужно держать под замком, отдельно от нежности и других проявлений любви. В результате в отно­шениях между полами присутствует легкое ощущение принад­лежности к разным видам, и партнеры чувствуют смутную не­удовлетворенность отношениями. Хотя часто — даже в парах, располагающихся лишь чуть ниже наиболее здорового уровня, — женщины чувствуют себя более разочарованными, чем мужчины.

Джон. Почему так?

Робин. Потому что отношения между мужчиной и женщиной традиционно предполагают неравенство. Женщина была запрог­раммирована располагаться ниже и позволять мужчине распола­гаться выше.

Джон. Но в таком случае, если в отношениях присутствует по­добная неудовлетворенность, то партнеры не смогут сформиро­вать прочный союз для воспитания детей.

Робин. Это один из результатов. Но дело может зайти и даль­ше. При достаточно неудовлетворительных супружеских отноше­ниях один из супругов может начать искать у детей той близости и понимания, которых не получает от партнера. Это сильно нару­шит равновесие в семье и ляжет тяжелым грузом на ребенка. К тому же вполне вероятно, что супруг, особенно исключенный из отношений, почувствует потребность в сексуальной связи вне се­мьи. Что может привести к супружеской измене и стать угрозой стабильности брака и семьи.

Джон. Ладно. Тогда — если между партнерами нет той теплоты и равенства в отношениях, которые присутствуют у более здоро­вых семей, — каково их отношение к «любви»?

Робин. «Любовь» в средних семьях не предполагает той полно­ты подчинения и контроля, которая есть у менее здоровых ду­шевно семей. Но люди этого среднего уровня душевного здоро­вья не очень уверены в том, что их чаяния найдут отклик, как и в том, что при необходимости смогут удовлетворить их самостоя­тельно. Поэтому наблюдается сильная тенденция к контролю над

42

партнером — к тому, чтобы сделать его зависимым, чтобы ис­ключить возможность ухода. Джон. Каким образом?

Робин. Обычно оба партнера достаточно осторожны, чтобы не показывать свою способность быть самостоятельным, из страха, что это подтолкнет второго партнера к такой лее независимости. Но реальная опасность заключается в том, что они заставляют себя поверить в невозможность существования без своего партне­ра, из-за чего начинают цепляться друг за друга в поисках взаим­ной поддержки. Так что на этом уровне «любить» начинает озна­чать «нуждаться в ком-то так сильно, что жизнь без него и пред­ставить нельзя».

Джон. Но феминизм как раз и борется за то, чтобы сделать жен­щину более независимой. Привело ли это к общему улучшению душевного здоровья в парах?

Робин. Там, где женщины действительно стали более незави­симыми — а не ограничились простой заменой позы подчинения на позу самостоятельности, что само по себе является формой зависимости, — по моему впечатлению, уровень душевного здо­ровья заметно повысился. Это делает возможными гораздо более богатые отношения, но в таком случае оба партнера должны стать более независимыми. Беда в том, что эмансипация женщины за­частую обнажает не признаваемую мужчиной зависимость от нее, зависимость, в которой она добровольно участвовала и не пыта­лась оспаривать. Если он способен признать это и повзрослеть вместе с ней, то отношения могут улучшаться и улучшаться. К сожалению, многие мужчины не дорастали до того, чтобы при­нять этот вызов, а вместо этого пытались сопротивляться и отри­цать усиление женской роли, или ретировались и отказывались принимать участие, или сами принимали на себя пассивную и под­чиненную роль. Все это ведет к ухудшению отношений и — в фи­нале — к разводу.

Джон. Возвращаясь к скованности отношений в средней семье, что ты можешь сказать о влиянии, которое это оказывает на детей?

Робин. Здесь, конечно, наблюдается большой разброс. Но в лю­бом случае члены семей не чувствуют такой свободы, как в более здоровых. Из-за более выраженного стремления к стабильности и осторожности каждый член семьи ощущает более сильное при­нуждение к тому, чтобы вести себя «как положено». Поэтому в конце концов и родители, и дети могут прийти к исполнению ро­лей, не отражающих полностью их истинной природы.

Джон. Дети не будут чувствовать, что свободны сделать насто­ящий выбор? Они скорее будут чувствовать, что должны посту­пить так, как от них ожидают?

Робин. Скорее всего, да. Один из вариантов выбора — подчи­ниться. Но другой вариант — восстать и рвануться в противопо­ложном направлении... Это, возможно, и лучше, чем шагать в строю, но может обернуться долгим и тяжелым путем туда, куда ты действительно стремишься. В сущности, восстание представ­ляет собой почти такую же скованную реакцию, как и подчине­ние. Ты так же определяешь свою жизнь в понятиях оценок и

43

ожиданий других людей, вместо того чтобы стать независимым и жить в своей выработанной системе ценностей.

Джон. Но на жизненном пути человеку приходится «играть роли».

Робин. Действительно. Но в наиболее здоровых семьях дети вырастают с ясным осознанием того, что они собой представля­ют, и это ощущение им удобно. Поэтому они играют роли для общественной пользы, но могут легко выйти из нее, когда такая необходимость отпадет.

Джон. Они не путают себя со своим «ролями».

Робин. Напротив, середняки более склонны отождествлять себя со своими ролями и чувствовать растерянность, когда не могут втиснуть себя в один из принятых шаблонов. Они сами более и более ограничивают свою жизнь.

Джон. В таком случае средние дети, вырастая, более склонны примерять на себя половые стереотипы, вроде «Рэмбо» и «Бимбо».

Робин. Да. И в результате чаще оказываются втянутыми в на­доевшую вековечную Войну Полов. Они боятся, что изменив свое­му стереотипу, для того чтобы выполнить обычные функции парт­нера, они завязнут и уже не смогут вернуться к прежней роли.

Джон. В то же время традиционное распределение ролей дает «середнякам» возможность держаться на расстоянии. Что для них предпочтительнее.

Робин. Это верно. Они не чувствуют себя достаточно уверенны­ми в мужественности и женственности, чтобы позволить себе на­стоящую близость и открытость друг другу. Тогда как в наиболее здоровых семьях супруги могут быть настоящими друзьями, а не только любовниками.

Джон. Ты говорил о разделении власти между мужем и женой в наиболее здоровых семьях. А как обстоит дело у «середняков»?

Робин. Отношения более иерархичны, и у руля находится один из родителей. В семьях, расположенных ближе к верхнему концу шкалы, второй родитель принимает роль заместителя команди­ра, и по отношению к детям это может неплохо работать, так как существуют понятные, согласованные правила и каждый знает свое место. Но в нижней части шкалы мы видим нескончаемые конф­ликты и борьбу между родителями за пост № 1, что ставит перед детьми проблемы разделения лояльности и нечетких ориентиров.

Джон. В наши дни в связи с изменениями в традиционных поло­вых ролях и ростом числа разводов увеличивается количество родителей-одиночек. Страдают ли из-за этого дети?

Робин. Нет никаких сомнений, что два счастливых, душевно здоровых, ладящих друг с другом, достигших согласия по вопросам воспитания детей родителя являют собой идеальный вариант. Но, как я обнаружил, действительность зачастую разительно отлича­ется от идеала; существуют доказательства того, что дети могут потерять больше, живя с двумя несчастливыми, вечно воюющими родителями, продолжающими жить вместе только «для блага де­тей», чем живя с одним из них, более счастливым после расстава­ния — при условии, что родители ставят превыше всего интересы детей и стремятся к сотрудничеству, давая ребенку возможность

44

общаться с каждым из них. Конечно, в этом случае действуют все принципы шкалы душевного здоровья. Если глава неполной семьи расстался со своим партнером из-за собственных психоло­гических проблем, то эти проблемы с ним и останутся и будут продолжать служить источником трудностей и после развода. Че­ловек, изначально настроенный враждебно к противоположному полу, будет пытаться разрушить отношения ребенка не только с другим родителем, но и с людьми, выступающими заменой этому родителю; тогда как родитель, любивший партнера, но покину­тый, не будет иметь ничего против такой замены.

Джон. Двигаемся дальше... Следующим в нашем списке идет общение. Я полагаю, оно должно быть более управляемым и ос­торожным. Без всякого циркачества.

Робин. Конечно, так как дети усваивают, что не все их эмоции и реакции приемлемы. Поэтому они учатся подавлять их из страха быть отвергнутыми семьей, вместо того чтобы, выражая их, учиться ими управлять.

Джон. Так, следующая в списке особенность душевно здоровых семей — реалистичное видение мира.

Робин. Ну, средние, нормальные люди гораздо лучше и точнее представляют себе действительность, чем менее здоровые; но они, впрочем, отличаются и от более здоровых своей выраженной склонностью перекладывать вину на других, как внутри, так и вне семьи. То есть они проецируют многие свои непризнанные эмоции на других людей.

Джон. Они более склонны относиться с предубеждением к дру­гим группам?

Робин. Естественно, и чем ближе к нижнему концу шкалы, тем более.

Джон. Как еще проявляется это менее четкое мировосприятие?

Робин. Так же, как и в менее здоровых семьях, только не в такой степени. Они гораздо неуютнее чувствуют себя в условиях новизны и неопределенности, чем «здоровяки», и, как следствие, склонны скорее цепляться за устоявшиеся взгляды и убеждения,

45

нежели постоянно пересматривать их в свете свежих впечатле­ний. Они, несмотря ни на что, верят своим старым «мысленным планам», вместо того чтобы больше интересоваться «территори­ей», рассматривая «план» как нечто вторичное, временное и при­близительное. Поэтому они «придерживаются своих принципов», крепко держатся за свои политические и партийные пристрастия или расовые и социальные предрассудки, даже если ход событий им противоречит. Кроме того, эти люди, как правило, имеют весьма идеализированное представление о своей семье, сформированное теми эмоциями, которых они обычно избегают и в которых не при­знаются, что искажает их способность ясно видеть самих себя. На­пример, «мы никогда не ревнуем друг друга в семье», «мы очень близки друг другу» и т. п.

Джон. А как «середняки» ведут себя в реальном мире, например на работе?

Робин. Исследования показывают, что люди, находящиеся ближе к верхнему концу шкалы, могут добиваться больших успехов в работе. Это порядочные, ответственные люди, и они представляют себе реальность достаточно четко. Более того, они могут быть весьма эффективными при контроле исполнения.

Джон. Но так ли хорошо они обращаются с людьми, по сравне­нию с более здоровыми?

Робин. Нет. Они более ориентированы на решение задач и склонны считать общение с сотрудниками источником неудовлетвореннос­ти и раздражения. Что, конечно, мешает им добиваться лучших результатов от других. Тогда как более здоровые душевно, по от­зывам, получают громадное удовольствие, если им удается убе­дить человека проявить свои способности в полной мере.

Джон. Другими словами, им действительно нравится работать с людьми, тогда как «середняки» более склонны считать, что дру­гие просто «путаются под ногами»!

Робин. И, конечно, при таком подходе они вряд ли способны на плодотворное сотрудничество с коллегами. Но мы обсудим это подробнее в главе 2.

Джон. Хорошо. Ну, и наконец... как «середняки» справляются с переменами в жизни? Эта всеобъемлющая скованность, про кото­рую ты всю дорогу упоминаешь, должна сильно затруднять им адаптацию.

Робин. И опять, они находятся между очень здоровыми людьми, которые просто упиваются переменами и с готовностью перена­страивают себя, и действительно нездоровыми, которые вооб­ще не могут приспособиться к переменам и хотели бы «остано­вить время». Рассмотрим самую экстремальную ситуацию — смерть одного из членов семьи. «Середняки» не смогут, как более здоровые, оплакать утрату, а затем, приведя свои чувства в по­рядок, продолжать свою жизнь. Но они не будут и полностью отвергать эту утрату, как менее здоровые. Они приспособятся к этому горю, но медленно и с трудом. В качестве компромисса возможен перенос чувств к умершему на другого члена семьи, на которого может неблагоприятно повлиять то, что к нему от­носятся как к другому человеку.

46

Джон. А так как мы говорим о 60% населения, легко понять, почему мы все довольно консервативны в своих взглядах.

Робин. И это кажется вполне нормальным.

Джон. Должен сказать, что чем больше я думаю об этих исклю­чительно здоровых душевно людях, тем сильнее у меня ощуще­ние, что все их характеристики каким-то образом взаимосвязаны. Это странно... и трудно выразить словами. Но кажется, что ни одна из них невозможна сама по себе, без остальных.

Робин. Вспомни, что группа, проводившая исследование исклю­чительно здоровых семей, озаглавила свой отчет «Не единая нить», чтобы еще раз выделить мысль о том, что не существует одного «чудесного ингредиента», дающего необычное здоровье.

Джон. Да, но не только это. Я имею в виду ощущение того, как каждый фактор помогает всем остальным и, в свою очередь, за­висит от остальных. То есть начать можно с любого места. Рас­смотрим детей, которые вырастают, зная, что все их чувства допустимы. Очевидно, что ощущение этого помогает им общаться более открыто. Поэтому другие люди в ответ тоже относятся к ним более открыто. За счет этого они лучше узнают людей. Это помогает им правильнее представлять себе мир. Что делает их более реалистичными. Благодаря чему они не будут часто разоча­ровываться в своих ожиданиях. Так что они смогут больше на­слаждаться жизнью, прекрасно себя чувствовать и, как следствие, более открыто относиться к людям. Все цепляется одно за другое.

Робин. И впрямь, это так. Это еще один пример позитивного круга, соединяющего разные характеристики. Из-за того, что мне­нием детей всерьез интересуются, они учатся не только быть от­крытыми и чувствовать, что чувствуют и думают другие люди, но и уважать чужие субъективные взгляды. Что усиливает ощу­щение своей индивидуальности. Поэтому они становятся более не­зависимыми эмоционально. Поэтому они чувствуют большую сво­боду быть самими собой, не стараются «втиснуться в какие-то рамки». Поэтому они способны оставаться ненапряженными и по­лучать удовольствие от участия в «цирковом представлении».

Джон. А участие в представлении, где каждый получает удо­вольствие от своей роли, добавляет уверенности в себе. Поэтому случайные проблемы не воспринимаются как угрожающие. Поэто­му нет нужды прятать негативные эмоции. Поэтому возникающие споры и конфликты разрешаются благодаря тому, что общее от­ношение пропитано теплотой и поддержкой, а атмосфера «цир­кового представления» предполагает более непринужденный на­строй всех участников, что помогает им более творчески подхо­дить к выработке решения для улаживания конфликта! Поэтому у семьи лучше получается решение проблем, а отношение к отри­цательным эмоциям становится более спокойным. Поэтому они чувствуют еще большую непринужденность и получают еще боль­ше удовольствия от жизни.

Робин. А это делает их еще более открытыми, что позволяет им еще комфортнее быть самими собой, что означает, что они еще больше укрепляются в уверенности в себе благодаря своей «отделенности» и осознанию «отделенности» других.

47

Джон. Что позволяет им идти на риск более тесной близости, в которой они получают больше поддержки и удовольствия друг от друга, что еще больше укрепляет их веру в себя, что помогает им легче приспосабливаться к происходящим переменам. Поэтому осознание своей способности справиться с любыми трудностями делает их еще более ненапряженными и так далее, и так далее, и так далее. Немного утомляет, не правда ли?

Робин. Здесь есть еще один аспект, возможно, очевидный, но я все равно хочу его упомянуть. Видишь ли, то, что супруги выс­тупают как равноправные партнеры, дает прекрасный пример их детям. Когда они вырастут, этот пример поможет им сформиро­вать столь же равноправные союзы, вместо того чтобы сползти в рамки шаблона средней семьи, с ее отношениями господства-под­чинения между супругами.

Джон. Я все еще поражен тем, как здесь все взаимосвязано.

Робин. Это происходит потому, что семья является взаимосвя­занной системой.

Джон. Минуточку, что это значит?

Робин. Ну... В былые времена, рассуждая о причинах и след­ствиях, пользовались аналогией с вереницей вагонов на сортиро­вочной станции. Но около сорока лет назад исследователи в раз­ных областях науки начали проявлять больший интерес к изуче­нию целого, а не составляющих частей, используя более широ­кий угол зрения для рассмотрения отношений между вещами, а не отдельных деталей.

Джон. «Целое» — это то, что ты называешь «системой»?

Робин. Совершенно верно. Изучая системы самых разных типов — системы наведения оружия, компьютеры, семьи, исследователи начали осознавать, что все взаимосвязано и взаимозависимо в го­раздо большей степени, чем они предполагали. Вместо аналогии с железнодорожным составом здесь больше подходит аналогия с сис­темой центрального отопления, в которой котел, нагревшись, вык­лючает термостат, что приводит к его охлаждению, из-за чего тер­мостат опять включается, поддерживая постоянную температуру.

Джон. То есть семья рассматривается как гомеостатическая си­стема с большим количеством взаимозависимых переменных?

Робин. Ну, не обязательно гомеостатическая! В некоторых сис­темах, где включение одной кнопки может привести скорее к вклю­чению, чем к выключению других, можно столкнуться с эффек­том, больше напоминающим распространение паники в толпе, ког­да страх умножается из-за того, что крики отдельного человека влияют на его окружение по нарастающей цепной реакции, как при ядерном взрыве. Но в любом случае чаще оказывалось, что в системе причины и следствия связаны друг с другом циклично.

Джон. То есть, говоря о семьях, значит ли это, что серьезные проблемы могут возникать из-за достаточно мелких причин, ум­ножающихся в «порочном кругу»?

Робин. Именно. Это то хорошее, что удалось обнаружить се­мейной терапии благодаря такому системному подходу. Хорошее заключается в том, что можно разорвать этот «порочный круг» нисхождения по спирали от плохого к худшему и превратить его

48

в «добродетельный круг», направленный в другую сторону. Это означает, что даже мелкие реальные перемены к лучшему мо­гут, умножаясь, вести по пути к большему счастью.

Джон. Я знаю, что семейная терапия часто дает быстрый ре­зультат. Причина именно в этом?

Робин. Это одна из причин. Другая заключается в том, что ты используешь интеллект всей семьи. Каждый из членов семьи за­метил особенности начала семейных проблем, которые другие упу­стили. Поэтому ты получаешь гораздо больше информации. Часто кто-то из детей — брат или сестра, не рассматривавшийся роди­телями в качестве источника проблемы, — видит причину семей­ных затруднений лучше всех остальных. А присутствие всей се­мьи позволяет объединить их усилия в решении проблемы после того, как она понята.

Джон. После этой рекламной паузы вернемся к семьям, кото­рым терапия не нужна. Когда все эти здоровые характеристики цепляются друг за друга по кругу, есть ли какие-то характерис­тики, не связанные с другими?

Робин. Возможно, что и нет. В наиболее здоровых семьях в той или иной степени наблюдались все эти характеристики. Но... от­мечались существенные различия в степени выраженности отдель­ных характеристик в каждой конкретной семье.

Джон. То есть в каждом случае была «смесь в разных пропорциях».

Робин. Совершенно верно.

Джон. Это напоминает мне слова Толстого в начале «Анны Ка­рениной»: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастная семья несчастлива по-своему».

Робин. Я думаю, что в основном это так. Конечно, каждая семья уникальна, как уникальны отпечатки пальцев. Но функционирование здоровых семей, похоже, основывается на тех принципах, кото­рые я старался выделить. В конце концов, число способов сделать что-то хорошо гораздо меньше числа способов сделать это плохо.

Джон. Ну, хорошо, Робин, до сих пор ты разливался соловьем, повествуя об этих так называемых здоровых семьях и жизнерадо­стно оскорбляя этим всех тех наших читателей, которые до сей поры считали себя достаточно здоровыми. Какими научными ис­следованиями ты можешь подкрепить свои слова?

Робин. Как я уже сказал в самом начале, интерес к здоровым семьям начали проявлять совсем недавно, поэтому исследований на эту тему не так много. А восприятие существующих результа­тов затруднено тем, что исследователи постоянно используют одни и те же слова, зачастую придавая им разный смысл, а также измеряют и исследуют несколько разные параметры и явления.

Джон. Ты имеешь в виду, что они не могут договориться об общем толковании слова «здоровый»?

Робин. В некотором смысле да, но, сделав скидку на то, что они исследуют разные вещи под разными ярлыками, можно до­пустить, что никаких серьезных разногласий здесь нет.

Джон. Вот как?

Робин. И это верно не только для более формальных исследова­ний, но и для выводов многих семейных терапевтов, основанных

4—1222 49

на их практическом опыте. И согласуется с тем, что я узнал из клинической практики. Я не знаю ни одной характеристики, которую один из исследователей признавал жизненно важной для душевного здоровья, а другие эксперты напрочь отрицали. И в самом деле, степень согласия просто ошеломляет. Фрома Уолш в своей книге «Семейные процессы» (прекрасный обзор литературы по этой тематике) пишет, что «...различные модели семьи отлича­ются замечательным отсутствием противоречия или несовместимо­сти» и «ни один исследователь не утверждает и даже не подразу­мевает, что характеристика, признаваемая другим исследователем важной для хорошего функционирования семьи, на самом деле не имеет значения или оказывает противоположное влияние».

Джон. Какие именно исследования ты имеешь в виду? Можешь привести пример?

Робин. Кроме уже упоминавшегося Тимберлоунского проекта, а также моих собственных наблюдений и наблюдений моих кол­лег, с которыми я обсуждал эту тему, можно обратиться к ре­зультатам исследований выдающихся выпускников Гарварда.

Джон. Это вряд ли можно считать срезом общества.

Робин. Согласен, но исследования проводились именно там. Ре­зультаты изложены в книге Джорджа Вейлланта «Адаптация к жизни». Он следил за этими выпускниками в течение примерно тридцати лет, используя анкетирование и дополняющие интервью.

Джон. Какие критерии в первую очередь использовались при отборе студентов?

Робин. Они начали с нескольких сотен студентов мужского пола, а затем исключили тех, у кого были какие-либо учебные, физи­ческие или психологические проблемы. Затем деканы факульте­тов выбрали из оставшихся тех, кто казался им наиболее «спо­собными». Осталось девяносто пять человек.

Джон. Обращалось ли особое внимание на независимость?

Робин. Да. И на достижения студентов, и на их способность ус­пешно состязаться. В последующей жизни они оказались в целом наиболее успешно устроившимися из всех выпускников Гарварда тех лет. Но такие качества, как способность к близости, оценива­лись при отборе невысоко.

Джон. Хорошо приспособившиеся жизнелюбы не представляли интереса?

Робин. Возможно. Таким образом, выборка состояла из белых мужчин «англосаксонского происхождения, протестантского веро­исповедания». Хотя 70% из них считали себя «либералами» в ши­роком смысле, а 90% выступали против войны во Вьетнаме.

Джон. Тогда... вопрос номер один. Насколько «здоровыми» были эти парни, по твоему мнению?

Робин. Как я уже говорил, около 20% населения можно в целом отнести к душевно здоровым. По оценке Вейлланта, около 80% группы попадали в эти верхние 20%. Из-за некоторых ошибок, допущенных при отборе, остальные не дотягивали до такого уровня душевного здоровья. Но, конечно, у каждого из них были свои уязвимые точки. В конце книги Вейллант пишет: «Ни один из них не прошел через горнило жизни, не испытав боли, борьбы и тревоги!»

50

Джон. Каково было направление исследования?

Робин. Они сравнивали студентов, пытаясь определить, какие факторы вносили больший вклад в душевное здоровье и способ­ность справляться с жизненными трудностями. Особое внимание Вейллант уделял поведению этих людей в условиях стресса и тому, какими средствами защиты они пользовались — какие методы они выбирали, чтобы справиться с болезненной ситуацией, не полу­чив при этом такой эмоциональной перегрузки, которую не смог­ли бы перенести.

Джон. Является ли защита способом не смотреть правде в лицо и, следовательно, «плохой штукой»?

Робин. Не обязательно. Нам всем приходится прибегать к той или иной форме защиты при повышении давления. Здесь важно, какие способы защиты мы используем — здоровые или нездоровые. Поэтому Вейллант решил исследовать все разнообразие способов защиты и разделил их на незрелые, невротические и зрелые.

Джон. Выходит, что «незрелые» дальше от душевного здоро­вья, чем «невротические»?

Робин. Да.

Джон. Ну, ладно. Начнем со дна... Что такое незрелые защит­ные реакции?

Робин. Это способ избегать трудностей и неудобства, представ­ляя, что вещи не таковы, каковы они есть на самом деле. Напри­мер, фантазии — жизнь в мире грез, в котором ты воображаешь себя добившимся успехов и признания, вместо того чтобы прило­жить усилия и обзавестись друзьями и достичь успехов в работе. Или проецирование и паранойя — убежденность в том, что все твои недостатки на самом деле являются недостатками других, или перекладывание вины за эти недостатки на других. Или ма­зохизм и ипохондрия — попытки получить то, что ты хочешь,

4* 51

заставляя других отдать это тебе, вместо того чтобы взять на себя ответственность за собственную жизнь. Или разыгрывание представления, когда человек дает волю своим импульсам, не заботясь об их значении и последствиях, и, как следствие, не испытывает страданий и неудовлетворенности.

Джон. Есть ли что-нибудь общее у людей, использующих та­кие незрелые защитные реакции?

Робин. Да. Они не чувствуют, что у них вообще есть какие-то проблемы. Поэтому, во-первых, у них нет надежды на улучшение Например, фантазии отрезают человека от помощи. Вейллант об­наружил, что ни один из тех, кто погружался в мир фантазий, не имел близких друзей, и только некоторые поддерживали кон­такты со своими семьями. Во-вторых, такие люди могут служить источником многих проблем у окружающих. Розыгрыш представ­ления и паранойя часто наблюдаются у преступников и, что ин­тересно, у революционеров, которые таким образом в политичес­кой борьбе придают форму своим внутренним конфликтам. И, ко­нечно, эти реакции во все более выраженных формах можно на­блюдать, продвигаясь вниз по шкале душевного здоровья в на­правлении настоящего безумия. Вейллант не включил в рассмот­рение эту четвертую группу «психотических» реакций, поскольку в исследуемой группе не было людей со столь выраженным пси­хическим расстройством.

Джон. Хорошо. Следующая категория. Что такое «невротичес­кие» защитные реакции?

Робин. Это те способы, которыми обычно пользуются большин­ство средних людей, чтобы справиться с ситуациями необычного стресса или беспокойства. Поэтому, хотя люди и стремятся иска­жать или не полностью признавать реальность, эти способы хотя бы частично учитывают интересы других людей, позволяя нам не выпадать из общества. К примеру, подавление означает, что че­ловек задвигает неприятные мысли и чувства на задворки созна­ния и внушает себе, что большую часть времени они не суще­ствуют— «прячет их за ширмой», как мы называли это в «Се­мье». Очень похожи на это изоляция и интеллектуализация. В первом случае мы подавляем мысль, но не чувство — например, мы можем ощущать беспокойство, не отдавая себе отчета в его причине. Во втором случае мы, наоборот, помним мысль, но за­бываем связанное с ней чувство — мы можем представить себя в неистовстве, не испытывая тех яростных чувств, которые обычно такое неистовство сопровождают. При замещении мы подменяем свои мысли и чувства; человек может злиться на своего начальни­ка, но, опасаясь, что начальник заметит это и уволит его, пере­носит свою злость и вымещает ее на, к примеру, своей жене. И, наконец, формирование реакции, когда человек как бы отклоня­ется назад, стараясь притупить ощущение от пугающей его эмо­ции за счет выпячивания прямо противоположной. Например, человек может выработать скованную, ханжескую манеру пове­дения для обуздания собственных сексуальных переживаний; или гипертрофированно миролюбивую — как барьер против внутрен­ней склонности к насилию.

52

Джон. Что же плохого в этих реакциях «середняков», если они предполагают уважение к окружающим?

Робин. Проблема заключается в том, что все они гасят наши эмоции и таким образом делают нашу жизнь более плоской, за­жатой и безрадостной.

Джон. Хорошо. Теперь вопрос на пять с плюсом. Каковы же зре­лые способы, позволяющие справляться с настоящим стрессом?

Робин. Одним из них является предвосхищение. Ты можешь уменьшить стресс от какого-нибудь сильного переживания, пред­чувствуя, на что оно может быть похоже, и готовясь к тому, как ты будешь справляться с этим. Потом, сделав свою домашнюю ра­боту, ты можешь слегка расслабиться, будучи более уверенным в своих силах. Например, умение «заглянуть в себя» помогает пред­сказать свою возможную реакцию и просчитать последствия — это один из способов, благодаря которым психотерапия делает человеческую жизнь более эффективной и радостной. Затем есть еще сдерживание — вместо того, чтобы подавлять пугающую эмо­цию и задвигать ее за пределы осознаваемых, ты держишь ее в узде и пытаешься притерпеться к ее ощущению. Благодаря это­му ты скорее сможешь найти способ справиться с ней при необходимости.

Джон. Несколько мрачновато и туповато, на мой вкус.

Робин. Я думаю, слово «сдерживание» здесь выбрано неудач­но, потому что оно действительно ассоциируется с тяжеловесно­стью и пассивностью. Тогда как на самом деле здесь имеется в виду способность сдержать себя, выждать и выбрать подходя­щий момент. Сдерживание подобных эмоций может увеличивать их мощь, так что человек чувствует прилив сил, энергии, ожидая и выбирая момент для того, чтобы дать им выплеснуться наружу и воплотиться в действие. Однако продолжим. Следующим идет

53

очищение, когда человек находит другие способы выражения со­мнительных эмоций и порывов, не только удовлетворяющие его самого, но и общественно приемлемые, а иногда и созидатель­ные. Одним из примеров является альтруизм, который можно рассматривать как «заместительное» удовольствие— радость делать людям то, что хотел бы сам получать от людей. Нам нравится дарить нашим детям впечатления, которые и самим хотелось иметь в их годы. Но лучшей из этих реакций — и тебе приятно будет это услышать — является юмор] Ты полностью ощущаешь мир; ты не уклоняешься от ясного осознания болез­ненных сторон жизни; но ты повелеваешь ими, превращая их в источник удовольствия и веселья!

Джон. Лучшей! Ну, не мило ли!

Робин. Вейллант цитирует слова Фрейда: «Юмор можно рас­сматривать как высший из этих защитных процессов»!

Джон. Великолепно. Но подожди! Вот тебе вопрос на шесть с плюсом: если использование этих зрелых защитных реакций оз­начает не бегство от реальности, не бегство от наших собствен­ных неприятных или разрушительных чувств путем проецирова­ния их на других людей, но, напротив, готовность встретить жиз­ненный вызов с открытым забралом... значит ли это, что эти «зре­лые» люди более счастливы, или они просто обладают большим чувством ответственности?

Робин. Ну, конечно, более счастливы. Когда Вейллант опраши­вал всех этих людей через двадцать пять лет после выпуска из Гарварда, он задавал им много вопросов о счастье — об их рабо­те, здоровье, семьях и особенно о том, является ли «настоящее время» самым счастливым в их жизни. И он обнаружил, что счас­тье встречалось в четыре раза чаще у людей, отличавшихся бо­лее зрелыми защитными реакциями.

Джон. И они же были самыми здоровыми, верно?

Робин. Да. Конечно, они не обязательно были самыми богаты­ми или самыми могущественными. Но более 90% из них призна­лись в удовлетворенности своей работой; иными словами, они занимались тем, что им действительно нравилось, а не тем, что дает положение. Далее, у них явно прослеживалась тенденция иметь много друзей, что резко контрастирует с большинством людей с «незрелыми» реакциями. Они могли использовать отпуск целиком— 60% «незрелых» были на это не способны— и мно­гие «зрелые» при необходимости проявляли способность быть аг­рессивными по отношению к другим людям. Только 6% «незре­лых» сообщали о том, что способны на это! И — тебя это пора­дует— «зрелые» отдавали предпочтение соревновательным ви­дам спорта.

Джон. Продолжая тему, что можно сказать о браке?

Робин. Ну, если и есть один главный показатель душевного здо­ровья, так это способность состоять в счастливом браке в течение долгого времени.

Джон. Ничего, ничего...

Робин. Двадцать восемь из тридцати «наиболее зрелых» вступи­ли в брак до тридцати лет и оставались в браке после пятидесяти.

54

Джон. Хорошо, дальше можно не продолжать.

Робин. И тем не менее... Вейллант пишет: «Развод— необяза­тельно что-то плохое и нездоровое, но долгая любовь людей друг к другу — несомненно благо».

Джон. Я думаю, это прекрасная формулировка. Я имею в виду, что мне от нее легче.

Робин. Наконец, даже уровень смертности среди «наиболее зре­лых» был наполовину меньше, чем у их однокурсников!

Джон. Жизнь несправедлива, правда? Казалось бы, страдания должны как-то вознаграждаться.

Робин. Ну, необязательные страдания — у ипохондриков, на­пример — несомненно имеют некоторую компенсацию. Мы можем убедить других избавить нас от того, что мы не хотим делать; или, говоря точнее, убедить себя не делать этого, что бы ни гово­рили другие. Но огромный ущерб нашей энергии и хорошему са­мочувствию намного перевешивает все приобретения, а если за­ниматься этим достаточно долго, можно просто заставить себя заболеть по-настоящему.

Джон. И все же это напоминает мне шутку Вуди Аллена: «По­чему евреи всегда умирают раньше своих жен? Потому, что они этого хотят».

Итак, посмотрим, к чему мы пришли. Мы рассмотрели исклю­чительное душевное здоровье с точки зрения функционирования здоровых семей, а затем исходя из того, как здоровые личности справляются со стрессовыми ситуациями. В основном выводы со­впадают, не так ли? В обоих случаях выделяется преимущество восприятия реальности лицом к лицу.

Робин. Те же принципы применимы и по-другому. Терпимость и отсутствие крайних в семье, и признание самого себя и отсут­ствие скованности и подавления личности. Открытое общение в семье и открытость личности по отношению ко всем аспектам своей индивидуальности. В обоих случаях все ведет к цельности и гар­монии в сочетании со свободой.

Джон. Но это действительно две разные проекции — что хо­рошо. Я хочу сказать, что при обсуждении чего-то сложного все­гда полезно сделать несколько срезов в разных направлениях, по­тому что каждая грань отбрасывает новый свет на проблему, по­могая полнее понять основную идею.

Робин. Да. Это то, что я пытаюсь сказать о достоверности ре­зультатов исследований. Какова бы ни была ценность отдельных результатов, более всего убеждает меня, когда все они — резуль­таты исследований отдельных личностей, групп, семей под раз­ными углами — сочетаются друг с другом и привносят смысл в то, что ранее казалось непостижимым.

Джон. Скажи, Робин, а каков твой срез во всей этой эпопее с душевным здоровьем?

Робин. Если состыковать всю эту информацию с тем, что я узнал из клинической практики, то получится еще одна точка зрения на здоровье, которую я считаю весьма полезной. Она связывает исследования здоровых семей с семейной терапией и с психоана­лизом, и с идеями, которые использовал Эрик Берн в «Играх, в

55

которые играют люди» — книге, которая дала понимание психо­логии многим обычным людям.

Джон. Эта книга наделала шуму в 60-х, не так ли?

Робин. Верно. Она стала библией трансактного анализа, кото­рый с тех пор широко использовался при подготовке руководя­щего персонала. Берн высказал идею, что человек увязает в ча­стях своей индивидуальности, вместо того чтобы использовать ее целиком. Например, если мы хотим быть зависимыми и бе­зответственными или нас пугают вопросы секса, то мы можем использовать свою детскую составляющую. Таким образом мы избегаем необходимости развивать более взрослые, более ответ­ственные стороны своей натуры — вплоть до полного их отри­цания. С другой стороны, если мы боимся уязвимости и беспо­мощности или чувства неуверенности, то можем отказаться от своей детской составляющей и направить всю свою энергию и внимание на взрослые стороны своей личности. Первое соответ­ствует тому, что Берн называл Ребенком в нас, а второе — тому, что он называл Родителем. Человек может проводить большую часть жизни в одной из этих составляющих своей личности и об­щаться с людьми сквозь нее, в то же время фактически отклю­чив другие составляющие. В любом случае человек не может пол­ноценно функционировать, потому что у него отключена поло­вина «систем жизнеобеспечения».

Джон. Человек, живущий в оболочке Ребенка, будет всегда нуж­даться в ком-то, кто бы за ним присматривал?

Робин. Именно. А человек, реализующий только Родительскую составляющую своей личности, будет всегда нуждаться в ком-то, за кем присматривать.

Джон. Я понял насчет первого, но мне не совсем ясно второе. Зачем человеку, который сконцентрирован на своей взрослости, нужно заботиться о ком-то еще?

Робин. Такой человек, отключив более непосредственную, жи­вую, эмоциональную часть своей личности, чувствует нехватку чего-то очень важного в своей жизни; поэтому его влечет к людям, которые могут выразить такой аспект, хотя бы он и не одобрял это. Опять же, пока он пребывает в ситуации, когда может сфоку­сироваться на ребяческом поведении кого-то другого, меньше опас­ность выпустить наружу собственную «детскость», которая для него является запретной.

Джон. А по-настоящему взрослый человек?

Робин. Действительно взрослый человек не застревает ни в том, ни в другом положении. Он или она способны использовать в свое удовольствие обе составляющие своей личности. Другими слова­ми, только объединив и заставив работать вместе обе составляю­щие, мы и получим настоящего «взрослого». Но если у человека работает только половина его индивидуальности, то его влечет к кому-то, у кого работает только другая половина. И тогда, объе­динившись, они получают в свое распоряжение полноценную «си­стему жизнеобеспечения».

Джон. Им приходится подыскивать партнера, который допол­нял бы их в этом смысле...

56

Робин. Поэтому человек, обращающийся в основном к детской составляющей своей личности — например, алкоголик — будет ис­кать так называемого «спасителя» — человека, ощущающего не­удобство от зависимости и потому отринувшего ребяческую часть самого себя. А спаситель, в свою очередь, нуждается в контакте с таким «большим ребенком», пытаясь справиться со своей отвергае­мой зависимостью путем использования «заместительного удоволь­ствия», т. е. альтруизма. Другими словами, каждый из них нужда­ется в ком-то, кто бы «нес» неудобную для них часть их личности, от которой они хотят избавиться, переложив на чужие плечи.

Джон. То есть можно предположить, что подобные пары счи­тают невозможной эмоциональную независимость друг от друга.

Робин. Да. Как если бы каждый из партнеров включал в себя часть другого. Поэтому, будучи разделенными, они ощущают это как потерю части самого себя, хотя, конечно, не отдают себе от­чета в причинах своих негативных эмоций.

Джон. Можно ли сказать, что эти составляющие — Родитель и Ребенок — как-то соответствуют понятиям Супер-Эго и Ид, ко­торыми оперировал Фрейд?

Робин. Они в чем-то похожи. Конечно, Фрейд подразделял пси­хику человека на три составляющие: Ид, Эго и Супер-Эго. Но действительно, Ид олицетворяет собой самопроизвольные, нео­бузданные инстинкты и желания, которые мы связываем с дет­ством. А Супер-Эго похоже на Родителя у Берна — оно склады­вается из социальных правил, ценностей и запретов, усвоенных в детстве от родителей; что-то вроде родителя, сидящего на пле­че и указывающего, что можно, а что нельзя.

Джон. А чем тогда занимается Эго?

Робин. Это исполнительный механизм, который пытается на­ходить приемлемый компромисс между Ид и Супер-Эго, между детской и родительской составляющими. То, чего он пытается

57

достичь, приблизительно соответствует Взрослому у Берна. Или можно сформулировать так: эти три части соответствуют тому, что мы простым языком называем Страсть, Самоконтроль и Сознание.

Джон. В общем, мне кажется, понятно, за исключением одного момента. Не отождествляешь ли ты «чувства» — эмоциональную сторону жизни человека — только с его детской составляющей? Значит ли это, что не бывает взрослых эмоций?

Робин. Человек, способный только на эмоции и желания и не обладающий самоконтролем и чувством ответственности по отно­шению к окружающим, без сомнения, все еще действует как ре­бенок, независимо от возраста. Но если и другие составляющие личности развиваются по мере взросления, то эмоциональная жизнь человека меняется и становится менее необузданной, более утонченной и насыщенной.

Джон. И какое отношение все это имеет к душевному здоровью?

Робин. При высоком уровне душевного здоровья эти три аспек­та индивидуальности хорошо развиты — человек их все осознает и может использовать. Такой человек находится в контакте с ми­ром своих эмоций, он способен на глубокие чувства и на непри­нужденный, творческий подход. И он способен на это, потому что чувствует себя в безопасности — он уверен в том, что при необхо­димости сможет управлять этими эмоциями. Кроме того, он ясно представляет, что приемлемо для общества, а что — нет, что мо­жет причинить окружающим и ему самому вред, а что — принес­ти пользу. Другими словами, у него есть движитель, толкающий корабль, есть штурвал и направляющий руль, а также лоция, дающая ориентиры на пути к цели. И за счет того, что в его рас­поряжении имеются эти три составляющие индивидуальности, вза­имосвязанные в целостном единстве, он может вести адекватное и самостоятельное существование в этой жизни. Что мы и имеем в виду, говоря о душевном здоровье-Джон. Тогда, если мне позволят проявить ошеломляющую про­ницательность, быть нездоровым означает не иметь в своем рас­поряжении этих трех составляющих?

Робин. Да. Члены нездоровых семей так сильно нуждаются друг в друге потому, что ни у одного из них нет всех трех частей, функционирующих должным образом. Эти составляющие поделе­ны между разными членами семьи. Один из них, например ребе­нок или подросток, может поднимать настроение всей семьи — он брызжет эмоциями и непосредственностью, но не способен их кон­тролировать. Отец может быть достаточно сильным, чтобы ока­зать помощь в управлении ими, но слишком безответственным, чтобы вмешиваться.

Джон. У него развито Эго, то есть взрослая составляющая, но не Супер-Эго — родительская.

Робин. А мать может быть слишком слабой, чтобы осуществ­лять это управление, но обладать сильным ощущением социаль­ной приемлемости, которого не хватает всем остальным.

Джон. С этим понятно. И что?

Робин. Когда я разрабатывал свои методы семейной терапии, то обнаружил, что это объясняет, почему некоторым людям

58

помогала индивидуальная психотерапия, а с другими мы не мог­ли продвинуться, пока не встречались со всей семьей целиком.

Джон. Начинаю понимать. Ты хочешь сказать, что у тех, кому помогала индивидуальная терапия, все эти три составляющие личности уже были объединены и работали, хоть и неуравнове­шенно... А когда разные члены семьи «несли на себе» различные функции, тебе необходимо было видеть их всех, чтобы они могли распределить эти функции между собой и ты смог бы увидеть ношу каждого?

Робин. Точно. Если ты хочешь сдвинуться с мертвой точки, тебе необходимо собрать в одном месте и в одно время саму проблему, свое отношение к ней и свою способность с ней что-нибудь сде­лать! Я назвал это объединение трех компонентов «минимально достаточной схемой» — тебе нужно иметь все компоненты объе­диненными и работоспособными, чтобы предпринять какие-либо осмысленные действия. Если эта схема наличествовала у отдель­ного человека, с ним можно было работать индивидуально. Но в других случаях минимально достаточная схема появлялась, толь­ко если я собирал вместе трех и более человек и соединял их друг с другом посредством разговора.

Джон. Весьма познавательно. Надеюсь, основная часть наиболее ужасного жаргона позади.

Робин. Мне самому это не нравится, но в то время ничего луч­ше я придумать не смог. Если хочешь, можно назвать это «три основных ингредиента».

Джон. Так гораздо лучше. То есть твой срез проблемы душев­ного здоровья заключается в подходе к ней с точки зрения един­ства «основных ингредиентов» личности.

Робин. Это только один взгляд на душевное здоровье, но он оказал нам огромную помощь при выборе верного способа терапии для обратившихся к нам людей. И позволил добиться большего успеха.

Джон. Ну ладно, я полагаю, что вопрос «Что такое настоящее душевное здоровье?» мы замучили до смерти. Так что, самое вре­мя перейти к вопросу на семь с плюсом. Вот он: почему же боль­шинство людей, по крайней мере, те, кто в достаточной мере ощущают собственное неблагополучие, не бегают по улицам, вопя: «Как мне стать поздоровее?».

Робин. Боюсь, что здесь кроется ловушка. А состоит она в том, что у каждого уровня душевного здоровья имеется своя собствен­ная, отличная, система оценок.

Джон. Ты хочешь сказать, что типичная для каждого уровня система оценок определяет, что является здоровым, а что нет?

Робин. Совершенно верно. И — сюрприз, сюрприз — каждый уро­вень уверен, что именно его характеристики являются самыми здоровыми, а характеристики всех остальных уровней — как выше, так и ниже — нет.

Джон. ...Так же, как нам с первого взгляда не понравилась идея «разъединенности» в любовных отношениях, показавшись синони­мом небрежения, если не черствости.

Робин. Именно так.

59

Джон. Ага. Поэтому все, благодаря своей системе оценок, убеж­дены, что они здоровы настолько, насколько это возможно.

Робин. Позволь привести несколько примеров. Расположенные в нижнем конце шкалы душевного здоровья семьи шизофреничес­кого типа обычно считают себя вполне нормальными, за исклю­чением одного из членов. По моему опыту бесед с ними, их труд­но заставить признаться в наличии каких-либо проблем вообще, даже таких, которые обычные люди принимают за должное. Дру­гими словами, они представляют себя исключительно здоровыми.

Джон. За исключением, конечно же, того «плохого» или «боль­ного» — семейного «козла отпущения».

Робин. Да. Как если бы этот человек заключал в себе все про­блемы семьи, так что все остальные могли быть почти идеальными.

Джон. Почти идеальными. Точно. Продвигаясь выше по шкале здоровья, какова следующая группа и как их система оценок оп­равдывает их поведение?

Робин. Представители параноидного типа, например, оправды­вают геноцид идеей очищения человеческой расы.

Джон. Убийства, терроризм и экспроприации преподносятся как «этнические чистки»...

Робин. И, как в мафии, они придают огромное значение пре­данности, но абсолютно не ценят все, что «вне семьи».

Джон. А как они рассматривают свое поведение по отношению к не членам семьи?

Робин. Во-первых, они оправдывают его, утверждая, что про­сто заботятся о своих семьях, затем могут утверждать, что зас­тавляют людей подтянуться, учат их жизни.

Джон. Оказывают простофиле услугу, не давая ему передохнуть.

Робин. Что-то вроде этого. И кроме того, если они чуточку здо­ровее, но все-таки функционируют по параноидному типу, то их очень привлекает идея выживания сильнейшего.

60

Джон. Как безжалостные люди в бизнесе или политики, кото­рых мало заботят те, кто не может приспособиться к обществу выживания.

Робин. Продвигаясь чуть выше по шкале, мы переходим к деп­рессивному типу. Такие люди придают очень большое значение доброте, чуткости, терпимости и пониманию. Но они склонны с неодобрением относиться к конфронтации и открытой, нелицеп­риятной критике. Они воспринимают обычную здоровую напорис­тость как неприятную агрессивность, а уверенность в себе — как самонадеянность. Поэтому они чаще одобряют и оправдывают не­которые виды слабости.

Джон. Их любимыми героями являются те, кто много страдал, — чахоточные писатели, политические мученики, непонятые мыс­лители. В моей частной школе в конце пятидесятых было много подобных настроений. Капитан Скотт и генерал Гордон, к приме­ру, — вполне несчастные, одинокие люди с тусклой сексуальной жизнью, добившиеся впечатляющих неудач. У меня сложилось впе­чатление, что им надлежало особо поклоняться; счастливые и удачливые люди по контрасту казались поверхностными и нео­сновательными.

Робин. И, конечно, гнев скорее является для них табуирован-ным... если только он не направлен на власти или не выражает чаяния других. И насилие в любом виде.

Джон. Хорошо. Кто у нас следующий?

Робин. Поднимаясь по шкале, мы приходим к людям навязчиво­го типа. Они очень высоко ценят порядок, чистоту, контроль и сознательность. Они чувствуют себя неуютно, сталкиваясь с не­принужденностью, — как своей, так и чужой.

Джон. Их героями являются администраторы, бухгалтеры, ре­гулировщики движения и лингвистические философы.

Робин. Примерно так. И, конечно, они придают большое значе­ние упорному труду и чувствуют себя не в своей тарелке, когда им нечем заняться, или когда при них шутят, или в атмосфере общего веселья.

Джон. Слишком выраженное жизнелюбие считается признаком распущенности. Итак, мы обсудили системы оценок, служащие для самооправдания, у людей шизофренического, параноидально­го, депрессивного типа и навязчивого типа. Дальше на шкале рас­полагаются средние люди. Какими они себя видят?

Робин. Конечно, я не учитываю значительное взаимопересече­ние между этими типами, но «середняки» обычно лучше представ­ляют себе свои ограничения и более способны принимать ответст­венность за себя, свои чувства и свои проблемы. Но, в силу своего значительного большинства и в отсутствие какого-либо критерия для другой самооценки, они рассматривают свою манеру поведе­ния как абсолютно «нормальную», «естественную» и «здоровую».

Джон. То есть они также считают себя самыми здоровыми, а остальных — находящимися на более низком уровне.

Робин. Именно так.

Джон. Хорошо, тогда какими видятся характеристики «очень здоровых» людей тем из нас, кто «нормален»?

61

Робин. Я думаю, что их открытость и теплота поначалу показа­лись бы нам довольно странными и мы могли бы начать прикиды­вать: «Что у них на уме? Что они надеются из этого извлечь для себя?» И мы, возможно, представили бы их несколько наивными и почувствовали бы к ним легкую жалость из-за того, что их можно так легко обвести вокруг пальца. В любом случае мы сочли бы, что они рискуют понапрасну, слишком доверчивы и недостаточно за­щищают свои интересы. Но, кроме того, мы почти наверняка рас­ценили бы их эмоциональную независимость и способность к от­страненности недостатком заботливости, проявлением эгоизма и при­знаком отсутствия настоящего участия и любви. Что касается дис­циплины, мы сочли бы, что родители слишком потакают детям, столь интересуясь их мнением, но, возможно, были бы поражены тем, как бодро дети реагируют на решения родителей. Мы почти наверняка решили бы, что «здоровяки» обсуждают такие темы, разговаривать о которых не принято, или, по крайней мере, что они в довольно бестактной и нечуткой манере выражают свои нега­тивные эмоции. И мы, конечно же, сочли бы полную жизни атмосфе­ру «циркового представления» слишком сумбурной и беспорядоч­ной и беспокоились бы о том, что события могут выйти или уже вышли из-под контроля. И мы, возможно, посчитали бы некоторые их взгляды на жизнь довольно резкими и суровыми, а их отноше­ние к дорогим для нас иллюзиям — грубым и совершенно нероман­тичным. Кроме того, мы с замешательством и придирчивостью от­неслись бы к их умению хорошо переносить перемены, потому что в средних семьях большим комплиментом считаются замечания типа «Ты совсем не меняешься» или «Ты совсем такой же, как был».

Джон. Это точно. Довольно странный комплимент, не правда ли? «Ты столько лет прожил на свете и абсолютно ничему не научился. Ты просто превосходен!» Но почему мы так критически относимся к способности людей изменяться?

Робин. Ну, средним семьям не нравится вот что: человек сделал это сам — это его личное достижение. Перемена не принадлежит семье, поэтому изменение в члене семьи ощущается как угроза «спайке», тому роду близости, который остальная семья отожде­ствляет с любовью.

Джон. Здесь кроется парадокс. Если средние люди, которые как-никак составляют подавляющее большинство, придерживаются таких взглядов, то «здоровяки» не должны бы пользоваться лю­бовью. Однако ты утверждаешь, что они прекрасно уживаются с соседями.

Робин. Я полагаю, что они достаточно чуткие и деликатные по отношению к чувствам других люди, чтобы приспосабливать свое поведение к окружающим.

Джон. Ты имеешь в виду, что они делают свое поведение бо­лее средним!

Робин. Да, в окружении средних людей. Они предпочитают «де­лать как все», а не навязывать людям свое мировоззрение.

Джон. Так, что можно и не заметить, что они «здоровяки». Ну, ладно. И, наконец, «самые здоровые». Они тоже считают уровень своего душевного здоровья наилучшим?

62

Робин. Чем более человек здоров, тем скорее он готов признать свои ограничения и тем более открыт для возможности самоусо­вершенствования. Например, к середине жизни 40% из участни­ков Гарвардского проекта обращались к психиатрам по поводу тех или иных проблем.

Джон. Это удивительно много. Я хочу сказать, что вся группа изначально набиралась из числа наиболее здоровых и независи­мых студентов.

Робин. Да. Конечно, в некоторых местах в США визит к психи­атру считается столь же нормальной вещью, как визит к стомато­логу. Но это показывает, насколько наиболее здоровые люди были открыты попыткам улучшить свое функционирование, несмотря на весьма высокий уровень достижений.

Джон. И в самом деле, ведь именно ты подметил, что более здоровые люди не ощущают неудобства, обращаясь за помощью, если она им вдруг понадобилась, а менее здоровые сильнее этому сопротивляются ?

Робин. Конечно. И это следует из того, что я говорил о различ­ных типах защитных реакций. По-настоящему больные люди или те, кто прибегает к «незрелым» реакциям, не могут смотреть ре­альности в глаза и предпочитают жить в мире фантазий. Во всем плохом они обвиняют других и поэтому сами не ощущают потреб­ности изменяться. Как раз люди с невротическими защитными ре­акциями, осознающие свои внутренние проблемы и ведущие с ними борьбу, пусть зачастую неэффективными и причиняющими много боли способами, скорее способны осознать необходимость психо­терапии для самих себя.

Джон. Они стремятся к середине шкалы?

Робин. И чем здоровее, тем скорее они обращаются к каким-то формам психотерапевтической помощи — если только не достиг­ли того уровня понимания себя, при котором им довольно той помощи, которую они могут получить от друзей. Примечатель­но, что наиболее здоровые участники Гарвардского проекта — те, кто использовал «зрелые» защитные реакции, — вообще не об­ращались к психиатрам за какой-либо помощью.

Джон. Ну ладно, слушая бесконечные рассказы об этих ис­ключительно здоровых людях и всю дорогу испытывая неизбыв­ную зависть, я хотел бы узнать, как у них это получается...

Робин. Как видно из результатов Тимберлоунского исследова­ния, если дети вырастают у весьма здоровых родителей, то они с большой вероятностью наследуют то же здоровое отношение. Ана­логично, в случае с участниками Гарвардского проекта, Вейллант сравнивал тех, кто пользовался родительской любовью и заботой, с теми, чье детство было суровым и лишенным любви. Различия между двумя группами были весьма впечатляющими. У первых было в пять раз больше шансов оказаться в «наиболее здоровой» категории и в пять раз меньше шансов получить какое-либо пси­хическое заболевание. У вторых было заметно меньше друзей, они были более эмоционально зажаты, более требовательны, эго­центричны и недоверчивы. И так же, как они не могли играть в детстве, повзрослев, они не могли радоваться жизни. Кроме того,

63

дети из менее здоровых семей в восемь раз чаще совершали правонарушения или нуждались в помещении в психиатрическую лечебницу.

Джон. Суммируя, ты утверждаешь, что лучший способ дос­тичь высокого уровня душевного здоровья — это родиться в очень здоровой семье.

Робин. Да.

Джон. Ну что ж, очень полезная информация. Все так просто. Тебе стоит написать «Самоучитель» на эту тему.

Робин. Подожди минутку. Я сказал, что это «лучший способ». Результаты, полученные в ходе Гарвардского проекта, показы­вают: к пятидесяти годам участники, чье детство было неблаго­получным, могли добиться таких же успехов, что и дети из очень счастливых семей. К этому возрасту исследователи не могли оп­ределить, кто в каких условиях вырастал, исходя из их состояния на тот момент.

Джон. Я вдруг вспомнил то, что ты говорил в «Семье»: если ты пропустил ступеньку в своем развитии, то можешь вернуться и пройти ее опять, если признаешь, что тебе это нужно.

Робин. Я убежден, что это так. Но только при условии, как ты упомянул, если мы не прячемся от осознания факта этой недоста­чи и связанной с ней слабости. Если участники Гарвардского про­екта, отягощенные трудным детством и добившиеся определен­ных успехов в молодости, смогли улучшить свое состояние на­столько, что их нельзя было отличить от людей со счастливым детством, то, наверное, у них должны были происходить в этом жизненном промежутке какие-то события, излечившие ущерб.

Джон. А так как они изначально были отобраны как члены особенно здоровой группы, то имели меньшую склонность отри­цать наличие у себя каких-либо проблем — меньшую склонность

64

прятать их «за ширмой». То есть они с большей вероятностью, чем многие, должны были обнаружить способы улучшить свое состояние.

Робин. Я бы объяснил это именно так.

Джон. Тогда вот тебе вопрос на восемь с плюсом. Если я просто «середняк» или даже, я надеюсь, достаточно здоров... и хочу стать еще здоровее — и счастливее — то в чем фокус?

Робин. Я собираюсь разобраться с этим максимально подробно в последней главе. Но сначала я хочу опять взглянуть на очень здоровые семьи.

Джон. Разве мы с ними не покончили?

Робин. Я имею в виду гораздо большие семьи.

5—1222

Послесловие: Надо смеяться

Джон. Для человека моей профессии является утешением то, что психиатры считают использование юмора «зрелым» способом решения проблем и очень важной характеристикой исключитель­но здоровых семей.

Робин. Я знал, что тебя это порадует.

Джон. Как ты это объясняешь с точки зрения психиатра? Явля­ется ли смех причиной здоровья или его следствием, вроде пены на пиве?

Робин. Я бы сказал: и тем и другим. Мы должны использовать здесь цикличный подход. Уверенность в себе, расслабленность, умение шутить, способность к творчеству, веселье, жизнерадос­тность, способность радоваться жизни — все это проявления очень здорового состояния духа. Каждый из этих аспектов усиливает и питает все остальные и, в свою очередь, усиливается от них. Это «добродетельный крут».

Джон. В противоположность «порочному кругу» или «нисходя­щей спирали».

Робин. Верно. Но ты вроде бы являешься у нас экспертом по юмору и смеху. Что ты можешь сказать по этому поводу?

Джон. Одно я знаю наверняка — обсуждение этого предмета все­гда оставляет людей разочарованными, так как они почему-то по­лагают, что оно должно быть «смешным» — как лекции о твор­честве Ибсена должны быть драматичными, а разбор музыки Баха должен создавать полумистическое настроение. Поэтому не надо рассчитывать на развлечение.

Робин. Ладно.

Джон. Начнем с того, что юмор и смех — далеко не одно и то же, что делает все еще сложнее. Существует множество причин, по которым мы смеемся, и некоторые из них вообще никак не связаны с юмором.

Робин. Ты имеешь в виду случаи, когда мы смеемся просто от радости.

Джон. Да, когда, например, мы встречаемся с людьми, которых очень любим, но с которыми давно не виделись. Все смеются, хотя ничего особенно смешного при этом не произносится. Я заметил, что иногда мы смеемся просто от восхищения чем-то. Движение, исполненное захватывающей грации, или поразительная ловкость, или первый взгляд на что-то очень красивое, или первое ощуще­ние вкуса великолепного вина или кулинарного шедевра. Подоб­ная реакция не имеет ничего общего с юмором, она является про­стым признанием совершенства. Опять же, я заметил, что если, играя с маленьким ребенком, сделать одно и то же два или три раза, а на следующий раз сделать что-то другое, то ребенок

66

засмеется. Я думаю, что иногда мы смеемся над чем-то от неожидан­ности, потому что это отличается от того, что мы прогнозировали.

Робин. И конечно, мы смеемся от облегчения, не так ли? Случи­лось что-то тревожное, но несколькими секундами позлее мы пони­маем, что все живы, ничего страшного не произошло, и мы смеемся.

Джон. Я вспоминаю слова Дж. Б. Пристли об Эдуарде Хите, ши­роко известном своим громким, заливистым хохотом: «Ни один человек с чувством юмора не способен так смеяться». Потому что мы можем вымучить смех по разным причинам — для создания дружеской атмосферы, чтобы скрыть замешательство, рассеять тревогу, и особенно для того, чтобы показать другим — и себе, — что у нас есть чувство юмора. Даже когда у нас его нет. В этом случае смеются особенно громко...

Робин. Затем бывает злобный смех. Когда человек торжествует победу над кем-то, кого он сильно не любит; или когда кто-то, не пользующийся любовью, оказывается в дураках и люди презри­тельно смеются над ним, чтобы усугубить его смущение; или ког­да подшучивание вдруг перестает быть добродушным и умыш­ленно причиняет боль.

Джон. Мы не должны забывать еще об одной разновидности сме­ха. Смех, вызываемый чем-нибудь смешным. Итак, Робин, почему люди — единственные из созданий Господа способны смеяться? Не считая брюхоногих, конечно.

Робин. Оставляя в стороне все причины, связанные со здоровь­ем, я убежден, что смех служит еще одной важной цели. Но для объяснения этого нам придется немного отвлечься.

Джон. Ничего. Читатель всегда сможет это пропустить.

Робин. Так вот, у Чарльза Дарвина имелись некоторые любо­пытные суждения по поводу смеха. Как ты знаешь, его теория эволюции выросла из наблюдений за сходствами и различиями в формах и функциях животных организмов. Позднее он заинтересо­вался способами выражения различных эмоций с помощью раз­личных положений тела и напряжения разных групп мышц.

Джон. Ты имеешь в виду позу?

Робин. Позу, осанку, мимику... любые физические проявления различных эмоций.

Джон. Ты имеешь в виду то, как мы более или менее точно определяем настроение человека по тому, как он держится?

Робин. Более того. Физиолог Нина Булл в своей книге «Позици­онная теория эмоций» описывает эксперименты, в которых подо­пытным людям под гипнозом приказывали принять позу, харак­терную для определенной эмоции. Затем им приказывали почув­ствовать противоположную эмоцию, при этом не двигаясь— не изменяя положения своего тела и не расслабляя мышц.

Джон. И у них получалось?

Робин. Нет! Ни один из них не мог, например, оставаясь в позе Депрессии, в то же время почувствовать уверенность в себе и жизнерадостность. И наоборот: никто не мог переключиться на ощу­щение печали, сохраняя в этот момент бодрую, пружинистую позу. Но как только им позволяли изменить положение тела, они не­медленно обретали способность выполнять приказы гипнотизера.

5* 67

Джон. Как она это объясняет?

Робин. Она пишет, что эмоция являлась приготовлением к дей­ствию — «позиционной готовностью».

Джон. «Готовностью»?

Робин. Да, готовностью. Ну, ты знаешь... На старт... Внимание... МАРШ! Когда судья произносит эти слова, давая старт забегу, «Внимание» означает, что мышцы бегуна должны напрячься так же, как и при беге, но не начиная бег. Это действие в зародыше. И, как ты знаешь, при участии в забеге именно в этот момент ты ощущаешь наиболее сильные эмоции. Когда бег начался, вся энер­гия уходит в движение. Эмоции очень тесно связаны с отдельными позами и напряжением отдельных групп мышц.

Джон. Ну, и?

Робин. Вот к какому выводу пришел Дарвин на основе своих наблюдений: смех возникает тогда, когда две несовместимые мысли вызывают две противоречащие друг другу позы или на­пряжение групп мышц, соответствующих двум противоречивым эмоциям.

Джон. Ты хочешь сказать, что столкновение различных напря­жений в мышцах, вызванное двумя противоречивыми эмоциями, вызывает смех?

Робин. Если, подчеркивает Дарвин, субъект удивлен. В этом слу­чае мы получаем, по его словам, «судорожную разрядку мышеч­ной энергии».

Джон. Ну, это действительно снимает напряжение и расслаб­ляет. Но почему он подчеркивает значение удивления?

Робин. Я думаю, что, не будучи застигнуты врасплох, мы мо­жем защитить себя от потери контроля, неизбежной при подоб­ном извержении.

Джон. Да, ведь смех непроизволен, не правда ли? Очень труд­но убедительно подделать смех. Хорошо. Очень интересно. Но как все это связано с целью смеха?

Робин. Чтобы объяснить это, я должен сначала рассказать тебе о двух различных подходах, которые мы используем, связывая себя с миром. В основном мы функционируем в двух режимах: «от­крытом» и «закрытом».

Джон. Пожалуйста, объясни. Что такое «открытый» режим?

Робин. Это режим, в котором мы открываем себя окружающе­му миру, впитываем новую информацию и позволяем ей изменять наши мысленные планы, делать их более точными и всеобъемлю­щими, чтобы они лучше отражали действительность и указывали нам направление движения к желаемому.

Джон. А «закрытый»?

Робин. Мы переходим в «закрытый» режим при необходимости что-то предпринять. Мы переключаем все свое внимание на дос­тижение некой цели. Для этого мы временно сужаем угол обзора и перестаем воспринимать информацию извне.

Джон. Да. В бою нет времени любоваться пейзажем.

Робин. Точно. Или пытаться найти смешную сторону в своих действиях. Так что, хотя «открытый» режим и выглядит доволь­но привлекательным в моем описании...

68

Джон. ... потому что он несет в себе больше осознания, откры­тости ума, расслабленности, более философский и полный юмора подход и так далее...

Робин. ... мы нуждаемся и в «закрытом» режиме всякий раз, когда возникает необходимость действовать.

Джон. То есть для достижения большей эффективности нам не­обходима способность выбирать между этими двумя режимами. И как же мы переключаемся из одного в другой?

Робин. Переходить из открытого в закрытый режим проще. Это происходит более или менее без нашего участия. Быть может, какой-то внешний раздражитель насторожил нас и предупредил о необходимости действия. Кто-то позвонил в дверь, или запла­кал ребенок, или загорелся дом— мы переключаемся в «закры­тый» режим для реагирования на ситуацию.

Джон. Или просто ты нашел решение, которое долго искал, и сознательно переключаешься в «закрытый» режим для его выпол­нения. Понятно. А как насчет обратного перехода — из «закрытого» в «открытый»?

Робин. Похоже, что это намного труднее. В «закрытом» режиме нам тяжело отпустить вожжи, расслабиться и вернуться обратно в «открытый» режим.

Джон. Это точно. Когда я сконцентрирован, сосредоточен и ис­пытываю (хотя и наряду с некоторым напряжением) это легкое, но приятное волнение, когда «все тебя слушается», я могу бегать так весь день, даже если на самом деле мне надо бы остановить­ся и окинуть взглядом свои действия, чтобы понять, не свернул ли я с пути к своей цели.

Робин. Да. Находясь в «закрытом» режиме, надо всегда помнить старый девиз IBM: «He надо путать процесс с результатом».

Джон. Потому что остановка для проверки своих действий мо­жет показаться потаканием самому себе. «На это нет времени, мы должны наступать!»

Робин. В этом и заключается основная проблема с «закрытым» режимом. Переключившись в него, мы становимся закрытыми для любой информации, которая могла бы нас из него выпихнуть. Это похоже на автопилот. Мы просто выполняем программу, на­чавшуюся с какой-то позиционной готовности или эмоции и запу­щенную какой-то потребностью в действии.

Джон. Да, довольно некомфортно признавать необходимость в новой, отвлекающей информации. На самом деле мы не очень хо­тим думать и рисковать, подвергая сомнению свои действия.

Робин. Поэтому мы не можем научиться чему-то действительно новому. Мы можем только добавлять детали к тому, что уже знаем. Но для того чтобы изменить свои взгляды, найти новые решения, сменить прицел, нам нужно находиться в «открытом» режиме.

Джон. Как же мы спасаемся из «закрытого» режима?

Робин. Иногда сильные положительные эмоции могут остано­вить нас на всем скаку и сделать открытыми и способными к раз­мышлению. Такой эффект может дать чувство благоговения и изумления — как с религиозной подоплекой, так и просто от вида великолепия или от присутствия при каком-нибудь трогательном

69

событии. Позиционные изменения, связанные с этими эмоциями, направлены на снятие напряжение и расширение нашего воспри­ятия, а не сужение его.

Джон. Мы остаемся «стоять с открытым ртом»...

Робин. Да, подобные ощущения расслабляют нас и делают бо­лее «дряблыми» и восприимчивыми. Как ни странно, такой же эффект вызывают смущение и замешательство, если реакция на них не отягощена беспокойством. Они могут перевести нас в «от­крытое» состояние, в котором мы скорее способны найти ответы на трудные вопросы. Но подобные переживания довольно редки...

Джон. Ага! Вот мы и подобрались к завершению этого бесконеч­ного отступления. Ты собираешься сказать, что обычный, изби­тый смех является наиболее легким способом перевести нас в «от­крытое» состояние.

Робин. Именно так.

Джон. То есть теперь я могу обосновать пользу от шуток со швейцарским банкиром облегчением процесса принятия решений?

Робин. В общем, можешь.

Джон. Так что юмор может значить больше, чем люди привык­ли думать?

Робин. Возможно. Ты помнишь свою послеобеденную речь на бан­кете по случаю тридцатой годовщины Ассоциации детской психо­логии и психиатрии? Я сказал несколько слов об идеях, крою­щихся за «Семьей». Когда я закончил и поднялся ты, я имел воз­можность наблюдать за реакцией аудитории.

Джон. Типичный психиатр — наблюдать за зрителями, а не за представлением.

Робин. Твое представление я видел и раньше. А вот реакция аудитории была очень интересной, особенно в свете нашего се­годняшнего обсуждения. Поначалу люди выглядели растерянно. Они не знали, ждать ли им еще одного серьезного выступления или юмористической сценки. «Общеизвестно, — сказал ты, — что все вы, психиатры, чокнутые». Я видел отваливающиеся челюсти, когда присутствовавшие откинулись назад, насколько было возможно, учитывая плотность посадки за столом и процесс переваривания банкета. Надлежало ли им сделать вид, что они принимают шутку? Послышался нервный смех, замерший, когда ты продолжил: «... И самое замечательное то, что вы совсем не против своей чокнуто-сти. Она вам даже нравится. Потому что она помогает вам пони­мать ваших пациентов и помогать им понимать самих себя. Какое мужество! Какой альтруизм! Как я восхищен вами всеми за это!». Когда ты произносил это, на лицах слушателей отражались коле­бания между противоположными чувствами — они то замыкались в отчуждении, то расслаблялись и открывались в улыбке. Я ви­дел, как их лица дергались, пока люди гадали, что лучше: пы­таться казаться более величественными и нормальными, чем обыч­но, или чуточку сумасшедшими. Некоторые пытались делать и то и другое сразу — но возможно ли это? В один момент они прини­мали строгий и важный вид и пытались выглядеть серьезно, ста­раясь «понять», что же ты в действительности имел в виду. В следующий момент ты сбивал их с толку очередным парадоксом,

70

и аудитория взрывалась восторгом, как охотничья собака, стара­ющаяся стоять неподвижно, указывая на фазана, в то время, как ее хвост так и мелькает.

Джон. Я вряд ли это вспомню. Мне приходится делать такие вещи экспромтом, поэтому я никогда потом толком не представ­ляю, что наговорил.

Робин. Что очень соответствует «открытому» режиму, не так ли? Может быть, как раз за счет этого ты смог и слушателей переключить в «открытый» режим. И наблюдать за этим было так интересно, потому что аудитория все время пыталась вернуться в «закрытый» режим, где есть какое-то комфортное, четкое от­ношение к произносимым тобой вещам — за или против, согласие или неприятие, удовлетворение или неудовлетворение, одно или другое. Но твоя парадоксальная смесь насмешки и восхищения вы­зывала взрывы хохота и делала это невозможным. Поэтому им при­шлось отложить осмысливание «на потом».

Джон. Ну, конечно, я вдруг вспомнил, как ты проделывал то же самое с нашей группой. Мы все сидели, пытаясь «понять» что-то из твоих слов, стараясь изо всех сил втиснуть в наши маленькие, зажатые, озабоченные умишки очередной из твоих самородков, как вдруг ты откидывался на спинку стула и заяв­лял: «Я иногда задумываюсь, а кроется хоть что-нибудь во всей этой психиатрической чепухе?»... И у всех нас отваливались че­люсти. И теперь я понимаю, что в этом сбитом с толку, но от­нюдь не несчастном состоянии мы, может быть, становились спо­собны к восприятию чего-то нового — так, как не смогли бы, если бы наши мысли продолжали кружить по своим обычным тесным орбитам.

Робин. Как ты думаешь, не поэтому ли «Video Arts» использует юмор в своих учебных фильмах по менеджменту и продажам?

Джон. Ну, мы все когда-то учительствовали...

Робин. Конечно, ты ведь преподавал, разве нет?

Джон. Два года, на подготовительном отделении в Кембридже. Я обожал это. И получал за это 5 фунтов в неделю. Мы все знаем, что юмор помогает поддерживать в людях интерес и жизненный тонус. Но мы также можем сделать вывод, что если хотим изме­нить взгляды и поведение человека — что подразумевает участие сильные эмоции, — то юмор жизненно необходим для достиже­ния подобных результатов.

Робин. Это то, что я и подразумеваю. Он помогает нам стать более гибкими, если мы «зациклились» на каком-то слишком эмо­циональном отношении. Смеясь, мы становимся свободнее, раско­ваннее и готовы двигаться в любом направлении. Как теннисист, переминающийся с ноги на ногу в ожидании подачи.

Джон. Я могу привести прелестную цитату из Далай-ламы. Он сказал: «Иногда, мне кажется, очень полезно пошутить, при этом твой мозг немного приоткрывается. Это полезно для выработки новых идей. Когда ты мыслишь слишком серьезно, твой мозг как бы закрыт».

Робин. Вот, пожалуйста! Он говорит то же самое, только про­сто и понятно. А теперь, что ты думаешь о смехе?

71

Джон. Трудность в том, чтобы найти какое-то объяснение, объемлющее все — от каламбуров и анекдотов через фарс и во­девиль и до высокой комедии и сатиры.

Робин. Тебе не попадалось никакой теории, которая бы тебе приглянулась?

Джон. Почти все они содержат мысль о том, что нечто стано­вится «смешным, когда две идеи, обычно существующие совер­шенно раздельно, неожиданно сталкиваются таким образом, что на мгновение кажутся объединившимися.

Робин. Это прекрасно согласуется с теорией Дарвина о «двух несовместимых идеях»!

Джон. Абсолютно. Так что давай займемся разновидностями юмора.

Робин. Ну, эта идея уж точно объясняет каламбуры — это как раз то, что они и есть на самом деле.

Джон. Мне кажется, что она объясняет почти все анекдоты, которые я знаю, наподобие той старой хохмы о женщине, прово­дившей исследования сексуального поведения. Она, среди других людей, опрашивала летчика и поинтересовалась, когда он совер­шил последний половой акт. Он ответил: «В 1959». И она, зная лет­чиков, удивилась и усомнилась в этом, а он, взглянув на часы, пояснил: «Ну, сейчас только 2015-й».

Робин. Итак, двумя идеями здесь являются 24-часовой формат времени суток и нумерация лет в календаре, и они неожиданно смешиваются...

Джон. Здесь присутствует еще один важный фактор. Анекдот о летчике всегда вызывает больше смеха, чем каламбур, потому что в нем участвует больше эмоций. Здесь и сексуальное любо­пытство, и смущение, и возможное беспокойство из-за интимной подоплеки и так далее.

Робин. И чем больше накопится эмоций, тем больше смеха в результате.

Джон. Верно. Однажды я познакомился с мнением Артура Кёстлера на эту тему, и мне понравился его подход. Он говорил, что в любом анекдоте кульминация пускает под откос целый поезд эмоций, от­правившийся в путь в завязке. Поэтому анекдот должен возбудить и накопить эмоции слушателей, насколько это возможно, плюс, конечно, беспокойство по поводу этих эмоций... И тогда кульми­нация пускает под откос все эти эмоции, и накопившаяся энергия разряжается в смехе. Именно поэтому люди так смеются над анек­дотами о сексе, хотя среди них не так уж много смешных. Поэто­му же людям нравится рассказывать анекдоты о непопулярных людях или аутсайдерах; неважно, действительно ли смешон анек­дот, возмущение подливает масла в огонь эмоций и умножает смех.

Робин. Потому что любой юмор уравнивает людей. Даже ког­да — как при дружеском подшучивании — он проникнут теплом и любовью, а не враждебностью, он все равно слегка ранит.

Джон. Это полезная критическая составляющая, не отрицай.

Робин. И поэтому она прекрасно помогает сдувать напыщенность.

Джон. Это точно. Чем более надуто держится человек, тем боль­ше смеха возникает, если его проткнуть; и, конечно, именно по­этому самодовольные люди так боятся атмосферы веселья. Они

72

знают, что она таит для них. Поэтому они требуют важной тор­жественности и тогда чувствуют себя в безопасности. Но они на­зывают это «серьезностью» — что обманывает окружающих. Я счи­таю, что очень важно не путать «серьезность» с напыщенностью, потому что многих людей обманывает важный вид. А ведь можно вести весьма серьезный разговор, сопровождая его смехом.

Робин. Некоторые люди считают, что в юморе есть что-то не­реальное. Но я считаю, что Артур Миллер был прав, когда ска­зал: «Комедия, пожалуй, лучше отражает жизненное равновесие. Жизнь полна нелепостей, а в трагедии не может быть слишком много нелепостей, иначе она становится смешной».

Джон. Мне это нравится.

Робин. Поэтому чем важнее предмет анекдота, тем больший смех он вызывает, потому что в нем участвует больше эмоций. Но не только уровень эмоций определяет количество смеха. Снова воз­вращаюсь к Чарльзу Дарвину... Ты помнишь, что он говорил о необходимости удивления? Так вот, чем больше неожиданности в анекдоте, тем быстрее происходит крушение эмоционального по­езда и тем больше смеха это должно вызывать.

Джон. Я убежден, что именно поэтому в комедии так важен расчет времени. Это необходимо учитывать при любом анализе, потому что некоторые люди могут рассказать лучший в мире анек­дот так, что ответом будет гробовое молчание. Благодаря точному расчету времени достигается максимальная эмоциональная нагрузка и максимальная неожиданность крушения.

Робин. Какие есть уловки для усиления эффекта неожиданности?

Джон. Во-первых, чем оригинальнее анекдот, тем больше неожиданность. Ты готовишь себя к тому, что произойдет нечто совсем другое. У писателей-юмористов есть Правило Трех: когда что-то происходит дважды, накапливается ожидание, что оно слу­чится и в третий раз; когда же этого не происходит, возникает больше удивления и больше смеха. Точно как в том моем приме­ре с маленьким ребенком! Конечно, существует множество дру­гих способов создать предвкушение. Например, знакомые ситуа­ции. Если человек заходит в магазин, торгующий слуховыми ап­паратами, и говорит: «Добрый день. Я хотел бы купить слуховой аппарат», а человек за прилавком отвечает: «...Простите, не рас­слышал», то это смешно, потому что мы заранее предполагаем, что продавец в таком магазине должен обладать нормальным слу­хом. Можно снять целый комедийный сериал в совершенно оче­видной и предсказуемой обстановке, например, гостиницы, пото­му что каждый из нас бывал в гостинице и представляет, что там может происходить! Или, опять же, можно создать предвкуше­ние, переиначив хорошо знакомое изречение. Так, когда Морт Саль говорил, что у президента Эйзенхауэра мания компетентности, слушатели смеялись, потому что в тот момент, когда они слыша­ли слово «мания», у них формировалось ожидание того, что сле­дующим они услышат слово «величия».

Робин. Хорошо. Итак, ты говорил о столкновении двух неза­висимых идей и о том, что чем больше эмоций связано с этим столкновением и чем больше удивление от неожиданности этого

73

столкновения, тем больший смех это вызывает. Но мы говорили только об анекдотах. Насколько хорошо это объясняет ситуацию с комедиями в театре, кино и на ТВ?

Джон. Проще всего сказать, что я не знаю. Я еще не додумал до конца. Очевидно, что здесь присутствует та же потребность в удивлении, поэтому расчет времени так же важен. Что касается эмоций, то это намного проще для актеров, играющих на сцене, потому что мы можем видеть и слышать их эмоции — нам не прихо­дится их воображать. Я убежден, что острая необходимость правдо­подобия в комедии вызвана тем, что оно увеличивает интенсивность эмоций, испытываемых в этот момент зрителем. Как только ты перестаешь верить поведению персонажа — оттого ли, что он недостоверно описан или плохо сыгран, — ты немедленно теряешь увлеченность действием и твой смех уже не будет таким громким и радостным. Для «крушения» остается мало эмоций, и пьеса пре­вращается в набор шуток. Что касается темы двух идей... Я как раз собирался попросить тебя отложить ее на минутку, пока я расскажу тебе о том, что прочел в самом начале своей карьеры юмориста тридцать лет назад. Это была книга Анри Бергсона, французского философа, и называлась она «Смех». Я наткнулся на нее в букинистическом магазине и проглотил буквально за один присест. В ней содержалось объяснение, которым я с успехом пользо­вался при рассмотрении комедии в течение последних двадцати пяти лет. Он сказал следующее: «Смех является общественной сан­кцией за негибкое поведение, требующей кратковременной сер­дечной анестезии».

Робин. И ты упрекаешь меня за использование жаргона!

Джон. Я знаю. Сейчас я все это разжую. Начнем с упоминания негибкого поведения. Бергсон пишет, что люди наиболее смешны, когда их поведение становится наиболее механистичным. Я думаю, в этом есть зерно. Наиболее очевидным примером является навяз­чивое поведение. Оно почти всегда смешно. И даже намек на одер­жимость может быть смешным. В самом начале «Доктора Стрей-нджлава», когда Стерлинг Хейден впервые упоминает о «теле­сных жизненных флюидах», вся аудитория смеется, потому что все понимают, что это какая-то странная навязчивая идея, непо­добающая человеку, способному отдать команду о ядерном ударе. Я вспоминаю сценку в исполнении Роуэна Аткинсона об альпинис­тах, готовящихся к восхождению. Один из них к месту и не к месту вспоминает о мятном торте. И через некоторое время начинаешь понимать, что он лезет на вершину только потому, что хочет мят­ного торта. Его ни в малейшей мере не волнует восхождение, его волнует мятный торт. Конечно, он мог бы съесть свой мятный торт без всякого восхождения, но они так неразрывно связаны в его голове, что он даже не думает об этом.

Робин. Но негибкое поведение следует понимать шире, чем одер­жимость.

Джон. Да, конечно. Я только начал с нее, как с наиболее очевид­ного примера. Мое наблюдение о роли эмоций в комической ситуа­ции таково: если комический персонаж реагирует на что-то соответ­ствующей эмоцией, то это не смешно. Но как только персонаж

74

зацикливается на этой эмоции — то есть когда эмоция остается и после того, как перестала быть уместной, — тогда в ней есть ко­мическое начало. Например, ярость Безила Фолти по большей ча­сти неуместна. У него очень маленький диапазон ответных реакций. Его отклик изменяется от раздражения через возмущение, негодо­вание, злость, гнев и кипящую ярость до полного неистовства. И как раз такая механическая ярость делает его смешным. Аналогично, Джек Бенни добавил своему персонажу толику скаредности. Когда на него нападает человек с пистолетом, требующий: «Кошелек или жизнь!», то Бенни колеблется несколько мгновений, как будто не может решиться. То же касается ревности, обжорства, зависти...

Робин. Конечно, в реальной жизни мы не находим в нем ниче­го смешного в подобном чувстве. Только после того, как все прой­дет, мы можем смеяться над собой, потому что больше не нахо­димся в плену у этой эмоции. Мы снова обрели гибкость.

Джон. Джеймс Турбер сказал: «Юмор — это эмоциональный бес­порядок, напоминающий о покое».

Робин. Прелестно. То есть... если снова и снова реагировать на различные ситуации одинаково неуместным образом — значит ве­сти себя механистично и, следовательно, смешно, то может ли «хорошая» эмоция быть смешной?

Джон. Я думаю, да. Если она не подходит к ситуации или выра­жена непропорционально сильно или слабо. В «Рыбке по имени Ванда» Майкл Палин играл любителя животных по имени Кен. Смешным в персонаже было не то, что он любил животных, а то, что он любил их гораздо, гораздо, гораздо больше, чем людей.

Робин. И даже когда два человека любят друг друга, их любовь может выглядеть забавной, если они поглощены ею до такого са­мозабвения, что не замечают ничего вокруг— например, что в Доме пожар.

Джои. А если взглянуть на высмеивание глупости, то невоз­можно привести пример, который не сводился бы к обычной не­гибкости ума. Давай зайдем с другого боку. Можешь ли ты приду­мать способ выглядеть смешным, сохраняя при этом гибкость?

75

Робин. Ну, я думаю, при излишней гибкости можно дойти до смешных крайностей в приспособлении к окружению. Но это опять-таки негибкость.

Джон. Поэтому просто невозможно представить себе Христа или Будду смешными, потому что они всегда реагировали соот­ветственно происходящему.

Робин. Но если ты утверждаешь, что негибкость смешна, то как это стыкуется с тезисом о «двух идеях»?

Джон. Я думаю, что эти две идеи должны быть такими: (а) не­гибкость человека, зацикленного на своих мыслях или чувствах и (б) гибкое поведение хорошо приспособившегося к ситуации че­ловека. Ага! Я понял! Если человек был смешон своей зацикленно-стью на эмоции, то, оставаясь зацикленным, он перестает быть действительно смешным. Способ сделать это смешным состоит в том, чтобы создать видимость его перехода к более гибкому пове­дению с последующим возвратом обратно к негибкости. Именно такие колебания между двумя состояниями заставляют нас сме­яться. Одной идеи негибкости недостаточно.

Робин. Да. Важен именно этот возникающий из-за двух несовме­стимых эмоций или ожиданий «взрыв в мышцах», который разби­вает связывающую нас скорлупу. Я понимаю, что ты рассуждаешь больше о юморе, чем о смехе, но думаю, что все виды юмора имеют один и тот же эффект, пусть даже и выраженный в более легкой форме — смешком или улыбкой.

Джон. Я очень рад, что высказывание Бергсона согласуется с тезисом о двух идеях, потому что они оба кажутся мне правиль­ными. Но до сих пор мы обсуждали только первую часть выска­зывания Бергсона. Во второй части утверждается, что прежде чем смеяться над чем-то, мы должны испытать «кратковременную сер­дечную анестезию».

Робин. Не думаю, что можно смеяться над кем-то, не испыты­вая некоторой отстраненности, что, по-моему, включает в себя и временное отключение сочувствия к этому человеку.

Джон. Правильно. Если мы сопереживаем чужому несчастью, физической боли или страху перед опасностью, то мы, конечно же, не способны смеяться. Мы можем смеяться над Гарольдом Ллой­дом, висящим на стрелке часов в ...надцати этажах над землей, потому что глубоко внутри себя точно знаем, что он не упадет и не разобьется насмерть — пусть даже он и вызывает у нас силь­ные опасения. И каждый раз, когда он соскальзывает, мы затаи­ваем дыхание, потому что в это мгновение на долю секунды за­бываем, что на самом деле он в безопасности. Во всех этих старых немых фильмах людей постоянно бьют, пинают и чем-нибудь пе­реезжают, но мы за них совершенно не волнуемся.

Робин. Хотя если бы это происходило в реальной жизни, нам было бы совсем не до смеха.

Джон. Да, и поэтому зрители должны иметь возможность осоз­навать, что все это «понарошку»! При этом они несколько эмоци­онально отстраняются от переживаний актеров и воспринимают все происходящее как мультфильм. Возьмем, например, Майкла Палина, убивающего собак в «Рыбке по имени Ванда». В реальной

76

ясизни люди были бы просто в ужасе. Но в кино они визжат от хохота, потому что смеются над идеей, так же как их забавляет Джерри, переезжающий Тома паровым катком.

Робин. Но разве вам не пришлось переснимать один из эпизо­дов с раздавленной собакой?

Джон. Да! Первый снятый нами дубль был любовно декориро­ван требухой, позаимствованной у местного мясника. Когда мы показали его зрителям, они задохнулись. Реакция инстинктивного ужаса перебила их способность смеяться над абстрактной идеей. Поэтому мы заменили «окровавленную собаку» дублем с нелепой, совершенно неправдоподобной, явно ненастоящей собакой без вся­кого кетчупа, и тогда они завыли от смеха. И опять же, я не ду­маю, что зрители стали бы смеяться, если бы собаки были не такими мерзкими, волосатыми, брехливыми маленькими ничто­жествами, которых никто и не принял бы за настоящих собак. Очень трудно предугадать, что для людей приемлемо, а что обидно.

Робин. И, конечно, каждый меряет своим аршином, так что даже если ты угодил большинству, всегда найдутся обиженные.

Джон. Да, и неимоверно трудно — не знаю уж почему — быть благоразумным и доброжелательным, когда приходится защищать шутку от обвинений в черствости и бездушии. Даже если знаешь, что часом раньше над ней покатывался со смеху весь зал.

Робин. Почему бы не обратить внимание на то, что можно от­ключить сочувствие к персонажу частично, а не целиком?

Джон. Продолжай.

Робин. Многие считают, что человеку в трудную минуту боль­ше помогает полное и абсолютное сочувствие. По моему опыту, это обычно не так, за исключением экстремальных ситуаций. Лю­бовное отношение складывается из готовности прийти на помощь и способности подвергать сомнению и критиковать в подходящих случаях. В конце концов, все мы знаем, как полезно уметь посме­яться над собой. Но это же не значит, что мы относимся к самим себе без всякого сочувствия?

Джон. Нет, и я вспоминаю, как ты говорил нашей группе, что когда человек начинает смеяться над собой, он чувствует себя лучше.

Робин. Это действительно полностью совпадает с моим опытом. Нам необходимо слегка дистанцироваться от своего поведения, от­нестись к себе менее серьезно, если мы собираемся чему-то на­учиться и измениться к лучшему. И юмор дает нам такую дистан­цию. Это как поддразнивание. Поддразнивая кого-то, ты часто на­мекаешь на какую-то сомнительную черту в его поведении, к ко­торой, по-твоему, неплохо бы присмотреться. Если это делается с искренней любовью, то объект поддразнивания впоследствии ча­сто обращает внимание на эту свою черту и в результате изменя­ет свое поведение. Но то же самое, проделываемое без всякой любви, ощущается как обвинение. Человек не может увидеть смеш­ную сторону, принять критику к сведению или измениться, так как испытывает боль.

Джон. Интересно. Все комики знают, что они выглядят смеш­нее, когда демонстрируют толику привязанности к своим жертвам. Так что анестезия сердца, говоря словами Бергсона, может быть

77

только кратковременной. Ладно. Теперь к третьей и последней части его определения. Он называет смех общественной санкци­ей. Имея в виду, что это реакция социальной группы. Я никогда до конца этого не понимал.

Робин. А в чем проблема?

Джон. Я знаю, что в компании смеются больше. Смех заразите­лен и все такое. И я знаю, что смех сильнее сплачивает людей. Вспомни, как политики поднимают настроение аудитории, под­шучивая над своими соперниками. Кстати, ты знаешь, у кого все­гда самые лучшие шутки?

Робин. Нет.

Джон. У коммивояжеров. Они знают, как быстро крепнет взаи­мопонимание, если удается рассмешить потенциального покупа­теля. Но, с другой стороны, меня всегда беспокоило, что эта ми­лая уютная сплоченность членов группы обычно достигается за счет аутсайдеров. Потому что есть еще одна разновидность смеха, ко­торую я начал гораздо больше ценить в последнее время. Это смех, который говорит: «Да, это смешно, и смешно потому, что в чем-то похоже на меня, на всех нас, это присуще человеческой при­роде». Это лучшая разновидность смеха, и все же в ней нет при­сутствия аутсайдеров. Боюсь, что меня это смущает.

Робин. Я думаю, что могу дать тебе ключ к разгадке. Ты по­мнишь выводы о природе душевного здоровья, к которым мы при­шли в конце первой главы?

Джон. О том, что менее здоровые люди, относящиеся к пара­ноидному типу, нуждаются в перекладывании вины и ненависти на других, а наиболее здоровые «объединительны», склонны к род­ственному отношению?

Робин. Да. Я предполагаю, что юмор, как и другие стороны че­ловеческого поведения, можно рассматривать с той же точки зрения. То есть любой образчик юмора или смеха можно привязать к ка­кой-то точке спектра между наиболее параноидным и наиболее объединительным. Для примера возьмем самую омерзительную разновидность расистских анекдотов. Таким способом одна группа выражает свою враждебность к другой группе, то есть эти анек­доты относятся к наиболее параноидной части спектра. Тогда как упомянутые тобой шутки, в которых человек признает, что сме­ется над общими для всех людей недостатками, являющимися ча­стью человеческой натуры, наоборот, принадлежат наиболее здо­ровой части спектра.

Джон. Тогда здесь нет никаких аутсайдеров — юмор как бы говорит: «Ну разве не весело, что все это то, что мы все, чело­веческие существа, собой представляем, несмотря на наши пре­тензии».

Робин. И конечно, у одних и тех же шуток могут быть разные намерения. Их можно слышать и понимать в разных смыслах.

Джон. Да, а некоторые «оскорбительные» шутки очень смешны. Наше отношение к ним может меняться в зависимости от того, произносятся ли они с агрессивной подоплекой или просто с же­ланием вызвать смех. Но было бы ужасно подвергать их цензуре только из-за того, что параноидные типы используют их в грязных

78

целях. В конце концов, они могут использовать любой юмор па­раноидным способом.

Робин. Действительно. Вспомни наши наблюдения за тем, как люди реагировали на Безила Фолти. Некоторые смеялись над ним так, будто его поведение не имело ничего общего с ними — они считали себя представителями другой породы! Другие, смеясь, до­пускали, что иногда они сами чуточку на него похожи. Второй подход гораздо здоровее и ближе к верхней части спектра, с его «над этими людьми просто обхохочешься».

Джон. Я должен сказать, что для меня это отчасти откровение. Я помню слова Джонатана Миллера о том, что настоящий юмор ведет к большей близости. Теперь я понимаю почему. Потому что его лучшие образчики подчеркивают сходство между людьми, а не различия.

Робин. Я считаю, что в этом его главная ценность. Не только в том, что юмор доставляет удовольствие и поднимает настрое­ние, но и в том, как он напоминает о нашей ограниченности, при­сущей природе человеческой, и о том, как легко мы про это за­бываем.