5. Всем изменяться, пожалуйста.

Джон. До сих пор в этой книге мы обсуждали особенности, ха­рактеризующие необычно здоровое поведение отдельных личнос­тей и семей, организаций, сообществ и систем ценностей. Теперь я хотел бы задать вопрос другого рода. Если мы принимаем неко­торые из этих идей, тогда что мы можем сделать, пытаясь улуч­шить уровень на,шего душевного здоровья?

Робин. Ты имеешь в виду как отдельные личности?

Джон. Да. Но меня интересует и то, как нам улучшить отноше­ния в семье, в организации, в которой мы вращаемся, в обще­стве, в котором мы живем. Везде.

Робин. Ну, для начала нам нужно прояснить для себя одну вещь. Изменения уровня душевного здоровья людей происходят повсе­местно и постоянно. В обоих направлениях. При перемене обстоя­тельств уровень нашего душевного здоровья может подниматься и опускаться. Например, слишком сильный стресс может привести к ухудшению нашего здоровья. Но при улучшении обстоятельств, скажем, после трех недель отпуска, проведенного в мире и спокой­ствии в кругу семьи, мы опять вернемся на более высокий уровень.

Джон. Это так, как у футболистов падает командный дух пос­ле серии поражений? Затем, если они начинают выигрывать, воз­вращается уверенность в себе и отношения в команде становятся более положительными, едиными и здоровыми.

Робин. И точно так же работники фирмы будут вести себя ме­нее здоровым образом, если боятся, что компания лопнет и они потеряют работу. То же происходит в обществе, где люди чув­ствуют угрозу из-за высокого уровня безработицы или потому, что закон и порядок не поддерживаются должным образом. То есть... ни одну из предыдущих глав не следует понимать в том смысле, что чей-либо уровень душевного здоровья остается по­стоянным.

Джон. Принято. Тогда скажи мне, какие шаги следует предпри­нять, чтобы стать чуточку здоровее?

Робин. Давай начнем с нескольких основных принципов, касаю­щихся сути процесса изменения. Мы все постоянно меняемся — в биологическом смысле. Наше непосредственное окружение меняется, при этом мы регулярно сталкиваемся с новыми жизнен­ными задачами, связанными с развитием, — отлучение от груди, окончание школы, вступление в брак, воспитание детей, увели­чение груза ответственности на работе, привыкание к жизни на пенсии и так далее; а, помимо этого, весь мир вокруг нас меняется

285

вместе с нами. Поэтому нам самим тоже приходится постоянно меняться, непрерывно пересматривая свои знания, отношения и чувства — то, что мы назвали «мысленным планом окружающего мира».

Джон. И как же мы это делаем?

Робин. Вот мое основное утверждение. Готов?

Джон. Готов.

Робин. Если мы живем реальностью и общаемся четко и чест­но, то жизнь изменит нас автоматически!

Джон. И нам ничего не придется делать сверх этого?

Робин. Да, потому что информация, необходимая нам для того, чтобы знать, как устроить свою жизнь, поступает к нам все время. Поэтому, если мы открыты для нее и позволяем ей на нас воздей­ствовать, то мы изменяемся внутри себя, чтобы соответствовать изменениям вовне, и постоянно приспосабливаемся к окружаю­щей среде.

Джон. Ты хочешь сказать, что, не теряя контакта с реальнос­тью, которая все время меняется, мы будем поддерживать свой уровень душевного здоровья, а не будем плестись в хвосте, без­надежно устаревая?

Робин. Не только «поддерживать». Мы будем его улучшать.

Джон. Почему «улучшать»?

Робин. Помнишь, что я говорил во время наших бесед в «Се­мье» — что при нормальном ходе вещей проблемы сами изжива­ют себя, если только мы не прикидываемся, что их у нас нет?

Джон. Подожди-ка. Ты говорил, что на каждой ступени разви­тия имеются уроки, которые ребенок должен усвоить: сначала как любить и верить, затем как себя вести, потом как делиться с другими и так далее. И что при нормальном положении вещей

286

родители помогают ребенку усваивать эти уроки. И что если это не так, то ребенок все же может пройти этот материал позже, найдя для себя «заменяющие эмоциональные переживания» в лице кого-то другого — например, если родной отец умирает, найти недостающую «отцовскую фигуру» в лице доброго, оказывающе­го поддержку крестного, дяди или учителя.

Робин. И что ребенок будет автоматически искать для себя эти заменяющие переживания, при условии что он не отрицает сво­ей насущной потребности в этом.

Джон. Верно.

Робин. Далее, помнишь ли ты один из результатов Гарвардско­го исследования — что у наблюдавшихся выпускников к пятидеся­ти годам любые болезненные проявления, связанные с трудным детством, были трудно различимы?

Джон. То есть ты хочешь сказать, что участники Гарвардского исследования уладили многие проблемы, коренившиеся в детстве, найдя заменяющие переживания?

Робин. До степени, достойной удивления. К пятидесяти годам они, похоже, изыскали достаточно возможностей получить все, чего им могло не хватать, так что они «догнали поезд».

Джон. И нашли эти переживания потому, что были способны признать свою потребность в этом.

Робин. Да, вспомни, что большинство из них отличались не­дюжинным душевным здоровьем. Поэтому они, возможно, были способнее большинства из нас к признанию собственных ограни­чений. Вот в чем дело. То есть эти люди являют собой очень наглядный пример того, как жизнь изменяет нас в направлении большего здоровья, если мы открыты для всех переживаний. По­этому становиться здоровее — это нормально.

Джон. Но это нормально, только если ты достаточно здоров для того, чтобы признать: у себя есть проблемы.

Робин. Давай сформулируем это так: чем мы здоровее, тем нам легче признаться себе, что у нас что-то не в порядке. А чем менее мы здоровы, тем труднее нам взглянуть в лицо правде о соб­ственных недостатках, если только жизнь не давит на нас с такой силой, что нам не остается ничего другого.

Джон. Подведем итог: мы становимся здоровее, усваивая уроки, которые мы не выучили в детстве?

Робин. Опять же я думаю, что здесь следует видеть больше. Видишь ли, по мере взросления мы все время переходим во все более крупные системы. При этом у нас появляется все больше возможностей для восприятия свежей информации, новых взгля­дов на вещи, отличных от подходов, которыми мы были ограниче­ны в своей семье. Таким образом, при условии, что мы были под­готовлены к перемене своим опытом пребывания в меньшей сис­теме и благодаря этому можем справляться с увеличением стрес­са, каждый переход в более широкие пределы мира несет с собой более широкий кругозор, более объемлющий взгляд на мир и, соответственно, большее здоровье.

Джон. Чем шире кругозор, тем больше здоровья. Это должно быть правильным, не так ли?

287

Робин. Конечно же, это не значит, что становиться здоровее просто! Ни один человек из здоровой группы в Гарвардском ис­следовании не смог дожить до пятидесяти, не пройдя через каки­е-то кризисы и трудные времена. Но — и это основная идея, ко­торую я не устану повторять, — если мы можем оставаться в контакте с действительностью, то правда излечит нас.

Джон. Высказывание, оптимистичное до странности... Что ж, давай подойдем к вопросу с менее здорового конца спектра. Если я не становлюсь здоровее, значит, я каким-то образом должен был утратить контакт с реальностью.

Робин. Верно.

Джон. Как же у меня это получилось?

Робин. Ты увяз в каких-то косных подходах и шаблонах поведе­ния. Именно это мешает информации, поступающей извне — прав­де, — пробиваться к нам.

Джон. Каким образом я закрыл себя?

Робин. Начнем с парочки каждодневных примеров. В качестве отправной точки выберем изменение, которое нам обоим знакомо. Старение.

Джон. Не хочешь ли ты сказать, что в этой области я могу ста­новиться «здоровее»?

Робин. Да. Потому что из всех усвоенных мной уроков этот наиболее ясен. С уверенностью могу сказать, что для меня жизнь постепенно становилась все лучше, начиная с полутора лет — са­мого раннего из доступных воспоминаний— и по сию пору, где-то после причитающихся мне по Библии семидесяти. Должен при­знаться, что я не ожидал подобного улучшения и всякий раз удив-

288

лялся, замечая его по прошествии очередного десятка лет, одна­ко это так. Конечно, наше прохождение по жизни связано с не­которыми потерями, но мы должны делать приобретения, кото­рые более чем компенсируют эти потери. Например, ты теряешь радость ежевечернего выдувания восьми пинт пива «Карлинг Блэк Лейбл» с последующим извержением его на автостоянке, но вме­сто этого ты можешь получать больше удовольствия от изыскан­ных вин и более интересного общества. Возможно, тебе уже не хочется секса так же часто, но он должен доставлять тебе гораз­до больше наслаждения благодаря большей глубине чувств, ко­торые ты испытываешь, взрослея. Жизнь в целом должна стано­виться богаче и радостнее, в немалой мере из-за того, что ты должен становиться намного мудрее и приобретать больше конт­роля над самим собой и своими обстоятельствами. Тебя все мень­ше и меньше заботит то, что думают о тебе другие. То есть все больше опираясь в жизни на собственные ценности, ты стано­вишься более непосредственным и свободным в выражении сво­их чувств и завязывании отношений. Конечно, все это зависит от того, остаешься ли ты открытым — в идеале ты должен стано­виться более открытым — и продолжаешь ли учиться и взрос­леть. Другими словами, это зависит от того, можешь ли ты «от­цепиться» от прошлого и все время «падать вперед в будущее», как я сформулировал это в нашем разговоре о смерти.

Джон. Но я не уверен, что все с возрастом становятся мудрее и счастливее. Мне кажется, что существует развилка где-то бли­же к пятидесяти, и люди либо идут по дороге к мудрости и сча­стью, либо сворачивают на тропу, ведущую, как кажется, в на­правлении разочарования, обиды и горечи. Робин. Я думаю, что это так. Джон. Так в чем же разница?

Робин. Ну, мы все в своей жизни совершаем достаточно оши­бок. Но нам предоставляется выбор, опять и опять, скрывать ли их и отказываться от них и, таким образом, перекладывать вину на других... или признать их. И если мы действительно способны признать эти ошибки своими и принять на себя личную ответствен­ность за них, то тогда это будто отменяет их — сбрасывает их груз, — так что мы можем начать заново, освободившись от них. В целом ты становишься счастливее...

Джон. Да. Только иногда хруст в твоих суставах отвлекает тебя от старческих радостей.

Робин. Вот почему у всех нас случается кризис среднего возраста. Джон. Еженедельно.

Робин. Видишь ли, кризис среднего возраста — это то, что про­исходит, когда человек цепляется за мышление, свойственное бо­лее молодым годам, и жизни приходится слегка встряхнуть его, чтобы он от него отцепился. После этого он может начать вку­шать другие радости.

Джон. Вроде регулярных встреч с друзьями на поминках. Ладно. Таким образом, это один из примеров того, как мы можем зак­рыть себя для поступающей из мира информации, цепляясь за отжившую манеру мышления.

19—1222 289

Робин. Вот другой пример — с противоположного конца жиз­ни! Как младенец дает понять, что хочет перемены в чем-то?

Джон. Издавая звуки недовольства с нарастающей громкостью.

Робин. Таким образом младенец подает сигналы.

Джон. Сигналы?

Робин. Чтобы известить о своих нуждах. До того, как научится пользоваться словами. Эти звуки являются сигналами: «Я хочу, чтобы что-то изменилось». Это может быть пища, перегрев, но­вый подгузник, ласка — мать должна это понять. На что может потребоваться время.

Джон. Как все могли видеть во время длительных перелетов. Ну и что?

Робин. Суть в том, что такой способ извещать о своих потреб­ностях является нормальным и допустимым, пока мы не научимся говорить. Он «младенческий». Но младенцу не из чего выбирать.

Джон. Согласен. А когда он ?гаучится говорить?

Робин. Тогда он может выражать свои потребности способом, гораздо более понятным для матери. При помощи слов мы можем четко выразить, чего хотим. И если нельзя получить желаемое немедленно, то мы можем путем переговоров добиться для себя максимума возможного, не нуждаясь в дальнейшем распростране­нии сигналов недовольства.

Джон. В этих недовольных звуках больше нет необходимости.

Робин. Они должны бы просто исчезнуть. Но часто этого не про­исходит, не правда ли?

Джон. Что ты имеешь в виду?

Робин. Хотя некоторые люди могут легко выразить свои по­требности, они увязают и продолжают пользоваться младенчес­кими сигналами.

Джон. Ты имеешь в виду взрослых людей, которые все время ноют и сеют вокруг себя скулеж, жалобы, обвинения, пытаясь добиться того, чего хотят?

290

Робин. Или тех, кто продолжает долго ворчать после того, как не получил желаемого, — кто продолжает рассылать сигналы не­довольства, хотя это уже бесполезно. То есть в этом случае де­монстрирует преобладание младенческого поведения в слепой, ав­томатической, совершенно неразумной манере.

Джон. То есть когда мы ноем, то используем способ, которым выражали свои потребности в младенчестве.

Робин. Точно.

Джон. Да, похоже на правду. Ладно. Ты привел два примера цепляния за отжившее и неуместное поведение. Тогда следующий вопрос: почему мы увязаем в нем? Что помешало нам быть от­крытыми миру таким образом, который изменил бы нас?

Робин. Давай немного расширим этот вопрос. Я утверждаю, что все эмоциональные проблемы вызываются упорным следованием манере поведения, которая была уместна на каком-то этапе на­шей жизни, но больше таковой не является. Так вот, ты помнишь, мы много раз говорили о том, как человек может прятать некото­рые чувства «за ширму». Ты припоминаешь этот процесс?

Джон. Ну, большинство семей испытывают неудобство или не­приятие той или другой эмоции. Поэтому, по мере того, как ре­бенок в такой семье подрастает, он учится скрывать эту эмоцию, потому что ее проявление вызывает неодобрение семьи. К несча­стью, как правило, это в конечном итоге приводит к тому, что он прячет эту эмоцию от самого себя. Другими словами, ребенок учит­ся не замечать проявление этой эмоции; он убрал эту эмоцию

19* 291

«за ширму». После этого он уже не осознает ни саму эмоцию, ни тот факт, что у него присутствует проблема с этой эмоцией.

Робин. Правильно. Так вот, пряча эмоцию от семьи, ребенок поступает совершенно правильно, потому что ни один ребенок не желает вызвать недовольство родителей. Проблема возника­ет, когда это стремление спрятать эмоцию распространяется на дальнейшую жизнь. Например, ребенок, в семье которого гнев считался недопустимым, убирает эту эмоцию «за ширму», и она оказывается для него недоступной, когда в школе ему понадо­бится постоять за себя.

Джон. Робин, вопрос «Что заставляет нас увязнуть?» действи­тельно стал шире, в этом нет никаких сомнений. Есть шанс, что ты на него наконец ответишь?

Робин. Существуют две причины, по которым мы «увязаем». Назовем их Отречение и Собачья Подачка.

Джон. Отречение, пожалуйста.

Робин. Ну, как я уже неоднократно говорил, эмоция становится настоящей проблемой только тогда, когда ее прячут «за ширму». Потому что если мы находимся в ситуации, эту эмоцию необходи­мо проявить, или ее проявляют окружающие, или даже если они только заводят разговор о ней, то мы чувствуем себя весьма не­уютно. И это все больше влияет на наше поведение. Мы выбира­ем друзей и в конечном счете супруга из тех, кто позволяет нам держать болезненную эмоцию запрятанной подальше — из людей, которые не бередят эту область нашей психики, — а это всегда связано с тем, что они и сами отвергли для себя эту эмоцию.

Джон. Ты хочешь сказать, что мы становимся похожими на людей, связанных необходимостью хранить какую-то тайну, к ко­торой, как мы знаем, другие люди отнесутся с неодобрением. На­подобие алкоголиков или наркоманов.

Робин. Да, но только мы не признаемся даже самим себе в том, что эта тайна существует, потому что мы спрятали ее и от себя. Даже если отвергнутая эмоция и проявляется каким-либо образом, то ее называют как-то иначе. Слабость превращают в добродетель.

Джон. Ты теряешь меня.

Робин. Позволь привести пример из собственной жизни. В моей семье часто рассказывали о прапрадедах, которые могли выбро­сить воскресное жаркое в окно, если оно запаздывало или было не так приготовлено. Эта сказка всегда выслушивалась с всеобщим благоговением и восхищением, как будто они были чудесными, сильными людьми, которые повелевали другими и добивались того, чего желали. Я помню свое ощущение того, что был бы значительно мужественней, если бы тоже мог вести себя подобным образом, однако я не совсем тяну на это. Только много позже я понял, что мои предки вели себя как огромные младенцы.

Джон. Ты имеешь в виду, что семья отрицала инфантильность такого поведения, истолковывая его как признак настоящей мужест­венности. Так что же произошло бы, если бы кто-нибудь позволил себе уточнить, насколько мужественными в действительности были эти предки?

292

Робин. Началась бы нарастающая передача сигналов недоволь­ства, пока эту тему не сменили бы на другую. Таким способом контролируется проявление запретной эмоции. Невербальными сигналами, которые члены семьи передают друг другу. Если под запретом находится гнев, то все будут демонстрировать диском­форт и неудовольствие, как только кто-нибудь начнет проявлять раздражение, кроме случаев, когда оно проявляется в очень ос­лабленной и примирительной форме. Или если отвергнутой и зап­ретной эмоцией является секс, то любому, кто будет достаточно нескромен, чтобы завести разговор на эту тему, будет передано предупреждение в форме, не требующей для выражения ни еди­ного слова. Мать покраснеет и сменит тему; или отец подожмет губы, его поза станет более напряженной и он начнет громче шур­шать газетами; или, если все остальное не поможет, тетушка Агата опрокинет чайный поднос. Дети учатся распознавать эти сиг­налы так рано, что даже легчайшего признака такого сигнала при самом зарождении эмоции для них оказывается достаточно, чтобы свернуть на какую-нибудь менее неудобную тему. Все это проис­ходит так быстро, так незаметно, что ни члены семьи, передаю­щие эти сигналы, ни тот, кому они адресованы, совершенно не осознают их.

Джон. Все это происходит, как принято говорить, «ниже уров­ня сознания».

Робин. Совершенно верно. Никто не замечает сигналов, хотя они и оказывают действие. Мы, психотерапевты, тоже их не замечали, пока не начали при встречах с семьями прибегать к помощи других специалистов, которые наблюдали за всеми нами из-за одностороннего зеркала. Наблюдатели всматривались так

293

пристально, что могли уловить эти мелкие изменения в выраже­ниях лиц и позах, а затем рассказать психотерапевтам, находя­щимся вместе с семьей, о том, что происходит. Но еще больше нам помогли видеозаписи, потому что мы могли снова и снова про­сматривать по кусочку семейное поведение в замедленном вос­произведении, пока система сигналов не проявлялась все яснее.

Джон. То есть члены семьи препятствуют друг другу в прояв­лении запретной эмоции, совершенно этого не осознавая. Они не только избегают этой эмоции; они избегают даже видеть то, как они это делают.

Робин. Таким образом члены семьи оказываются в ловушке. Они посадили эмоцию под замок и выбросили ключ.

Джон. И выбирают супруга и друзей, которые вышвырнули тот же самый, ключ.

Робин. Так что они даже не могут помочь друг другу. Так вот, при такой полностью автоматической системе контроля, если кто-то делает маленький шажок к освобождению от привычного шаблона поведения, то все остальные автоматически усиливают свои не­вербальные сигналы, чтобы вернуть отступника в свое лоно. До тех пор, конечно, пока он или она вновь не присоединится к все­общему сокрытию или отрицанию эмоции. Тогда предупреждаю­щие сигналы могут прекратиться, и некомфортная «атмосфера» нормализуется, так что все могут опять чувствовать себя ком­фортнее. Таким способом система сигналов держит всех привязан­ными к общему правилу избегания отвергаемой отрицательной эмоции, совсем как термостат в системе центрального отопления поддерживает в доме постоянную температуру.

Джон. Вот так работает Отречение, заставляя нас цепляться за манеру поведения, которая уже не соответствует нам. А что такое Собачья Подачка?

294

Робин. Это относится к тому, как мы учим собаку просить. Всякий раз, как она делает это, мы даем ей кусочек лакомства. Она повторяет эти действия, потому что они приносят ей подач­ку. Подобным же образом мы можем цепляться за неподобаю­щее, ребяческое поведение, потому что в прошлом были за него вознаграждены, и даже в настоящем оно все еще приносит ка­кие-то дивиденды. Поэтому мы упорно за него держимся.

Джон. А если это ребяческое поведение не приносит нам ника­кой выгоды, то это принудит нас измениться?

Робин. Это не принудит нас измениться. Но если мы переста­нем получать вознаграждение за эту конкретную реакцию, то по истечении некоторого времени сама реакция просто перестанет проявляться.

Джон. Так же, как и собака перестанет просить, если мы не будем больше давать ей лакомство.

Робин. Да. То есть если в детстве человек научился использо­вать в обращении с другими эмоциональную манипуляцию, то по мере взросления у него не будет побудительных мотивов для пере­мены поведения — при условии, что оно продолжает действовать.

Джон. Минуточку. Что ты имеешь в виду под словом «действовать»?

Робин. Я имею в виду, что до тех пор, пока люди поддаются нашему давлению, оказываемому для того, чтобы вынудить их к желательной для нас реакции, наша манипуляция ими оказывает­ся вознагражденной, а мы — застрявшими.

Джон. А как мы «застреваем» в этом поведении в первый раз?

Робин. Очевидно, что мы учимся этому в семье. Во-первых, су­ществуют причины, по которым ребенок начинает вести себя по­добным образом; кроме того, у родителей существуют свои при­чины для того, чтобы продолжать «давать собаке подачку».

Джон. Начни с причин у детей.

Робин. Ну, мы согласились, что передача сигналов неудоволь­ствия — это единственное, на что способен младенец. Но предполо­жим, что, научившись говорить, он обнаруживает, что передача сигналов неудовольствия все еще оказывает действие.

Джон. Ты утверждаешь, что если ребенок обнаружит, что может «обвести вокруг пальца» своих родителей, хитростью вынудить их пойти у него на поводу — закатив истерику, просто заплакав или хотя бы позволив слезам показаться на глазах, то какого черта он должен отказываться от столь сильного козыря?

Робин. Действительно. Ребенку не понять причины, по которой стоило бы отказаться.

Джон. ...Которая заключается?..

Робин. В том, что он научится, как стать несчастным взрослым.

Джон. Еще разок...

Робин. Ну, видишь ли, ребенок не вдруг решил притвориться несчастным, чтобы манипулировать своими родителями. Это была его естественная реакция. Так вот, если и после того, как он на­учился использовать слова для выражения своих потребностей, родители продолжают оставаться полностью управляемыми его младенческими сигналами недовольства — вместо того чтобы по­мочь ребенку постепенно привыкать к мысли о том, что не всегда

295

все делается по его желанию, — то ребенок окажется неспособен изыскать более зрелый способ справляться с раздражением.

Джон. Ты хочешь сказать, что, награждая ребенка эмоциональ­ной подачкой всякий раз, когда он проявляет недовольство, роди­тели на самом деле приучают его продолжать использование не­гативной реакции такого типа?

Робин. Совершенно верно. Не понимая, конечно, что именно это они и делают. Таким образом, ребенок продолжает верить в то, что нужно быть несчастным, чтобы получить желаемое. И в кон­це концов это становится глубоко укоренившейся привычкой — основной чертой характера такого человека.

Джон. Ты имеешь в виду, что он становится человеком, у кото­рого подавленность стала привычкой?

Робин. Да.

Джон. Но что теперь получает человек из-за того, что он не­счастен? Где Собачья Подачка?

Робин. Ну, по мере взросления такой человек продолжает излу­чать депрессию. И многие люди — сначала члены семьи, а затем друзья, врачи, сослуживцы и прочие — будут выделять достаточ­но эмоциональных подачек: сочувствие, беспокойство, забота, чувство вины за недостаток внимания, чтобы поддержать продол­жение этой привычки.

Джон. Понимаю.

Робин. Кроме того, происходит еще кое-что. На каком-то глу­бинном уровне этот поваленный субъект ощущает, что отказ от подобных ребяческих эмоций — например, от жалости к себе из-за дурного обращения или озлобленности на родителей за недо­статок любви к нему — равносилен отказу от притязаний на то, что родители ему не предоставили (или, по крайней мере, что ему не предоставили по его ощущениям).

Джон. ...Интересно. Ты хочешь сказать, что это было бы похо­же на то, как если бы он разорвал долговые расписки и признал, что родители ему ничего не должны?

Робин. Точно: аннулирование эмоционального долга. То есть пе­рестать быть несчастным равносильно тому, чтобы заявить своим родителям: «Со мной теперь все в порядке, вы можете забыть обо мне; вы можете удалиться и наслаждаться жизнью».

Джон. Поэтому он остается несчастным, чтобы его родители — или кто-то еще — продолжали нести за него ответственность?

Робин. Что-то вроде этого. Конечно, преимущества при отказе от таких притязаний — путем отвержения эмоциональных проблем, оправдывающих эти притязания, — неисчислимо больше наду­манных потерь, которые этот человек мог бы понести. Пока ребе­нок — или взрослый, ведущий себя как ребенок, — вынужден ос­таваться жалким и несчастным, чтобы принудить других забо­титься о себе, он теряет все преимущества свободы и независи­мости и просто продолжает чувствовать себя отвратительно.

Джон. И та ошибка, которую родители совершили при воспи­тании ребенка, просто увековечивается?

Робин. Таким образом, если родители действительно были без­надежны, то ребенок проводит остаток своей жизни в тщетных

296

попытках получить от них то, что они не смогли дать ему с самого начала и вряд ли смогут в будущем. И даже если они изменятся и окажутся в состоянии это сделать, взрослый ребенок, возмож­но, не распознает этот факт или окажется неспособным этим вос­пользоваться...

Джон. Потому что он оказывается запертым в этой роли чело­века, страдающего от того, что у него безнадежные родители.

Робин. Да. Они будут по-прежнему считаться безнадежными, даже если в реальности и исправились.

Джон. А если они изначально не были безнадежны? Робин. То же самое. Такой человек никогда не будет способен принять то, что они могут предложить, потому что подобный по­ступок подразумевал бы полное изменение его взглядов на жизнь. Оставаясь жалким и несчастным, такой человек может, в сущнос­ти, продолжать своим поведением говорить: «Я увяз, и в этом виноваты вы».

Джон. То есть он не может измениться?

Робин. Нет, если только кто-нибудь, не находящийся под вли­янием семейного табу (может быть, член семьи, избежавший это­го, или кто-то посторонний), не разорвет эти оковы и не подтол­кнет перемены.

Джон. Не давая ему Собачьей Подачки?

Робин. Именно. Не бросаясь автоматически на помощь, или не уделяя ему излишнего сочувственного внимания, или не испыты­вая чувства вины за якобы недостаточную заботу.

Джон. Ладно. Понял. Ну, это была Собачья Подачка с точки зре­ния ребенка. Ты говорил, что имеется еще и родительская сторо­на этой медали — почему они дают эту подачку.

Робин. Обычно это связано с какими-то недостатками в их соб­ственном воспитании по отношению к некоторой эмоции, посред­ством которой ребенок и манипулирует ими.

Джон. А! Возможно, они чувствуют, что, к примеру, им недо­ставало родительской поддержки в их собственном детстве, так что они с особым сочувствием и беззащитностью относятся к по­добному чувству у своего ребенка?

Робин. Обычно так и происходит, хотя родительская реакция скорее представляет собой некую смесь. Если им не досталось не­обходимой по количеству и качеству любви от их собственных родителей, то это, как правило, имеет несколько последствий. Во-первых, родительское несчастливое детство делает их особенно озабоченными и чувствительными к тому, насколько они сами хо­роши как родители. Они будут слишком тревожиться о своей ро­дительской состоятельности, чтобы относиться к ребенку с теп­лотой и без напряженности, и будут уязвимыми для любой кри­тики или сомнений в своих способностях, особенно со стороны ре­бенка. Во-вторых, для них может оказаться трудным давать сво­им собственным детям то, чего они никогда сами не испытывали; они могут старательно имитировать, но у них это будет полу­чаться «по-книжному», без настоящего чувства; или они могут полагать, что дают, но отягощать это таким количеством условий, что на самом деле это будет скорее выражением их требования,

297

чтобы дети любили их и компенсировали им их собственное не­счастливое детство. В-третьих, они могут даже уродовать то, что дают, потому что будут завидовать тому, что их детям достается то, чего они были лишены, хотя сами же и отдают это. То есть хотя зачастую они отчаянно стараются быть своим детям луч­шими родителями, чем их родители были для них самих, это получается у них не так, как им хотелось бы.

Джон. Таким образом, ребенок использует частицу младенчес­кого поведения, от которой родителю следовало бы его отучать; однако родительская обостренная восприимчивость к этому ведет к тому, что он позволяет собой «манипулировать» подобным обра­зом; то есть поведение ребенка вознаграждается, что закрепляет поведенческий шаблон; и все это происходит более или менее автоматически.

Робин. Да, если суммировать. Конечно, родители чувствуют, что ребенок несчастлив, но не замечают того, что сами этому способ­ствуют.

Джон. Так как то, что родители делают для решения пробле­мы, на самом деле ее продлевает?

Робин. И это первое, что мы, семейные терапевты, заметили, когда вся семья явилась на прием. Поэтому мы поняли, что ключе­вым моментом в лечении является не «С чего начались пробле­мы?», а «Что мешает им изжить эти проблемы естественным образом?» Поэтому мы прежде всего старались выяснить, что в теперешних действиях семьи заставляет их оставаться увязши­ми в этой проблеме.

Джон. И определив это, вы могли помочь им перестать «помо­гать» человеку подобным образом.

Робин. Что обычно означало необходимость убедить их «пере­стать давать собаке подачки».

Джон. Суммируем. Ты рассказал мне о двух причинах, по кото­рым мы остаемся увязшими в детских шаблонах поведения. Одной из них является процесс отречения, когда наша семья приучает нас убирать определенные запретные эмоции «за ширму». А вто­рой — процесс Собачьих Подачек, когда мы остаемся верны свое­му неподобающему поведению из-за того, что оно получает воз­награждение. Так?

Робин. Так.

Джон. Так вот... что меня смущает, так это связь между двумя процессами. Являются они двумя разными проявлениями одного и того же или частично накладываются друг на друга, или полнос­тью различны, или как?

Робин. Ты можешь оценить, что я стараюсь обычным языком передать идеи, которые изначально просты, когда ты их уловил, но понимание которых затрудняется изощренным психологичес­ким жаргоном, на котором их обычно излагают. Но то, что я на­зываю отречением и Собачьей Подачкой, на самом деле является двумя совершенно разными процессами. Собачья подачка — это просто поощрение и наказание, которые оказывают влияние на все формы обучения и являются вполне нормальными. Как раз отречение ненормально и является причиной всех проблем — так

298

как заставляет нас избегать смотреть в лицо реальности, а вместо этого жить в иллюзорном мире. Но оба этих процесса взаимодей­ствуют при воспроизведении тех психологических проблем, о ко­торых мы сейчас разговариваем. Вот как. Если семья отвергает что-то, то любой ее член, выражающий это, будет наказан; те, кто избегают этого, будут вознаграждены. То есть после того как этот шаблон принят, от него уже нет спасения — без помощи из­вне, — потому что даже понимание того, что люди отвергают ре­альность, будет отвергаться и наказываться. Похоже на свихнув­шуюся школу — тебя поощряют за неверный ответ и наказывают, когда ты прав. Но позволь мне привести пример обоих этих про­цессов в действии, а также их взаимодействия — на основе лич­ного опыта. Своего весьма личного опыта, надо сказать, посколь­ку ребенком был я!

Джон. Сначала с твоей точки зрения или с родительской?

Робин. Сначала давай рассмотрим оба этих аспекта — отрече­ние и Собачью Подачку — с точки зрения моей матери. Она пере­несла самую болезненную утрату, пережив смерть матери в воз­расте четырех лет, и в то время не получила достаточного уте­шения в своем горе. Поэтому ей так и не удалось должным обра­зом оплакать свою мать, но она научилась прятать и в конце кон­цов отвергать свои горестные чувства. В результате она стала чрез­мерно чувствительной к этим эмоциям у других и преувеличенно отзывалась на чужое несчастье. Она была склонна видеть гораздо больше страданий, чем было на самом деле, реагировала слиш­ком сильно и сострадание ее было чересчур интенсивным.

Джон. Давая другим то, в чем на самом деле нуждалась сама.

Робин. Теперь посмотрим на ситуацию с моей точки зрения. Я был старшим в семье и, таким образом, «единственным ребенком» до рождения моего брата, когда мне исполнилось четыре года (воз­раст, в котором осиротела моя мать). Я, естественно, был рас­строен его появлением — ревновал, чувствовал себя несчастным и вел себя безобразно. Но вместо того, чтобы просто обеспечить меня достаточной поддержкой и эмоциональным комфортом, одновре­менно позволяя мне самостоятельно пережить боль, чтобы пре­одолеть ее, мать слишком сильно старалась облегчить мои стра­дания. Поэтому нормальная реакция недовольства, которую все дети в таком возрасте испытывают в ответ на рождение другого ре­бенка, в моем случае получила чрезмерное вознаграждение; а это значило, что я увяз в склонности дуться и жалеть самого себя.

Джон. Потому что она скормила тебе слишком много Собачьих Подачек.

Робин. Слишком много и в течение слишком долгого времени...

Джон. Тогда как появилось отречение, с твоей точки зрения?

Робин. Ну, чрезмерная снисходительность матери ко мне была следствием ее отрицания собственной скорби из-за смерти ее мате­ри, когда она была ребенком. Она убрала это чувство «за ширму», и когда я проявлял похожее — пусть менее интенсивное — горе по поводу утраты своих исключительных прав на нее в связи с рождением моего брата, это угрожало пробудить ее собственную, глубоко спрятанную печаль — может быть, даже сильнее, так как

299

я был в том же возрасте, что и она, когда потеряла мать. Поэто­му она старалась не покладая рук противодействовать моему не­довольству, давая мне огромные и особенно вкусные Собачьи Подачки всякий раз, когда я выглядел расстроенным, чтобы я перестал демонстрировать это чувство.

Джон. Вместо того чтобы позволить тебе чувствовать свое горе, являвшееся подобающей реакцией на утрату своей исключитель­ности, и поддержать тебя в его переживании.

Робин. Да. Я был избавлен от переживания этого естественного чувства таким образом, который позволил бы мне справиться с этой потерей. Но обрати внимание, что у этого обстоятельства были два почти противоположных последствия. Я получал вознаг­раждение в виде повышенной материнской заботы всякий раз, когда чувствовал себя несчастным, что поощряло такое поведе­ние. И в то же время мать подталкивала меня к тому, чтобы скры­вать и отвергать подобные чувства, потому что они так сильно ее огорчали. Поэтому я приучился убирать эти горестные чувства «за ширму», как и она.

Джон. А! И по прошествии некоторого времени ты уже не впол­не осознавал, чего хочешь?

Робин. Да. А утратив это осознание, я увяз в своем поведен­ческом шаблоне. Я действительно не мог сам увидеть это, поэто­му если другие пытались мне указать, то я искренне отрицал, что сознательно делаю нечто подобное.

Джон. Все это вдруг кажется таким запутанным...

Робин. Боюсь, что это так и есть — некая разновидность «двое­мыслия». Вот в чем беда. Научившись отделять себя от своих пережи­ваний, а затем отвергать их подобным образом, мы создаем огром­ные трудности. Жизнь становится похожа на фарс, в котором, мне нет нужды рассказывать тебе об этом, обычно кто-то пытается что-то скрыть от всех остальных, чем еще больше все осложняет.

Джон. Здесь хуже. В фарсе тебе не нужно прятать это от само­го себя. Итак... какое же действие в долгосрочной перспективе оказали на тебя твои попытки манипулировать матерью с помо­щью жалости к самому себе, в то же время притворяясь — в ко­нечном счете для себя, — что ты ничего подобного не делаешь?

Робин. В дальнейшей жизни это привело к проявлению у меня склонности впадать в депрессию, когда я мог настоять на своем; а это, естественно, создавало проблемы в отношениях по непонят­ным для меня причинам. Потребовалось много времени — годы после того, как я вырос и начал разбираться в собственных проблемах, — пока эта скрытая горечь не стала яснее для меня и я смог начать ее преодолевать.

Джон. Как произошло это прояснение?

Робин. Это был очень долгий и медленный процесс. Но я по­мню момент, когда это стало пугающе ясно и когда произошла самая значительная перемена. Моя покойная жена Прю выросла в семье, похожей на мою, где угрюмый вид был излюбленным сред­ством управления остальными. И мы оба использовали это сред­ство друг на друге. Так вот, пока это срабатывало, мы не могли по-настоящему понять происходящее, потому что подчинялись

300

манипулированию друг друга еще до того, как сигналы недоволь­ства, посылаемые нами, становились достаточно сильны, чтобы их можно было распознать как просто желание дуться. Но Прю ясно разглядела этот шаблон прежде меня, и однажды, когда я был недоволен чем-то, что она сделала, и выражал это отчуж­денностью и неразговорчивостью, она проигнорировала мое недо­вольство и продолжала вести себя дружелюбно и жизнерадостно. Дальше я заметил, что еще больше надулся и начал вести себя все более и более раздраженно — вполне скандально и нелепо!

Джон. Ты имеешь в виду, что когда обычные, еле слышные сигналы недовольства не сработали, ты увеличил громкость?

Робин. Громче и громче! Это было совершенно запредельно...

Джон. Потому что они не срабатывали.

Робин. Да. Именно это и происходит, когда другой человек не поддается манипулированию, а просто продолжает вести себя как ни в чем не бывало. Это происходит автоматически. Интен­сивность твоих попыток манипулирования постепенно нараста­ет, пока ты сам уже не можешь не замечать, что ты делаешь. В итоге ты чувствуешь себя как рыба на крючке. В данном случае я вполне ясно разглядел, что веду себя как до нелепости каприз­ный ребенок. А как только я четко увидел, что делаю, я уже не мог смириться с продолжением такого поведениями оно начало быстро изменяться.

Джон. То есть мы не можем разглядеть свой манипулирую­щий поведенческий шаблон, пока другие находятся в его влас­ти. Пока они дают нам Собачью Подачку, мы не видим, как мы ее выпрашиваем.

Робин. Потому что они подчиняются нашим невербальным сиг­налам на той стадии, когда они настолько слабы, что мы не заме­чаем, что посылаем их, — или, по крайней мере, не можем рас­познать их истинную сущность. И только когда другой человек на

301

них не реагирует и наши сигналы автоматически усиливаются, только тогда мы можем заметить, что в действительности делаем.

Джон. Хорошо, ты рассказал нам об отречении и Собачьей По­дачке и о том, как они взаимодействуют. Но ведь все небезупреч­ны. Поэтому я склонен предполагать, что все мы слегка увязли в ребяческом и неподобающем поведении, даже если оно в основ­ном проявляется в ситуациях сильного стресса. Так что же мы можем сделать, чтобы стать менее увязшими?

Робин. Ну, возвращаясь к моему утверждению, все, что нам нужно, — это просто полнее открыться влиянию внешнего мира и воспринимать исходящую от него обратную связь.

Джон. Потому что это неизбежно подтолкнет нас к необходимо­сти взглянуть в лицо эмоциям, которых мы стремимся избежать?

Робин. Именно. Везде — в школе, на работе, в играх, в газетах и телепередачах — мы можем встречать других людей, которых не волнует та самая эмоция, которая была под запретом в нашей семье. Вместо этого они будут выражать ее и говорить о вещах, которые ее вызывают. Поэтому, если мы не отгораживаемся от контактов с людьми и от беспокоящих нас воздействий, то спря­танная «за ширму» эмоция будет постоянно выманиваться наружу. От нас требуются немалые усилия, чтобы прочно держать ее за пределами нашего осознания, избегая ситуаций, когда она могла бы пробиться на поверхность.

Джон. А так как большинство людей не очень-то восприимчивы к нашим сигналам и тем более не склонны относиться к ним с чрез­мерным сочувствием, они не будут вознаграждать наши попытки манипулирования Собачьими Подачками.

Робин. Здесь вот какая ситуация. Пока мы находимся в кругу семьи, запретные чувства убираются «за ширму». Аналогично, когда мы выбираем себе друзей, политические взгляды и религиозные убеждения, также согласующиеся с семейным табу, они в свою очередь помогают держать запретные эмоции под спудом. Однако все это время мир, находящийся вне нашего круга общения, шлет нам информацию, которая может освободить нас.

Джон. То есть имеются две силы, тянущие нас в противопо­ложных направлениях: внешний мир, вытаскивающий наши зап­ретные эмоции из-за «ширмы», и наша семья и друзья, пытаю­щиеся запихнуть их обратно.

Робин. Точно. И поэтому я продолжаю твердить, что даже об­щение с достаточно широким кругом людей в повседневной жизни обычно само по себе является достаточной помощью для любого человека, нуждающегося в ней.

Джон. Но очевидно, что многие люди не практикуют эту здо­ровую процедуру. Почему?

Робин. Проблема вот в чем: вытаскивание запретных с точки зрения семьи эмоций из-за «ширмы» может быть в лучшем случае связано с некоторым неудобством, а в худшем может причинить довольно сильную боль.

Джон. По «Семье» я помню, что этот процесс может протекать трудно, потому что, во-первых, может потребоваться вспомнить о вещах, которые сами по себе были причиной сильных страданий

302

и расстройств; и, во-вторых, даже если осознаваемое не является неприятным по сути, то наша семья учила нас верить в то, что оно таково — «плохое» и «пагубное».

Робин. Верно. Поэтому, когда оно всплывает в сознании, мы за­ново переживаем ощущение неодобрения со стороны семьи — даже если находимся вдали от нее. Кроме того, когда все эти эмоции начинают выходить из-за ширмы, мы страдаем от осознания того, что всегда были склонны к злобе, или насилию, или зависти, или жалости к себе, или к чему-то еще... тогда как до этого мы всегда верили в свою безгрешность и редкую неподверженность подоб­ным чувствам. И это может заставить нас почувствовать себя до­вольно глупыми из-за того, что мы оказались менее взрослыми, чем склонны были считать; и, естественно, чем мы старше, тем более глупыми мы себя чувствуем. А затем мы обнаруживаем, что не можем немедленно изменить эти глубоко укоренившиеся стереотипы. Мы понимаем, что это весьма долгая схватка, и от этого нам становится еще больнее.

Джон. То есть, как ты часто указывал мне на занятиях в груп­пе... когда, начиная процесс движения к большему здоровью, на время мы можем почувствовать себя хуже.

Робин. Да, отказавшись от безопасного состояния своей прежней настройки, но еще не перейдя к более совершенной, ты пережи­ваешь трудное и полное сомнений время. В немалой степени по­тому, что в этот незнакомый переходный период ты яснее ви­дишь то, что можешь потерять, нежели те выгоды, которые в конце концов приобретешь.

Джон. Стало быть, ответ на вопрос о том, достанет ли нам сме­лости открыться внешнему миру, зависит от того, насколько трудно нам будет это сделать: будет ли это просто неприятно, но терпимо, или это принесет нам страданий больше, чем мы можем перенести.

Робин. Другими словами, это зависит от того, насколько мы здоровы, что, в свою очередь, является отражением того, насколь­ко здоровой была наша семья. Конечно, ни одна семья не является идеальной, и, возможно, все они избегают некоторых тем или, по крайней мере, не обсуждают их откровенно. Но, как я уже объяснял в начале этой книги, имеется неисчислимое многообра­зие способов, к которым прибегают семьи, избегая смотреть в лицо реальности.

Джон. Люди в верхней части шкалы душевного здоровья в лю­бом случае не так уж много прячут «за ширмой», счастливчики.

Робин. Вот почему им не так сложно понемногу это приоткры­вать, выходя в большой мир — как это делают остальные члены их семьи.

Джон. В то же время, чем ниже по шкале ты располагаешься, тем больше всего припрятано у тебя «за ширмой» и тем больнее вытаскивать все это. И если ты еще не выпихнул себя во вне­шний мир, то эта колоссальная неуменьшающаяся груда, сидящая за твоей «ширмой», пялится на тебя, делая все попытки присту­пить к ее разгребанию неимоверно пугающими. Это опять Ло-вушка-22, не так ли? Если ты здоров, ты становишься здоровее. Если нет, ты катишься по наклонной плоскости.

303

Робин. Ну, в твоих словах есть доля правды, хотя ты преуве­личиваешь. Я бы скорее сказал, что чем ниже человек находится на шкале здоровья, тем сильнее его семья будет противостоять попыткам любого из своих членов освободиться от семейного табу.

Джон. То есть если ты начинаешь понемногу прозревать на этот счет благодаря общению с людьми вне семейного круга, то можешь встретить сопротивление внутри него.

Робин. Да. Если ты начинаешь говорить о том, что узнал, или даже проявлять запретную эмоцию, то невербальные сигналы от остальных членов семьи, которые обычно предотвращали подоб­ное развитие событий, будут становиться все сильнее и сильнее. Ты столкнешься с резким неодобрением. Конечно, если несмотря на это ты сможешь продолжить процесс своего изменения в сто­рону большей открытости и честности, то остальная семья ока­жется перед выбором: или им самим придется яснее увидеть себя, или они должны будут отдалиться от тебя, чтобы избежать этого влияния и в конечном счете изменения вместе с тобой.

Джон. Факт твоего изменения вызовет кризис.

Робин. Да, это действительно получится лис в курятнике. Все будут чувствовать угрозу для себя, будут ссоры, эмоциональное давление, даже разрывы и так далее. И все это, естественно, зат­руднит жизнь человеку, решившемуся на изменение.

Джон. Сильно затруднит. Я хочу сказать, то, что он пытается сделать, само по себе достаточно болезненно, даже без неодоб­рения и сопротивления со стороны семьи.

Робин. Поэтому в результате ему зачастую приходится делать несколько попыток и терпеть несколько неудач, прежде чем он наберется смелости бросить вызов семейной «маскировке». И для достижения успеха ему может понадобиться помощь извне, от кого-то, кто сможет оказать поддержку в противостоянии интенсивно­му давлению семьи.

Джон. Не здесь ли на сцену выходит психотерапия? В конце концов, мы уже кучу времени треплемся о том, как стать здоро­вее, а слово «психотерапевт» еще ни разу не слетело с твоих губ.

Робин. Гораздо чаще поддержка такого рода исходит от друзей или учителя, наставника или духовного пастыря. Но когда семей­ное табу и давление семьи, препятствующее его обнажению, очень сильны, могут пригодиться специальные навыки психотерапевта.

Джон. Прекрасно. Предположим, что у кого-то имеется пробле­ма и он не может решить ее при помощи рекомендуемого тобой общения с другими людьми в повседневной жизни. Поэтому он идет на прием к психотерапевту. Как ты опишешь то основное, что терапевт пытается сделать?

Робин. Изначально подготовка терапевта направлена на то, чтобы помочь пациенту воссоединиться с теми частями своего эмоцио­нального существа, которые он избегает и отвергает — другими словами, с теми, которые он убрал «за ширму».

Джон. Как же терапевт подталкивает пациента к тому, чтобы тот вытащил все эти пугающие запретные эмоции для осознания?

Робин. Если ты задашь этот вопрос разным терапевтам, то, возможно, получишь разные и довольно путаные ответы об их

304

технике, соответственно полученной ими подготовке. Но, может быть, самым важным является то, что у них общее: обеспечение для пациента особенно безопасной и поддерживающей обстановки. Это само по себе поощряет человека открыться и начать иссле­довать проблему глубже, чем в повседневной суете или в обще­стве равнодушных людей. Затем, так как терапевты слышали все это от других пациентов, а в идеальном случае сами вытаскивали собственные запретные эмоции из-за «ширмы» во время терапев­тических сеансов в ходе своего обучения, они не склонны трево­житься или огорчаться из-за чего бы то ни было, что пациент может сказать или сделать. Таким образом, пациент понемногу привыкает к мысли, что терапевт вполне спокойно относится к эмоциям вообще — и, в частности, совершенно не переживает по поводу эмоции, запретной в семье пациента. То есть спокойное отношение терапевта к запретным чувствам действует как силь­ный аргумент в пользу того, что для пациента вполне безопасно и самому взглянуть в лицо этим эмоциям. Так постепенно он начи­нает их открыто исследовать и благодаря этому в конце концов воссоединяет их с остальными частями своей индивидуальности.

Джон. То есть при первых признаках того, что запретная эмо­ция начинает проявляться, терапевт остается полностью расслаб­ленным и не посылает пациенту сигналов наподобие «задави эту гадкую эмоцию», принятых в его семье.

Робин. Совершенно верно. Представим себе, что запретными эмо­циями являются гнев и тяга к насилию и разрушению. Однажды пациент рассказывает свой сон, в котором, например, он переехал на автомобиле директора своей школы. Вместо обычной реакции ужаса и шока от самой мысли о подобном насилии, которую паци­ент всегда получал в семье, терапевт рассеянно кивает и может даже с ухмылкой сказать: «Похоже, что вы были не прочь и еще кого-нибудь задавить — может быть, меня?» Тот факт, что терапевт

20—1222 305

совершенно не беспокоится по поводу проявления запретной эмо­ции, ведет к тому, что пациент понемногу привыкает к мысли о допустимости подобных чувств и о том, что потолок не обрушится ему на голову, если он решится их продемонстрировать.

Джон. В твоем примере терапевт указывает на запретную эмо­цию. Это не может встревожить пациента?

Робин. Ну, затрагивание запретной эмоции всегда тревожит па­циента, но если ему помогают держаться и заглянуть своему страху в глаза, вместо того чтобы избегать его и опять упрятывать «за ширму», то страх тает, а пациент набирается смелости и уверен­ности в себе. Но умение уловить, насколько готов пациент встре­тить свои страхи открыто и как помочь ему перенести этот болез­ненный процесс, является наиболее важным навыком, которым обязан овладеть терапевт.

Джон. То есть ты утверждаешь, что основным фактором, по­могающим пациенту осознать свои запретные эмоции и воссоеди­нить их с остальной частью своего эмоционального существа, яв­ляется атмосфера расслабленности и понимания, которую обеспе­чивает терапевт.

Робин. Я считаю, это главное, что помогает людям изменяться. С моей точки зрения, все изощренные «приемы» вторичны по от­ношению к этому.

Джон. Как насчет медитации? Многие люди, и я в их числе, считают, что она не только успокаивает эмоции, но и позволяет нам чувствовать себя более «цельными».

Робин. Я уверен, что это так. При медитации мы расслабляемся и открываемся для возникающих мыслей и эмоций, отказавшись от своей обычной склонности к самоцензуре, не подавляя отрица­тельные эмоции так, как мы это делаем в обычном состоянии. Чем глубже мы погружаемся в это спокойное и расслабленное состоя­ние и осознаем свои мысли и чувства, позволяя им струиться не­искаженными, тем более эти ощущения становятся похожими на то, что происходит при хорошей психотерапии.

Джон. Молитва может оказывать такое же воздействие?

Робин. Уверен, что оказывает, если мы говорим о молитве, в которой человек старается достичь внутреннего покоя и умирот­воренности. Но поддержка другого человека может оказаться су­щественной, когда нас сильно тревожит перспектива впервые до­пустить в сознание эти неприятные и болезненные эмоции. Как я уже сказал, это не обязательно должен быть психотерапевт — просто кто-то, с кем у пациента установились хорошие отноше­ния и кто свободен от семейного табу, не проявляя обычную се­мейную реакцию «потрясения и ужаса».

Джон. Тогда какая подготовка позволяет психотерапевтам успешно избегать проявления «реакции потрясения и ужаса»?

Робин. Им необходимо быть в ладу со своими собственными чувствами, чтобы не только свободно вести себя со всеми эмоциями, приносимыми пациентом, но также иметь твердую убежденность, основанную на реальном опыте, в том, что правда в конечном счете лечит. Поэтому они сами должны быть достаточ­но здоровы. Некоторые из них могут иметь счастье происходить

306

из необычно здоровых семей, менее удачливым требуется тера­пия, чтобы для начала привести в порядок себя.

Джон. Какие другие навыки необходимы психотерапевту? Робин. Хороший терапевт обладает особым умением обнаружи­вать запретные эмоции и может добиться успеха при их извлече­нии на свет там, где другие методы не сработали. Кроме того, он должен хорошо уметь не раздавать Собачьи Подачки!

Джон. Не поддаваясь манипулированию пациента, как поддает­ся его семья?

Робин. Да. Потому что, естественно, пациент будет пытаться управлять терапевтом, передавая те же сигналы, которые ис­пользует для управления собственной семьей и которые исполь­зовала семья, для того чтобы управлять им. Поверь мне, многие из этих манипуляций настолько неуловимы и убедительны, что на них легко поддаться и начать вести себя желательным для пациента образом, что, конечно же, означает давать пациенту ту же самую Собачью Подачку, из-за которой он и продолжает увязать.

Джон. То есть терапевт должен избегать вовлечения в манипу­лирование.

Робин. Совершенно верно. Умение заключается в том, чтобы рас­познать манипулирующие сигналы, не поддаваясь им, но и не порицая. Просто изучать их.

Джон. Стало быть, «не давать Собачью Подачку» означает, что неподобающий стереотип поведения пациента не вознаграждает­ся, что и помогает от него избавиться?

Робин. В конечном счете да. Это часть процесса. Но немедлен­ным результатом является то, что пациент усиливает свое мани­пулирование.

Джон. А-а, как рыба мечется на конце лески, ты уже говорил. Робин. А это помогает обнажить отвергаемую эмоцию, для со­крытия которой и предназначено манипулирование.

Джон. Это помогает пациенту увидеть, что происходит. Робин. Да.

Джон. Но когда пациент понимает, что запретная эмоция всплы­вает на поверхность, он может испугаться. Вряд ли ему понравит­ся этот момент...

Робин. И здесь мы подходим к основной трудности в психоте­рапии. С одной стороны, терапевт обеспечивает обстановку под­держки, дружелюбия и понимания. С другой — он подводит па­циента к противостоянию с пугающей запретной эмоцией.

Джон. Милейший малый, который вдруг впускает в комнату ужас ... Так в чем же фокус?

Робин. Сохранение равновесия между поддержкой и противо­стоянием — таким образом, чтобы пациент подвергался страху ровно настолько, насколько может выдержать. Если ты слишком мягок и исполнен сочувствия, то пациент никогда не взглянет страху в глаза и не сможет его преодолеть. Но нельзя и переходить ту грань, за которой страх становится непереносимым и пациент вынужден разорвать контакт. При малейшем сомнении действовать всегда следует в направлении меньшего вреда.

20* 307

Джон. Я помню, как ты однажды сказал, что психотерапевт должен понимать две вещи. Первая — через что пациент дол­жен пройти, и вторая, не менее важная, — скорость, с которой он должен это делать.

Робин. Верно. Первая часть — «что делать» — это самое лег­кое, чему обучаешься при начальной подготовке. Но вторая — «когда делать это, а когда подождать» — это то, чему учишься всю остав­шуюся жизнь. И в семейной терапии происходит то же самое, что и в индивидуальной: психотерапевт должен найти способ войти в семейную систему и поддерживать контакт с семьей, но при этом избегать тайного сговора с ней. В общем, избежать того, чтобы быть измененным семьей, принять ее правила, включая самое глав­ное — о том, что запретная эмоция не только не упоминается, но даже и существование ее не признается. Другими словами, трудно привлечь внимание семьи к тому, что их так пугает, — к избегаемым эмоциям, не будучи отвергнутым и изгнанным.

Джон. Наподобие трансплантата, который пересаживают в орга­низм, чтобы спасти его, но который может быть отторгнут, если слишком сильно отличается и, следовательно, воспринимается как враг.

Робин. Да, и как и в случае с трансплантатом, основной причи­ной неудачи психотерапии является неспособность психотерапев­та справиться с этой дилеммой. Ты должен как-то балансировать на этой ниточке, несмотря на то, что семья видит в тебе угрозу своей устойчивости и комфорту.

Джон. И что же помогает?

Робин. На жаргоне это называется «терапевтическое союзниче­ство». Семья или отдельный человек должны чувствовать, что ты на их стороне, даже когда ты критикуешь какие-то стороны их поведения. Самым главным требованием является то, что они дол­жны на самом деле тебе нравиться.

Джон. Звучит весьма обнадеживающе. Расскажи мне об этом тре­бовании насчет «нравиться».

Робин. Я думаю, что ключевым здесь является способность раз­глядеть в человеке хорошее и стоящее. Если ты смог это увидеть, то люди чувствуют это и такое ощущение помогает им справ­ляться со многими трудностями при осознании правды, причи­няющей боль.

Джон. Это всегда возможно?

Робин. Изредка мне приходилось отказываться от работы с людь­ми, потому что я не мог разглядеть в них ничего, что мог бы ува­жать. Но когда это случалось, я обычно обнаруживал, что все проблемы, на которые они жалуются, связаны с тем, что они впол­не умышленно предпочитают нечестное и разрушительное пове­дение и что у них отсутствует искреннее желание измениться. Если я чувствую нечто подобное, то высказываю им свое недове­рие. Иногда они после этого отказываются от меня, а иногда дают понять, что не собираются вести со мной честную игру, и тогда я сообщаю, что не буду с ними работать. Конечно, они всегда могут обратиться ко мне позже, если их отношение изменится, потому что тогда мы вместе сможем добиться прогресса.

308

Джон. Как часто это случается?

Робин. Что касается меня, то я довольно редко не нахожу воз­можности почувствовать хотя бы толику симпатии и сочувствия даже к очень трудным людям, побыв часок в их обществе. К этому времени я обычно могу видеть, какие они глубоко внутри. Потому что в глубине души все мы очень похожи.

Джон. Ладно. Заключительный вопрос об этом терапевтическом подходе. Помогает ли он любому человеку, имеющему заметные эмоциональные проблемы, которые не могут быть решены про­сто при помощи обращения к внешнему миру с открытой душой?

Робин. Во-первых, нужно отметить, что чем человек здоровее, тем легче он принимает необходимую терапию и тем больше пользы она ему приносит. Это кажется несправедливым, но если призна­ние наших слабостей требует смелости, честности и реализма, то это легче сделать людям, у которых этих качеств уже в достат­ке. С другой стороны, чем более человек нездоров, тем больше недостатков и слабостей он вынужден признавать, располагая, со­ответственно, меньшими силами для выполнения этой задачи. В этом случае перспективы представляются более обескураживаю­щими: признание правды о себе может оказаться для него непо­сильным. Но я должен подчеркнуть, что некоторые люди, очень больные, несущие в себе много неправильного, тем не менее об­ладают твердой сердцевиной из мужества, честности и способно­сти любить. И в то же время пустой, обманчивый человек, стра­дающий гораздо меньше, может оказаться безнадежным.

Джон. Ты говоришь об индивидуальной терапии?

Робин. То, что я говорю, до определенной степени применимо ко всем видам терапии. Но мне следует добавить, что значитель­но больше возможностей открывается при работе со всей семьей. Гораздо больше вариантов, и при этом ты опираешься на здоро­вые составляющие всех членов семьи. Там, где один из них заст­рял и сопротивляется, кто-то другой может испытывать больше желания или проявлять больше проницательности в данный мо­мент. Очень редко бывает так, чтобы невозможно было оказать хоть какую-нибудь помощь, если имеешь дело со всей семьей, а часто происходит такое, что, кажется, лишь чуточку не дотяги­вает до чуда.

Джон. Но что можно сделать для людей, которым не помогает все то, что ты описал?

Робин. Великий французский врач так описал врачебный долг: «Излечивать иногда, облегчать часто, утешать всегда». Даже если семья противится попыткам помочь им понять то, как они создают или пестуют свою проблему, их страдания зачастую можно облег­чить с помощью медикаментов; или на время снимая с них ношу благодаря отпуску или госпитализации; или обеспечивая какой-то альтернативный уход и поддержку детям, которые не может обес­печить семья, устроив их в специальные учебные заведения или интернаты. К счастью, некоторым врачам нравятся такие практи­ческие подходы, тогда как другие заинтересованы добиваться бо­лее глубоких изменений за счет психологического осознания. И я ве­рю, что в итоге пациенты находят для себя такого специалиста,

309

который им подходит. Например, раньше я переживал о том, что пациенты, направленные к специалисту, предпочитающему ме­дикаментозное лечение, упускают шанс глубже разобраться в себе. Но однажды, при посещении очередной лечебницы, мне показали приемное отделение главного психиатра, известного своим пред­почтением лекарственных средств и неприязнью к психотерапии Я испытал большое облегчение, обнаружив, что все ожидающие приема производили впечатление людей с тяжелыми проблемами и весьма малой способностью к пониманию. Если бы они сначала обратились ко мне, вполне возможно, что я мало что смог бы сделать для их пользы и, может быть, пришел бы к выводу о необходимости направить их как раз сюда!

Джон. Итак, суммируем: чтобы стать здоровее, большинству лю­дей необходимо только выйти во внешний мир и позволить своим переживаниям изменить их. Некоторые нуждаются в психотерапии для создания нужной атмосферы, чтобы умерить свое беспокойство, прежде чем они смогут взглянуть в лицо своим эмоциональным табу. Тем же, кто не способен добиться улучшения за счет подобного управляемого озарения, могут помочь лекарства и другие более практические методы. А теперь я хочу вернуться к центральному парадоксу во всем этом: к тому, что именно наиболее здоровые люди больше всего заинтересованы в том, чтобы стать здоровее.

Робин. Ну, дело не в том, что желание стать здоровее являет­ся сознательным побуждением для большинства людей — они просто попадают в ситуации, которые провоцируют к этому. Но вспомни также, что 40 процентов участников Гарвардского исследования, отобранных по признаку исключительного здоровья, в какой-то момент своей жизни проходили психотерапию.

Джон. То есть люди, уже обладающие душевным здоровьем, хотят большего, тогда как менее здоровые чувствуют себя вполне удовлетворенными?

Робин. Давай сформулируем это следующим образом. Чем ниже по шкале здоровья мы спускаемся, тем более неприязненно отно­сятся люди к любым изменениям, потому что им намного больнее признавать собственные недостатки. Легче жить, цепляясь за убеж­денность в том, что уже здоров — здоровее чем кто-либо дру­гой, — и тогда можно верить, что не нуждаешься в изменениях. До тех пор, конечно, пока не столкнешься с реальностью, угодив в ситуацию, с которой никак не можешь справиться.

Джон. Таким образом, менее здоровые люди не стремятся к изменению; они делают это только вынужденно, попав в условия кризиса.

Робин. Да, если под «кризисом» понимать ситуацию, в которой они обнаруживают, что их привычный подход к вещам не работа­ет; или, формулируя это по-другому, в ситуацию, когда изме­ниться менее болезненно, чем оставаться неизменным.

Джон. Стало быть, это значит, что кризис может быть для них очень полезен в долгосрочной перспективе.

Робин. О, да. Китайский иероглиф, обозначающий понятие «кри­зис», представляет собой соединение опасности и шанса что очень четко передает идею.

310

Джон. И поэтому то, что называют «нервным срывом», в итоге оказывается неплохой штукой.

Робин. Да, часто это первый шаг на пути к большему здоровью. Такой срыв на самом деле является окончательным крушением стиля жизни, основанного на неверных принципах, которые все равно не работали. А когда такая жизненная манера признается безнадежной, человек, переживший срыв, может начать заново и, получив под­держку, построить свою жизнь на более твердом основании.

Джон. Меня всегда пленяло то, что идея нервного срыва, столь тревожащая обычных людей — и, конечно, человека, которому это предстоит, — рассматривается психотерапевтами почти со спокой­ным удовлетворением, как шаг на пути к чему-то лучшему.

Робин. Не могу сказать, что когда-либо испытывал от этого удовольствие. Для человека, с которым это происходит, наступа­ют такие тревожные времена. Однако он, наконец, получает шанс найти решение своих проблем.

Джон. Итак, возвращаясь к тому, что казалось парадоксом, но начинает походить на него все меньше и меньше... Наиболее здо­ровые люди более открыты для изменения потому, что они боль­ше способны рискнуть испытать новые переживания и экспери­ментировать с новыми способами справляться с ними.

Робин. Правильно. Открытость новым, вызывающим ситуациям они находят привлекательной, возбуждающей и приятной. Но если мы менее здоровы, то наша психологическая настройка на жиз­ненную ситуацию кажется нам менее устойчивой, поэтому мы не решаемся открыть себя возможности изменения из страха утра­тить уверенность, которой мы сумели добиться.

Джон. Я думаю, иногда мы боимся исследовать новые ситуа­ции, потому что наша интуиция подсказывает, что они вынудят нас иметь дело с незнакомыми, неудобными и действительно тре­вожащими чувствами. Я полагаю, что мы сторонимся «рискован­ных» переживаний, боясь утратить контроль; мы знаем, что не можем пройти через это, не испытав замешательства, не вторг­шись в пределы неведомых эмоций.

Робин. Но позволять себе чувствовать замешательство иногда абсолютно необходимо; это часть процесса взросления.

Джон. Я помню, как ты однажды сказал, что когда люди стара­ются измениться, у них это получается далеко не так быстро, как когда они бросают старания измениться. Это связано с тем, что ты сейчас говоришь о замешательстве?

Робин. Да. Видишь ли, кто-то, старающийся измениться, почти всегда пытается делать это в соответствии со своими собствен­ными представлениями о том, какие изменения ему необходимы. Другими словами, они пытаются использовать машину, которая работает неправильно, для того чтобы она себя починила.

Джон. Они пытаются изменить неверные представления в све­те этих неверных представлений.

Робин. Например, при групповой терапии люди часто вполне искренне говорят о своих попытках измениться. Но позже стано­вится ясно, что они пытаются изменить себя в соответствии с тем, как они видят проблему, а не с тем, как ее видит группа.

311

Джон. Ты хочешь сказать, что ничего не происходит? Они просто ходят кругами по старой колее?

Робин. Конечно. Тогда как нужно всего лишь передать всю ин­формацию о своей проблеме в группу и позволить группе изме­нить тебя.

Джон. Нужно просто воспользоваться тем, что другие члены группы могут видеть тебя более объективно, потому что не от­вергают некоторые аспекты правды о тебе, как это делаешь ты

Робин. Тогда ты можешь получить эту бесценную обратную связь о том, что не так или что мешает. Конечно, это может причи­нить боль. Но если ты открыт для нее, то эта обратная связь мо­жет действительно изменить тебя.

Джон. Я хорошо это помню. Ты вдруг обнаруживаешь, что вся группа смотрит на тебя и говорит тебе весьма благожелательно, но твердо, что нечто, что ты считал сутью, не есть суть. И это переживание, когда независимый суд говорит тебе, что ты пони­маешь что-то неправильно, необычайно по своей мощи. После этого у меня всегда были периоды полного замешательства, когда я чувствовал, что не имею ни малейшего представления о проис­ходящем и о том, какие из моих реакций достоверны. Это пере­живание, которое я до сих пор иногда испытываю, и теперь я называю его «перекоммутацией». Чувствую, что мне стоит завес­ти табличку «Закрыто на переделку».

Робин. Очевидно, что необходимо снести старый дом, прежде чем возводить на его месте новый. При этом не избежать изряд­ной путаницы и беспорядка. То же самое происходит при измене­нии самого себя; старая структура должна рухнуть, прежде чем сформируется новая. Вот из-за чего происходит замешательство Поэтому только тогда, когда люди отказываются от попыток уп­равлять процессом собственного изменения, внешняя система мо­жет начать изменять их.

Джон. И хотя отказ от попыток управлять процессом с неиз­бежностью ведет к замешательству... в каком-то смысле ты под­нимаешься на более высокий уровень, чтобы получать больше информации и иметь более широкий кругозор.

Робин. Да, хотя «подъем на уровень» звучит довольно пыш­но — как будто ты карабкаешься на вершину, где ты обретаешь большую власть надо всем. Но конечно же, когда с тобой такое происходит, это вовсе не ощущается как подъем! Это ощуща­ется как спуск, как будто ты слезаешь с лошади на твердую землю.

Джон. В те первые несколько раз, когда это случилось со мной, ситуация казалась мне довольно унизительной. Ты чувствуешь себя неадекватным, ты больше ничем не управляешь, ты потерян, ты не знаешь, что делать, ты чувствуешь себя глупцом.

Робин. А затем, я думаю, ты медленно осознаешь, что это только твое Эго возят носом по грязи — уча, что оно не может управ­лять всем и все понимать так, как ему хотелось бы.

Джон. Это правда. И ты действительно больше осваиваешься с тем, чтобы позволять себе окунаться в это замешательство. Ты понемногу учишься отпускать вожжи и доверять чему-то внутри

312

себя, впитывать новую информацию и, к изумлению, каким-то образом в итоге осмыслять и усваивать ее.

Робин. Да. Это разновидность высшего мышления, которое мы обычно не осознаем. Видишь ли, «правое полушарие» воспринимает новые образы и интуитивно наполняет смыслом то, что «левое полушарие» не способно рассортировать. Но мышление западного человека более ориентировано на левое полушарие — логически-аналитически-критические способности. Я помню случай, когда мы с Прю присутствовали на конференции, посвященной науке и ре­лигии; все уже пришли к согласию о том, что нам необходима способность перехода от доминирующего «леворукого» способа мыш­ления к более могучему «праворукому» функционированию, если мы хотим, чтобы многие мировые проблемы были разрешены. И тогда кто-то с военной выправкой произнес: «Ладно. Нам необхо­димо перейти от левого к правому полушарию мозга. Какие нуж­но делать упражнения?» Конечно же, при таком отношении это невозможно, потому что это «леворукий» подход к проблеме.

Джон. Это и в самом деле очень смешно. Перед мысленным взо­ром предстает картина армейского обучения солдат медитации. «Взвод! Сознание... очи-г^ай! Теперь по команде «Спонтанность» позволяем образам самопроизвольно всплывать из бессознатель­ного... Нет еще, Хиггинс, ждать командъй» Итак... что же является альтернативой использования левого полушария для получения доступа к правому?

Робин. В качестве альтернативы нужно просто понимать, что переход невозможно осуществить таким образом и что единствен­ный способ добиться этого — позволить себе ощутить замешатель­ство, смириться с тем, что мы не можем сделать это в рамках нашего обычного рассудочного мышления — «Все-под-контролем-разума». Мы должны уметь переносить чувство потерянности, чувство «затерянности в океане». И если нам удается просто су­ществовать с этим ощущением неадекватности, еще не пытаясь добиться рассудочного понимания, мы обнаружим, что самопро­извольно склоняемся к правому полушарию, несмотря на — или, скорее, благодаря — нашим замешательству и изумлению. И тог­да со временем зарождается новое понимание.

Джон. Нам нужно научиться «отпускать вожжи».

Робин. Да.

Джон. То есть недостаточно просто сталкивать себя с новыми людьми и незнакомыми переживаниями; нужно быть также гото­выми к тому, чтобы позволить себе прийти в замешательство в результате этого?

Робин. Конечно.

Джон. Интересно, не потому ли некоторые люди, обладающие великолепным интеллектом, зачастую кажутся эмоционально ме­нее развитыми?

Робин. Продолжай.

Джон. Ну, мне всегда казалось, что люди, овладевающие боль­шим количеством знаний, часто поступают так почти в качестве защитной меры, потому что чувствуют себя неуютно, если мыс­ленно не контролируют ситуацию. Поэтому мне кажется, что эта

313

потребность повелевать с помощью интеллекта, удерживать кон­троль— «над-разумевать», как ты назвал это раньше,— может быть, является тем самым, что мешает этим ребятам испытать замешательство, которое могло бы помочь им подрасти во всех направлениях, связанных с чувствами, где они не так развиты.

Робин. Это полностью совпадает с моими впечатлениями.

Джон. Должен признать, что я еще яснее понимаю, почему весьма здоровые люди меняются столь легко. Во-первых, они под­ходят к своей жизни почти по-научному— в том смысле, что все время пересматривают свои взгляды, свои мысленные планы; как следствие, это подразумевает повторяющиеся периоды «незнания». Другими словами, они гораздо непринужденнее чувствуют себя по отношению к такого рода замешательству, которое ты описы­вал. Во-вторых, поскольку они, по всей видимости, обладают спо­собностью к неким трансцендентным переживаниям, некоему ощу­щению вселенной в качестве поддерживающей системы, то это помогает им справляться с беспокойством, которое всегда возни­кает в такие периоды замешательства.

Робин. Кроме того, основополагающая идея, содержащаяся во всех религиях, состоит в том, что мы являемся частью более гран­диозного проекта, осуществляемого высшей силой, и что в дей­ствительности мы знаем очень мало и обладаем ничтожной влас­тью над чем бы то ни было. Этот акцент на смирении, если мы позволяем ему на нас влиять, защищает нас от «гордыни», кото­рую мы испытываем, пытаясь властвовать надо всем, и позволя­ет нам быть открытыми для непрерывного движения в сторону более глубокого понимания.

Джон. Поэтому я хотел бы, чтобы ты суммировал все это для любого читателя, испытывающего желание измениться.

Робин. Ну, проблема заключается в том, чтобы освободиться от затверженных привычек, отношений, предпочтений и непри­язней, которые приковывают нас к теперешнему образу жиз­ни — потому что они мешают изменению происходить естествен­ным путем. Как я говорил, даже наши сегодняшние представ­ления о том, как нам необходимо меняться, только водят нас кругами по той же старой колее. Поэтому нам необходимо от­крыть себя для более широкого спектра жизненных пережива­ний и позволить получаемой обратной связи изменить нас — сначала разлагая наши старые, неэффективные способы мыс­лить и чувствовать, ввергая нас в замешательство. После чего образуется свободное место, на котором может формироваться новое понимание. Это происходит легче, если мы делаем все без намерения чего-то «достичь» или «добиться», а просто ради познания, позволяя миру учить нас.

Джон. Хорошо. Два заключительных вопроса об индивидуаль­ном изменении. Сначала субъективный. Робин, существует так много видов деятельности, которыми мы могли бы заняться. Есть ли что-то, указывающее на тот, который был бы особенно полезен имен­но для нас? Нужно ли заниматься тем, чего больше всего боишь­ся? Стоит ли мне стать скалолазом или даже принять участие в костюмированных танцах?

314

Робин. Может быть, ты узнаешь кое-что весьма интересное, если просто попытаешься попробовать чуточку альпинизма, раз уж это вызывает у тебя особое неудобство; это не значит, что тебе необходимо становиться кем-то вроде Криса Бонингтона. Дви­жение наперекор глубоко укоренившемуся страху или чему-то, вызывающему сопротивление, часто может сломать привычный шаблон и оказаться весьма полезным для обретения большей сво­боды. Ты можешь обнаружить, что этот страх имеет значение, сильно отличающееся от твоих предположений. Например, я об­наружил, что глубокое беспокойство относительно участия в рис­кованных спортивных занятиях было больше связано с тревогой моей матери и на самом деле являлось страхом того, что могло бы произойти, если бы я был слишком самоуверенным. Благодаря этому я восстановил связь с этой самоуверенностью и начал по­лучать удовольствие от занятий спортом.

Джон. В каком возрасте ты начал заниматься виндсерфингом?

Робин. В 63 года. Видишь ли, целью является узнать больше о самом себе, после чего необходимые изменения происходят авто­матически.

Джон. Тогда второй и последний, объективный вопрос. Что бы ты назвал в качестве основных объективных критериев того, по­могает ли нам что-то становиться здоровее душевно?

Робин. Основным критерием является то, усиливает ли это объе­динение различных частей нашей личности и связь между ними, что, в свою очередь, может привести к более тесному контакту и более глубокому пониманию внешней реальности. Когда это про­исходит, твоя жизнь становится лучше, твои отношения с людьми совершенствуются, ты начинаешь действовать эффективнее и ус­пешнее, перестаешь так много беспокоиться и больше радуешься жизни. Но все это ты понимаешь позже, оглядываясь назад. А в пути ты временами можешь чувствовать, что тебе становится хуже. Поэтому нужно верить в то, что правда лечит, что, узна­вая больше о себе самом, расширяя круг своего общения и учась ладить с людьми и воспринимать исходящую от них обратную связь, ты движешься по правильному пути. Конечно, могут помочь кон­такты с другими людьми, которые, насколько ты можешь судить, скорее более, а не менее, здоровы, чем ты — хотя, конечно, это может быть связано с некоторыми неудобствами, — а также с людьми, пытающимися взрослеть и изменяться посредством не­формальных дружеских отношений или при участии в какой-то групповой терапии. Ведь мне не нужно рассказывать тебе, что именно это удается группам наилучшим образом, именно поэто­му групповая терапия стала сферой моих главных интересов.

Джон. Что ж, давай теперь поднимемся на более высокий уровень и поговорим об улучшении душевного здоровья учреждений, напо­добие исследованных нами в главе 2 — компаний, школ и больниц. Насколько велико здесь может быть влияние отдельной личности?

Робин. Это зависит от размера учреждения. Если структура очень мала или мы рассматриваем мелкое подразделение, тогда приход одного очень здорового человека, даже на подчиненную должность, может существенно изменить ситуацию.

315

Джон. Это верно. Дело не в том, что такие люди хорошо дела­ют свою работу; они неизбежно «подают пример» своей жизнера­достностью, умением не унывать и сознательностью.

Робин. Конечно, поначалу некоторые менее здоровые люди в группе могут даже реагировать на это отрицательно! Но если здоровый человек достаточно долго воздействует на окружающих своим объединительным подходом, то это оказывает влияние на все большее число членов группы и будит в них склонность к под­ражанию.

Джон. Я заметил, что по прошествии некоторого времени, когда ситуация стабилизируется, это высвечивает наиболее слабых чле­нов команды. По мере улучшения состояния других слабости прояв­ляются все отчетливее, их становится все труднее игнорировать — как остальным членам группы, так и наиболее слабым звеньям цепи.

Робин. Да. Общая планка поднимается, так что они становятся заметнее. Тогда они либо также вступают на путь улучшения, либо в конце концов вся группа выказывает свое нежелание продол­жать с ними отношения; или же такой человек начинает чувство­вать себя настолько некомфортно, что находит причину для пере­хода в другую структуру, более совместимую с его уровнем ду­шевного здоровья.

Джон. Но сейчас мы говорим только о мелких группах. А как в крупных структурах?

Робин. В них любое настоящее улучшение деятельности дости­жимо только через руководство.

Джон. Могу предположить, что подобное улучшение влечет за собой привнесение в структуру способов функционирования, ко­торые мы в главе 2 описывали как здоровые?

Робин. Именно.

Джон. И сделать это могут только руководители, так как они стоят у руля.

Робин. Минуточку... что ты имеешь в виду под «стоят у руля»?

Джон. Они управляют. Верно?

Робин. Давай рассмотрим это подробнее. Видишь ли, я не ду­маю, что разумно представлять себе, будто руководство действи­тельно хорошо отлаженной структурой подразумевает тоталь­ный контроль надо всем. Вся структура в целом на самом деле находится под управлением внешнего мира.

Джон. Как живой организм в природе, ты хочешь сказать?

Робин. Продолжай.

Джон. Если он хочет выжить, то его поведение должно соот­ветствовать окружению.

Робин. Да, он должен быть «ответственным» в основном значе­нии этого слова: то есть должен адекватно реагировать на усло­вия, в которых находится. Так вот, обязанностью руководства яв­ляется обеспечение «ответственности» структуры именно в этом смысле. Прежде всего оно должно добиться, чтобы различные части организации действовали взаимосвязанно и скоординированно. За­тем оно должно увязать созданную конструкцию с внешним ми­ром. Руководство является связью между структурой и окружаю­щим ее миром.

316

Джон. Потому что именно внешний мир — а не руководство — решает, продолжать ли пользоваться продукцией или услугами этой структуры.

Робин. Точно. Например, обязанностью управленческого аппа­рата является поддержка системы раннего оповещения, которая подает ему сигнал тревоги, если у компании намечаются финансо­вые затруднения, дабы выработать последовательность действий, необходимых для выживания предприятия. Но это не обязательно значит, что руководству нужно махать большой палкой, чтобы внедрить подобные новшества. Скорее руководству необходимо привлечь всеобщее внимание к большой палке, которой внешний мир грозит всей структуре, тем самым угрожая достатку каждого. Некоторые работники могут сопротивляться переменам, будучи озабоченными своей сиюминутной выгодой и не понимая, что они могут потерять работу, если не пойдут на компромисс. Но разъяс­нив эту опасность большинству, хороший руководитель может ис­пользовать кризисную ситуацию для того, чтобы пропихнуть жиз­ненно важные изменения, в которых в итоге заинтересованы все.

Джон. Мне нравится это представление — что большая палка находится «снаружи».

Робин. Короче говоря, работа руководителя состоит в том, что­бы помочь структуре соответственно реагировать на окружаю­щую действительность, обеспечивая быстрое усвоение и широ­кое распространение относящейся к делу информации о внешнем мире; а затем, дав каждому возможность внести интеллектуаль­ную лепту, руководитель должен скоординировать обратную связь от различных подразделений, чтобы адекватная реакция была вы­работана и претворена в жизнь наиболее эффективно.

Джон. Другими словами, руководство постоянно поддерживает контакт своей структуры с реальностью, чтобы эта структура обу­чалась и приспосабливалась к окружающему миру.

Робин. Вкратце, да. В сущности, это тот же принцип, который мы обсуждали, позволяющий отдельным личностям и семьям ос­таваться здоровыми или становиться здоровее.

Джон. Это совершенно иной стиль мышления по сравнению со старомодными взглядами на руководство, в соответствии с кото­рыми «босс» сильно удивился бы, узнав, что он не у руля.

Робин. Назовем эту исключительно здоровую манеру управле­ния как-нибудь вроде «Нового руководства». Для ясности проти­вопоставим ему стиль руководства, принятый в прошлом веке. Очевидно, что таким образом мы получим два противоположных полюса всего спектра стилей руководства. Поэтому все реальные организации разместятся где-то между этими двумя крайностями.

Джон. Я прощу тебе любую карикатуру, если ты просветишь мое невежество.

Робин. Сначала рассмотрим старомодный стиль руководства. Ос­новным допущением при нем является то, что «начальству» вид­нее. Поэтому, естественно, что все остальные люди в структуре не считаются полноценными человеческими существами. Их рассмат­ривают в качестве низших разновидностей животных. Руковод­ство желает использовать только весьма ограниченный набор их

317

навыков, так что большинство их способностей не представляют для него интереса. Такой руководитель в основном использует своих подчиненных как инструменты для выполнения своих указаний. Есть прелестный пример такого стиля мышления, когда один из начальников в большой фирме, где поощрялось более широкое вов­лечение работников в управление компанией, сказал об этом так: «Позволить обезьянам управлять зверинцем».

Джон. То есть весь контроль сконцентрируется на вершине.

Робин. Да, начальник принимает все решения и указывает всем остальным, что они должны делать, — а все, конечно же, не ус­тают повторять: «Ну разве он не гений?» — ему в лицо, по край­ней мере. Так вот, подобная структура может функционировать, хотя и не слишком эффективно, при условии функционирования начальника. Но как только он перестает это делать, структура рушится, потому что нет ничего, что могло бы ее поддержать. Вся конструкция неуравновешенна, потому что весь интеллект, управляющий ею, был сосредоточен в этом начальнике.

Джон. Я участвовал в работе над фильмом «По часовой стрел­ке» по сценарию Майкла Фрейна, который был основан на собы­тиях из жизни реальной школы, где директор в точности соот­ветствовал твоему описанию. Это был вечный двигатель! Все схо­дили с ума от того, как он был великолепен. Он делал все! Затем он ушел, и школа рухнула. Никто не имел ни малейшего пред­ставления о том, что делать, потому что он никогда не позволял никому вникать в то, как функционирует школа.

Робин. Многие западные фильмы похожи на это, потому что мы выпячиваем роль личности, в. отличие от японцев, которые

318

больше ценят солидарные решения и общее согласие. Например, в течение двадцати лет, когда Гарольд Дженин возглавлял аме­риканскую компанию ИТТ, она стала одной из наиболее эффек­тивных и процветающих корпораций в США. Но, как оказалось, он был неспособен вырастить из своих подчиненных достойную смену себе, и после его выхода на пенсию компания покатилась вниз в рейтинге прибыльности. Конечно, он был исключительной личностью, и пока он оставался в структуре, его методы позволя­ли добиваться успехов, по крайней мере экономических. Но его потребность все контролировать означала, что все успехи уйдут из компании вместе с ним. Конечно, большинство руководите­лей, предпочитающих такой стиль, не имеют даже того оправда­ния, что их фирмы можно причислить к особо процветающим.

Джон. Учитывая то, как много людей все еще восхищаются по­добным стилем руководства, интересно было бы узнать, в чем же его преимущества'!

Робин. Я бы сказал, что основным является то, что этот стиль позволяет начальнику чувствовать свою важность. Он несет огром­ную ответственность, не позволяя никому ее разделить; но это напряжение окупается тем, что он чувствует себя всемогущим и ошеломляюще «решительным». Он может бросать людям прика­зания, заставляя их лихорадочно метаться вокруг, так что никто не смеет и слова вымолвить, даже если подчиненные уверены в том, что он совершает ужасные ошибки.

Джон. Или даже если он грабит церковную кассу. Ладно. Пре­имущества старомодного стиля руководства: начальник чувствует себя Весьма Впечатляющим. И если он и впрямь гений, то все это будет работать до поры. Как насчет недостатков?

Робин. Я изложу их вкратце, так как они в основном повторяют то, что мы уже сказали. Босс получает неточную информацию,

319

так как отрицательная обратная связь отфильтровывается еще до поступления к нему, потому что все знают, что он не желает этого слышать. Затем, поскольку босс полагается только на свой интеллект при выработке решений, он никогда не сможет уло­вить какую-либо лучшую идею, которая может носиться в возду­хе. Его решения будут претворяться в жизнь людьми, у которых отсутствует настоящее понимание того, что в этих решениях со­держится, поэтому существует большая вероятность того, что эти решения будут поняты неверно и выполнены неправильно. А так как все решения он принимает единолично, то любой вопрос дол­жен передаваться вверх по всей иерархической лестнице, а при­нятое решение проделывает тот же путь вниз, прежде чем про­изойдет какое-либо действие, что означает замедление реакции структуры. В то же время работников не рассматривают в каче­стве полноценных человеческих существ, так что у них отсутствует сильная мотивация, за исключением страха, что заставляет их вести себя оборонительно. А так как их мнением никогда не инте­ресуются, они могут втайне саботировать те решения, с которы­ми не согласны.

Джон. Продолжай.

Робин. Хорошо. В его отсутствие все рушится. Он не способен воспитать себе преемника, потому что подобная структура мо­жет управляться только в точности похожим на него человеком, а этот человек был уволен много лет назад, так как босс не поже­лал терпеть конкуренцию. Поэтому он окружает себя поддакива­ющими людьми; поэтому, когда он делает ошибки — а он неиз­бежно их делает — не раздается ни одного голоса, указывающего на них, и он все больше и больше сбивается с курса. Он начинает принимать решения о том, что клиенты должны хотеть, вместо того чтобы выяснить, чего же они в действительности хотят; поэтому он будет полагаться на рекламу, убеждающую людей по­купать то, что он производит, вместо того чтобы производить то, что продается... Может, хватит?

Джон. Да. То есть... Можно сказать, что структура платит довольно внушительную цену за то, что начальник себя хорошо чувствует.

Робин. В долгосрочной перспективе — громадную. Так вот, если мы повернемся к стилю Нового Руководства, то там ключевым является допущение, что «Другим виднее»!

Джон. Другим?

Робин. Ну, по крайней мере в отношении тех сторон деятель­ности, которые им ближе всего. Поэтому принимается как долж­ное, что подавляющее большинство решений в компании должны принимать люди, не входящие в руководство, потому что они го­раздо лучше разбираются в соответствующих вопросах. В резуль­тате к людям относятся как к полноценным человеческим суще­ствам; организация использует все их знания и умения, в то же время учитывая их эмоциональные потребности. Поэтому у них имеется сильная мотивация и они способны обеспечивать макси­мальную отдачу и получать при этом гораздо больше.

Джон. Погоди минутку. Меня беспокоит это «другим виднее».

320

Робин. Это очень просто. Благодаря удобной для наблюдения позиции во главе структуры руководство может иметь более широкий обзор, более полное представление о том, как идут дела компании. Поэтому некоторые наиболее общие стратегические решения лучше принимать ему. Но право принятия всех прочих решений руко­водство передает вниз по иерархической лестнице настолько да­леко, насколько это целесообразно с точки зрения эффективности. Функции контроля распределяются по всей структуре.

Джон. Мне нравится, как все это звучит, но все же остается ощущение некоторой идеалистичности. Я знаю, что большая часть подготовки направлена именно на это, но насколько подобные принципы получили развитие в реальном мире?

Робин. Вряд ли можно представить более «реальный мир», чем армия США. Их доктрина делает упор на децентрализацию и пере­дачу ответственности вниз по команде. Ты помнишь, как удивитель­но эффективно действовала эта армия во время войны в Заливе?

Джон. Кто-то сказал: «Ни одна армия не передвигалась так много, так далеко и так быстро».

Робин. Видишь ли, генерал Шварцкопф не указывал своим офи­церам, как в точности нужно делать то или это. Он просто обо­значал общее направление своей стратегии и основные цели для атаки: линии связи и снабжения в долине Евфрата, части респуб­ликанской гвардии и, конечно, Кувейт. А затем, по свидетельству присутствовавшего на совещаниях офицера, он просто говорил: «Ладно, ребята, вот что я хочу сделать, а теперь поразмыслите над этим и скажите, как мне это делать»! А британские и амери­канские генералы подобным образом проводили свои операции со времен Второй мировой войны.

Джон. То есть говоря, что основным является принцип «другим виднее», ты имеешь в виду, что Новое Руководство определяет

21 — 1222

321

основы стратегии, а затем позволяет своим подчиненным исполь­зовать их разнообразные «приземленные» знания и опыт для пре­творения этой стратегии в жизнь.

Робин. Да, при условии, что вся система была изначально спла­нирована правильно, все права на принятие решений могут быть делегированы.

Джон. А новое руководство может расслабиться и сыграть в дартс.

Робин. Совершенно верно. Если стратегия была обозначена дей­ствительно ясно и четко, новому руководству не остается других забот, кроме как присматривать за тем, чтобы все шло в нужном направлении. И, конечно, быть наготове при возникновении не­предвиденных осложнений.

Джон. Давай рассмотрим эти два аспекта.

Робин. Что касается присмотра за ходом дел, то в главе 2, как ты помнишь, я говорил, что в наиболее здоровых структурах кон­троль осуществляется путем отслеживания нескольких жестко за­данных экономических «регуляторов».

Джон. Таким образом руководство узнает, если структура сби­вается с курса.

Робин. Потому что основной угрозой всегда является банкрот­ство. Поэтому все регуляторы так или иначе связаны с финансами и бюджетом, чтобы дать возможность руководству распознать даже легкий намек на то, что где-то дела идут не так в самом начале — чтобы они увидели угрозу еще до того, как она начнет представ­лять опасность.

Джон. То есть они постоянно отслеживают эту жизненно важ­ную информацию. И расследуют все случаи, когда начинает ми­гать красная лампочка.

Робин. Так вот, если рабочая группа, чьи показатели начали зашкаливать, может сама справиться с ситуацией, то с точки зрения руководства это просто прекрасно; если же нет, то руководите­ли могут вмешаться, привести дела в порядок и удостовериться в том, что группа вернулась на правильный путь, прежде чем пе­репоручить ей управление.

322

Джон. Мне пришло в голову, что руководители могут вмешаться по двум причинам: во-первых, если группа действует неверно; во-вторых, если внешние обстоятельства меняются быстрее, чем предполагалось при выработке общей стратегии.

Робин. Что не, это ловко подводит нас ко второму аспекту — тому, что я назвал «непредвиденными осложнениями». Я имел в виду неожиданность. Кризис — в смысле чего-то, что не было зап­ланировано.

Джон. Ни один из руководителей не предвидел этого, когда они создавали систему или вырабатывали общую стратегию.

Робин. Поэтому в случае непредвиденных обстоятельств ру­ководство опять-таки должно вмешаться, так сказать, укоротить поводья и принять командование до тех пор, пока с кризисом не удастся справиться. А к этому моменту организация уже научится методам решения подобных проблем в будущем.

Джон. Ага! В следующий раз вмешательство руководства мо­жет и не понадобиться, так как кризис уже не будет «незаплани­рованным».

Робин. Совершенно верно. Чем лучше сконструирована органи­зация и чем больше опыта она набирается, тем лучше ее систе­мы будут предвидеть возможное развитие событий и реагировать на уже происшедшее. То есть чем больше обучается структура, тем меньше руководству приходится управлять. Каждый кризис учит организацию чему-то новому, что можно встроить в ее струк­туру, дабы лучше справляться с подобными непредвиденными об­стоятельствами в будущем. Поэтому жизнь организации будет скла­дываться из естественных приливов и отливов, более длительных периодов затишья, когда все идет своим чередом и нет необходи­мости в централизованном управлении, и моментов, когда неожи­данно все идет наперекосяк, когда требуются решительные дей­ствия, чтобы вернуть равновесие.

21* 323

Джон. Похоже на инструктора по вождению, правда? Предос­тавлять ученику максимальную свободу действий, потому что имен­но при этом он быстрее всего обучается, но вмешиваться в случае настоящей опасности. И надеяться на то, что не придется вмеши­ваться в следующий раз, когда возникнет именно такая опасность.

Робин. Точно.

Джон. И ты утверждаешь, что эти кризисы, когда руководите­ли должны на время перехватывать управление, почти всегда имеют финансовую основу?

Робин. Ну, очевидно, что это наиболее критичный момент для коммерческих структур, хотя для правительственных учреж­дений угроза упразднения организации из-за того, что она не выполняет возложенных на нее задач, может быть не связана с чисто финансовыми соображениями. Но есть еще другой набор обстоятельств, при которых может потребоваться вмешатель­ство руководства: когда кризис не обязательно связан с угрозой извне — хотя и может быть вызван этим. Это связано с кризи­сом доверия внутри организации.

Джон. А, ты имеешь в виду случаи, когда людей начинают беспо­коить аспекты скорее психологического, а не финансового свойства?

Робин. Да. У меня была возможность наблюдать это в больнице Модели, где я проводил консультации по организационным про­блемам. Когда все шло хорошо, лидер — психиатр-консультант — оставлял как можно больше решений на усмотрение персонала и делегировал им все возможные права. Он всегда маячил где-то на заднем плане, оказывая поддержку, если за ней обращались, но не вмешиваясь больше, чем было абсолютно необходимо. Обычно это хорошо работало, в больнице поддерживалась благоприятная атмосфера и чувство общей ответственности и все были счастли­вы. Но в случае кризиса люди ждали от него более жесткого, пря­мого вмешательства, чтобы он проявлял больше власти и указы­вал людям, что нужно делать, чтобы преодолеть кризис.

Джон. Что происходило, если он этого не делал?

Робин. Если он колебался употребить власть, то возникали при­знаки деморализации и он подвергался нарастающей критике со стороны персонала. Так вот, кризис мог иметь финансовую приро­ду, или быть чем-то вроде большой кадровой перетряски, или чьего-то самоубийства, или поступления особо сложного и кап­ризного пациента.

Джон. Персонал подвергался перегрузке...

Робин. Поэтому, временно принимая на себя более непосред­ственное управление, консультант перекладывал на себя ответ­ственность, которая в этот момент была не по силам менее опыт­ным членам команды. Ему хватало уверенности в своих силах бла­годаря опыту и знаниям, хотя он не обязательно делал что-то, чего они сделать не могли; зачастую он вообще не делал ничего сверх того, что делалось и так! Когда груз ответственности и свя­занного с ней беспокойства перекладывался на его плечи, ко всем возвращалась уверенность в себе и они начинали справляться с проблемой. И тогда он снова мог ослабить поводья. То есть постоянно происходило колебание между периодами, когда консультант мог

324

делегировать право решения и позволить пирамиде власти стать более плоской, и периодами кризиса, когда эта пирамида автома­тически восстанавливалась.

Джон. Люди не ощущали непоследовательности во всем этом? Робин. Когда я впервые появился там, думаю, что все, вклю­чая самого консультанта, считали такую переменчивость в его по­ведении в чем-то непоследовательной, противоречивой и непра­вильной. Однако, чем дольше мы наблюдали, тем больше убеж­дались, что такая переменчивость была необходима и правильна. Это было всего лишь вопросом соответствия степени контроля по­требностям ситуации.

Джон. То есть в рамках корпорации новое руководство может ужесточать контроль, просто исходя из психологических крите­риев, например при слишком высоком уровне беспокойства.

Робин. Да, потому что помимо финансовых затруднений орга­низации могут переживать кризисы, аналогичные тем, которые я только что описывал на примере больницы. Это может быть боль­шая кадровая перетряска, глобальные изменения в организацион­ной структуре или методах работы, конфликт между начальника­ми отделов и тому подобное. Временно начальнику может понадо­биться более жесткая хватка поводьев, дабы обеспечить тот уро­вень порядка и спокойствия, который ощущается людьми как дос­таточно удобный и обеспечивающий безопасность.

Джон. Понятно. Пока что мы говорили о достаточно необычных обстоятельствах, при которых новое руководство временно берет власть в свои руки. Однако общим правилом является «распрост­ранение функций управления, насколько это возможно».

Робин. Да, новые руководители распространяют все настолько, насколько могут: информацию, представления, власть, ответствен­ность, престиж, этические принципы, на которых строится рабо­та организации — так что все это начинает существовать в каче­стве живой силы в каждой подгруппе и в каждом отдельном че­ловеке. И одной из наибольших выгод такого подхода является по­трясающая устойчивость структуры, потому что ни один человек не представляет особой важности.

Джон. Руководители сознательно не делают себя «незаменимы­ми». Прекрасно!

Робин. Таким образом, если новый руководитель выходит в от­ставку, то найти ему замену относительно просто, потому что орга­низация непрерывно продвигает людей, передавая им право при­нимать решения и открыто делясь информацией. Поэтому повы­шение в меньшей степени является шагом в неведомое, нежели это было бы в структуре с более авторитарным стилем управления.

Джон. На самом деле новый руководитель трудится над тем, чтобы лишить себя работы!

Робин. Совершенно верно.

Джон. Вся эта манера нового руководства кишит парадоксами, не так ли? Например, в отсутствие кризиса наиболее последова­тельный новый руководитель будет казаться лишенным тех ка­честв, которые необходимы руководителю с точки зрения старого стиля, потому что он намеренно не будет ими пользоваться.

325

Робин. Он будет наиболее эффективно применять принципы нового руководства тогда, когда будет в наименьшей мере прибе­гать к приемам старого руководящего стиля. Потому что именно это побуждает других людей развивать в себе эти качества. Вот почему так трудно бывает выделить основные особенности руко­водства в очень здоровой структуре.

Джон. То, что традиционно понимается под руководством, можно будет увидеть только тогда, когда новый руководитель вмешает­ся, чтобы употребить ту власть, которую он или она еще не ус­пел передать подчиненным.

Робин. Правильно. В момент кризиса проявится то, что в нор­мальных условиях остается в резерве.

Джон. Очень хорошо. Мы подробно обсудили то, как характер­ные особенности здоровой структуры могут быть внедрены в орга­низации путем использования того, что мы назвали новым руко­водством — а именно, путем распределения функций управления по всей организационной структуре. Так вот, если новый руково­дитель начнет это делать, то что произойдет? Как все осталь­ные будут на это реагировать?

Робин. Труднее всего побудить людей принять эту идею при первом знакомстве с ней. Руководители, менеджеры, администра­торы— все они привыкли «держаться за штурвал», и мысль об отказе от части этого контроля заставляет их напрягаться, даже если им самим при этом тоже передается больше власти.

Джон. Мне приходилось сталкиваться с этой проблемой при рабо­те над учебным фильмом. Изначально мы пытались убедить мене­джеров быть «тренерами» для своих подчиненных, что означает не отдавать им приказы, а очерчивать проблему, передаваемую подчиненному, и затем обсуждать с ним возможные пути ее ре­шения. Ключевым при таком тренерском подходе является то, что менеджер держится наравне с подчиненным, позволяя себе не больше, чем задавать вопросы, привлекающие внимание подчи­ненного к возможным последствиям предлагаемых им вариантов решения. Это все, что делает менеджер. Конечно, это требует от менеджера готовности примириться с тем, что подчиненный мо­жет сделать ошибку. Или, что может быть еще неприятней, при­думать что-нибудь лучше того, что придумало начальство. По­этому, после долгих обсуждений, мы решили посвятить половину фильма уверению менеджеров в том, что потолок не обрушится им на голову, если они начнут вести себя подобным образом.

Робин. Это вполне естественная реакция, и ее необходимо прини­мать в расчет. Второй трудностью, конечно, является то, что такой стиль работы предъявляет повышенные требования— работа в подобной структуре, где предполагается больше ответственности и участия, требует более высокого уровня душевного здоровья.

Джон. Правильно. Может быть легче, даже если это не приносит такого удовлетворения, когда другие указывают тебе, что делать.

Робин. Привязанность к ощущению безопасности, если ты при­вык к этому в своей семье, и в школе, и на предыдущих местах работы. Поэтому переход в более свободную и открытую структу­ру поначалу неизбежно вызывает беспокойство. Похоже на то, как

326

впервые садишься на велосипед после того, как тебя возили в коляске или в родительской машине. Но когда к езде на велоси­педе привыкнешь, то, конечно, она начинает приносить гораздо больше удовольствия.

Джон. Кроме того, конечно, менеджеры гораздо доступнее для контакта. Это делает их жизнь в чем-то труднее, потому что при столь непосредственном контакте со всеми их авторитет должен основываться на настоящих знаниях, компетентности и достиже­ниях. В некотором смысле они постоянно сдают публичный экза­мен. В компаниях со старомодной структурой люди, не заслужи­вающие уважения по-настоящему, могли поддерживать свой фор­мальный авторитет, держась на дистанции и полагаясь на вес сво­ей должности, скрываясь за закрытыми дверями своих кабинетов, отдельных столовых и административных корпусов.

Робин. Точно. Эта наиболее здоровая манера работы затрудняет людям возможность скрывать области некомпетентности. Но так как атмосфера подталкивает к обучению, людям даются все шан­сы работать над искоренением своих недостатков, вместо того чтобы тратить такую же энергию на то, чтобы их скрыть. В конечном счете все эти «неудобства» связаны со стрессом, возникающим из-за необходимости переносить больше перемен, но в итоге это при­водит к большей уверенности в себе и более высокой мотивации.

Джон. Ладно. Теперь позволь спросить тебя о том, что давно копошилось на задворках моих мыслей. Если ты используешь эти очень и очень здоровые методы управления, подразумевающие делегирование обязанностей и ответственности и открытые кон­сультации, то что происходит, когда возникает серьезное разно­гласие между отдельными людьми или группами внутри органи­зации — ты понимаешь, когда они сцепились рогами и совершен­но расходятся во мнениях по какому-то действительно важному вопросу? Что в таком случае делает хороший руководитель?

Робин. Тогда ему нужно объединить различные взгляды.

Джон. Но всегда ли это возможно?

Робин. По моему собственному опыту исследования деятельнос­ти различных групп— от психотерапевтических и тренинговых групп до корпораций и даже собраний епископов, пытающихся внести улучшения в свою пастырскую деятельность, я сказал бы, что сочетание различных мнений членов группы и их синтез про­исходят автоматически, если созданы необходимые условия.

Джон. Вот как? Каковы же эти необходимые условия?

Робин. Во-первых, руководитель должен доверять групповому процессу и служить ему, а не пытаться принудить к согласию — или смиряться с несогласием слишком скоро. Во-вторых, он дол­жен обеспечить достаточно времени для развития этого процесса. В-третьих, должен выявить причины, по которым каждая из сто­рон имеет отличный взгляд на вещи. По моему опыту, если все это сделано, то возникает движение к более обобщенному, объе­диненному пониманию вопроса. Появляющееся в результате новое понимание привносит смысл в несогласие — оно объясняет, почему различия неизбежны и в чем заключается ограниченная правота каждой из точек зрения. Другими словами, все разные мнения,

327

полностью осознанные, начинают рассматриваться как жизненно важные составляющие элементы более исчерпывающего подхо­да, который в результате принимают все участники. А это, в свою очередь, предполагает наличие решения, которое или разрешает или объединяет различия во взглядах.

Джон. Давай зайдем с другого бока. Что мешает людям дости­гать разумного компромисса?

Робин. Обычно спор застревает на стадии, когда два человека или две группы не могут уловить точку зрения оппонента. Это почти всегда связано с ценой вопроса, с тем, что слишком многое теряется в случае поражения. На этой стадии возникает склон­ность к поляризации, к тому, чтобы занять круговую оборону и слепо отстаивать свои позиции, не желая прислушиваться ни к каким доводам на тот случай, если они произносятся для того, чтобы отвоевать или удержать какое-либо преимущество. То есть вмес­то того чтобы расширить и углубить свой обзор, каждая из сто­рон сужает свою перспективу и теряет представление о картине в целом. А это, конечно, усугубляет поляризацию и несогласие. Именно на этой стадии роль группового лидера состоит в том, чтобы пропихнуть спор через эту стадию.

Джон. Но как лидер может это сделать?

Робин. Чтобы это стало возможным, лидер должен быть от­крыт для восприятия противоположных мнений, не присоединя­ясь ни к одному из них. Участники должны чувствовать присут­ствие честного арбитра, лидера, заинтересованного только во благе для группы в целом.

Джон. Ну, это значит, что лидер действительно должен быть открытым. Ему нужно быть нейтральным.

Робин. Естественно. Только таким образом он может оградить пространство, на котором развернется дискуссия.

Джон. Но один крупный бизнесмен сказал мне однажды, что любой председательствующий, идя на собрание, должен представ­лять себе, какого решения он хочет по каждому пункту повестки дня. Это вряд ли можно считать открытостью.

Робин. Я не говорю, что он не может иметь собственного мне­ния. На самом деле он не сможет оставаться нейтральным, не имея ясного представления о своей позиции, потому что тогда он скло­нится в какую-либо сторону, даже не подозревая об этом, он бу­дет не в состоянии учесть это отклонение.

Джон. О, вот это умно!

Робин. Поэтому я хочу сказать, что он должен ставить благо и сплоченность группы на первое место, а собственное мнение — на второе. И я должен подчеркнуть это еще раз: лидер должен обла­дать основанной на опыте уверенностью в том, что если дискус­сию удастся продвинуть за точку поляризации, то конфликт в конце концов прояснится и будет разрешен.

Джон. Можешь привести пример?

Робин. Естественно, это будет связано с моей работой. Когда я впервые начал проводить терапию с целыми семьями, в клиниках, где персонал раньше работал с членами семей по отдельности, возникла одна ситуация. Этому новому подходу оказывали сильное

328

сопротивление те сотрудники, которые много вложили в индиви­дуальную работу с членами семей, потому что они были высоко­квалифицированными и пользовались уважением именно за та­кой подход. Они понимали, что придется начать все с нуля, если они решат продолжать работу с семьями в целом. Поэтому они заняли позицию, выражавшуюся в том, что семейный подход в психотерапии приносил только поверхностный, временный эффект, тогда как их работа была нацелена на глубокие, продолжитель­ные изменения личности, которые семейная методика обеспечить не могла, что на самом деле было нелепостью. Но используя этот аргумент, они пытались отделить себя от новых методов, сопро­тивляясь переменам в собственной деятельности и оставляя новую и трудную часть работы по терапии семей в целом на нас. Такой же раскол произошел в клинике Тэвисток, только там это разде­ление существует и по сей день.

Джон. Почему это разделение не сохранилось в твоей клинике? Робин. Ну, мне до какой-то степени пришлось примириться с по­ляризацией — в том смысле, что можешь привести лошадь к воде, но ты не можешь заставить ее пить. Но я отказывался мириться с поляризацией в том, что касалось общения. Таким образом, пона­чалу некоторые из нас работали с семьями, некоторые — нет, но я добился того, что мы все регулярно встречались и обсуждали эти два метода и результаты, полученные с помощью каждого из них. И я добился, чтобы оба метода — индивидуальная терапия и терапия в семейной группе, применялись в некоторых случаях. Джон. Что произошло?

Робин. Поначалу было много недовольства из-за того, что со­трудники были вынуждены выслушивать мнения друг друга, и в течение довольно долгого времени я ощущал по отношению к себе большую враждебность. Но в конце концов терапевты, рабо­тавшие по индивидуальной методике, начали выполнять кое-ка­кую работу с семьями.

Джон. Это сработало. Ты выиграл.

Робин. Нет, я не выиграл. Потому что продолжающееся обще­ние привело не только к тому, что специалисты, использующие индивидуальную терапию, стали более открытыми для группово­го метода. Это также заставило меня признать тот факт, что в некоторых случаях групповой метод не был столь эффективен, а индивидуальные методы срабатывали лучше. Или в некоторых слу­чаях для успеха требовалось сочетание того и другого. Что, в свою очередь, привело меня к более уважительному отношению к уме­ниям коллег, работавших с пациентами по одиночке. Поэтому ни одна из сторон не выиграла. Но работа клиники в целом выиграла несомненно. Мы сохранили все свои старые умения, но также на­чали сочетать различные навыки более эффективным образом, позволившим нам помогать пациентам и семьям, с которыми у нас раньше ничего не получалось.

Джон. То есть твоя заслуга заключалась в том, что ты сумел добиться продолжения открытой дискуссии, когда некоторые из уча­стников хотели самоизолироваться, дабы избежать участия в ней. Это, наверное, было непросто, учитывая большое недовольство,

329

особенно потому, что ты не знал, приведет ли такой подход к положительному результату.

Робин. Ну, как я говорил, у меня есть уверенность (основанная на большом опыте) в том, что при наличии свободного общения и уважения к мнению каждого можно всегда добиться лучших ре­зультатов, чем при навязывании решения, принадлежащего ли­деру или одной из групп.

Джон. А в клинике Тэвисток этой уверенности не хватило?

Робин. Возможно. Или, может быть, там не нашлось никого, кто смог бы настоять на продолжении открытых обсуждений — это даже могло противоречить их взглядам на структуру власти. Но у меня достало власти заставить людей встречаться, и я счи­тал правильным использовать ее для этой цели. Видишь, мы вер­нулись к концепции использования интеллекта системы в целом. Если руководители действительно верят в то, что этот интеллект по своим возможностям намного превосходит их собственный, то они считают своей основной обязанностью создание условий для деятельности такого комбинированного разума. Поэтому они по­ощряют людей свободно общаться и делиться мнениями, обеспе­чивая ощущение безопасности этого занятия и того, что их мне­ния ценятся и эффективно используются при выработке решения.

Джон. Достаточно справедливо. Что ж, это уменьшило мое глав­ное беспокойство по поводу нового руководства: способны ли оно разрешить действительно серьезные разногласия внутри органи­зации. И, как ни смешно, оно делает это, не навязывая решение силой своего авторитета, а используя авторитет, чтобы заставить противоборствующие стороны найти решение самостоятельно.

Робин. Точно.

Джон. Я чувствую облегчение, потому что мне так много нра­вится в этих идеях о новом руководстве. Но меня всегда тревожило то, как можно (а иногда и должно) использовать власть, не впадая в «авторитарную» манеру. И теперь я увидел проблеск света.

Робин. Теперь позволь мне спросить тебя кое о чем. У тебя есть некоторый опыт в сфере бизнеса. Что привлекает тебя в этих идеях?

Джон. То, как они нацелены на уменьшение самомнения до при­емлемого уровня.

Робин. Продолжай.

Джон. Суть в том, что во многих структурах самомнение прак­тически легализовано. Хотя все знают, что из-за него возникает большинство проблем. Понимаешь, люди стараются казаться бо­лее знающими, или имеющими больше опыта, или способными предвидеть будущее гораздо лучше, чем на самом деле. Так вот, похоже, что это новое руководство осознает реальную ограни­ченность своих знаний, возможностей и способности к прогнозиро­ванию, И конечно, именно это делает их и структуры, которыми они руководят, более рациональными и научными.

Робин. Да, это связано с существованием, более приближенным к реальности, подчиненным ее порядку, а не пребыванием в своем самовозвеличивающем мирке, который ты называешь «самомнени­ем». И конечно, если они распространяют такой стиль руководства

330

по всей организации, то это поощряет каждого также вести себя менее самовлюбленным, более научным образом.

Джон. Ты знаешь, чем больше я думаю об этом «несамовлюб­ленном» поведении, тем мне интереснее... в чем основная особен­ность, отличающая новых руководителей от их подчиненных?

Робин. Я думаю, что это способность к более всеохватывающе­му подходу.

Джон. А, более широкий кругозор.

Робин. Да, как будто они смотрят на мир с более высокой точ­ки, видя дальше, наблюдая больше связей между вещами и бла­годаря этому обладая более полным осознанием особенностей жизни структуры, и внешних условий, влияющих на ее деятельность. Другими словами, они правят кораблем, гораздо точнее представ­ляя его возможности и ограничения, зная обо всех рифах и про­ливах, через которые его необходимо провести.

Джон. Что означает — повторю еще раз: они теснее связаны с реальностью.

Робин. Верно. Они способны держать в голове всю картину. В то же время, конечно, стараясь распространить это свое понимание системы в целом по всей организации, чтобы каждый мог ухва­тить столько, сколько сможет.

Джон. Ну, если они распространяют вдоль структуры это каче­ство «быть-в-контакте-с-реальностью», то распространяют на са­мом деле не что иное, как свое душевное здоровье.

Робин. В этом и заключается новое руководство.

Джон. На самом деле... такие руководители в каком-то наибо­лее основополагающем смысле ведут себя как психотерапевты, не так ли?

Робин. Продолжай.

Джон. Ну, они все время стараются сделать свою организацию более объединенной, правда? Они соединяют все ее составляю­щие, настаивая на открытом общении, так что конфликтующие части структуры не могут оставаться разделенными — их принуж­дают к общению и разрешению их противоречий. И они могут ис­пользовать кризисы — большую палку — для побуждения к пере­менам. Это как раз то, чем занимается психотерапия.

Робин. Давай просто признаем, что независимо от того, гово­рим ли мы об отдельной личности, о семье или об организации, многие их проблемы возникают тогда, когда части системы стано­вятся несвязанными и действуют наперекор друг другу, вместо того чтобы гармонично сотрудничать для достижения общей цели. И когда это происходит, то может потребоваться помощь кого-то, кто способен восстановить разорванные связи и позволить раз­личным частям работать сообща, не теряя при этом их разнообра­зия. В случае индивидуальных или семейных проблем таким чело­веком может выступить психотерапевт; а в случае организации это должно делать руководство или, если оно не способно, — приглашенный консультант. Но, как ты сказал, в любом случае цель у них одна — более высокая степень объединенности.

Джон. И тогда... они принимают твои советы о том, как стать здоровее.

331

Робин. Что ты имеешь в виду?

Джон. Они заставляют каждого, входящего в структуру, играть более значительную роль в отношениях с внешним миром — и реа­гировать на него и изменяться в соответствии с его требованиями...

Робин. Да, так и происходит...

Джон. Хорошо. Что ж, теперь нам нужно подняться на следую­щий уровень и поговорить об изменениях в гораздо большем мас­штабе — в масштабе общества. И я особенно хочу послушать, что ты можешь сказать об этом, потому что однажды ты разбил мои взгляды на политику.

Робин. Когда?

Джон. Когда я посещал твою терапевтическую группу.

Робин. И что я сказал?

Джон. Не то, чтобы ты что-то сказал. Но однажды я сидел в комнате, разглядывая остальных членов группы, и мне в голову пришла вот какая мысль: «Это все одни из наиболее компетент­ных профессионалов, кого я знаю, — преуспевающие бизнесмены, блестящие адвокаты, главные врачи больниц — и все мы нахо­димся здесь потому, что нам не очень нравится наша жизнь и мы хотим научиться тому, чтобы она нравилась нам больше. Другими словами, мы хотим измениться, ты и твоя жена Прю помогаете нам в этом, мы не глупы, и тем не менее наши успехи... Ну, в голове всплывает слово «неуловимы». И в то же время снаружи, в мире политики, все носятся как угорелые, пытаясь изменить страну. Так вот... Если мы не можем изменить себя, то каковы же шансы на успех у политиков, которые пытаются изменить других?» Так что вот милый простенький вопрос для затравки. До какой степени мы действительно можем улучшить общество?

Робин. Ну, глобальные перемены, постоянно внедряемые в жизнь общества, являются результатом взаимодействия многих сил, наподобие бурной реки, текущей по долине. Иногда мы во­ображаем, что можем управлять своим обществом, но правда в том, что мы похожи на пловцов, влекомых этим потоком, и на­ших сил хватает только на то, чтобы плыть по течению.

Джон. Другими словами, их не так уж много.

Робин. Совершенно верно. Но если мы проявляем реализм, если примиряемся с тем, что мы находимся во власти реки и мало способны влиять на то, куда она несет нас — что мы не можем остановить ее или плыть против течения, — тогда мы яснее пред­ставляем себе свои скудные возможности выбора, так что по край­ней мере можем плыть так, чтобы иметь чуть больше шансов избежать рифов. Или можем поступить даже лучше...

Джон. Забраться в лодку?

Робин. Да, тогда, если мы сможем организовать команду и все вместе немного погрести, то у нас будет больше шансов мино­вать рифы.

Джон. Да, но при этом возникает вопрос о капитане. До какой степени кто бы то ни был действительно командует в условиях демократии?

Робин. Я знаю, что ты имеешь в виду. Есть старая байка о том, что Трумэн, когда собирался передавать бразды правления

332

президента США Эйзенхауэру, посочувствовал ему, как сильно все будет отличаться для Айка от того времени, когда он был генералом. «Бедняга Айк, — сказал Трумэн, насколько точно я могу это вспомнить.— Он будет говорить «сделайте это» и «сде­лайте то» — и ничего не будет происходить!»

Джон. А в наши дни многие политические комментаторы счита­ют, что причиной, по которой последние президенты США уде­ляли столько времени внешней политике, является то, что они полагали, будто могут на самом деле чего-то достичь] По кон­трасту, они зачастую выглядят бессильными изменить собствен­ное общество.

Робин. Во внешней политике решение всегда принимается со­обща. Всегда можно свалить вину на другое правительство, если события развиваются не по плану. Тогда как дома неудачи больше относятся к сфере ответственности президента.

Джон. Так считаешь ли ты, что руководитель или группа руково­дителей может по-настоящему улучшить то, как функционирует общество. В противоположность тому, чтобы делать вид, будто причастен к событиям, которые все равно произошли бы — наподо­бие госпожи Тэтчер, утверждающей, что она вызвала развал СССР.

Робин. Ну, да. Конечно, определенное улучшение в ограничен­ных пределах возможно; но, наверное, всегда наступает расплата за него и непредвиденные побочные эффекты, так что улучше­ние для одних часто оборачивается обнищанием для других. И чем более ограниченное изменение ты пытаешься внести, тем боль­ше у него шансов на успех, отчасти из-за того, что ты лучше представляешь себе препятствия и можешь рассчитывать на за­интересованность и сотрудничество со стороны большего числа людей, которых это затрагивает. Я не верю, что можно надеять­ся изменить мир в каком-либо общем плане, хотя он все равно будет меняться независимо от нас, и мы можем по крайней мере приспосабливаться к этому, например так, как я описывал, ис­пользуя аналогию с пловцом, уносимым потоком. И конечно, все улучшения обратимы — нажитое можно легко потерять. Но огра­ниченные улучшения действительно возможны.

Джон. То есть мы действительно можем говорить о лидере, помогающем улучшить общий уровень душевного здоровья в об­ществе?

Робин. Конечно. Я уверен, все согласятся с тем, что некоторые лидеры— например, Гитлер— могли понизить общий уровень, действуя в соответствии с самыми нездоровыми принципами. А лидер, способный действовать в более здоровой манере, подаю­щий пример своему правительству и, таким образом, всему на­селению, может поднять общий уровень по крайней мере на то время, пока он находится у власти. Конечно, средний уровень ду­шевного здоровья будет заметно ниже высоких стандартов, дос­тигнутых некоторыми семьями и отдельными организациями. Я про­шел Вторую мировую войну, служил и в Канаде, и в США, и в Великобритании, и за границей. И я действительно испытывал мощное воздействие, которое Черчилль и Рузвельт оказывали на процесс объединения своих стран и союзников в целом, а также

333

призывая каждого отдать все сила для победы. Это одна из при­чин, почему так много людей, живших в то время, опасное и очень тяжелое в физическом смысле, с ностальгией говорят о чувстве целеустремленности и солидарности, которое мы тогда испыты­вали.

Джон. Тогда если политический лидер хочет добиться этого, то какими подходами и качествами он должен обладать?

Робин. Мы описывали их, когда говорили о здоровых семьях и организациях. Умение ценить и уважать других; способность к общению в понятной для всех манере; готовность твердо держать в руках власть и употреблять ее, но всегда только для общего блага и при возможно более широких консультациях, возвращая ее людям, когда кризис минует; способность открыто смотреть в лицо реальности; гибкость и готовность изменяться, когда этого требуют обстоятельства; вера в ценности, превышающие личные или партийные соображения.

Джон. Когда мы говорили о новых руководителях, ты утверж­дал, что их основной работой является обеспечение того, чтобы их организация адекватно реагировала на окружающую действи­тельность; то есть они объединяют организацию и связывают ее с внешним миром. Так вот, какие отличия ты усматриваешь между таким стилем руководства и действительно здоровым руководством в политике?

Робин. Я полагаю, что различия здесь в основном заключаются в степени. Основным требованием является способность к здоровой деятельности в соответствии с характеристиками, которые я только что перечислил. Но политическому лидеру необходимо понимать и строить отношения с более широким спектром уровней душев­ного здоровья, имеющихся в обществе, — по сравнению с органи­зацией, где можно поддерживать более высокий общий уровень. Кроме того, лидеру нужно чутко ощущать не только то, какие пути к переменам избрать, но и то, с какой скоростью эти пере­мены следует проводить. Я не говорю только о естественном кон­серватизме людей. Обычно существует острый конфликт интересов между теми гражданами, кто поддерживает и, быть может, вы­игрывает от наиболее разумных действий по решению насущных проблем, и теми, кто в основном озабочен удержанием преиму­ществ и привилегий, связанных с существующим порядком вещей. Требующийся компромисс между приспособлением к переменам и сопротивлением им найти гораздо труднее, чем в фирме, где те, кому не нравятся перемены, могут уволиться или быть уволен­ными. И, наконец, политику требуется еще одно умение, причем в большей степени, чем руководителю организации, — сила убеж­дения, так как это основное средство влияния политика на изби­рателей. И здесь хорошее понимание психологии (в практическом плане) позволяет политикам использовать течения общественного мнения для того, чтобы управлять здоровыми переменами. Они должны прежде всего обладать искусством использовать кризисы как средство убеждения людей принять необходимость перемен, потому что в таких условиях они готовы к этому и действительно объединяются для решения проблемы.

334

Джон. Очень хорошо. Тогда вот в чем большой вопрос. Поче­му у нас нет подобного лидера?

Робин. Что ж, я согласен с тобой. У нас его нет. Демократичес­кое устройство должно бы быть наилучшим способом для обеспе­чения того, чтобы удовлетворялись интересы наибольшего числа людей, но, как правило, оно так не срабатывает.

Джон. Почему?

Робин. Чтобы демократическая система работала наилучшим образом, ей нужен достаточно здоровый электорат — люди, спо­собные брать на себя ответственность, хорошо информирован­ные, самостоятельно мыслящие, способные к долгосрочным про­гнозам, видящие дальше немедленной личной выгоды и способ­ные к независимым суждениям.

Джон. Что же мешает этому?

Робин. Я думаю, что сильно поляризованная сущность нашей системы политических партий.

Джон. Согласен. Большинство моих знакомых рассматривают британскую политику в основном как шутку.

Робин. Почему?

Джон. Потому что партии постоянно ведут себя в удручающе фанатичной, племенной манере, которая обычно производит та­кое впечатление, будто совершенно не относится к решению про­блем страны.

Робин. В основном, по моему мнению, эффектом того, что люди сбиваются в группы по интересам, а затем позволяют своим ли­дерам думать за себя, является производство менее здорового населения.

Джон. Но трудно представить себе лучше работающую демок­ратическую модель, чем существующая партийная система, не так ли? Мы ведь не собираемся поддерживать однопартийное го­сударство или правление короля-философа...

Робин. Нет. Какую бы более привлекательную альтернативу ни сулило нам будущее, начинать придется с той системы, которую мы имеем на сегодняшний день. Мы не можем начать откуда-то еще. Поэтому любое изменение к лучшему должно быть усовер­шенствованием нынешней партийной системы, даже если она нам не слишком нравится.

Джон. И все же она отягощена таким количеством недостат­ков. Например, несколько дней назад я осознал, что если моло­дой человек думает: «Было бы чертовски интересно провести свою сознательную жизнь в стараниях улучшить манеру, в которой управляется моя страна», то ему придется вступить в партию] Это значит, что в возрасте, когда у человека почти нет никакого представления о том, как что-то на самом деле работает, он дол­жен делать выбор между двумя-тремя заранее заданными поли­тическими доктринами. Представь себе, сколько людей исключа­ются из политической жизни благодаря этому...

Робин. Джордж Бернард Шоу сказал: «Он не знает ничего; он считает, что знает все, — это явно указывает на способности к карьере политика»!

335

Джон. А к тому времени, когда человек обретает достаточный опыт для такого выбора, он оказывается за бортом, потому что ему следовало начать пятнадцать лет назад! И к тому же, что хуже всего... вступив в партию, человек оказывается принужден­ным следовать ее «линии». Сомневаться в чем-либо — значит про­являть нелояльность к родному племени — у всех, от ядерного сдерживания до проблем Уэльса, от южноафриканцев до прав животных. Я иногда думаю, что только вправду голодный до власти человек может в двадцать лет пойти на такое моральное унижение.

Робин. Наша система действительно не поощряет людей по-настоящему задумываться об этом. Выбор, который человек де­лает в молодости, в действительности основывается на некоем сгу­стке отношений и подходов, сформировавшихся в его семье — в основном либо приятие, либо неприятие чего-либо, — а не на ра­зумном, независимом взгляде на вещи. Мы много говорили о том, как строим в голове мысленную модель устройства мира и как важно для настоящего душевного здоровья постоянно дорабаты­вать этот «мысленный план» в соответствии с поступающей к нам новой информацией. Так вот, партийная политика строится вок­руг людей, которые испытывают весьма незначительное желание пересматривать свои мысленные планы мира.

Джон. Действительно, им, похоже, неимоверно трудно усваи­вать любые идеи, не укладывающиеся в привычную мыслитель­ную схему. У них почти врожденная неспособность к сомнению, к признанию хотя бы малейшей возможности своей неправоты. Они совершенно не заинтересованы в ревизии своих мысленных пла­нов — они заинтересованы в том, чтобы продавать их другим.

Робин. Ну, если твое ощущение собственной безопасности за­висит от цепляния за набор определенных идей — наподобие мла­денца, который цепляется за плюшевого мишку или за одеяло, укрываясь им с головой, — то ты будешь чувствовать себя более нормальным в окружении людей, занятых тем же самым.

Джон. Один британский политический обозреватель говорил мне, что знакомые ему политики, за очень редкими исключениями, зна­чительно больше склонны к показухе и помпезности, чем обыч­ные люди. Ты полагаешь, что наша нынешняя система поощряет это — что люди участвуют в партийной политике, чтобы избе­жать того, что их мысленные планы будут поставлены под сомне­ние, надуваясь от ощущения собственного всеведения?

Робин. Да, я полагаю, что во многих случаях это так. Лучшие и наиболее здоровые из них, может быть, испытывают желание служить обществу, так сказать, без протокола. Они в основном не стремятся заполучить что-то для себя и не воспринимают все это слишком уж серьезно. Но я думаю, что люди, действующие по «страстной убежденности», ревностные в желании переделы­вать других — будет ли это заключаться в том, чтобы не дать людям стрелять и охотиться или заставить их трудиться больше за меньшие деньги, — избрали для себя путь изменения мира таким образом, чтобы им не пришлось изменяться самим.

Джон. Вместо того чтобы признать свои проблемы и разобрать­ся с собой, они хотят всех заставить соответствовать себе?

336

Робин. Так, чтобы им не приходилось ощущать, что с ними самими что-то не в порядке.

Джон. То есть их «страстная убежденность» позволяет им из­бегать признания своих собственных проблем?

Робин. Как правило. Видишь ли, широко распространено одно недоразумение. Часто считают, что жестких политических взгля­дов придерживаются «сильные» личности. Но я считаю, что как раз люди с довольно слабым самоощущением нуждаются в жест­ких взглядах.

Джон. Ты хочешь сказать, что они используют политические взгляды, чтобы дать себе более сильное ощущение своей личности?

Робин. Да, как опору для себя. Тогда как по-настоящему уверен­ные люди не цепляются за свои взгляды столь неистово — они не испытывают неудобства от постоянного их пересмотра.

Джон. Я представляю себе, на что была бы похожа наука, если бы она была устроена наподобие политики. Люди еще в отроче­стве решали бы для себя, каковы законы вселенной, а затем всю оставшуюся жизнь систематически бранили бы людей или факты, подтверждающие другие теории.

Робин. Конечно, даже в науке величайшим препятствием на пути прогресса является то, что многие исследователи по-настоящему отождествляются со своими идеями на эмоциональном уровне.

Джон. Ты имеешь в виду, что вместо того чтобы искать исти­ну, они пытаются доказать свою «правоту»?

Робин. Да, и очень переживают, если какой-либо другой уче­ный ставит под сомнение идею, которую они всегда принимали как должное.

Джон. Да, я знаю, что это случается. Но наука, гордость и слава западной цивилизации, прогрессирует потому, что большинство ученых большую часть времени рассматривают свою деятельность как процесс. То есть они понимают, что если действительно ува­жают и твердо придерживаются научного метода, то будут под­ходить все ближе и ближе к истине. И невероятно в этом подходе то, что он требует смирения, потому что ты должен признавать

22—1222 337

возможность собственной ошибки; он требует, чтобы ты считал истину временной характеристикой, действующей только до тех пор, пока факты подтверждают это заключение; он требует спо­собности исследовать факты беспристрастно. И как раз все эти подходы отсутствуют на политической арене, где впечатление производит тот стиль поведения, который мы описывали как ти­пичный для старорежимного начальника. То есть если ученые знают, что движутся в приблизительном направлении, и если будут при­держиваться правильных подходов, то будут все приближаться и приближаться к истине, — то политики делают как раз наобо­рот; они объявляют свою цель, а затем пытаются достичь ее, из­вращая процесс, который мог бы продемонстрировать им, что к ней не стоило стремиться с самого начала. К концу правления госпожи Тэтчер было трудно припомнить, что она получила об­разование химика.

Робин. Боюсь, что ты прав.

Джон. Могу предположить, что некоторые «страстные убеж­дения» вполне неплохи, но даже в этом я не уверен. «Страстная вера» в Свободу или Справедливость достаточно безвредна, но на практике она обычно «привязывается» для поддержки весьма час­тной партийной политики. Я вполне допустил бы «страстную веру» в научный прогресс, но это вряд ли вызвало бы энтузиазм на партийных съездах. «Страстная убежденность» в важности само­познания? «Страстная убежденность» в полной бесполезности «страстных убеждений», быть может?

Робин. Это зависит от мотива, по которому ее придерживают­ся. Страстная вера в свободу слова, про которую Вольтер гово­рил: «Я не разделяю ваших убеждений, но готов умереть за ваше право высказывать их», сильно отличается от страстной убеж­денности в своем праве преследовать людей, с которыми не со­гласен. Первая поддерживает основной принцип здоровья, вторая является проявлением весьма нездорового поведения.

Джон. Так откуда берутся эти распространенные страстные убеждения?

Робин. Ну, как мы уже говорили, при вступлении в политичес­кую партию люди, как правило, находятся под влиянием тех эмо­циональных подходов, с которыми они выросли в семье, а не под влиянием какого-либо реального представления о том, как устро­ен мир.

Джон. О, да. Это как-то связано с тем, почему политические партии всегда, по-видимому, демонстрируют разделение на пра­вых и левых?

Робин. В полной мере. Потому что, если вдуматься, партии «спра­ва от центра» основываются на ценностях, ассоциирующихся с тра­диционной ролью отца... а левые— на традиционной роли ма­тери. Поэтому-то, с какой из сторон отождествляет себя человек, зависит от его переживаний в семье, в которой он вырос.

Джон. Ага. Вот почему правые произносят отцовские речи: «Соберись, подтянись, перестань хныкать, тверже стой на ногах, засучи рукава, залезай на велосипед и запомни, что бесплатных угощений не бывает»?

338

Робин. Да. По сути своей, традиционный отец по-разному це­нит людей и по-разному воздает им должное соответственно тому, насколько полезную роль они играют в группе.

Джон. А делание денег считается более полезным, нежели за­бота о людях.

Робин. Оно рассматривается как более приоритетное занятие. И так как основной акцент делается на поведении в группе и со­блюдении правил, то основные симпатии будут тяготеть к власти. При противостоянии полиции, с одной стороны, и студентов, де­монстрантов или забастовщиков — с другой, «правый» инстинк­тивно принимает сторону полиции. В конце концов, традицион­ный отец верит в то, что с людьми надо быть пожестче и гово­рить им «нет». Это «делает из них мужчин», как говорится.

Джон. И эта склонность следовать догмам означает, что «правые» чувствуют себя неудобно в отношении к излишнему разнообразию, часто они склонны ощущать, что родной культуре угрожают «чуждые веяния», и ценят способность к творчеству меньше, чем практичность и деловитость, а искусство ниже правописания.

Робин. С другой стороны, партии «слева от центра», основыва­ясь на традиционных материнских ценностях, подчеркивают то, насколько важно принимать и любить каждого в равной и безус­ловной манере, такими, какие они есть, независимо от способнос­тей и даже, может быть, от того, какие усилия они прикладыва­ют. Опять же в традиционном образе матери видится защитница детей от суровых отцовских требований, сочувствующая и жале­ющая их, с их проблемами и трудностями.

Джон. И традиционные матери заботятся о том, чтобы всем доставалось всего поровну, чтобы не было ревности, и они поощ­ряют всех быть милыми и добрыми друг к другу, и им нравится, когда дети занимаются любимым делом, даже если эти занятия имеют больше творческую, чем практическую направленность.

Робин. По самой природе этой традиционной роли они чувству­ют себя удобнее при проявлении любви; поэтому они больше, чем отец, склонны говорить «да» и даже слегка их баловать.

Джон. То есть ты считаешь, что подобные подходы лежат в основании политических склонностей «левых»?

Робин. Да. Левый инстинктивно принимает сторону угнетенных, студентов или демонстрантов против полиции; поощряет разнооб­разие, поддерживая культуры этнических меньшинств, в то же время склоняясь к недооценке традиционной культуры большин­ства, и делает упор на «обучении детей», а не на «преподавании предметов».

Джон. В каком-то смысле традиционная мать слегка подрывает традиционного отца?

Робин. Да. Потому что представление о том, что мужчины и женщины имеют различные и противоречащие друг другу ценно­сти, является частью этой традиции.

Джон. Хорошо. Тогда вот что меня удивляет. Конечно, пре­красно, когда есть возможность выражать все эти разные взгля­ды. Для выработки правильного решения необходимо учиты­вать жесткие, направленные на выживание сильнейшего, эко-

22* 339

номически реалистичные аспекты проблемы и также более мяг­кие, преследующие идеи всеобщего равенства, социально-ориен­тированные стороны.

Робин. Абсолютно верно] В здоровой семье, где родители иг­рают равные роли и делятся властью, они автоматически будут привносить оба этих аспекта в процесс выработки решения. И при формировании национальной политики именно умение учесть позиции, основывающиеся как на «традиционно отцовских», так и на «традиционно материнских» ценностях, и способность верно выбрать точку равновесия между ними может обеспечить приня­тие правильного политического решения.

Джон. Тогда в чем проблема?

Робин. Проблема не в расхождении взглядов — оно само по себе благо. Она в том, что это расхождение выражается через негиб­кую партийную преданность и сводится к нескольким крайним, чрез­мерно упрощенным подходам. Это все происходит на уровне ри­туалов. Это не настоящее. Это не привлекает интеллектуальных ресурсов системы в целом.

Джон. То есть при принятии кабинетом министров важных по­литических решений их суждения о том, какую ценность присво­ить тому или иному аспекту проблемы, будут зависеть от того, какой именно сгусток эмоциональных переживаний испытывал тот или иной министр в детстве?

Робин. Да. Поэтому способность уравновесить все точки зрения в интересах нации сильно уменьшается, так как какая бы сторона ни взяла верх, она будет представлять односторонний взгляд на состояние дел.

Джон. Ладно, с этим понятно. Но здесь имеется и другой странный аспект. Коммунисты слева, со «стороны матери», так сказать, так же склонны к авторитаризму, как и «отцесторонние» фашисты.

340

Робин. Да. Необходимо видеть, что по мере того, как полити­ческие воззрения и «левых» и «правых» стремятся к все больше­му экстремизму, они становятся одинаково авторитаристскими. Потому что экстремистов как справа, так и слева объединяет вы­сокий уровень параноидальности.

Джон. Но им нужно скрывать от самих себя то, насколько они схожи, не так ли? Поэтому они навешивают разные ярлыки на одни и те же проявления и манеры поведения, чтобы скрыть тот факт, что они представляют собой один и тот же тип личности. Тем не менее это так, будто оба направления в политике, «ле­вое» и «правое», расходятся и движутся в противоположных на­правлениях... Но каким-то образом в конце концов опять сходятся. Словно политические позиции скорее следует изображать распо­ложенными на чем-то вроде окружности, а не на оси, потому что две противоположности стремятся друг к другу.

Робин. Да, это что-то вроде круга. Это связано с тем, что, рас­сматривая политические подходы, мы имеем дело с двумя изме­рениями, перпендикулярными друг другу. На оси вперед-назад, так сказать, мы передвигаемся от здоровья к нездоровью, а на оси вправо-влево — переходим от традиционно отцовских подходов к традиционно материнским. Видишь?

Мужчина должен располагаться справа, иначе он будет чув­ствовать себя ущемленным.

Джон. То есть люди расположены к нам лицом, причем самые здоровые стоят впереди.

Робин. Да. Теперь, если мы начнем откладывать позиции раз­ных политиков по этим осям, ты увидишь, что получится круг. Назови мне нескольких известных политиков, отличающихся уме­ренностью, ближе к центру.

Джон. Ну, учитывая, что эти «умеренные» рвутся к власти... Справа — Мейджер, Хёрд и Хит. Слева — Смит, Блейр и Хили. В центре, скажем, Пэдди Эшдаун и Рой Дженкинс.

Робин. Ну, это, конечно весьма и весьма приблизительно, но я бы расположил их в соответствии с вот какой диаграммой.

341

Джон. То есть ты ставишь наиболее умеренных людей на са­мые близкие к здоровью места? Это приятно слышать последова­телю либеральных демократов...

Робин. Я бы скорее сказал, их умеренные подходы1. Я не знаю, каковы на самом деле эти люди. С точки зрения темперамента, как ты видишь, эти политики весьма схожи друг с другом. Они очень тесно связаны с реальностью. Их взгляды более выстрада­ны, в том смысле, что они оказались способны исправлять свои мысленные планы в свете нового опыта — потому что они могут искренне интересоваться фактами, не подтверждающими их стан­дартную позицию. Им нет нужды цепляться за свои взгляды из страха потерять ориентиры.

Джон. И им не нужно ненавидеть своих политических оппонентов.

Робин. Верно, им не нужны враги, на которых они могли бы проецировать все те разрушительные эмоции, которые отрицают у себя. Эти люди знают, когда они испытывают злость или за­висть и способны признать свою ответственность за такие чувства и управляться с ними. Они могут признавать свои ошибки, не пе­рекладывая вину на других.

Джон. Но несмотря на всю схожесть, у них имеются ясно выра­женные различия во взглядах.

Робин. Да, но есть и значительные области, где они согласны в основных принципах. Они способны шире смотреть на вещи, не­жели их менее здоровые коллеги, потому что могут выслуши­вать, уважать и понимать иные мнения. Они могут менять соб­ственные позиции в результате усвоения нового. И могли бы дого­вориться о разумных, действенных соглашениях, несмотря на раз­личия в позициях, если бы экстремисты в их собственных партиях позволили им сделать это! Чего им не позволили...

Джон. Это очень похоже на родителей в здоровой семье, прав­да? Они мирятся со своими различиями и вполне счастливо сосу­ществуют, но у них есть большая область взаимопересечения, они легко прислушиваются друг к другу и способны всегда выра­батывать совместные решения, которые по душе каждому из них.

Робин. Они воспринимают свои различия как дополняющие друг друга, а не как нечто, служащее причиной для размежевания и антагонизма.

342

Джон. Хорошо. Теперь, если мы сдвинемся чуть в сторону от наиболее здоровой точки назад, в направлении некоторого ухуд­шения здоровья, то, судя по диаграмме, можно ожидать, что люди, расположенные в этой области, становятся либо более тра­диционно правыми— «отцами», либо более традиционно левы­ми — «матерями».

Робин. Да, по мере того, как их взгляды становятся менее здоровыми, они начинают больше походить на карикатурное изображение старомодных отцовских и материнских отношений, в преломлении политических подходов.

Джон. Наподобие более средних в смысле душевного здоро­вья семей, где мы наблюдаем старомодные, ориентированные на разделение ролей отношения в браке, когда партнеры держат­ся на некоторой дистанции и поддерживают свою независимость, умышленно демонстрируя непохожесть друг на друга — «Муж­чина есть мужчина, женщина есть женщина, и вместе им не сойтись».

Робин. Да. Поэтому при продвижении от наиболее здоровых политических взглядов к более средним мы находим больше «по­литического разделения ролей». «Среднездоровые» люди склон­ны относиться к трудностям и стрессу несколько параноидаль­но — хотя и в относительно облегченной форме, — так что здесь мы имеем дело с политиками, которые делят людей на «своих» и «чужих» и которым непременно нужен кто-то, кого можно ви­нить в том, что дела идут не так, как надо. Они гораздо меньше связаны с действительностью и их взгляды менее выстраданы, а больше являются выражением их сложившихся эмоциональных стереотипов. Так вот, большинство и среди лейбористов, и среди консерваторов являются, конечно, людьми срединного типа, так что в среднем подход будет характеризоваться большей поляри­зацией, большей предубежденностью к противоположной сторо­не и, как следствие, меньшей способностью представить себе кар­тину в целом и выработать разумные компромиссы, чем у наибо­лее здоровых представителей обеих партий.

Джон. То есть они почти не могут представить себе дележ власти с противной стороной.

Робин. Точно. Обладание властью частично рассматривается как возможность наказания оппонентов.

Джон. Я припоминаю, что Тони Бенн говорил о госпоже Тэт­чер примерно так: «Пока она была у власти, она заботилась о своих, а когда мы придем к власти, мы позаботимся о наших».

Робин. Это очень похоже на поляризацию в традиционном браке. Негибкие и антагонистические подходы у каждого поли­тического крыла делают невозможным какое-либо взаимопони­мание, диалог или переговоры и с неизбежностью ведут к тому, что каждая сторона делает заключения, основываясь только на половине фактов.

Джон. То есть я прав, предполагая, что ты поместишь госпо­жу Тэтчер и Теббита на полпути к заднику справа, а Бенна и Скиннера— на ту же позицию, только слева?

Робин. Да, я бы с этим согласился.

343

Джон. Эти люди на полпути к задней части слева и справа. Насколько справедливо было бы назвать их отношение «парано­идальным»?

Робин. Я не говорю здесь о «параноидальности» в смысле ду­шевного здоровья, но лишь о склонности к однобокости и стрем­лению винить других в недостатках, которые человек не может признать у себя. И конечно же, любые склонности, присутствую­щие у политика в этом направлении, значительно усиливаются партийно-политической системой.

Джон. Я согласен, что система все усугубляет, но такие люди, похоже, не очень стремятся бороться с этим, не так ли?

Робин. Скажем так, что им удобнее обвинять во всем своих оп­понентов. И у них нарастает ощущение дискомфорта, если это не удается.

Джон. Хорошо. Теперь продвинемся еще дальше назад к дей­ствительно нездоровым позициям, занятым подходами Гитлера и Сталина. Так вот, они очень близки друг другу, потому что, как мы уже говорили, коммунисты-сталинисты и нацисты представляли весьма авторитарные и совершенно параноидальные режимы.

344

Робин. Но это также отражает то, насколько близки они на половой оси! Помнишь, что мы говорили в главе 1 о весьма не­здоровых семьях?

Джон. Что?

Робин. В парах присутствует полная сумятица в отношении половой принадлежности! Потому что они не выработали четких и раздельных мужских и женских ролей, что означает наличие неясностей и взаимопересечений и, как следствие, интенсивного соперничества. Они все время сражаются за власть.

Джон. Как кошки с собаками... или фашисты с коммунистами.

Робин. Совершенно верно. Члены этих экстремистских партий ненавидят друг друга, потому что им это необходимо, если они хотят вообще хоть как-то функционировать. Если бы их оппо­ненты вдруг исчезли, им пришлось бы воспринять назад все те негативные эмоции, которые они на тех проецировали, а этого они просто не смогли бы перенести. Они бы просто свихнулись — еще больше, чем кажутся свихнувшимися без этого.

Джон. Это исключительное зрелище, не правда ли— две более или менее идентичные группы, каждая из которых использует дру­гую как козла отпущения за свои грехи, как помойное ведро для всех гадких чувств, которые они не могут признать в себе.

Робин. Да, и как и в наиболее нездоровых семьях, каждая из сторон считает себя абсолютно правой и гордится тем, что ее по­мыслы настолько «чисты», что любое несогласие представляется осквернением и растлением. Поэтому любой человек, придержи­вающийся других взглядов, не просто «не прав» — он враг, кото­рого следует атаковать и по возможности уничтожить.

Джон. То есть двигаясь к задней части нашей диаграммы, мы видим больных, сильно параноидальных людей, склонных к во­инствующему авторитаризму и обвинению своего отражения во всех грехах мира.

Робин. Да.

Джон. Тогда, возвращаясь к передней части диаграммы... мы говорим, что подходы располагающихся там людей можно счи­тать наиболее здоровыми. Но это не значит, что центристская политика непременно является лучшей, не так ли? Я хочу ска­зать, что положение центра все время меняется, правда?

Робин. Вспомни, как откладываются взгляды на оси вперед-назад на диаграмме: более здоровые впереди, менее здоровые сза­ди. По оси вправо-влево откладывается степень тяготения взгля­дов к традиционно отцовским и материнским соответственно, при­чем одна из сторон не обязательно более или менее здорова, чем другая. Действительно, в здоровых семьях родители способны де­литься властью и успешно сотрудничать в воспитании детей, но каждый из полов привносит в это различные точки зрения и цен­ности. Эти различия и несогласия полезны, пока они согласовы­ваются друг с другом. Они являются источником богатства и раз­нообразия, которые были бы утрачены, если бы родители явля­лись парой бесполых существ, проявляющих одинаковое, сред­нее отношение ко всему. Таким же образом, по моему мнению, различия, несогласия и споры играют важную роль при принятии

345

верного политического решения, потому что при этом исследует­ся весь спектр возможностей, и, сравнивая и выбирая из них, можно достичь тех изменений в общем мнении, о которых ты упоминал. Я не думаю, что позиция точно в центре является каким-то до­стоинством или признаком большего здоровья.

Джон. Тогда... вот что еще пришло мне в голову. Все эти люди впереди, у них много других интересов в жизни помимо полити­ки, так ведь? У них есть то, что можно назвать «настоящей» жиз­нью — то, что Денис Хили называет «глубоким тылом». В то же время... чем дальше вглубь диаграммы располагаются люди, тем более одержимы они политикой.

Робин. Да, одержимы властью. Видишь ли, обладающие наи­более здоровыми взглядами ощущают гораздо меньшую потреб­ность управлять другими людьми по причинам, которые я уже излагал. Поэтому их меньше интересует власть ради власти и они больше озабочены тем, как разделить ее, передать другим членам общества. Далее, если они считают перемены необхо­димыми, то стараются вызвать их путем убеждения, а не навя­зывая. Напротив, располагающиеся в задней части круга люди с менее здоровыми взглядами демонстрируют более значитель­ную увлеченность властью, так как нуждаются в ней, чтобы за­ставить всех соответствовать своему искаженному восприятию действительности.

Джон. Что приводит нас к довольно милому парадоксу: люди, которым нам следовало бы передать власть, — это люди, наиме­нее в ней нуждающиеся.

Робин. И при существующей политической системе, увы, те, кого мы с наименьшими шансами получаем. Хотя те, кто распо­ложен ближе к передней части нашей диаграммы, движутся в правильном направлении.

Джон. Но их сдерживают остальные. Потому что так работает наша система. Человек обретает влияние в своей партии, отдавая ей все свое время и энергию, что он скорее будет делать, если одержим политикой и не имеет других настоящих увлечений. По-этому именно люди с наименьшими «тылами» и самыми узкими

346

интересами — активисты — имеют непропорционально большое вли­яние, принуждая более здоровых и умеренных придерживаться более крайних взглядов, чем при других обстоятельствах.

Робин. Что, в свою очередь, еще больше поляризует всех и поощряет более экстремистские позиции, чем большинство лю­дей избрали бы обычных условиях.

Джон. В немалой степени из-за того, что британская пресса считает своей обязанностью выступать в качестве разогревающей группы для политических партий. Особенно в преддверии выбо­ров, когда большинство из них становятся агитками консервато­ров: за это уклонение от своих прямых обязанностей их амораль­ные редакторы получают дворянство...

Робин. Да, пресса усиливает политическое размежевание — хотя на самом деле они только отражают то, что имеет место в дей­ствительности.

Джон. Что ж, я полагаю, что в результате всего этого разме­жевания Великобритания имеет не самое удачное правительство. По большей части из-за того, что правительства принимают ре­шения, которые всегда строятся на партийных интересах: они яв­ляются результатом внутрипартийных консультаций, внутрипар­тийного обмена мнениями и, превыше всего, пристрастий той ча­сти населения, которая голосовала за это правительство.

Робин. Продолжай.

Джон. В то же время, обсуждая те решения, которые действи­тельно работают, мы видели, что их достигают в ходе тщательно соблюдаемого процесса открытых обсуждений, когда приветству­ется разнообразие мнений, что действительно ведет к всеобщему согласию; или, при самом плохом раскладе, — к принятию реше­ния руководством, которое, по общему убеждению, действует для достижения всеобщего блага.

Робин. Согласен.

347

Джон. Я знаю, что некоторые люди сочтут это абсурдно идеа­листичным. Но я утверждаю, что госпожа Тэтчер доказывает мою точку зрения. Она пришла к власти, имея больше убежденности в необходимости перемен в системе, чем любой другой из недав­них премьер-министров. И все же, если взглянуть на те ее ре­формы, которые работают до сих пор — уменьшение влияния профсоюзов, поощрение предпринимательской активности, про­дажа муниципальной собственности, внедрение монетарных ре­гуляторов, — по ним она добилась всеобщего согласия, созданно­го в том числе силой ее убеждения. Тогда как ее последующие реформы, по которым она не сочла нужным добиваться консен­суса — например, подушный налог, — либо уже повернули вспять, либо признаны неэффективными и ожидают пересмотра.

Робин. Полагаю, что это тоже правда.

Джон. Поэтому, если мы можем сделать одно утверждение по поводу принятия решений для всей этой книги, то вот оно: партийные решения не приживаются. Вместо разрешения про­блемы они просто увековечивают разочаровывающий процесс на­шего политического устройства, когда каждое решение не явля­ется тем, что по-настоящему нужно, но всегда есть преувели­ченная реакция на предыдущее партийное решение. Чередова­ние временщиков, постоянное переписывание набело.

Робин. Не могу сказать, что не согласен с чем-то, но куда ты клонишь?

Джон. Меня беспокоит происходящее! Позволь мне просто про­цитировать последнюю главу книги Энтони Сэмпсона «Сущност­ная анатомия Великобритании». Еще в 1992 г. он писал: «Раз­рыв между правительством и населением широк как никогда, и Великобритания находится под управлением одной из наиболее централизованных и наименее ответственных систем в индустри­альном сообществе... За последнее десятилетие британцы наблюда­ют концентрацию власти, о которой в Викторианскую эпоху и не мечтали... Парламент... позволяет принимать все больше реше­ний через посредство партийной машинерии, исполнительных ор­ганов, Кабинета...» То есть ты понимаешь, почему я взволнован? По всем обсуждавшимся нами критериям здоровья Великобрита­ния становится менее здоровой — более авторитарной, более рас­колотой и однобокой. Так что же мы можем с этим поделать?

Робин. Нам необходимы менее однобокие люди.

Джон. Ты предлагаешь начинать с людей, а не с мер вроде пропорционального представительства.

Робин. Да, я знаю, что это твое больное место. Я в этом не уверен.

Джон. Мне кажется, что это соответствовало обсуждавшимся нами принципам принятия наилучшего решения, если бы Палата общин представляла взгляды британцев приблизительно пропор­ционально тому, что имеет место в действительности. Тогда как до сих пор наша система означала, что три из пяти избирателей го­лосовали против программы партии, находящейся у власти.

Робин. Очевидно, что нам следует стремиться к лучшему устройству, такому, которое обеспечивает наиболее здоровое

348

функционирование. И пропорциональное представительство мо­жет быть наилучшим вариантом. Но я считаю, что эффектив­ность любой системы ограничивается уровнем здоровья людей, которые в нее включены.

Джон. Что ж, это правда. У Советского Союза времен Брежне­ва была вполне либеральная конституция.

Робин. Это не значит, что я выступаю против попыток найти наилучшее политическое устройство. Но меня в первую очередь интересует то, как можно улучшить общий уровень здоровья тех, кто действует в рамках этого устройства.

Джон. И как этого можно добиться?

Робин. Я считаю, что нам нужно много людей, которые могли бы высказываться независимо, игнорируя «линию партии» и вы­ражая свои суждения открыто и от себя. Конечно, если при этом они знают, какое направление ближе к здоровью, а какое даль­ше от него, то это только поможет!

Джон. Но ты действительно предполагаешь, что подобная от­крытость может сблизить людей, придерживающихся совершен­но различных политических взглядов, и позволить им достичь кон­структивного согласия?

Робин. Позволь рассказать тебе об одном довольно интерес­ном исследовании, проведенном недавно группой семейных те­рапевтов в США. Они заметили то, о чем мы уже говорили: многие сходные черты между сильно поляризованными поли­тическими противоположностями и общением членов нездоро­вых семей. Поэтому они попытались применить принципы се­мейной терапии, чтобы посмотреть, будут ли они работать для улучшения общения при обсуждении полярных точек зрения из области политики. И начали с действительно «горячей» темы: имеет ли женщина право на прерывание беременности по сво­ему желанию.

Джон. Да, в Штатах мнения на этот счет настолько противо­положны, насколько это вообще возможно. И что у них вышло?

Робин. Участников с обеих сторон свели вместе и, когда они познакомились, пригласили подробно изложить свои взгляды по этому вопросу, в то время как остальные только слушали. Им предложили не просто привести свою точку зрения, но расска­зать о жизненных переживаниях, которые оказали влияние на формирование их мнения, и, более того, их попросили высказы­ваться настолько лично, насколько они сочтут возможным. Други­ми словами, им помогли высказываться от себя лично, полагаясь на собственные эмоциональные переживания и выражая любые сомнения и оговорки.

Джон. То есть им не дали просто придерживаться «линии партии» — говорить «за наших».

Робин. Или просто повторять слова своих лидеров. Таким об­разом, этот упор на уникальность мнения каждого и уважение к нему был основным принципом дискуссии. После того, как участ­ники изложили таким образом свои взгляды, примерно к середи­не собрания, им предложили задавать друг другу вопросы — при соблюдении одного непременного условия: вопрос должен был

349

вызываться искренним интересом, действительным желанием по­нять, а не стремлением переубедить или оспорить.

Джон. Каков лее был результат?

Робин. Состоялось несколько подобных дискуссий, и они срабо­тали настолько хорошо, что поразили организаторов. Участники показали, что в таких обстоятельствах способны общаться в ува­жительной и неполемической манере, совсем не так, как произош­ло бы на митинге или в ходе телевизионных дебатов. Сами участ­ники были удивлены отсутствием озлобленности и агрессивности. Все они высоко оценили полученный опыт и почувствовали, что стали более открытыми для чужого мнения и вдумчивыми — даже если остались при своем мнении по обсуждавшемуся вопросу. Все они осознали, до какой степени находились в плену стереотипов, которые как раз и являются продуктом партийно-политической системы. И сами психотерапевты пришли к аналогичному ощуще­нию относительно собственных подходов. Они поняли, что в ходе общенациональных споров по этой проблеме «риторика умалила насущную озабоченность, очернила благородные ценности и зат­мила богатство и неоднозначность истины».

Джон. Ну, это с очевидностью подтверждается моим собствен­ным опытом: если я прибегаю к риторике, то люди переключают­ся в этот режим и отвечают мне тем же, так что мы ни к чему не приходим. Но если я выражаю собственные чувства, то немед­ленно получаю соответствующую ответную реакцию, что ведет к гораздо более плодотворному обсуждению.

Робин. Очевидно, что этот эксперимент нуждается в проверке на гораздо более широкой выборке людей. Но основное, что я вынес из него, заключается вот в чем: когда людям позволяют говорить за себя, высказываться лично, они делают это в гораздо более здоровой манере, чем когда формируют свои заключения на основе мнения лидера или группы. Сложность, как мы видели, состоит в том, что только наиболее здоровые семьи чувствуют достаточно уверенности, чтобы позволить себе поощрять независимость и сво­боду выражения у собственных детей. Поэтому, к сожалению, дет­ские семейные переживания подавляющего большинства людей заставляют их чувствовать себя неудобно при публичном выска­зывании действительно независимых суждений. Это ощущается как нечто неправильное и скорее способно вызвать неприязнь, тогда как, с другой стороны, согласие с общим мнением представляется правильным и позволяет чувствовать собственную защищенность. Поэтому, может быть, и неудивительно, что большинство людей склонны раскалываться на группы и партии, где они чувствуют себя удобно и уверенно.

Джон. То есть с точки зрения психологии для повышения уровня душевного здоровья необходимо найти способ противодействовать этой полученной большинством из нас подготовке, которая поощ­ряет нас к тому, чтобы не быть обособленными и независимыми.

Робин. Я считаю, что именно над этим стоит поработать.

Джон. Тогда что можно сделать, чтобы подтолкнуть людей к более открытому и независимому выражению своих взглядов пе­ред большой аудиторией?

350

Робин. Прежде чем я отвечу на это в общем, позволь рас­сказать тебе об одном способе, при помощи которого мы с кол­легами помогаем людям так поступать. Это курс под названием «Большое групповое переживание», и мы проводим его в Инсти­туте групп-анализа на протяжении уже двадцати пяти лет как часть нашей программы.

Джон. Какова его цель?

Робин. Как раз то, о чем мы говорили. Дать людям возмож­ность ощутить уверенность в себе при выражении различных взглядов перед большой аудиторией.

Джон. Насколько большой?

Робин. В настоящее время порядка двухсот человек. Но опти­мальным количеством является сто двадцать, потому что тогда их можно разместить так, чтобы все слышали всех, разговаривая нормальным голосом.

Джон. И что происходит?

Робин. Все просто приходят и садятся, где захотят. А персо­нал — порядка десяти человек — рассредоточивается между ними.

Джон. И?

Робин. Ну, все это совершенно не формализовано.

Джон. О чем же люди говорят?

Робин. О чем угодно.

Джон. О чем угодно?

Робин. Это Зал Свободы. Они могут обсуждать политический курс, или спорить о том, стоит ли затрагивать семейные аспекты в жизни людей или нужно ограничиться их профессиональными качествами, или о политике, или о спорте, о Шекспире, о сексе...

Джон. Но в чем слгысл?

Робин. Смысл в том, что поначалу собрание всегда раскалыва­ется на воинствующие группировки, противостоящие друг другу.

Джон. О чем бы они ни говорили?

Робин. О чем бы ни шел разговор. А мы как раз и хотим, чтобы люди этот раскол увидели и изучили.

Джон. То есть все начинают вести себя подобно политическим партиям?

Робин. Точно.

Джон. А что делает персонал?

Робин. Мы вмешиваемся, когда находим это нужным, коммен­тируя происходящий процесс — как все оказываются запертыми в этих свихнувшихся, поляризованных группках. И постепенно на­растающее понимание начинает изменять процесс.

Джон. В каком направлении?

Робин. Люди начинают говорить от себя лично, независимо от своей группировки. Они часто признаются впоследствии, что испытывали страх как перед выступлением, так и в ходе него, но что бы они ни говорили, сам факт, что они нашли в себе муже­ство выступить, вызывает восхищение и приветствуется. И люди начинают осознавать, что их страх основывался на глубинном представлении, будто группа будет настроена к ним враждебно. А как только смельчаки в группе начинают высказывать свое мнение, они подают пример более нерешительным, которые тоже

351

набираются смелости, чтобы выступить. Меня всегда потрясал масштаб перемен, происходящих с участниками.

Джон. Позволь изложить, как я это понял. Участники этого уп­ражнения учатся выражать свою личную точку зрения. И причи­на, по которой они преодолевают глубоко укоренившийся страх перед подобным поступком, имеет двоякую природу: они достигают понимания того, как происходит раскол по точкам зрения, наблю­дая это на примере своей группы. Помимо этого, им помогает осво­бодиться из плена этого раскола пример других людей, достаточно решительных для того, чтобы высказать свое личное мнение.

Робин. Именно. И, конечно, мы обсуждаем все это, так что они не только наблюдают и участвуют, но и могут вспомнить и ос­мыслить.

Джон. То есть возвращаясь к политике, ты утверждаешь, что наиболее важным является то, чтобы больше людей высказывали свою личную точку зрения, избегая поляризации и стараясь не скатиться на обычное партийно-политическое зарабатывание очков. И ты действительно веришь, что это может иметь важный эффект?

Робин. Я верю, что это может произойти легче, чем ты дума­ешь. Как и в случае с семьями и организациями, мелкие измене­ния могут оказывать большое воздействие, при том условии, что они происходят в правильном направлении. Так что может пона­добиться не так уж много независимо и свободно высказывающих собственное мнение людей, чтобы воз сдвинулся с места.

Джон. Что ж, подводя итог... в самый последний раз в этой книге! Ты веришь, что если люди могут высказываться более лич-ностно, то это поможет прогрессу в решении социальных и поли­тических проблем. При условии, что все высказываемое челове­ком основывается на его личных чувствах и жизненном опыте и оставляет место для сомнения; и при условии, что эти сомнения будут направлены на углубление их понимания, а не на сведение счетов; в особенности, если они имеют представление о принци­пах здорового функционирования.

Робин. Да. Я уже говорил, что люди, которых привлекает по­литика, часто пытаются изменять других в качестве альтернати­вы тому, чтобы изменяться самим. И мы согласились с тем, что это очень нездоровый и неэффективный способ управления обще­ственными делами. Но из своего опыта я знаю, что мы можем делать себя здоровее, а свою жизнь — счастливее. Если мы посту­паем таким образом, то обычно это оказывает побочное действие на людей, с кем мы непосредственно общаемся, и такое воздей­ствие простирается гораздо дальше того, что мы могли бы ожи­дать. Это действительно было так во всех группах, которые я наблюдал на протяжении всей моей профессиональной деятельно­сти. И чем больше была группа, тем больше приумножались по­ложительные изменения и ускорялось развитие отдельных лич­ностей — но всегда при условии, что лидеры, как и все остальные, признавали свои недостатки и старались их изживать, а не пы­тались изменять других. То есть если все мы сосредоточимся на изменении себя в сторону большего здоровья, то, я верю, обще­ство в целом от этого только выиграет.

352

Джон. Я знаю, что ты прав, но это мне всегда казалось таким... мелкомасштабным. Как будто нам следовало бы делать это как-то побыстрее.

Робин. Я ценю это чувство. Но в масштабах общества ни один человек и ни одна группа не обладают достаточными знаниями, чтобы, изменяя что-либо, не создать при этом больше проблем, чем они пытаются решить. Искусственные изменения, насиль­ственные или выстроенные на умозрительной основе, либо ухуд­шают положение вещей, либо закрепляют их в неестественном и труднопереносимом положении. Но если каждый человек возьмет на себя ответственность за то, чтобы пытаться быть открытым для всей доступной информации, для чужих мнений, и позволит новому опыту влиять на себя и изменять себя, то это даст в ре­зультате перемены в обществе в целом, которые будут органич­ными и гораздо более разумными, чем те, до которых мог бы до­думаться любой гений.

Джон. Но наверное, люди могут «сгруппироваться», чтобы что-то сделать. Добровольные организации многое свершили, особен­но в девятнадцатом веке, пока государство не подмяло под себя их деятельность.

Робин. Конечно. По мере того, как отдельные личности изменя­ются и развиваются, они будут вполне естественно объединяться на основе общих интересов, дабы применять уже усвоенное. Именно так развивается понимание в группах и семьях — и позволь под­черкнуть, — как это случилось с нами, когда мы объединили свои силы, чтобы написать эту книгу.

Джон. Что ж, могу предположить, что твои слова звучат обо­дряюще. О том, что мы можем улучшить наше общество — в чем-то. Последний вопрос: насколько лучше мы можем надеяться сделать его?

Робин. Ну, для меня вопрос о том, возможно ли непрерывное улучшение жизни человека, слегка напоминает вопрос о том, со­бираешься ли ты когда-нибудь перестать мыть посуду, или выти­рать пыль, или надеяться на лучшее. Или победить в мотогонках, теннисе или шахматах окончательно и навсегда. И что делать пос­ле этого? Сидеть на вершине покоренного Эвереста до конца сво­их дней? Весь смысл заключается в том, чтобы всякий раз сти­рать все с доски, чтобы можно было писать заново. Потому что интересна сама игра. И я полагаю, что жизнь нужно восприни­мать именно так — как игру, в которой надо участвовать с азар­том и от всей души наслаждаться.

Джон. Довольно смешно, но мне кажется, что этот дух всегда был свойственен англичанам. По крайней мере, французы всегда утверждали, что мы относимся к жизни как к игре. Я думаю, что это глубинно здоровое отношение — значение имеет не прибы­тие, а само путешествие. И это дает мне возможность процити­ровать мои излюбленные «последние слова», произнесенные од­ной англичанкой в конце восемнадцатого века. Перед тем, как ис­пустить дух, она произнесла: «Что ж, должна признать, что все это было весьма занимательно».

23—1222 353

Робин Скиннер

Джон Клииз ЖИЗНЬ И КАК В НЕЙ ВЫЖИТЬ

Пер. с англ. М. Ю. Маслова

Директор издательства М. Г. Бурняшев

Художник А. П. Куцин

Редактор И. В. Тепикина

Корректор М. В. Зыкова

Верстальщик Ю. Д. Лопатин

Сдано в набор 22.09.2000. Подписано в печать 26.03.2001.

Формат 60х90У16. Бумага офсетная. Печать офсетная.

Печ. л. 23. Тираж 5000 экз. Заказ № 1222.

Лицензия ЛР № 065485 от 31.10.1997 г.

ЗАО «ИНСТИТУТ ПСИХОТЕРАПИИ»

123336, Москва, ул. Таежная, 1.

Отпечатано в полном соответствии с качеством

предоставленных диапозитивов в ФГУП Смоленской областной

ордена «Знак Почета» типографии им. В. И. Смирнова.

214000, г. Смоленск, пр-т им. Ю. Гагарина, 2.

Текст взят с психологического сайта http://www.myword.ru