4. Цена Всего и Ценность Ничего

Джон. Все, о чем мы до сих пор говорили, подводило нас к теме ценностей — представлений о том, как устроена жизнь, что имеет большее значение, что для нас хорошо, а что — плохо. Рискну предположить, что мы собираемся найти связи между различными системами ценностей и разными уровнями душевного здоровья.

Робин. Да. Но позволь для начала задать тебе вопрос. Осмысли­вая еще раз все сказанное нами до этого, что бы ты назвал в числе важнейших показателей настоящего душевного здоровья?

Джон. Во главу угла я бы поставил два. Самым непререкае­мым мерилом здоровья, по-видимому, является способность че­ловека осознавать действительность — то есть уровень, на кото­ром он ее ощущает и воспринимает. Затем, параллельно с этим, присутствует уровень его способности содержательно принимать других людей, новые идеи, собственные ощущения и эмоции, а не отрицать их. Но я подозреваю, что это просто один из аспек­тов восприятия реальности, которая, в конце концов, имеет со­держание.

Робин. Хорошо, давай исследуем подробнее понятие «реально­сти». Человеческие достижения стали возможными благодаря уди­вительной, способности человека к абстракции. Без нее не могли бы существовать ни наша наука, ни искусство, ни литература, ни философия. Все наши наиболее значительные достижения возник­ли из этого дара — способности упрощенно подходить к природе вещей, выделяя те аспекты действительности, на которых нам необходимо сосредоточиться, и отвлекаясь от всех остальных так, как будто их не существует.

Джон. И конечно, наши ценности также являются абстракциями.

Робин. Да. Они берут начало из наших представлений о реаль­ности, но мы можем выбирать, какой набор ценностей предпо­честь. Тем не менее... загвоздка в том, что наши наиболее отрица­тельные качества также происходят от этого дара.

Джон. Объясни, что ты подразумеваешь под «отрицательными».

Робин. Я имею в виду безумие, преступления, зло — все нездо­ровое. Все это возникает, когда мы принимаем неверные идеи — другими словами, когда наши абстракции становятся неверными, когда в процессе упрощения мы начинаем игнорировать аспекты, имеющие существенное значение.

Джон. То есть ты утверждаешь, что наша способность к абст­рагированию является палкой о двух концах.

Робин. В полной мере.

Джон. В таком случае, что определяет ее положительное и от­рицательное использование?

206

Робин. Проще всего ответить на это, рассмотрев научный метод. Ученый наблюдает доступные ему факты, а потом «придумывает» абстрактную теорию, которая им удовлетворя­ет. Затем он продолжает эксперименты для проверки этой тео­рии. Если она их выдерживает, то он считает ее «истинной», но только в том смысле, что она «больше всего подходит» для объяс­нения и предсказания того, что происходит. Поэтому при появ­лении нового факта, не укладывающегося в ее рамки, ученому приходиться возвращаться к письменному столу и пытаться придумать другую теорию, которая учитывала бы и старые фак­ты, и неудобный новый. Другими словами, наука живет, когда теория постоянно поверяется реальностью и корректируется в соответствии с ней.

Джон. Согласен. И что?

Робин. Таким образом, основным свойством научного подхода является то, что первыми идут факты, и только за ними теория. Теория подстраивается под факты, а не наоборот. Так же, как с картами. Если ты смотришь на карту, а затем на местность, кото­рая на этой карте должна быть изображена, и видишь на местно­сти реку, которой нет на карте... чему ты поверишь?

Джон. Я бы разорвал местность в клочья. Извини! Вспылил...

Робин. Ты проигнорируешь карту — если не хочешь свалиться в настоящую реку и утонуть! Потому правилом должно быть сле­дующее: никогда не путай местность с ее картой. Карта — это только абстракция, приблизительное изображение. На ней пока­зано только то, что представляет интерес для человека, пользу­ющегося этой картой. И даже это отображено очень грубо, с про­пусками большинства подробностей.

Джон. Особенно тупиков.

Робин. Особенно их. Но на карте и не может быть все. Если бы на карте присутствовали все детали, то она и была бы самой местностью.

207

Джон. Как сказал однажды Майкл Фрейн, действительно полным описанием Столетней войны могла бы быть только Столетняя война

Робин. Которая длилась бы еще сто лет! Поэтому... нам прихо­дится идти на упрощения, абстрагироваться.

Джон. В этом трудно найти прореху.

Робин. Но проблема возникает, когда от обычных топографи­ческих карт мы переходим к нашим знаменитым «мысленным пла­нам». Мы вынуждены их иметь, потому что без них не могли бы ориентироваться в мире. Мы не знали бы, что делать, потому что «мысленные планы» описывают, как устроен мир, каково наше место в нем и наши отношения с миром. И конечно же, они явля­ются такими же абстракциями. Они никогда не бывают всеобъем­лющими, а иногда местами просто неверны. Они не являются дей­ствительностью.

Джон. Я предвкушаю, что ты сейчас скажешь что-то интересное.

Робин. Вот оно. Отвечаю на твой вопрос: используем ли мы нашу способность к абстракции в положительном или отрицательном смысле... Это зависит от того, считаем ли мы первичной реаль­ность или карту.

Джон. ...А-а.

Робин. Все завязано на этом. Кстати, я не хочу сказать, что связь между реальностью и нашими абстрактными представления­ми о ней не является двусторонней. Они взаимодействуют — наше ощущение действительности зависит от наших представлений о ней. Но мы можем улучшить и то и другое, внося последова­тельные исправления. Если человек постоянно открыт для реальности, постоянно сверяет свой мысленный план, то его восприятие действительности постепенно проясняется. Но все это зависит от изначальной ориентации на первичность реальности, первичность ощущений.

Джон. То есть, если контакт с реальностью является мерилом душевного здоровья, то это значит, что на нижних уровнях люди будут отдавать предпочтение своим мысленным планам перед реальным миром. Другими словами, людьми будет управлять их

208

система убеждений, они не будут заинтересованы в сверке этих убеждений с реальностью. Они будут отвергать любые проявле­ния реальности, случайно вторгшиеся в их картину мира.

Робин. Да, такие люди полностью утрачивают связь с действи­тельностью. Они уходят в вымышленный мир, некую разновидность безумия, которую можно наблюдать в психиатрических лечебни­цах. Или в нацистской Германии, где особенно безумная идея при­вела к убийству шести миллионов человек.

Джон. Верно. Тогда как на верхних уровнях... Можно ли сказать, что наиболее здоровые люди постоянно пользуются научным под­ходом в своей жизни?

Робин. Звучит немного странно, не правда ли? Но это так. Очень здоровые люди постоянно следят за соответствием своих планов реальности, проверяют свои идеи. Что является «научным» подхо­дом. И благодаря этому они теснее связаны с жизнью.

Джон. Как ты выразился раньше, их масштаб соответствует мас­штабу карты. Поэтому они не склонны ни недооценивать своего значения, ни переоценивать его.

Робин. Верно. В этом смысле они не «эгоистичны». Это связано с тем, что истинно научный подход заставляет человека осознавать себя частью целого, чего-то большего. А это самое важное пони­мание, потому что оно уменьшает наше самомнение.

Джон. Ладно. Хватит о них. Как насчет всех остальных? Где находимся мы, обычные, средние люди? Где-нибудь между фи­зикой и вымыслом?

Робин. Именно. Мы распределены вдоль всего спектра «степе­ней контакта с реальностью» — некоторые сильнее, некоторые сла­бее. Во многих аспектах мы можем быть очень практичными и высокоэффективными. Но в глубине души прячется сугубо эго­центрическое желание господства и принуждения по отношению к другим людям, стремление заставить мир соответствовать на­шим желаниям.

Джон. Мы более эгоистичны, чем по-настоящему здоровые люди.

Робин. Более самовлюбленные — да.

Джон. Но, наверное, нам необходима толика самовлюбленнос­ти, разве нет? Мы должны ценить самих себя, вырабатывать са­моуважение и чувство собственного достоинства, если хотим быть нормально функционирующими личностями и, таким образом, по­лезными членами общества.

Робин. Конечно. Эго необходимо. Поэтому могу предположить, что «самомнение» может означать осознание себя и придание обо­снованности этому осознанию. Но обычно «самомнение» означает, что человек не придает такого же значения более широкой пер­спективе — той, что появляется в поле зрения, если отвлечься от сосредоточенности на себе и взглянуть на себя в более широком смысле — как на частицу сообщества.

Джон. То есть в такой широкой перспективе Эго человека ос­тается при нем, но занимает подобающее, ограниченное место среди всех остальных.

Робин. А как только человек начинает рассматривать реальность с такой уравновешенной точки зрения, ему становится труднее

14—1222 209

быть самовлюбленным по-старому. Это не имеет никакого смысла! Это нелепо!

Джон. Значит ли все это, что проблема средних людей заклю­чается во вмешательстве нашего самомнения в то, как мы ощу­щаем действительность?

Робин. Именно так. По неведению или умышленно ограничивая наше осознание других людей, мы закрываем глаза на информа­цию, которая противоречит нашему плану мира. Вот что делает нас самовлюбленными — в большей или меньшей степени. По срав­нению с весьма здоровыми людьми, я хотел сказать...

Джон. Но, конечно же, это кажется нам нормальным, потому что большинство людей такие же, как мы.

Робин. Совершенно верно. Вот почему считается нормальным такое вредное эгоистическое поведение; начиная от алчности, вла­столюбия и участия в мышиной возне, через сомнительные дело­вые операции и уничтожение окружающей среды, и кончая на­стоящими преступлениями и насилием.

Джон. Итак, подведем итоги: чем более первична для нас ре­альность, тем точнее наши мысленные планы и тем мы здоровее.

Робин. Правильно.

Джон. А какое место во всем этом занимают «ценности»? Они тоже содержатся в наших мысленных планах?

Робин. Конечно. Поэтому давай поговорим о том, как мы выст­раиваем системы ценностей, ведущие нас по жизни другими сло­вами, как мы строим свои мысленные планы. Как по-твоему, из чего мы обычно их создаем?

Джон. Ну, изначально из собственного опыта. Это то, что силь­нее всего влияет на нас. Я имею в виду, что мы не можем иметь достаточно собственного опыта, поэтому для заполнения белых пятен нам приходится полагаться на советы, основанные на опы­те других людей. Но это не то же самое, правда? Мы всегда выше ценим собственный опыт.

210

Робин. Да, это наша самая непосредственная связь с реально­стью, поэтому в собственном опыте мы более уверены, чем в чем-либо, что нам говорили. Кроме того, он оказывает более сильное влияние, так как всегда пропитан эмоциями. Мы не просто поняли что-то головой — мы осознали это всем своим существом, так что это для нас наиболее убедительно.

Джон. Значит ли это, что собственный опыт является лучшим средством при составлении мысленного плана?

Робин. Ну, пока мы не набрались достаточно опыта, другим может быть виднее, но мы никогда не можем быть в этом абсо­лютно уверены. Поэтому, в конце концов, единственно верный способ — проверять все важное самому.

Джон. Что ж, рассмотрим супружескую верность. Я знаю, это то, во что ты искренне веришь, но ты также считаешь, что для молодых людей может быть полезным добрачный опыт сексуаль­ных отношений, верно?

Робин. Конечно, я не пропагандирую его; это должно быть собст­венным решением и ответственностью человека. Но мой опыт работы в области брачных отношений действительно позволяет предполо­жить, что люди бывают по-настоящему преданы и с большей веро­ятностью смогут выстроить доставляющие удовольствие сексуаль­ные отношения после вступления в брак, если прежде у них была возможность вступать в другие сексуальные отношения. Если толь­ко это не противоречит их религиозным убеждениям, конечно.

Джон. Почему это так?

Робин. Если люди хранят верность друг другу просто потому. что кто-то им приказал — даже духовный лидер, — то им прихо­дится постоянно бороться с искушением.

Джон. Потому что всегда какая-то часть их натуры будет фанта­зировать о том, на что это могло бы быть похоже? Сомневаясь, может ли это быть не столь ужасно, хотя и грешно, конечно же.

Робин. Да, такие мечтания почти неизбежны.

Джон. Поэтому весьма значительная энергия тратится на попытки подавить эти фантазии.

Робин. Точно. Поэтому верность не будет по-настоящему искренней. Она будет надтреснутой. Я всегда убеждался, что такой человек боится сексуально раскрепоститься даже со своим преданным парт­нером, потому что опасается, что если он отпустит поводья, то не сможет себя контролировать при встрече с кем-то другим, кто также покажется привлекательным. Поэтому, от греха подальше, он все время держит поводья натянутыми; что, естественно, ог­раничивает его способность сохранять удовлетворительные отно­шения со своим супругом.

Джон. А это значит, что некая его часть остается неудовлетво­ренной, что, в свою очередь, подливает масла в огонь фантазий.

Робин. С другой стороны, если человеку доводилось узнать на опыте, что попытка поддерживать две связи быстро вырождает­ся во французскую комедию...

Джон. И, по прошествии некоторого времени, довольно несмеш­ную, лишенную настоящей непосредственности из-за всех тех врак, которые приходится держать в голове...

14* 211

Робин. ...А это не только сложный и довольно тяжелый труд — это со временем влечет массу неприятных (если вообще предска­зуемых) последствий и уничтожает возможность построения дей­ствительно качественных отношений с кем-либо из участвующих партнеров... Так вот, если человек знает все это, он не будет про­водить много времени в мечтах об интрижках на стороне, потому что понимает, из-за чего они не складываются...

Джон. Другими словами, человек будет хранить верность парт­неру, потому что действительно хочет этого.

Робин. Он не будет тратить время на мечтания об интрижках, потому что навсегда излечился от представления о том, что это «весело». И теперь он проявляет настоящую преданность супругу, потому что она более не является результатом победы в борьбе с искушением, а основывается на действительном понимании. По­этому он может сексуально раскрепоститься со своим партнером, не беспокоясь о том, что нечаянно откроет ящик Пандоры.

Джон. Таким образом, ты утверждаешь, что партнеры, храня­щие верность в силу «повиновения приказу», будут преданы друг другу только в более нравственной, «хорошей» части своей лич­ности, а не в более «яркой», более «животной» части. Что зат­руднит для них жизнь с теми ценностями, которые они приняли для себя, когда давали брачные клятвы.

Робин. Тогда как опыт привносит более высокий уровень еди­нения. Можно полнее отдавать себя этим отношениям, потому что существенно большая часть человека убеждена в том, что это правильно!

Джон. Я согласен, что подобный опыт дает более глубокое по­нимание. Но можно также получить опыт, который оказывает силь­ное воздействие на систему ценностей, но при этом ограничива­ет понимание. Если тебя оскорбил бельгийский пограничник, то это может повлиять на твое отношение к его согражданам. Или, что гораздо серьезнее, сексуальные домогательства в детстве могут отвратить человека от секса на всю жизнь.

Робин. Верно. Но ты приводишь примеры, когда человек полу­чил отрицательный опыт и избегает любого другого, который мог бы уравновесить и исправить уже перенесенное. Тогда как я про­сто говорю, что у человека, обладающего опытом нескольких сек­суальных связей, больше возможностей убедиться в том, что но­визна вскорости пресыщает, что интрижки поверхностны и не при­носят удовлетворения в сравнении с сексуальными отношениями в сознательном долгосрочном союзе.

Джон. Да. Ну ладно, в этом есть смысл. Таким образом, из этого следует, что если ты пытаешься выяснить, откуда взялось то или иное требование морали... Я не думаю, что можно по-настояще­му понять, почему оно появилось, пока не обзаведешься собствен­ным опытом. Невозможно предвидеть все неприятные последствия, на избегание которых и направлено это требование, если оно было представлено тебе только в качестве лозунга.

Робин. Поэтому полезным правилом является следующее: пока не обзавелся достаточным опытом, уделяй внимание запретам!

212

Джон. Ага! Ты хочешь сказать: нарушай их только после серь­езных раздумий?

Робин. Да. Не думай, что за нравственными правилами нет се­рьезных оснований. Но по мере взросления так же важно убе­диться, что слепое повиновение запретам может породить про­блемы. В конечном счете это полезный совет, стоящий того, что­бы над ним поразмыслить.

Джон. Наподобие строительных лесов, временного образования, на котором можно построить что-то более основательное и по­лезное. Ладно. Итак, наш опыт является основной силой, форми­рующей наше поведение, тогда как запреты и советы не столь убедительны.

Робин. Тем не менее нам никогда не хватает собственного опы­та для построения мысленного плана. В нем всегда остаются боль­шие пробелы. Чем же еще мы можем воспользоваться?

Джон. Помимо советов и наблюдений за другими людьми и по­следствиями избранного ими поведения, существуют еще книги, пьесы, фильмы и романы, газеты, телевидение, лекции, семина­ры, классы... Как раз из этих источников к нам поступает инфор­мация. Содержание этого... бесконечно. Я не могу придумать тако­го слова, которое охватывало бы все это.

Робин. Беда в том, что такого слова и не существует. Или, по крайней мере, не существовало. Вот почему мне нравится мысль греческой исследовательницы в области психологии Харис Ката-кис. Она взяла знакомое нам всем слово — «миф» — и придала ему более широкое значение. Грубо говоря, она использует его для обозначения любых идей и текстов, помогающих человеческим су­ществам сосуществовать и сотрудничать как обществу.

Джон. Абсолютно все, что имеет значение для помощи людям жить более гармонично?

213

Робин. Да, это может включать в себя любую разновидность абстракции, выполняющую эту функцию, — от десяти заповедей до колыбельной. Это замечательно широкое понятие.

Джон. Оно включает и обычные мифы, наподобие мифа о Про­метее, похищающем огонь?

Робин. Абсолютно все. В понимании Катакис «миф» включает в себя все идеи, составляющие нравственные системы, — как рели­гиозные, так и нерелигиозные, — любую организующую нас ин­формацию, наподобие законов и правил, политику, социальную психологию, исследования по теории управления и даже руко­водства по этикету. А также менее масштабные идеи, объединя­ющие нас на нижних уровнях, такие, как пословицы, фольклор и сказки. По Катакис к мифу относится абсолютно все, что управ­ляет нашим социальным поведением, давая ориентиры относитель­но того, как совместно существовать, как приспосабливать свои потребности к нуждам нашего общества. Возможно, я упрощаю ее идеи и толкую их несколько шире, для наших теперешних целей.

Джон. Таким образом, пытаясь создавать свой мысленный план, мы в первую очередь опираемся на собственный опыт, а затем дополняем его информацией из того, что Катакис называет мифа­ми. В результате мы имеем относительно полную карту, которая помогает нам наилучшим образом сосуществовать с остальными.

Робин. А также прожить счастливую и наполненную жизнь.

Джон. Подожди-ка, разве это не две вещи? Одна касается об­щества, другая относится к личности.

Робин. Да, но они очень тесно связаны. Мы согласились с тем, что здоровым является общество, дающее возможность для разви­тия здоровой личности. Другой стороной медали является вот что: чем больше люди развиваются как личности, тем больше они спо­собны вносить свой вклад в жизнь общества. Поэтому, рассматривая

214

мифы по Катакис, мы ожидаем найти в них два аспекта: первый должен обеспечивать основную структуру для общества, позво­ляя людям сосуществовать в максимально возможном большем сотрудничестве и гармонии; второй связан с ростом и взрослени­ем личности, позволяя каждому понять и организовать свою жизнь, обретая больше гармонии внутри самого себя.

Джон. Достаточно справедливо. Но эти мифы Катакис... я хочу сказать, что они простираются всюду — от научных истин до ска­зок и легенд. Можно ли действительно назвать научное утверж­дение «мифом»?

Робин. Оно полностью удовлетворяет этому определению — аб­стракция, помогающая группам людей сотрудничать в общем деле. Кроме того, хотя научное утверждение формулируется по воз­можности недвусмысленно, так, чтобы максимальное число лю­дей могло согласиться с его содержанием, исследователи в облас­ти философии науки весьма ясно показали, что подобное «согла­сие» возможно только благодаря общим для отдельной культуры особенностям восприятия; именно эти общие особенности воспри­ятия позволяют некоторым допущениям казаться «очевидными» или «основанными на здравом смысле»; но в действительности они опи­сывают особенности культуры, которые иногда внедрены глубоко в сознание и связаны с сильными чувствами.

Джон. Да, я забыл об этом. Подобные допущения защищают с такой же страстью, какую люди чувствуют к родному языку.

Робин. И, конечно же, поэтому любые радикальные новшества в науке встречают сопротивление, выражаемое в той же ирра­циональной, основанной на эмоциях форме, в какой религиозный раскол отвергается ортодоксальным верующим.

Джон. Согласен. Но все же существует огромная разница меж­ду информацией, которую мы получаем из научного утвержде­ния и из притчи.

Робин. Да, но не забывай, что мы проживаем свои жизни на разных уровнях. Большую часть жизни мы проводим на сравни­тельно земном уровне, на котором лопата — это лопата, и на нем нам нужны только фактические, научные аспекты мифов Ката­кис. Но некоторые из них имеют отношение к развитию личности. И чем ближе мы подходим к психологическим, а на самом деле духовным идеям, тем в более символической манере их прихо­дится передавать — используя мифические — в общепринятом смысле — понятия, потому что только они способны передать за­путанную, парадоксальную, двуликую природу реальности, ко­торая интересует нас на этом уровне.

Джон. Да, хорошо. Я вижу, что нам нужен весь диапазон. Но вот в чем большой вопрос. Имея дело со всем этим разнообразием мифов вокруг нас, как мы можем определить, являются они хоро­шими и полезными или нет? По какому критерию судить об их ценности?

Робин. По тому, насколько эффективно миф помогает объеди­нению в человеческом поведении.

Джон. И помогая отдельной личности стать более цельной, а группам — повышать уровень сотрудничества?

215

Робин. Да, его эффективность на обоих этих уровнях. Такая эффективность имеет два аспекта. Первый: насколько универса­лен, всеобъемлющ этот миф? Или он просто помогает некоторым людям эффективнее объединяться и сотрудничать, но исключа­ет при этом других? С точки зрения Катакис, чем более универ­сален миф, тем он лучше. В точности то же качество, которое ты называл признаком здоровья личности.

Джон. А второй?

Робин. Второй аспект таков: насколько убедителен миф. Насколь­ко сильно он влияет на поведение людей? Очевидно, что чем силь­нее влияние, тем выше его ценность.

Джон. То есть Катакис утверждает, что предпочтительнее тот способ организации людей, который относится к каждому, чем тот, который касается только тесной кучки властолюбцев, так?

Робин. Да. Видишь ли, «Майн Кампф», с точки зрения Катакис, является мифом, но, конечно же, он получил бы крайне низкую оценку. Это миф, потому что он содержит некоторые организаци­онные принципы, что, как мы упоминали в главе 3, лучше, чем полный хаос, отсутствие мифа вообще. Но его ценность очень, очень низка, потому что он относился только к последователям нацистской идеи, но отвергал и наносил огромный вред осталь­ным членам общества, не говоря уже о вреде для других сооб­ществ. Нацисты были единственными «объединяемыми».

Джон. Столь же низкая оценка безусловно применима к любой другой системе, основанной на какой-либо разновидности превос­ходства — расового, племенного, классового — даже к мужскому и женскому шовинизму. То есть, чем более всеобъемлющ миф, тем он считается лучше...

Робин. Вспомни Христову притчу о добром самаритянине, где Он намеренно выбрал представителя группы, к которой Его слу­шатели были настроены с предубеждением, чтобы подчеркнуть, насколько широко Он определял группы, по отношению к кото­рым уместны добрососедские чувства. Катакис дала бы высшую оценку подобному мифу.

216

Джон. Хорошо. Теперь рассмотрим другой аспект — насколько эффективен данный миф с точки зрения его влияния на поведе­ние людей.

Робин. Очевидно, что все эти мифы сильно различаются по своей убедительности. Некоторые могут действительно изменять наше поведение. Большинство из них мы просто пропускаем мимо ушей или забываем, потому что они не оказывают на нас никако­го воздействия.

Джон. В чем их различие?

Робин. Вспомни, что наибольшее влияние на нас оказывает наш собственный опыт благодаря тому, что он так расцвечен чувства­ми. Так вот, хотя мифы никогда не бывают так убедительны, как опыт, чем сильнее они затрагивают наши чувства, тем большее влияние они на нас оказывают. Именно поэтому многие из этих мифов, особенно религиозные, затрагивают наши основные чув­ства, связанные с семьей. Большая часть содержания имеет отно­шение к отцам, матерям, братьям и сестрам, поэтому такие мифы будят глубинные и мощные эмоции, заложенные в нас еще тогда, когда мы были маленькими и зависимыми.

Джон. То есть, говоря об «Отце Нашем», мы автоматически высвобождаем чувства, связанные с образом родителя.

Робин. Да, что Он любит нас, а также наших братьев и сестер. А если мы верим, что Господь заботится о людях, которых мы обычно не слишком любим, то это может помочь нам в попытках проявлять больше дружелюбия к ним.

Джон. Да, я понимаю. Но, наверное, только малая часть мифов играет на наших семейных чувствах?

Робин. Если задуматься, то многие из них. Представь себе мощ­ный эмоциональный заряд, высвобождаемый идеей «Матери Ро­дины» или «Отечества». Социалисты называют друг друга «брат» или «сестра»...

Джон. Верно. А группы часто называют себя «семьями»...

Робин. Но помимо и превыше обращения к нашим семейным чувствам, мифы, затрагивающие наши эмоции, наиболее эффек­тивны, когда облечены в форму повествования.

Джон. А! Так же как нечто, почерпнутое из романов, фильмов или стихов воздействует на нас сильнее, чем узнанное из учебни­ка по философии или психологии? Потому что это не так «сухо», больше бередит наши чувства?

Робин. Да. В конце концов, почерпнутое из рассказа ближе всего к настоящему переживанию из того, что можно передать словами. Мы переживаем за героев. Мы поглощены ситуацией. Нас тревожит, чем все закончится. Мы можем отождествлять себя с героями, мы чувствуем себя на их месте, вместе с ними пытаемся чего-то добить­ся, не зная как, выбираем трудный путь, терпим неудачи, но в конце, быть может, добиваемся успеха. В итоге повествование ода­ряет нас некоторыми чувствами, которые мы могли бы испытать, если бы сами прошли через описанные переживания, и это может вдохновить нас на то, чтобы самим принять аналогичный вызов.

Джон. Я только сейчас кое-что понял. Двадцать лет обучающие фильмы «Video Arts» основывались на этом. Мы всегда придерживались

217

мнения, что фильм является никудышным способом передачи обычной информации, но очень хорошим средством для измене­ния людского поведения — если использовать комедию или дра­му для увлечения аудитории, потому что тогда можно воздей­ствовать на людей на том уровне, где зарождается поведение. Наш главный администратор Питер Робинсон всегда цитировал старую китайскую поговорку: «Скажи мне, и я забуду. Покажи мне, и я могу запомнить. Увлеки меня, и я пойму».

Робин. Прелестно! Есть некий парадокс в том, как лучше всего донести «сообщение», не правда ли? При наиболее ясной форме, наподобие простой инструкции, у слушателя не возникает ни ма­лейшего ощущения «сопереживания», поэтому такой способ ока­зывает меньшее воздействие. Но когда сообщение «обернуто» в по­вествование и имеет менее очевидную форму, оно может произ­вести гораздо более сильное впечатление.

Джон. Это потому, что при восприятии повествования поведе­ние замкнуто на варианты развития сюжета, так что слушатель может решать для себя, насколько желательно то или иное по­ведение?

Робин. Да. Право выбора остается за слушателем, после того как он оценит все возможные последствия. Христос заканчивал мно­гие из своих притч словами вроде «Что было лучше?»!

Джон. Таким образом, повествование, оставляющее нам свобо­ду поразмыслить над вариантами сюжета, оказывает более силь­ное действие, чем запрет.

Робин. Верно. Свобода размышлять, возможность личного вы­бора, выбора для себя придает этому выбору эффект гораздо боль­ший, нежели когда этот выбор нам навязан. Мы сделали выбор на гораздо более глубоком и прочном основании. Это наш собствен­ный выбор.

Джон. Он имеет больше качеств нашего собственного опыта.

Робин. Да. Он затрагивает наши чувства таким же образом.

Джон. И, соответственно, кто-то, указывающий нам, что де­лать, или просто высказывающий однозначные утверждения, мо­жет насторожить нас и вызвать сопротивление.

Робин. Точно. Но все любят вымысел, и передаваемая таким образом информация может преодолеть нашу защиту и наши по­дозрения.

Джон. Как говорится, чем меньше, тем больше. Нельзя сказать, что эта техника широко используется политиками.

Робин. К счастью, иначе они имели бы над нами больше власти!

Джон. Знаешь, все, что ты говоришь, напоминает мне о моих опытах в терапии. Психиатры не говорят тебе, что делать. Они могут задавать вопросы, которые помогают тебе больше понять свои чувства по отношению к чему-то или, может быть, послед­ствия какого-то образа действий, но сами они никогда не выра­жают свое предпочтение. Они всегда оставляют выбор за тобой.

Робин. Конечно, ведь это то, чему их должны были научить. Потому что решения исходят от пациента, а не от врача.

Джон. И даже если их неожиданно озаряет и он начинает пони­мать какой-то аспект твоего поведения — если они приходят к

218

заключению, которое до тебя еще не дошло, — они его тебе не объясняют. Они ждут, пока ты сам сможешь прийти к этому заключению. Очевидно, что в этом случае воздействие сильнее.

Робин. И кроме того, если информация поступает слишком рано, до того, как человек приготовится к ней, она может только про­будить его защитные механизмы, так что ему будет труднее са­мостоятельно увидеть в ней правду.

Джон. Да... таким образом, хотя мы говорили о том, благодаря чему некоторые мифы имеют столь сильный эффект, мы также обсудили более общие принципы, каким образом информацию не­обходимо доносить до людей, если они действительно собираются ее усвоить.

Робин. Да, и особенно случаи, когда эта информация сталкива­ется с укоренившимися подходами и эмоциональным сопротивле­нием. Конечно, чем больше эта информация нацелена на голый интеллект, тем меньше чувств необходимо затрагивать при ее передаче.

Джон. Хорошо. Итак, подведем итоги: мы говорили о том, что делает миф — в понимании Катакис — убедительным. Потому что это второй из двух аспектов, определяющих ценность любого за­данного мифа; первым является его универсальность.

Робин. Точно.

Джон. Так вот, Робин, маленький вопрос, который только что у меня возник. Почему все это работает так плохо?

Робин. Что ты имеешь в виду?

Джон. Позволь изложить мои аргументы. Я полагаю, что большинство людей основывают свое поведение на ценностях и убеждениях, которых они придерживаются. Я не хочу сказать, что большую часть времени это делается осознанно, но тем не менее люди не испытывают желания делать то, что они сами считают

219

«неправильным». Им нравится, когда они могут оценить свое по­ведение и почувствовать, что все сделанное ими «правильно».

Робин. Согласен.

Джон. Очевидно, что мы черпаем свои ценности из того, что Катакис называет мифами. Так вот, мне известны несколько мер­зких мифов, которые оправдывают исключение из сферы челове­ческих отношений людей другой расы, культуры, класса или чего-нибудь еще и явно худшее обращение с ними по сравнению с людьми, которые в соответствии с этими мифами принадлежат к числу избранных. Но я хочу сказать, что большинство встречаю­щихся нам мифов имеют более или менее всеобъемлющий харак­тер. Другими словами, величайшие в мире мыслители, творцы и духовные лидеры не имели склонности к фанатизму. Можно ут­верждать, что большинство западных ценностей произросли из христианства, а вряд ли можно найти что-нибудь более всеобъ­емлющее, чем учение Христа. И все же, несмотря на все эти мифы, Робин, мир не являет собой картины гармонии и содруже­ства; мне скорее кажется, что он характеризуется постоянными ссорами, даже если дело не доходит до настоящего насилия.

Робин. Ага. Это подводит нас к одному весьма важному моменту, возможно, самому важному из того, о чем я собирался говорить в этой главе. Он заключается в следующем: люди истолковывают каждый миф в соответствии со своим уровнем душевного здоровья.

Джон. Ты хочешь сказать, что один и тот же миф может быть понят разными людьми по-разному?

Робин. Я полагаю, что именно так это и работает.

Джон. А не потому, что люди сознательно и цинично извраща­ют здравую идею для оправдания своего нездорового поведения?

Робин. Нет, потому что они искренне верят, что миф оправды­вает их поведение. Видишь ли, даже если бы они могли признать возможность существования других толкований, то только такое, которое «ощущается правильным», могло бы соответствовать их прочим ценностям и подходам.

Джон. В главе 1 ты говорил, что на каждом уровне душевного здоровья люди считают этот уровень наилучшим из всех возмож­ных.

Робин. Да, это так. Это та же самая идея, просто по-другому сформулированная.

Джон. Тогда позволь мне уточнить: менее здоровые люди вос­принимают здравую идею и превращают ее в нечто менее здоровое?

Робин. Точно. И наоборот. Более здоровая личность, выросшая, например, в сталинистском обществе, будет отличаться более здо­ровым поведением по сравнению с нормой.

Джон. Могу предположить, что это и в самом деле очевидно... Но я никогда не слышал именно такого объяснения. Конечно, много лет назад я понял, что ни одна идея не защищена от порчи — мы все знаем, что творилось во имя христианства...

Робин. А вспомни политику. Одной из наиболее важных книг всех времен является «Республика» Платона, в которой исследуется природа правосудия и утверждается, что обеспечивать его отправ­ление обязано государство. Однако сэр Карл Поппер показал, что

220

Платон может считаться основателем традиции, приведшей к фашизму. Как сказал кто-то: «Идея не несет ответственности за своих приверженцев»!

Джон. То есть причина, по которой ценности наподобие свобо­ды и демократии вызывали столько споров и воплощались в столь разных формах, заключается в том, что каждая точка зрения от­ражает различные уровни здоровья.

Робин. Таким образом, мы начинаем понимать, почему в мире существует такое расхождение во мнениях.

Джон. Я заинтригован. Давай возьмем какой-нибудь миф и по­смотрим, как его можно истолковать на разных уровнях душевно­го здоровья.

Робин. Чем рассматривать отдельный миф, лучше исследуем основную ценность, вокруг которой создан целый рой мифов.

Джон. Ладно. Давай начнем с ценности, занимающей централь­ное место в структуре значимости мифа по Катакис, — верности группе.

Робин. Хорошо. Каждый человек привносит свои собственные семейные подходы и ощущения в свое толкование мифа о пре­данности чему-то или кому-то. Поэтому, если он вырос в очень нездоровой семье, то будет считать, что все члены группы обя­заны придерживаться практически одинаковых взглядов и что лю­бой, подвергающий сомнению эти взгляды, является «смутьяном», проявляющим «нелояльность». Он будет ощущать враждебность по отношению к внешним группам и пренебрежение к правам таких «чужаков». И будет чувствовать сильную и требовательную зави­симость от всех остальных членов группы.

Джон. Ты утверждаешь, что из-за этого он неизбежно будет истолковывать любую идею, имеющую отношение к верности, в соответствии со своей основной позицией.

Робин. Да.

Джон. Другими словами, для нездоровых людей преданность — та же паранойя, только переодетая и носящая другое имя.

Робин. Примерно такая же картина получится, если придер­живаться точки зрения, соответствующей более высокому уров­ню здоровья. Вспомни, что мафия называет требование хранить молчание о ее преступлениях словом «омерта» — честь! Конеч­но, это отражает более высокий уровень здоровья, чем невер­ность, когда все члены общества предают друг друга. Такой под­ход просто не очень всеобъемлющ, он означает неудачу для всех, кто находится вне этой маленькой группы людей, которые, по крайней мере, сохраняют верность друг другу.

Джон. Тогда я не понимаю. Выходцы из более здоровых се­мей понимают «верность» как большую свободу для членов груп­пы быть обособленными и иметь отличия. Они в основном на­строены на положительное и доверчивое отношение к людям, не входящим в группу. Значит ли это, что для них понятие «верности» не так важно?

Робин. Ну, это зависит от того, что ты подразумеваешь под «верностью»! Конечно, они чувствуют более сильную эмоциональ­ную привязанность к людям внутри группы и поэтому готовы

221

тратить на них больше времени и энергии. Но они не ощущают строгого различия между людьми, входящими в состав группы, и людьми, находящимися вне нее. Их верность более всеобъемлю­ща, поэтому различие между их верностью семье и верностью людям вне нее имеет скорее количественный характер. И, кроме того, они более терпимо настроены к критике внутри группы и с большей готовностью воспринимают идеи ее переустройства.

Джон. Я никогда раньше не осознавал, насколько «нелояльны­ми» они должны казаться параноикам!

Робин. Конечно...

Джон. Я размышлял и о том, что существует особая разновид­ность преданности, называемая патриотизмом.

Робин. Его можно истолковывать точно таким же манером. За исключением того, что в группе столь большого размера, как на­ция, один из аспектов нездорового поведения становится еще бо­лее очевидным. Нездоровый «патриотизм» не только включает в себя антагонизм по отношению к иностранцам, но и требует по­чти такой же враждебности к тем своим согражданам, которые не придерживаются схожих по ксенофобичности взглядов. В про­тивном случае может возникнуть широкий спектр взглядов, что ощущается как весьма нездоровое проявление.

Джон. Это заставляет меня вспомнить лозунг, появившийся не­сколько лет назад: «Америка — люби ее или покинь ее». В неко­тором смысле, достойный образчик манипуляции словами: не сра­зу можно разглядеть, что авторы понимают под «Америкой» только самих себя. А у тори на съездах всегда присутствует огромный на­циональный флаг для тех же целей.

Робин. То есть когда весьма склонные к паранойе люди говорят о патриотизме, они используют это слово для описания процес­са, в ходе которого они отрицают те части самих себя, которые считают неприемлемыми, и проецируют их либо на «иностран­цев», либо на своих «непатриотичных» сограждан.

Джон. Странно, но здесь кроется проблема. Дело в том, что здоровая преданность выражается не так страстно. Но я думаю, ты понимаешь, что здоровые преданные люди будут творить добро, тогда как более страстные «лоялисты» будут только испы­тывать добрые чувства.

Робин. Говоря «менее страстные», я думаю, ты имеешь в виду внешние проявления. Человек, чьи чувства обнажены и выплес­нуты наружу, может показаться сильно и глубоко переживаю­щим. Но такие эмоции грубы и неистовы, и «вырабатывающий» их человек может оказаться неспособен на нечто более нежное и разнообразное. Более здоровые люди чувствуют больше, а не мень­ше — они более восприимчивы к более широкому диапазону бо­лее глубоких эмоций. Как будто им нет нужды врубать эмоции до оглушающего уровня, чтобы хоть что-нибудь уловить.

Джон. Что ж, давай рассмотрим другую ценность, воспринима­емую как благо почти всеми, — честность.

Робин. Существует великое множество различных форм этого!

Джон. Верно. Ну, возьмем, пожалуй, выражения «говорить прав­ду» и «выполнять обещание». Как их можно толковать по-разному?

222

Робин. Ну, для того чтобы сказать правду, нужно знать, что есть правда. Поэтому «здоровяки» изначально имеют преимуще­ство, так как обладают более реалистичным представлением о про­исходящем вокруг и о себе самих. Кроме того, они по-настоящему верят в честность; они верят в эффективность открытости, в то, что она не опасна, а наоборот, определенно выгодна. Поэтому здо­ровые люди воспринимают миф «Честность есть лучшая полити­ка» как простую констатацию факта, по их опыту вполне очевид­ного, и делают это таким образом, чтобы поощрить широкую и открытую правдивость по более полному набору тем.

Джон. Похоже на то. А что у менее здоровых людей?

Робин. Ну, им труднее говорить правду в любом объективном смысле, потому что они склонны проецировать все свои недостатки на других и винить всех, кроме себя, в любых неприятностях. По­этому, в отличие от более здоровых, они даже не знают, что есть правда. Но кроме того, воспринимая окружающий мир как изначально враждебный, они считают нравственно оправданным «препарировать» правду, дабы защитить собственные интересы от всех этих недружелюбных сил. Даже в отношениях с близкими людь­ми, осознавая собственную неправоту, они склонны ее отрицать, так как считают, что они должны казаться безупречными, чтобы их не отвергли. Наконец, им трудно высказывать близким чест­ную и полезную критику, потому что она кажется им «недоброй» и «нелояльной».

Джон. Таким образом, в очень многих обстоятельствах нездоровые люди не считают безопасным или «правильным» говорить правду.

Робин. Совершенно верно. Поэтому, хотя в принципе эти люди согласны со многими мифами, восхваляющими правдивость, если нажать на них посильнее, то они приведут длинный список усло­вий для соблюдения этого принципа, которые выхолащивают из него весь смысл.

Джон. В таком случае, где же располагаются средние люди? До какой степени мы считаем «правильным» говорить правду?

Робин. Ну, это зависит от того, сколько и чего мы держим за «ширмой» — уж это мы точно будем защищать. В остальном мы можем быть довольно откровенными с людьми, которым доверя­ем — с учетом нашего изначального, средневзвешенного, самовлюб­ленного, манипулятивного подхода к нашим отношениям с окру­жающим миром. Это зачастую приводит нас к склонности «эконо­мить на правде», в то же время тщательно избегая прямой лжи, которая вызывает у нас неподдельный дискомфорт.

Джон. Большинство из нас большую часть времени придер­живаются уровня правдивости, характерного для секретаря ка­бинета министров.

Робин. И даже чуточку ниже, когда мы требуем возмещения по страховке. Потому что это нормально, что успокаивает...

Джон. Ладно. Как насчет выполнения обещаний, или «святости договора», как выражаются законники и уличные торговцы.

Робин. Отношение к этому показывает, почему мы называем людей, на которых можем положиться, «цельными».

Джон. Что ты имеешь в виду?

223

Робин. Здоровые люди обладают большей психологической «цельностью», потому что они объединили больше «частей» са­мих себя; они не отказались и не отбросили их.

Джон. Поэтому менее здоровые люди хуже выполняют обещания?

Робин. Рассмотрим пример. Почему ты не хочешь выполнять некоторые обещания?

Джон. Потому что... Я не чувствую, что сделал это всерьез... или обстоятельства изменились... или обещания не были частью уговора, я просто согласился с чем-то, о чем сейчас сожалею, так как это причиняет настоящее неудобство...

Робин. Правильно. Беда обычно заключается в том, что обеща­ние дает одна часть человека, а выполнять обещанное приходится другой его части.

Джон. Разъясни.

Робин. Представь себе, что мы чего-то хотим. Это может быть чем угодно — от денег взаймы до кратковременной прихоти по­чувствовать себя человеком выдающейся святости. Поэтому мы даем обещание — вскорости вернуть деньги или оказать кому-то осо­бое благодеяние. Но несколько дней спустя, когда настает пора выполнять обещанное, мы пребываем в другом настроении. Мы больше не волнуемся о деньгах — ведь мы их уже получили! И нам сегодня уже не нужно чувствовать себя хорошими, потому что мы уже имели такую возможность, когда давали обещание. И все же вот оно здесь, это проклятое обязательство, которое мы на себя взвалили — только не очень-то верится в то, что мы это сделали! Не буквально, по крайней мере, все было несколько более туманно, не совсем так — гораздо более туманно и совсем не так, если вдуматься!

Джон. То есть перемена в настроении полностью меняет наше отношение к обещанию.

Робин. Да. Тогда как более цельный человек лучше осознает то, что он собирается на себя принять, давая обещание. Можно сказать, что та его часть, которая дает обещание, теснее объе­динена с остальной его психикой, включая те части, которые находят обещание трудновыполнимым. Поэтому он изначально учи­тывает будущее сопротивление и желание улизнуть, и когда приходит время выполнять обещанное, он чувствует гораздо боль­шую решимость.

Джон. Это верно. Я сам наблюдал подобное у себя и у других — когда несколько лет назад у меня завелись свободные деньги и я одолжил значительную сумму всего нескольким людям. Просто поразительно, как мало я получил назад! И можно было просле­дить перемену настроения. Поначалу мои знакомые были почти в отчаянии, потому что Нуждались в деньгах; затем, получив день­ги, в течение нескольких дней испытывали огромную благодар­ность; затем благодарность слегка остыла, но все еще оставалось много тепла; а затем наступила заметная перемена — люди при­выкали считать деньги своими, и я ощущал их стремление отда­литься от меня, отчасти из-за обоюдной неловкости, связанной с их изначальным положением, а более по причине предчувствия неудобств, которые возникнут из-за необходимости отдавать долг;

224

и наконец наступила стадия, на которой это были их деньги, а я стал раздражающим напоминанием о некоем туманном обязатель­стве, которое только отравляло им жизнь! Будучи истинным ан­гличанином, я сам ощущал себя слишком неловко, чтобы даже затрагивать эту тему; это сослужило мне дурную службу — я получил назад меньше одной десятой той суммы, которую дал в долг. Но наблюдение этого поведения, повторяющегося у разных людей, было наукой.

Робин. Что ж, это хороший пример другой стороны уравнения. Ты был весьма щедр, но не предвидел и не допускал того факта, что они могут не принять во внимание свое возможное сопротивле­ние и, как следствие, повести себя подобным образом. Опять же, если ты чувствуешь, что они не выполняют свою часть обязательств по договору, но не говоришь им об этом открыто и честно, то может возникнуть недоразумение, которое никогда не удастся раз­решить. Ты мог бы помочь им еще раз и, может быть, сохранить отношения, если бы потребовал от них признать свою вину!

Джон. Но значит ли все это, что менее здоровая, менее цель­ная личность будет толковать простой миф «ты должен всегда стараться выполнять свои обещания» гораздо уже, обставляя это гораздо большим количеством условий, как мы видели в случае с требованием «говорить правду»? Или «толкование» по-настояще­му проявляется только в действии — или, скорее, в бездействии?

Робин. Если только должник с самого начала не собирался вы­полнять обязательства — то есть был мошенником. Во всех других случаях это скорее проблема недостаточного самосознания и не­способности быть честным с собой: «намереваться» вернуть долг, но понемногу «переигрывать условия», убеждая себя, что изна­чальное соглашение не предполагало возврата долга, или по край­ней мере не сейчас, или только когда ты об этом попросишь — чего ты не делал; или если бы ты с тех пор сам не заработал так много денег, что, возможно, на самом деле не нуждался в возвра­те этого долга. Но у более здоровой натуры заявляемые ценности и ее действия теснее объединены. Поэтому ее поведение остается ближе к реалиям любого заключенного соглашения.

Джон. Хорошо. До сих пор мы говорили о сравнительно туман­ных, если не сказать эпических, ценностях наподобие «верности» и «честности». А как насчет тех приземленных организационных принципов, которые Катакис могла бы включить в категорию «ми­фов» — вроде правил дорожного движения? Как можно по-раз­ному толковать знак «Левый поворот запрещен»?

Робин. Ну, очевидно, чем больше миф несет в себе подробных практических указаний по выполнению действий, тем меньше раз­личий в том, как люди будут на него реагировать. Но что касается правил движения, то менее здоровые люди склонны толковать их в соответствии с буквой закона: они будут считать, что ограниче­ние скорости 30 милями в час дает им разрешение поддерживать такую скорость даже в густонаселенном районе, где скорость 20 миль в час представляется более разумной. Они склонны срывать­ся с места в момент, когда загорается зеленый свет, даже если это опасно, потому что «имеют право» так поступать.

15—1222 225

Джон. Более здоровый водитель более восприимчив к духу закона?

Робин. Да, понимая, что смысл правил в том, чтобы умень­шить опасность аварий или устранить помехи движению.

Джон. Но более здоровый водитель может позволить себе иногда нарушить правила, если это безопасно и не причиняет неудобств другим водителям?

Робин. Возможно, и точно так же более здоровый полицейский будет по собственному разумению проявлять строгость к тем во­дителям, которые пренебрегают безопасностью других, и в то же время закрывать глаза на незначительные нарушения. С другой стороны, менее здоровый полицейский может считать малейшее нарушение крахом нравственного порядка или просто быть «ма­леньким Гитлером», использующим закон для укрепления собствен­ной значимости, дабы подняться в своих глазах.

Джон. Или, может быть, они хотели бы пойти домой, но еще не наказали достаточно нарушителей для выполнения плана, ус­тановленного нездоровым начальством.

Робин. Да. Уровень здоровья любого человека, «облеченного властью», влияет на поведение его подчиненных.

Джон. То есть здоровое поведение заключается в том, чтобы видеть смысл, стоящий за запретом; менее здоровое поведение означает склонность к буквальному и негибкому пониманию буквы закона. Для меня это звучит как общий принцип душевного здоровья.

Робин. Это помещает принцип в скорлупу.

Джон. Насколько все это применимо к миру спорта, где основ­ной ценностью является «спортивность» — стремление победить соперника «в рамках правил»? Эта формулировка допускает не­сколько толкований...

226

Робин. Я бы сказал, что здоровое отношение к игре, помимо чистого удовольствия от физической активности и применения своих навыков, состоит в состязании со стоящим оппонентом, который требует напряжения всех сил, потому что он «достойный сопер­ник». При нездоровом, параноидальном подходе соперника счита­ют врагом, который должен быть сокрушен и, по возможности, унижен и раздавлен.

Джон. В основном чем более узко сфокусирован человек на по­беде, тем менее он здоров?

Робин. В основном да. Победа любой ценой имеет весьма сомни­тельную ценность!

Джон. То есть чем менее здоровы игроки, тем более цинично они будут манипулировать правилами и даже смотреть сквозь пальцы на обман.

Робин. Видишь ли, для человека этого уровня поражение ощу­щается так, будто он раздавлен, уничтожен. Он не понимает, что от игры получаешь больше удовольствия, если играть в нее с дру­гим настроем, — и испытывать при этом гораздо меньше тревоги и страха!

Джон. Мы вновь говорим о цельности.

Робин. Да. Более здоровый человек понимает, что результат является только частью игры. Поэтому он заботится еще и о том, чтобы его поведение отражало его личные ценности, поддержи­вало его дружеские отношения с соперником и увеличивало все­общее удовольствие от игры.

Джон. Это имеет отношение и к «объединительному подходу», так? Некоторые наиболее трогательные переживания в моей жизни связаны с мгновениями высокого спортивного духа. Ты знаешь, как электризует атмосферу игры, когда один из игроков неожиданно демонстрирует, что он понимает превосходство «честной игры» над победой. Потому что подобное уважение к правилам подчеркива­ет факт принадлежности игроков к общей культуре. Это напоми­нает всем: то, что разделяет игроков менее важно, чем то, что их объединяет. И когда игрок это демонстрирует, то в настроении толпы происходит чудесная перемена. Атмосфера на стадионе вдруг совершенно меняется. Все мелкие, ограниченные страсти уходят, и воодушевленная толпа ревом выражает свою поддержку. Все так же желая победы, но в то же время осознавая, что соперники тоже «неплохие ребята» и что в конце концов значение имеет только сама игра.

Робин. А в отсутствии паранойи возникает еще больше веселья. К сожалению, в последние годы во всех видах спорта получило распространение одержимое отношение к победе. Рискну предпо­ложить, что в авангарде этого были теннисисты конца семидеся­тых — начала восьмидесятых.

Джон. Меня всегда поражало, что некоторых ведущих игро­ков считают достойными обожания в основном из-за того, что они поляризуют зрителей — их либо любят, либо ненавидят. Что может быть и хорошо с коммерческой точки зрения, но плохо для всех молодых людей, ищущих образец для подражания, по­тому что эта параноидальная поляризация зрителей кажется

15* 227

мне отражением такого же раскола в психике игроков, принима­ющих в этом участие.

Робин. И конечно же, это порочный круг. Если раскол в психике игроков достаточно глубок для того, чтобы подобным образом поля­ризовать толпу, то толпа, в свою очередь, будет поощрять этот раскол и чувствовать разочарование, если игроки не ведут себя неподобающим образом и не оскорбляют рефери. Поэтому становит­ся все труднее и труднее отойти от этого параноидального поведен­ческого шаблона и, как ты подметил, молодые люди в конце концов начинают считать это «нормальным» и перенимают такое поведе­ние. Я думаю, что спортивные соревнования и игры были гораздо здоровее, когда победа рассматривалась лишь как часть чего-то большего. Старые британские идеалы «честной игры» и «достой­ного поражения» были достойны всяческого восхищения и произ­растали из гораздо более взрослого и цельного мировоззрения.

Джои. Я вдруг подумал о том, что мы обсуждали все это, не упоминая об огромных деньгах, которые в наши дни приносит по­беда. Может быть, деньги как раз и являются той ценностью, о которой я должен был спросить тебя прежде всего. Они имеют громадное значение в общественном взаимодействии, однако, в отличие от других ценностей и мифов, представляются мне изна­чально нейтральными в нравственном смысле. Я имею в виду, что деньги просто способствуют товарообмену, сами по себе не явля­ясь однозначно хорошими или плохими. И все же о них существу­ют миллионы мифов, и огромное количество человеческих ценно­стей и черт поведения определяются деньгами. Как ты представ­ляешь себе отношение к старым добрым аморальным деньгам на разных уровнях душевного здоровья?

Робин. Это огромная тема. Но давай посмотрим на нее в свете трех показателей здоровья, которые мы уже обсуждали. Во-пер­вых, исключительно здоровые люди воспринимают мир очень четко и реалистично. Поэтому у них больше шансов ясно понять, что деньги — средство для получения вещей, необходимых для создания условий жизни, которые человек считает наиболее удов­летворительными для себя. И здоровые люди яснее представляют себе, что на самом деле является удовлетворительным, так что они достаточно точно понимают, сколько денег им для этого нуж­но. И вряд ли будут тратить много времени на то, чтобы зарабо­тать больше!

Джон. То есть если люди тратят много времени на то, чтобы добыть больше денег, чем им действительно нужно, они демонст­рируют нездоровое поведение.

Робин. Да.

Джон. А если они так поступают, то это должно быть связано с символической ценностью, которую для них имеют деньги.

Робин. Правильно. Для некоторых людей деньги изначально яв­ляются символом их власти или статуса — их положения в иерархии; для некоторых, особенно для отдельных пуритан, об­ладание деньгами выражает нравственные добродетели; а для не­которых, страдавших от настоящей бедности в молодые годы, они символизируют защиту от возврата в это нищенское состояние.

228

Для многих людей, страдавших от недостатка любви и эмоцио­нальной защищенности в детстве, деньги становятся их замени­телем, источником ощущения безопасности и вознаграждением, над которым они обладают полной властью. Это одна из причин, почему многие люди не испытывают ощущения довольства; они никогда не могут удовлетворить свою потребность в деньгах, ко­торая в основе своей является эмоциональной.

Джон. Есть ли какие-нибудь чисто психиатрические аспекты в непреодолимой тяге к накоплению, которые со своей точки зре­ния представляют особый интерес?

Робин. Я никогда не встречал среди таких людей ни одного сча­стливого человека!

Джон. То есть можно сказать, что чем более непреодолимой является тяга человека к деньгам и чем больше она основывается на некоей неосознаваемой символической ценности, тем более низ­кий уровень душевного здоровья человек проявляет?

Робин. Да, я бы с этим согласился.

Джон. Итак, один аспект душевного здоровья при рассмотрении денег — реалистичное восприятие. Каков второй аспект, пролива­ющий свет на презренный металл?

Робин. Наш старый приятель — цельность. Это просто означа­ет, что здоровые люди применяют тот же подход и к деньгам — считая их частью своей жизни (как поступают со своим внутрен­ним миром), а не обращаясь с ними как с чем-то отдельным, изо­лированным от всего.

Джон. То есть циничное отношение «бизнес есть бизнес» не для них?

Робин. Нет, даже если рабочая обстановка и становится време­нами очень жесткой и беспощадной, более здоровые люди все рав­но стараются придерживаться собственных ценностей.

Джон. Но в деловом мире всегда найдется несколько по-настоя­щему гадких людей, не так ли? Я сам встречал парочку...

Робин. Их хватает. Но не забывай, что «здоровяки» реалисты. Они предпримут все необходимые меры предосторожности, имея дело с кем-то, кого считают неразборчивым в средствах. Но это же справедливо и в остальной их жизни.

Джон. Приятно осознавать, что лучшие из средневековых под­ходов до сих пор живы. А каково третье мерило здоровья, осве­щающее отношение к деньгам?

Робин. Наиболее очевидное — «объединительный подход». Более здоровые люди щедрее делятся деньгами — примерно так же, как они делятся своим теплом, дружелюбием и доброжелательностью.

Джон. Не правда ли, интересно, какую неприязнь вызывает че­ловек, не ставящий выпивку, когда до него дойдет черед! Но могу предположить, что люди интуитивно чувствуют, что это служит проявлением более глубокого отношения этого человека к своим друзьям.

Робин. Подобное поведение обычно отражает общую тенденцию, не так ли? Если оно имеет постоянный характер, то скорее всего проявляется и в других аспектах поведения человека. Ты, навер­ное, не решишься вступить в деловые отношения с человеком,

229

который не стесняется использовать для своей выгоды арифме­тическую ошибку продавца в магазине.

Джон. Есть еще последний аспект денег-как-ценности, который я хотел бы затронуть, — материалистический. Я никак не могу составить окончательное мнение об этом, несмотря на все свои ма­териалистические наклонности! Позволь рассказать тебе историю. Давид Путнэм однажды сказал мне, что три первых человека, с которыми он отобедал после того, как возглавил «Коламбиа Пик-черс», различными способами попытались довести до его сведения, что они стоят больше ста миллионов долларов. Он много размыш­лял об этом и пришел к выводу, что они не просто старались про­извести на него впечатление своей мощью; он почувствовал, что они пытались донести до него понимание их ценности, и деньги являлись практически единственным средством, при помощи ко­торого они могли бы это сделать. Естественным следствием этого является то, что они могли на каком-то уровне чувствовать, что находились бы на довольно низком уровне иерархии, если бы их ценность измерялась при помощи любого другого критерия. Как по-твоему, что заставляет людей пытаться основывать собствен­ную самооценку на величине своих материальных накоплений?

Робин. Как ты сказал, они, должно быть, ощущают, что обде­лены другими качествами, если вынуждены выставлять напоказ состояние своего банковского счета. Хотя здесь ты, как и Путнэм, говоришь о США, в частности о Лос-Анджелесе, и в особенности о киноиндустрии. А как мы знаем, у людей, обретающихся в этих кругах, деньги являются общепринятым мерилом статуса по при­чинам, о которых говорил в главе 3.

Джон. Людей влечет накопление богатства, потому что они не способны разглядеть значение других ценностей?

Робин. Не обязательно. Некоторые могут копить богатство, чтобы обрести свободу и ресурсы для других вещей — как для собственных свершений, так и для чужих. Но если человека заботит только делание денег, я могу предположить, что он серьезно обделен в других отношениях. И не осознает своей глобальной обделенности.

Джон. То есть, перефразируя Оскара Уайльда, материалист — это человек, который всему знает цену и ничего не ценит?

Робин. И не осознает того, как много не знает!

Джон. Тогда можешь ли ты сказать, что материализм является образчиком узкого, буквалистского мышления, характеризующе­го менее здоровый подход к толкованию ценностей?

Робин. Да, могу. Ограниченность взглядов, когда человек не ви­дит леса, только деревья.

Джон. Что ж, я попытаюсь приблизительно подвести предва­рительный итог. Мы рассмотрели, что каждый человек интерпре­тирует мир в соответствии со своим уровнем душевного здоровья. И мне кажется, что чем менее мы здоровы, тем более ограниче­ны и буквальны мы в своих толкованиях буквы закона; а чем мы здоровее, тем большее влияние на нас оказывает более широкая идея, скрывающаяся за частной формулировкой мифа, который мы пытаемся толковать.

Робин. Ты действительно ухватил самую суть.

230

Джон. Мне вот что пришло в голову. Люди все время говорят о том, что ценности изменяются, не так ли? Ну, знаешь: «Люди верили в X— теперь больше не верят». Или: «Люди не беспоко­ились об этом — теперь их это тревожит». Но, в сущности, дело не в том, что изменилась сама ценность. Никто никогда не утвер­ждал, что верность «плоха» или что притеснение есть «благо». То есть на самом-то деле все время изменяется толкование ценнос­ти, правда?

Робин. Я думаю, что здесь есть два аспекта. Во-первых, все те ценности, об утрате которых постоянно скорбят, в основе своей не изменились, они оставались теми же на протяжении всей ис­тории. И я не сомневаюсь, что жалобы об их утрате также разда­вались на протяжении всей истории. Но вторым моментом являет­ся то, что присутствуют некоторые колебания в степени наше­го уважения к ним и в том, насколько узким и буквальным или широким и всеобъемлющим является наше понимание этих цен­ностей в любой заданный исторический отрезок. Это соответству­ет колебаниям в обществе между настроением, ориентированным на более узкий, эгоистичный и краткосрочный подход к жизни и на более объединяющие, «традиционные» ценности, рассматрива­ющие общество как единое целое и проявляющие заботу о бла­гополучии всех классов, а также будущих поколений.

Джон. Осталась еще одна вещь, о которой я хотел спросить у тебя в связи с ценностями. И она неимоверно велика! Или, может быть, нет...

Робин. О чем ты говоришь? Джон. Слово на букву «Р». Робин. Религия? Джон. Да.

Робин. Почему ты так стесняешься этого?

Джон. Ну, если бы мы сейчас затеяли действительно серьезную дискуссию о религии, то большинство наших читателей просто выкинули бы эту книжку в ведро, не так ли? Я имею в виду, что в наши дни это просто не разрешено рассматривать как серьез­ную тему. Даже незначительный интерес бросает на тебя тень подозрения, если только ты не пытаешься подняться в иерархии консервативной партии.

Робин. Я думаю, что здесь произошли большие перемены. В пя­тидесятых, когда я стажировался в психиатрии, я помню, как болтал со своей группой в больничной столовой и у нас состоялось весьма откровенное и подробное обсуждение сексуальных извращений — что в те дни в разнополой компании за больничными стенами выз­вало бы реакцию шока пополам с ужасом. И я поймал себя на мысли, что аналогичная реакция шока вперемешку с ужасом воз­никла бы у моих коллег, если бы кто-то столь же открыто начал обсуждать духовные переживания. Но с тех пор эта тема навер­няка стала более открытой для обсуждения. Ни у кого не возника­ет задних мыслей, если человек говорит о медитации или отшель­ничестве. Я думаю, ты несколько отстал от жизни.

Джон. Возможно... Надеюсь, что ты прав, потому что я хочу расспросить тебя о религиозных ценностях. Думаю, большинство

231

согласится, что наши мирские ценности либо непосредственно про­исходят от них, либо по меньшей мере находятся под их мощ­ным влиянием. Хотя на самом деле это просто оправдание моей попытки выяснить возможность «различных толкований на раз­ных уровнях душевного здоровья» применительно к религии.

Робин. Почему ты хочешь исследовать именно это?

Джон. Ну, я обнаружил у себя растущий интерес к религии и слегка этим обеспокоен. Я хочу сказать, что большинство людей готовы простить мне мое участие в групповой психотерапии; но если сейчас я начну признаваться в серьезном отношении к ре­лигии, то они подумают, что я по-настоящему свихнулся.

Робин. Ты преувеличиваешь для большего комического эффекта?

Джон. Нет. Или не очень. Ты понимаешь, о чем я говорю, Робин. Упомяни на званом обеде о чем-нибудь вроде «силы» в космосе, и если люди догадаются, что ты не гравитацию имеешь в виду, то их улыбки сразу застынут, а глаза начнут бегать.

Робин. Ты считаешь, что люди настолько неудобно себя чув­ствуют по отношению к религии?

Джон. Я не думаю, я знаю это. Большинство в Великобритании считают, что та версия религии, которую им предлагают, вряд ли может вызвать особый интерес у смышленых людей. А если это ранит чувства какой-либо Церкви, то я хотел бы указать на два момента. Во-первых, правота моих слов отражается в малочис­ленности людей, посещающих церковь, в те дни, когда так много людей озираются вокруг в поисках чего-нибудь, несущего смысл; и во-вторых, я вообще не имею в виду отдельных представите­лей Церкви — как правило, я считаю их открытыми и готовыми к участию и восхищаюсь их борьбой. Нет, я говорю о самих учреж­дениях и проводимой ими политике, этой смеси банальности и ми­стики, которой они размахивают перед нами.

Робин. Ты как будто сильно раздражен этим.

Джон. Полагаю, что да. Потому что сейчас, когда я знаю о су­ществовании в мире некоторых действительно интересных идей, я в самом деле разгневан тем, что так много из того, что мы слы­шим из ортодоксальных религиозных источников, не может пока­заться большинству людей чем-то, представляющим особый инте­рес. Вот почему мне и моим друзьям привили отвращение к этому в школе. То, чему нас тогда учили, просто не имело для нас ника­кого смысла. А то, что было постижимо, не было разумным. Сло­ва Евангелий будили странный отклик, да, но никто не говорил об этом так, чтобы это могли воспринять или по-настоящему при­менить в нашей жизни.

Робин. Ты прошел конфирмацию?

Джон. Да, тем же манером, как вступал в кадетский корпус. Когда меня готовили к конфирмации, мне говорили об идее Хри­ста как Сына Божьего, и прощении грехов, и жизни вечной; пред­полагалось, что затем, после приличествующего периода духов­ного исследования — порядка двух дней, я приду к согласию с ними, несмотря на то, что они были для меня абсолютно лишены смысла. И все это время мы, несчастные подростки, каждое воскресенье выслушивали проповеди, настолько захватывающе

232

глупые, что единственной достойной реакцией на них мог бы быть поджог кафедры. Поэтому после окончания школы мне и в голо­ву не приходило приближаться к Церкви. За исключением вен­чаний, конечно. Моим образом религии в течение многих лет была сценка, которую я наблюдал на церемонии венчания моего при­ятеля в конце шестидесятых. Я стоял за церковной скамьей, ок­руженный крупными, самоуверенными женщинами в странных шляпках, которые затягивали каждую строфу раньше всех, дабы показать, что посещают церковь каждое воскресенье, а последнюю ноту они также тянули гораздо дольше всей остальной паствы, чтобы утвердить свое превосходство. И пока они выводили рула­ды о силах мизийских, крадущихся в темноте, я стоял, не в со­стоянии утереть слезы, настолько ослабевший от смеха, что мог в любой момент свалиться на пол. «Восстаньте, христиане, и со­крушите их, — пели они с большой свирепостью. — Сокрушите их силой Великого Поста». А привело меня в такое состояние не совершенная нелепость всего этого, а прежде всего мысль о том, что все эти славные люди могли верить, будто все, что они дела­ли, могло быть приятно Господу. Тогда как я имел сильнейшее ощущение того, что Бог, способный всерьез одобрять этот бед­лам, должен быть подвинувшимся в Своем бесконечном рассудке.

Робин. И ты считал это единственным доступным выбором?

Джон. По своему невежеству, да. Ирония заключается в том, что только когда я занялся самостоятельным изучением некоторых книг перед написанием «Жизни Брайана», я начал открывать для себя идеи, которые действительно имели для меня смысл. С тех

233

пор мне удавалось встречать все больше и больше людей и больше и больше книг, поддерживающих мой интерес. Поэтому надеюсь: то, что ты мне расскажешь, сможет убедить некоторых моих вы­сокоинтеллектуальных друзей в том, что существуют аспекты ре­лигии, стоящие немного больше, чем вышеперечисленное.

Робин. Начнем с того, что религиозные идеи с очевидностью являются предметом такого же толкования на различных уровнях душевного здоровья, что и другие ценности или «мифы», кото­рые мы обсуждали. Создается впечатление, что все великие ми­ровые религии созданы столь замечательно искусным образом, будто они предназначены для того, чтобы приносить пользу лю­дям любого уровня душевного здоровья, в соответствии с их спо­собностью понимать.

Джон. То есть религиозная идея будет истолкована человеком так, чтобы наилучшим образом подходить к его психологии?

Робин. Да, и благодаря этому она может поддерживать его оп­тимальное функционирование на доступном ему уровне, с учетом его ограничений.

Джон. Хорошо. Начнем разбираться с различными уровнями ду­шевного здоровья и посмотрим на соответствующие им основные религиозные подходы.

Робин. Сначала возьмем людей, находящихся на наименее здо­ровом уровне. Они понимают религию как собрание правил, на­град и кар, угроз и обещаний, насаждаемых могучим и вселяю­щим страх Богом.

Джон. Нечто похожее на экстремистское, черно-белое мышле­ние, наблюдаемое у маленьких детей?

Робин. Оно самое. Мышление таких людей застряло на этом уров­не, и хотя оно нормально для очень маленьких детей, у взрослых оно с очевидностью свидетельствует о нездоровье.

Джон. Довольно параноидальное, на самом деле.

Робин. О, да. Весьма экстремистское, склонное к насилию и ка­рательным мерам.

Джон. А каким представляется Бог?

Робин. Он представляется устрашающим, деспотическим, неурав­новешенным диктатором, требующим, чтобы все проводили свое время, восхищаясь Им и вознося Ему хвалу.

Джон. Этакий неземной Саддам Хусейн.

Робин. Недалеко от этого, в каком-то смысле. Поэтому есте­ственно, что придерживающиеся таких взглядов люди ощущают, что многое должны сделать, чтобы Его умилостивить, чтобы у Него не испортилось настроение и Он не обрушил на их головы молнии, кипяток или реки крови.

Джон. Немного похоже на церковных прихожан в «Смысле жизни», которые, будучи приглашенными восславить Господа, все затянули «Оооо, Ты так велик», и «Ты так силен и крепок, что можешь сокрушить любого, особенно Дьявола», и «Мы все потрясены» — перед тем, как запеть псалом 42, «О Господь, не сжигай нас». Помню, когда мне было девять лет, я подумал, что Бог не может быть настолько глуп, чтобы не раскусить столь грубую лесть.

234

Робин. Конечно, смысл молитвы состоит не в том, что в ней нуждается Бог или что она несет ему благо — это нелепо, тут я согласен, но в том, что она нужна нам и что мы делаем благо себе, вознося ее. Видишь ли, если мы хотим находиться в гармо­нии со вселенной, то должны понимать, насколько мы зависим от нее, как сравнительно малы и беспомощны. Тогда мы чувствуем к ней должное уважение, которое ведет нас к заботе о мире и всем в нем живущем вместо хищнического использования и уничтоже­ния окружающей среды, как мы делаем в наши дни. Другими сло­вами, мы должны испытывать чувство благоговения, изумления, любви к сущему... тогда мы можем восхвалять это, как влюблен­ный восхваляет предмет своей любви.

Джон. Допустим. Но разве на этом нижнем уровне молитва не рассматривается как лесть, будто заставляя Бога почувствовать свою значимость, можно привести Его в хорошее настроение?

Робин. Что-то вроде этого. И даже когда Бог видится с положи­тельной точки зрения, это похоже на некоего директора косми­ческой школы на выпускном вечере, раздающего нимбы и вход­ные билеты на небеса тем, кто сделал домашнее задание и не был пойман курящим на заднем дворе.

Джон. Хорошо. Тогда поднимемся к среднему уровню, нашей доле. Как мы относимся ко всему этому?

Робин. Конечно, мы не придерживаемся столь крайних взгля­дов; у нас более уравновешенное понимание и видение Бога. Для нас он более милосердный и сострадательный. Но все же мы склон­ны рассматривать религию как набор правил. Для людей среднего уровня религия скорее представляется вместилищем, позволяю­щим прожить жизнь с минимумом беспорядка и тревог.

235

Джон. Ты хочешь сказать, что это слегка напоминает средне-уровневый брак: установленный порядок, при котором все надежно размещены; он скорее закрепляет наши воззрения, нежели под­талкивает к их пересмотру?

Робин. Точно. В нашем кругу приверженность догме считается весьма существенной.

Джон. И Бог все так же является общепринятым воплощением авторитета.

Робин. Да, некто, устанавливающий правила и судящий людей по тому, насколько хорошо они их выполняют.

Джон. Другими словами, весьма похоже на то, как вел бы себя человек, повышенный до поста Бога!

Робин. Да. Как строгий, отстраненный, но любящий родитель. Затем, по мере того, как мы поднимаемся выше и выше по сред­ней части шкалы, которая, как ты помнишь, является весьма про­тяженной, Бог все больше и больше представляется как любящая сущность, друг и наставник, доступный нам, когда мы ищем кон­такта с Ним, но приемлющий нашу преданность, только если она основывается на полной свободе выбора. Эта преданность в таком случае исходит от всего нашего существа, а не от его части, стра­шащейся кары или жаждущей вознаграждения.

Джон. То есть здесь Бог выступает как средоточие всего, что мы ценим, но все еще как некое существо.

Робин. Да, как некто, заботящийся о нас наподобие родителя, но с кем мы можем поддерживать отношения.

Джон. А сейчас наступает момент, которого мы все ждали. Рас­скажи мне о третьем уровне — людях, занимающих верхнюю часть шкалы здоровья.

Робин. Так как мы оба принадлежим к средней части, попытка ответить на этот вопрос слегка напоминает попытку представить себе вид с вершины горы, будучи на полпути к ней... Но поскольку у меня бывали моменты мимолетного ощущения того, что значит быть более здоровым, и, может быть, я стал чуточку здоровее благодаря осмыслению тех идей, о которых мы говорили, я ду­маю, что имею некоторое представление... Рискну предположить,

236

что по-настоящему здоровые люди воспринимают религиозные мифы не как правила или приказы, а как разновидность самоучите­ля, помогающего людям в их духовном самоосознании и развитии.

Джон. Ты хочешь сказать... при таком подходе религиозные уче­ния дают людям понимание того, где они находятся в духовном смысле и что им нужно делать, чтобы добиться прогресса?

Робин. Да, с основным упором на то, чтобы помочь им ощутить более тесную связь со всем, что их окружает.

Джон. Связь с другими людьми или связь вообще со всем, что «вовне»?

Робин. И ту и другую. Связь с вселенной, частью которой мы являемся.

Джон. То есть для «самых здоровых» мифы являются информа­цией — не приказами. Почти что предложениями, с которыми они вольны поступать как хотят?

Робин. Скажем так — экспериментировать. Проверять, могут ли они чему-то научиться при использовании этих идей.

Джон. Как в университете, где тебе предоставляют гораздо боль­ше свободы исследовать и принимать собственные решения, а не починяться школьным правилам?

Робин. Думаю, да. Более зрелые отношения, при которых ре­лигия обращается с человеком как с молодым взрослым, а не как с ребенком.

Джон. Таким образом, ценность присваивается исследованию и осмыслению, а не беспрекословному подчинению.

Робин. Да.

Джон. А как выглядит Бог на этом уровне?

Робин. Позволь мне сформулировать это следующим образом. Я подозреваю, что Бог ощущается не как личность, но скорее как чувство, непосредственное осознание того, что вселенная

237

упорядочена и осмыслена. Мы упоминали в главе 1, что у «самых здоровых» большей частью присутствует чувство соединенности с вселенной; и я подозреваю, что в моменты наивысших пережи­ваний они ощущают себя действительно частью этой упорядо­ченности. Люди, испытавшие это чувство единения, находят его абсолютно совершенным. Человеку не нужно ничего другого.

Джон. Что ж, это уже привносит для меня смысл в некоторые вещи. И позволяет мне гораздо лучше объяснить, что предпола­галось вложить в «Жизнь Брайана^. Как ты помнишь, фильм под­вергся нападкам со стороны различных религиозных группировок под предлогом того, что он высмеивает религию и самого Христа.

Робин. Сильнее всего протестовали в Америке, не так ли?

Джон. Да. В Нью-Йорке мы были прокляты группами ортодок­сальных иудеев, иудейских либералов, католиков, лютеран и каль­винистов. Как сказал Эрик Айдл, мы добились некоего блага — мы дали им что-то, о чем они смогли договориться впервые за 2000 лет. Но, говоря серьезно, мы высмеивали то, как некоторые люди исповедуют религию, а не саму религию. Однако наши критики, казалось, были совершенно не в состоянии отделить идею выс­шей ценности Христова учения от мысли о том, что некоторые люди могут неправильно толковать это учение.

Робин. Если они принадлежали к низшему уровню душевного здоровья, то не могли допустить, что возможны другие толкования.

Джон. Поэтому теперь я могу объяснить нашу позицию сле­дующим образом: существуют разные способы следовать учению Христа — соответствующие различным уровням душевного здо­ровья — и, следовательно, вполне допустимо высмеивать менее здоровые способы, ни в коем случае не потому, что они в дей­ствительности противоречат Его учению. Инквизиция не была примером следования заповеди «Блаженны кроткие».

Робин. Возможно, но, рассматривая фильм с твоей точки зре­ния, твои критики были бы вынуждены признать свое нездоровье.

238

А как я уже говорил, нездоровый поход к подобным ранящим истинам заключается в защите себя и бурном протесте. Поэтому они реагировали соответственно и нападали на тебя, доказывая тем самым, что ты прав. Ты доказал свою правоту; или, скорее, они доказали твою правоту за тебя. Ты не мог ожидать, что они ее еще и признают.

Джон. Вполне справедливо. Но могли ли мы сделать это по-другому, представив свою мысль в более приемлемой форме?

Робин. Ты не можешь ждать, что она будет признана теми людь­ми, которые на нее нападали. Ты сформулировал ее не для них, а для более здоровых людей. А сам факт нападок сослужил полез­ную службу, проиллюстрировав, что твоя критика толпы, похо­жей на стадо, в фильме как раз и показывала то, как такие люди себя ведут в действительности. Я не понимаю, на что ты жалу­ешься. Чтобы заставить всех вести себя так, будто они с тобой согласны, тебе пришлось бы стать Гитлером.

Джон. Ага! Я понял, что ты имеешь в виду. Я демонстрирую свой собственный низкий уровень душевного здоровья, ожидая, что они согласятся со мной! Туше. Вернемся к реальной религии. А для большинства людей она означает не просто учение или дог­му, но то, что в действительности делают при отправлении ре­лигиозных обрядов: собираются в священных местах, молятся, поют псалмы, совершают ритуалы и т. д. Как же различные уровни относятся к религиозной практике?

Робин. С одной стороны, можно считать, что ритуалы не отли­чаются от многих других форм группового поведения и отражают потребность в подтверждении принадлежности к группе, наподо­бие ношения значка или одинаковой одежды, повиновения груп­повым правилам, пения хором и тому подобного. Все это наряду с повторяемостью и узнаваемостью этих действий оказывает эффект наподобие «защитного покрывала». Но что касается собственно

239

религиозного аспекта, то я хотел бы опять начать с нижних уровней. Как мы только что говорили, для наименее здоровых людей рели­гия основывается на способе мышления, типичном для маленьких детей. А маленькие дети с трудом различают вымысел и реальность, желания и свершения. Так что на этом уровне религия расценива­ется как магия — как способ превратить желаемое в действитель­ное, не признавая законы науки и причинно-следственные связи.

Джон. Ты хочешь сказать, что на этом уровне мы верим, что достаточно прочесть молитву или заклинание или совершить ка­кое-то другое предписанное действие, чтобы заставить мир из­мениться по нашему желанию.

Робин. Да, и при таком подходе сбывается или нет твое жела­ние, зависит только от того, насколько сильно ты веришь в дей­ственность этой процедуры.

Джон. Опять же желания обычно глубоко личностны, не так ли? Как правило, они слабо учитывают эффект, который произ­ведет на других людей их воплощение в реальность по Божьему соизволению.

Робин. Это правда. При подобном восприятии религии желания всегда мелки — чтобы Он послал завтра дождь для нашего огоро­да, даже если это испортит всем остальным выходной на пляже. Или чтобы Бог обеспечил нашим выигрыш Кубка Мира или побе­ду в войне.

Джон. Отец рассказывал мне, что во время Второй мировой войны организовали Национальный день молитвы, и он совпал с крупной военной неудачей. Так что другого не было.

Робин. Что, по крайней мере, иллюстрирует замечательную, хотя и запоздалую связь с реальностью. Другим распространенным способом является молитва об отпущении грехов за все те гадос­ти, которые мы совершили сегодня, чтобы завтра мы могли на­чать делать гадости с чистого листа.

Джон. В таком виде это действительно напоминает более прими­тивные религии, поклоняющиеся животным-божествам, не так ли?

Робин. Да, но все основы религиозных знаний подобным образом используются людьми, обладающими таким уровнем душевного здоровья. Может быть, дело в том, что более примитивные ре­лигии специально приспособлены для такого рода мышления и пригодны только для такого использования. Но и все великие ми­ровые религии используются подобным образом, потому что толь­ко таким способом некоторые люди способны их воспринять; если хочешь, в таком ключе этим людям и нужно их воспринимать.

Джон. То есть такой магический подход к религии означает, что, помимо повторения заклинаний, не требуется каких-то дру­гих усилий для достижения желаемого результата.

Робин. За исключением того, что в это нужно горячо верить. Вот почему такая «магия» иногда действительно помогает в ситуа­циях, когда «внушение» может оказывать сильное воздействие, например при психосоматических заболеваниях.

Джон. Хорошо. Тогда чем этот магический подход отличается от ценности, присваиваемой религиозным отправлениям средни­ми людьми?

240

Робин. Ну, хотя мы и проявляем чуточку такого магического отношения, средние люди гораздо лучше осознают, что желае­мое достигается за счет собственных усилий.

Джон. Как в старом боевом кличе у пуритан: «Верь в Господа и держи порох сухим»?

Робин. Именно. В обычных обстоятельствах «середняки» ве­рят в упорный труд и разумное планирование. Но в моменты кризиса...

Джон. О да! Моменты, когда твои собственные усилия не могут ничего изменить, как, например, при ожидании результатов ана­лиза на рак. Тогда мы — я имею в виду себя — становимся гораздо более похожими на детей. Тогда я хочу воздействовать магией на физический мир и заключаю сделки с Господом.

Робин. И если это помогает нам пережить трудные времена, когда наше здоровье временно пошатнулось, то почему бы и нет? Это может быть как раз тем, что нам нужно в таком состоянии.

Джон. Спасибо тебе за эти слова.

Робин. Иногда нужно быть добрым к самому себе!

Джон. Тогда... как насчет избранных, исполинов душевного здо­ровья, золотых медалистов психики? Каково отношение к рели­гиозной практике на верхушке?

Робин. Я бы предположил, что оно почти исключительно на­правлено на достижение большего понимания. В конце концов, высший уровень здоровья, который подразумевает действитель­но научный подход, всегда стремится к пониманию подразумевае­мого. А вспомни, что на самом деле значит это слово — «подра-зуметь», в смысле видения себя частью чего-то гораздо больше­го, бесконечно более важного.

Джон. В противоположность...

16—1222

241

Робин. Ну, в остальное время мы в основном эгоцентричны — пытаемся доминировать, чтобы добиваться своего и удовлетво­рять собственные желания, дабы произвести на себя впечатление

Джон. По существу, «середняцкое» поведение?

Робин. Да. Назовем это «надразумением». При таком отношении человека интересует только то, что он может получить в бли­жайшем будущем, он преследует свою собственную немедленную выгоду, потому что не признает права на существование чужих интересов. Кроме того, он игнорирует большую часть последствий своих действий, как будто может их как-то контролировать! По­этому, например, ты жаждешь денег, экономического роста и не замечаешь всех осложнений, которые собираешься вызвать, ска­жем, строя атомную станцию или вырубая леса. А потом резуль­таты, в конце концов проделав круг, бумерангом возвращаются и бьют тебя — или твоих детей — по затылку.

Джон. То есть величайшая ценность религии для очень здоро­вых людей заключается в том, что она усиливает понимание. Как?

Робин. Ключ вот в чем: они изучают религиозные доктрины, рассматривая их не как приказания, а как психологическую ин­формацию.

Джон. Прекрасно, мне нужен пример. Как насчет самой осново­полагающей из всех религиозных ценностей — добра?

Робин. Прекрасно. Начнем с «нормального» подхода. Как наш круг, «середняки», понимают идею добра?

Джон. Ну, «середняцкое» отношение религиозных людей заклю­чается в высокой оценке убежденности, что Бог судит людей по тому, насколько хорошо они выполняют Его правила. Поэтому такие люди с неизбежностью следят за собой и другими и судят о каждой мысли или чувстве по этим правилам, чтобы узнать, не содержат ли они зла.

Робин. То есть в этом нет особой непосредственности, радости и веселья. Так вот, если люди подходят к религии в такой законо­послушной манере, то их основной целью неизбежно становится следующее: избавляйся от зла — приумножай добро. Поэтому та­кие люди будут постоянно стараться отречься от негативных эмо­ций, присущих всем нам, — гнева, зависти, ревности и так далее. Многие из них будут действительно чувствовать, что освободи­лись от этих отрицательных эмоций — всех сразу] Конечно, на са­мом деле они притворяются, что этих эмоций нет, — они про­сто прячут их от всех, даже от себя. Как мы называли это в на­шей первой книге, они скрывают их «за ширмой»; а ты знаешь, что происходит потом.

Джон. Да, отрицаемые чувства проецируются на других лю­дей, которые воспринимаются как их носители. Тогда отрицаю­щие могут нападать на эти «плохие» чувства, осуждая людей, ко­торые их носят.

Робин. Вот в чем заключается основа «середняцкого» подхода к попытке ощутить себя хорошим.

Джон. Я точно знаю, как это бывает у меня в большинстве слу­чаев. Я имею в виду склонность судить — как себя, так и других. Я стараюсь потихоньку с ней бороться, но она глубоко укоренилась.

242

Но хочешь ли ты сказать, что подобную манеру в той или иной форме можно найти во всей средней части спектра душевного здоровья?

Робин. Да, хотя она и становится менее выраженной при подъе­ме по шкале. Таким образом, обобщая, можно сказать: на нижнем уровне мы видим людей, которые желают не только судить дру­гих, но также преследовать их и карать, и могут даже получать от этого некоторое удовольствие. Поднимаясь немного вверх по шкале, становясь здоровее, чувства людей к тем, кто отличается от них, меняются от ненависти, через подозрительность и возму­щение, к нравственному неприятию и желанию «спасти» заблуд­ших. И, наконец, на верхнем уровне середины шкалы люди ис­полнены доброты и сочувствия, стараются осознавать собствен­ные недостатки и борются с ними, чтобы быть способными ис­кренне прощать их другим.

Джон. Так они избегают того, чтобы судить других? Робин. По крайней мере, изо всех сил стараются не делать это­го. В конце концов, если заглянуть в Священное Писание, можно найти вдоволь предостережений. Вспомни: «Не судите, да не су­димы будете». Более ясной подсказки быть не может, что осуж­даемое тобой у других скорее всего присутствует и у тебя.

Джон. И вспомни еще слова Иисуса: «Не указывай на соринку в чужом глазу, когда в своем не замечаешь и бревна».

Робин. Как видишь, идея отрицания и проекции существовала задолго до современной психологии. И та же идея присутствует в Новом Завете во всех повествованиях о фарисеях. Эти люди отри­цают свои мерзости, дабы иметь возможность чувствовать себя «лучше» других. Но становится ясно, что «войти в Царствие Не­бесное» могут лишь те, кто желает признать свои недостатки и ясно видеть себя. Как в Христовой притче о мытаре, обиравшем собственный народ, и благочестивом фарисее, которые вместе при­шли в храм для молитвы. Фарисей публично похвалялся своим праведным поведением, а мытарь бил себя в грудь и говорил: «Боже, будь милостив ко мне, грешнику». Христос объявляет «пло­хого» мытаря хорошим, а «хорошего» фарисея плохим.

Джон. Как следствие, это учит здоровому поведению в семье, не так ли? Это поощряет нас признавать свои ошибки и мириться с противоречивостью своих чувств — вытащить все из-за ширмы и перестать проецировать на других. Все это направленно про­тив склонности делить вещи на «хорошие» и «плохие». Робин. Вот что с тобой делает понимание.

Джон. Да... я раньше считал, что очень хорошие люди должны тратить массу времени на то, чтобы следить за своим «хорошим» поведением. Но теперь, встретив некоторых из них, я ясно понял, что они не думают об этом. Они ведут себя прямо противоположным образом — они наиболее непринужденные и терпимые из людей... Робин. Правильно. Они не испытывают особой потребности в исполнении функций следствия и суда. Взгляни на счастливые, довольные, добродушные сообщества. Они гораздо меньше оза­бочены строгими нравственными устоями, чем пуританские об­щины. Сравни людей Ладакх с кальвинистской Женевой.

16* 243

Джон. Тогда давай рассмотрим чуточку подробней то, как люди ведут себя по отношению друг к другу. Возьмем ценность, кото­рую большинство из нас склонны числить высшей по этому раз­ряду— «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Какое «по­нимание» вкладывают в это наиболее здоровые?

Робин. Для начала, каково менее здоровое толкование?

Джон. Как приказание, я полагаю. «Возлюби ближнего своего, как самого себя, не то пожалеешь». Хотя вряд ли такое толкова­ние может навести порядок на Балканах за одну ночь.

Робин. Не может. Но если оно может хотя бы восприниматься как приказание уделять другим не меньше внимания, чем уделя­ешь себе, то это способно помочь привнести больше гармонии в жизнь общества.

Джон. Но поможет ли? Начнем с того, что любить ближнего своего, как самого себя, довольно трудно — я бы сказал, практи­чески невозможно. С тем же успехом можно приказать «Ты дол­жен летать» или «Ты должен двигаться вспять во времени».

Робин. Верно. Но даже попытки сделать что-то подобное и осоз­нание того, насколько это трудно, могут удивить и потрясти нас, вызвать желание приложить больше усилий — бороться за ка­кую-то перемену в себе и более глубокое самопознание, кото­рые сделают это возможным..

Джон. Да, но чтобы так думать, нам нужно подняться на сту­пеньку по лестнице душевного здоровья, так ведь? В то же вре­мя, если я пытаюсь возлюбить своего ближнего, как самого себя... и у меня это безнадежно не получается, я могу расстроиться из-за этого и начать винить ближнего в том, что он не такой подхо­дящий для любви объект и заставляет меня расстраиваться. Таким образом, воспринятое как приказ, это может принести больше вреда, чем пользы, разве не так?

Робин. Конечно, его можно понимать неправильно, как в анек­доте про бойскаута, опоздавшего на общий сбор. В свое оправда­ние он сказал, что, как ему говорили, бойскауты должны помо­гать людям, так что он помогал старушке перейти дорогу. «Но ты намного опоздал», — заметил командир, на что мальчик ответил: «Я знаю, сэр, но она упиралась!»

Джон. Тогда скажи мне, как это толкуют «очень здоровые». Каким образом они воспринимают призыв «Возлюби ближнего...» в качестве информации!

Робин. Рассматривая это как закон человеческой психологии.

Джон. Какой закон?

Робин. Приблизительно такой: до какой степени ты признаешь и принимаешь свою собственную психику, включая все свои сла­бости и недостатки... до такой степени ты сможешь принимать и любить других. И наоборот: до какой степени ты любишь других, до такой ты сможешь любить себя самого.

Джон. Да, это похоже на правду. Даже если оригинал язви­тельнее. Здоровые семьи так благожелательно относятся к дру­гим не потому, что прилагают невероятные усилия, чтобы быть нравственно хорошими, а из-за своей непринужденной открыто­сти, идущей от их приятия всех аспектов самих себя. Верно.

244

Робин. То есть если ты понимаешь «Возлюби ближнего своего» в таком психологическом смысле, то получаешь некую информа­цию о том, как это делать, которую в противном случае ты бы не уловил. Тебе говорят, что любить себя означает принимать свои «плохие» черты; если ты приемлешь их у себя, то сможешь ми­риться с ними и у других; и тогда у тебя будет шанс по-настояще­му их любить.

Джон. Конечно, если воспринимать это просто как приказ, то, по крайней мере, появляется возможность оправдания. «Да, я не люблю своего ближнего, но, к счастью, я в той же мере не люб­лю и себя. Я не нарушил нравственный закон и, следовательно, безгрешен». Извини. Я отвлекся.

Робин. Видишь ли, если ты «середняк» и, таким образом, не признаешь собственные недостатки, то ты склонен отрицать их и проецировать на людей, которых должен бы возлюбить, что со­здает у тебя ощущение отличия от них. А это делает для тебя невозможной искреннюю любовь к ним. Ты, может быть, будешь способен на какое-то чувство по отношению к ним — терпимость или жалость, но это не будет любовью. Тогда как, если ты прини­маешь призыв «Возлюби ближнего своего» как психологическую информацию, ты можешь попытаться применить это на практике. А по мере убеждения в его истинности ты будешь меняться в луч­шую сторону, что действительно позволит твоей любви к ближ­нему постепенно возрастать.

Джон. Какие-нибудь еще психологические советы содержатся в этих пяти маленьких словах?

Робин. Да. Ясно сказано, что основным является стремление возлюбить ближнего так же сильно, как любишь себя — необяза­тельно сильнее!

245

Джон. Хорошо подмечено. Странно, не правда ли, но мы все почему-то считаем, что требуется больше, чем равно...

Робин. Это важно, потому что, усвоив эту идею и признав соб­ственную ограниченность, ты действительно можешь признать, что она допустима и у других. Ты действительно ощущаешь, что они так же важны, как и ты. Тогда ты можешь «возлюбить ближнего своего, как самого себя» — и это все, что предлагается.

Джон. Да... а без этой информации и сопровождающих ее из­менений «Возлюби ближнего своего» может быть только стрем­лением, имеющим отношение скорее к хорошим манерам и са­моконтролю

Робин. Что, конечно же, лучше, чем дурные манеры и отсут­ствие самоконтроля! Но независимо от того, насколько хорошо человек соблюдает приличия или насколько сильно он старается, он не будет способен любить в том смысле, который предполага­ется. И не будут знать, что ему мешает.

Джон. Как ни странно, я считаю это убедительным. Но возьмем заповедь «Не убий». Итак, можешь ли ты истолковать подобную ценность как «психологическую информацию»?

Робин. Ну, во-первых, на уровне буквального, фактического смысла она означает то, что в ней говорится. Хотя даже так люди понимают ее по-разному. Буддист строгих правил исполь­зует маленькую метелку для обмахивания стула, на который собирается сесть, чтобы не раздавить какую-нибудь букашку; и прикрывает рот, чтобы не причинить букашке вреда, нечаянно ее вдохнув. С другой стороны, в некоторых религиях считается вполне допустимым убивать неверных во время крестовых по­ходов или «священных войн». Посередине между этими край­ностями находится большинство из нас: мы согласились бы с тем, что эта заповедь относится к убийству, но не включает лише­ние другого жизни при защите своей страны, семьи или даже самого себя от нападения. А на психологическом уровне ее зна­чение проще и яснее. Оно относится к психологическому правилу,

246

что если мы ненавидим и вредим кому-то в мыслях и чувствах по отношению к нему, то это с неизбежностью отравит наше душевное состояние в целом.

Джон. В целом? Не только наши чувства по отношению к нему?

Робин. Нет, все целиком.

Джон. Ты хочешь сказать, что нельзя поддерживать какую-то негативную мысль без того, чтобы при этом не появились ей по­добные?

Робин. Совершенно верно. Внимательно изучив свой внутрен­ний мир, ты увидишь, что, даже допустив единичное сильное чувство ненависти или бурной жалости к себе — не говоря уже о взращивании этого чувства, — можно отравить свой внутренний настрой на весь остаток дня.

Джон. Я знаю, о чем ты говоришь. Если ты чувствуешь, что кто-то ведет себя неразумно по отношению к тебе или даже если кто-то грубо подрезал твою машину на дороге, ты можешь допу­стить, чтобы этот эпизод — не имеет значения, насколько мел­кий, — овладел твоими мыслями и захватил тебя; так что несколько следующих минут или часов все твое восприятие мира будет ок­рашено этим переживанием...

Робин. Один водитель разозлил тебя, и ты начинаешь мстить всем остальным.

Джон. Но нельзя же запретить агрессивным или исполненным жалости к себе мыслям всплывать в голове, разве нет?

Робин. Нет. Но ты можешь решить для себя, собираешься ли ты не придавать им особого значения или намерен их холить, лелеять и позволять им расти, пока они не достигнут действи­тельно крупных размеров.

Джон. Мы так отзываемся о «пестовании» чувств, не правда ли — заботе о них, как будто это выставочные кабачки? Полюбуйтесь на мой, вот это громадина!

Робин. Вот так мы можем «убивать» в мыслях. И если мы при­вычно потакаем подобным разрушительным эмоциям, то они на­чинают все сильнее главенствовать над нами. Более того, мы бу­дем оказывать отравляющее действие на окружающих, даже если эти негативные эмоции никогда сознательно не выражаются и не влияют на наши действия.

Джон. Ты имеешь в виду, что если мы питаем их, но стараем­ся скрывать, то мы все равно их так или иначе выразим, даже не осознавая этого.

Робин. А другие люди на каком-то уровне воспримут их и ока­жутся под их влиянием и, возможно, не смогут избежать той или иной ответной реакции, продолжая, таким образом, порочный круг негативных эмоций.

Джон. Да, я понимаю. Но если мы воспринимаем заповедь «Не убий» в качестве психологической информации, то можем пре­рвать этот импульс, даже не дав ему зародиться.

Робин. Именно. И момент его зарождения больше всего подхо­дит для того, чтобы сделать это. Поэтому даже крошечную па­губную мысль следует отвергать с порога, иначе ее власть может возрасти.

247

Джон. Итак, возвращаемся к нашей основной теме: люди с наи­высшим уровнем душевного здоровья воспринимают мифы как пси­хологическую информацию, потому что это постепенно доставляет им то, что они весьма высоко ценят — более глубокое понимание их собственного психического устройства, что позволяет им уве­ренней применять ценность, заложенную в мифе. Тогда как мы, располагающиеся в середине шкалы, склонны рассматривать мифы как правила, акцентирующие идеи Добра и Зла: это может приве­сти нас к попыткам избавиться от «плохих» чувств путем их отри­цания и проецирования на других людей или группы людей.

Робин. В общих чертах верно.

Джон. Это выставляет фундаментализм в не очень-то хорошем свете, не так ли?

Робин. Что ты имеешь в виду?

Джон. Ну, из всего, что ты до сих пор говорил, следует, что это есть проявление довольно низкого уровня душевного здоро­вья, разве нет? Начнем с того, что фундаменталисты призывают к буквальному толкованию Священного Писания, а, как мы виде­ли при обсуждении мирских ценностей, сосредоточенность на бук­ве закона является особенностью менее здорового подхода. Кроме того, благоразумные люди не отличаются буквализмом мышле­ния, так что совершенно невозможно предположить, что с таким настроением могут высказываться великие духовные наставники. Опять же, говорим ли мы о христианстве, исламе, иудаизме или индуизме, ценности фундаменталистов кажутся направленными на то, чтобы чувствовать себя лучше, приписывая все негатив­ные, разрушительные эмоции людям других убеждений, греясь в золотом сиянии самооправдания.

Робин. Возможно. Но необходимо противопоставлять это не толь­ко религиозным проявлениям более высокого уровня душевного здоровья, но и ценностям более низкого уровня. И как тоталитар­ная политическая система по крайней мере обеспечивает какой-то порядок и стабильность в обществе, разложившемся до состо­яния полного хаоса, так даже фундаменталистская система цен­ностей может быть громадным шагом вперед для общества, до этого полностью развращенного, в котором были утеряны все представ­ления о человеческих приличиях, честности и уважении. Я по­лагаю, что религиозный фундаментализм появляется именно в таких ситуациях крайнего нравственного разложения, когда только крайние и жесткие меры исправления способны восстановить ка­кое-то подобие порядка.

Джон. Я могу понять это применительно к отдельным частям Ближнего Востока, с их уровнем нищеты и отчаяния. Но спра­ведливо ли это для «библейского пояса» в США?

Робин. Фундаменталистские настроения всегда присутствуют у какой-то части любого общества, потому что в любом обществе имеется часть, функционирующая на этом уровне душевного здо­ровья. И в США это производит большее впечатление просто по­тому, что в других частях страны встречаются крайние проявле­ния прямо противоположных настроений — граничащие с полной вседозволенностью и самооправданием— «бери от жизни все».

248

В один из моих приездов в Техас тамошний житель объяснил мне высокую посещаемость церковных служб тем, что «мы тут не со­бираемся позволять себя калифорнизировать». И мне там понра­вилось. Калифорния показалась мне возбуждающей, но и пугаю­щей, потому что так много людей там кажутся совершенно невме­няемыми; нет никакого ощущения стабильности, а ценности чисто поверхностные. Но в Техасе я видел простых людей, которые все еще находятся под сильным влиянием традиционных ценностей — добрососедских, теплых, прямых и открытых отношений.

Джон. Хорошо, я согласен, что это лучше чем ничего. Но это вряд ли наилучшее толкование Христова учения, не правда ли? Тебе известно это сравнение: «Такой же редкий, как фундамен­талист, любящий своего врага»?

Робин. Я не считаю, что можно говорить о каком-то одном тол­ковании как о «наилучшем». Это не имеет никакого смысла с точ­ки зрения психологии.

Джон. Не имеет ли? Послушай... Инквизиция была в серьезных неладах с принципом «Возлюби ближнего своего», разве нет? Разве сжигать еретиков не «хуже», чем проявлять к ним терпимость? Или ты хочешь сказать, что это действительно было допусти­мое, альтернативное толкование Христова учения?

Робин. Ты опять делаешь ту же ошибку. То, как люди понимают «лучше» и «хуже», зависит от уровня здоровья. А говоря о дан­ном уровне, я уверен, что многие инквизиторы убедили себя в том, что мучают людей ради спасения их душ. Точно так же ди­ректор моей школы, во многих отношениях прекрасный чело­век, возможно, считал необходимым пороть мальчиков за про­ступки, как и все прочие директора школ. Не думаю, что ему это нравилось.

Джон. Не уверен, что их жертвам это показалось бы столь же убедительным. Наверняка с их точки зрения последствия были «хуже»...

Робин. Я не говорю, что оправдываю их каким-либо образом. Это было совершенно неверное понимание Христова слова и че­ловеческой психологии. Но мне кажется, ты все еще забываешь, что эти разные способы понимания ценностных систем являются «естественным», неизбежным следствием уровней душевного здо­ровья у соответствующих людей.

Джон. Ты действительно считаешь, что нельзя говорить о «лучшем» толковании мифа? Разве «лучше» не то же самое, что «здоровее»?

Робин. Нет. Так же можно сказать, что лучше всего было бы, если бы все победили на Олимпийских играх. Такая точка зрения имела бы смысл, если бы все были абсолютно одинаковы, а мир все же устроен не так. Суть в том, что каждый человек истолко­вывает господствующий миф или религию таким образом, кото­рый больше ему подходит, то есть понимает настолько хорошо, насколько он может себе позволить, насколько ему это доступно.

Джон. И ты все еще утверждаешь, что неважно, на каком уров­не это происходит, это все равно будет ему полезно?

Робин. Я действительно считаю, что это так.

249

Джон. Ты только что заставил меня задуматься над тем, насколько хуже могла бы быть инквизиция, не будь они все христианами.

Робин. Обдумай вот что. В условиях по-настоящему хаотич­ного общества местные правители могут привязывать людей за руки и за ноги к согнутым деревьям, чтобы их разорвало на кус­ки, просто для развлечения. И в наши дни сообщают о южноаме­риканских наркобаронах, регулярно высылающих своих прихво­стней для захвата молодых девушек, которых они могли бы из­насиловать на сон грядущий. Но то важное, что я хочу сказать, заключается вот в чем: на высших уровнях душевного здоровья люди обладают достаточной зрелостью, чтобы переносить нео­пределенность, думать за себя и принимать больше ответствен­ности за свои жизни; поэтому они рассматривают религиозные идеи соответствующим образом. Но если для других людей не­комфортен такой груз неопределенности, то они понимают ин­формацию как приказы, которым следует повиноваться, потому что таким образом им лучше живется и они чувствуют себя сча­стливее, когда есть кто-то, говорящий им, что делать. Как дети, нуждающиеся в ясных ориентирах, твердых ограничениях, внутри которых они могут чувствовать свои эмоции надежно сохранен­ными. Таким людям просто удобнее воспринимать мифы как не­что, позволяющее держать свои чувства в узде. И конечно, если впоследствии они изменяются в сторону более высокого уровня здоровья, то их понимание также соответственно изменяется.

Джон. Ну, конечно, я только сейчас' понял, что я делал.

Робин. Я гадал, когда же упадет эта капля.

Джон. Ты старый мерзавец. Ты ждал, пока я сам все пойму?

Робин. Я считал это хорошей иллюстрацией суждений, кото­рые я высказывал.

Джон. И я еще осуждал фундаменталистов*. Совершая по от­ношению к ним ту же ошибку, в которой я обвинял их по отноше­нию к другим...

Робин. Совершенно верно. Для полной ясности: не имеет смысла судить и порицать тех членов общества, которые используют ре­лигиозные идеи для того, чтобы судить и порицать других, — по­ступая так, ты просто присоединяешься к ним и недопонимаешь религиозные идеи таким же образом. Осуждение, критика или даже высмеивание таких людей может позволить нам на время почувствовать себя немного лучше их, но это просто крепче за­пирает их в параноидальном, черно-белом восприятии. В долго­срочной перспективе они могут только измениться, а мы можем помогать им — и себе — меняться благодаря пониманию. Что озна­чает понимание самих себя и осознание того, что в чем-то мы такие же, как они.

Джон. И в этом заключалась другая моя ошибка. Притворя­ясь, что вся нетерпимость исходит от них и избегая видеть ее в себе самом. Полностью забыв твою мысль о заповеди «Возлюби ближнего своего». О Боже, теперь небеса мне точно не светят Лучше уж подведу итог. Все эти весьма здоровые люди прини­мают религиозное учение в качестве психологической информа­ции — наподобие самоучителя, пользуясь твоим сравнением. Таким

250

способом они добиваются лучшего понимания самих себя и в ре­зультате могут лучше вести себя по отношению к остальным.

Робин. Что в конечном счете поднимает уровень здоровья у ок­ружающих.

Джон. Но это не единственное назначение подобного подхода, [не так ли? Можно предположить, что имеется еще и назначе-Кние, относящееся к «духовному» — более высокое, высшая цен­ность для тех, кто верит в подобную силу.

Робин. Уместный вопрос. Что ж, здесь я должен несколько от­влечься и вернуться к тому, что мы говорили о наиболее здоровых людях: у них присутствует сильное ощущение связи с космосом.

Джон. Ты называл это чувством «включенности».

Робин. Да. Так вот, нам, конечно, трудно спорить с тем, что мы являемся частью вселенной; мы ее часть, хотим мы этого или нет.

Джон. Согласен. Это не предмет для выбора.

Робин. Да, но элемент выбора присутствует в том, признаем ли мы этот факт. И, следовательно, чувствуем ли мы себя такой частью и, таким образом, имеется ли у нас ощущение связи, при­надлежности.

Джон. А большинство людей чаще всего не испытывают подоб­ных ощущений, не так ли? Я не испытываю и признаюсь в этом как уполномоченный от «середняков».

Робин. Нет, большинство из нас не имеют такого чувства свя­зи, которое наиболее здоровые люди испытывают в полной мере — глубокое эмоциональное ощущение своего участия во всем кос­мическом устройстве, гармоничной связанности с ним.

Джон. Ты называл это «ощущением вселенной как гигантской поддерживающей системы». И ты говоришь, что подобное ощуще­ние наиболее здоровые люди испытывают большую часть времени.

Робин. Да. И конечно, это влияет на то, как они мыслят.

Джон. Ты намекаешь, что такое ощущение есть некая форма духовного переживания?

Робин. Я полагаю, что это его основная форма.

Джон. ...Приходилось ли тебе самому испытывать подобные пе­реживания?

Робин. Да. Подобное осознание медленно развивалось в тече­ние многих лет, и были отдельные случаи, когда такое понима­ние казалось более глубоким.

Джон. Ты можешь описать, на что это похоже?

Робин. Беда в том, что это исключительно трудно описать для кого-то, кто сам не испытывал чего-нибудь похожего.

Джон. Непередаваемое на самом деле невыразимо? И все же попытайся выразить это хоть как-нибудь.

Робин. Я попробую. И приготовься к разочарованию. Это глу­бокое ощущение того, как все взаимосвязано, невозможно по-на­стоящему передать словами, потому что на самом деле ты не видишь ничего нового; ты просто обнаруживаешь больше смысла в том, что ты и так все время видел. Но конечно, это ничего не значит для кого-то, кто видит то же самое, но не структуру, не значение целого.

Джон. Я не понимаю.

251

Робин. Помнишь притчу о слепцах, которые на ощупь иссле­довали различные части тела слона? Они не могли видеть его целиком и каждый из них полагал, что держит в руках какое-то свое животное. И они высказывали свои предположения о том, на что эти животные похожи. Так вот, если бы один из них вдруг прозрел, то увидел бы слона и понял, что его ограниченное вос­приятие мешало ему.

Джон. Ну да! А если бы он рассказал остальным о своем откры­тии, то они бы ему не поверили. Они сказали бы: «Мы не видим никакого слона. Ты все выдумываешь. Ты проявляешь ненаучный подход и выходишь за рамки фактов».

Робин. Да. Как раз в этом и заключается сложность при разгово­ре об этом предмете. Или, пользуясь другой аналогией, это похо­же на то, как если бы на нас были шоры, как на лошади, мешаю­щие видеть всю картину целиком. Вообрази себе, что мы все вре­мя глядим через узкие трубки так, что ты и я видим маленькие участки этой комнаты, а не всю ее целиком, или ее форму, или обстановку в ней, или взаимное расположение предметов. Духов­ное переживание похоже на то, как если бы эти шоры вдруг сня­ли. Ты получаешь совершенно другое впечатление о мире, но если ты попытаешься объяснить его тому, у кого шоры на глазах, то не сможешь указать ни одной детали, которой они не могли бы увидеть, так что они просто не поймут, о чем ты говоришь. В конце концов, ты будешь вынужден, повторяясь, говорить о чет­кости и яркости получаемых впечатлений, будучи не в силах пе­редать новизну, ощущение «полной картины». По правде говоря, впервые открываясь для подобного переживания, я попросил за­писать мое описание потрясающей глубины мироздания, с кото­рой ощущал контакт. На следующий день я обнаружил, что ска­зал вот что: «Все точно такое, какое и есть, только еще более того!». Это весьма неплохое описание того высшего состояния со­знания, вполне, впрочем, бесполезное для любого, кто не пере­жил его.

Джон. Значит ли это, что ты «не видел» ничего необычного, вроде ангелов или розовых слонов? И только твое восприятие того, что ты видел, было исключительным по своей яркости?

Робин. И своей объединенности. Восприятие «полной карти­ны» вносило законченный смысл во все составляющие ее части, бывшие достаточно бессмысленными при рассмотрении по отдель­ности. Под «частями» я подразумеваю отрывочную манеру, в ко­торой мы воспринимаем мир в обычном состоянии нашего созна­ния; а под «полной картиной» — то, каким взаимосвязанным он видится в этом удивительном состоянии сознания, которое люди называют «духовным переживанием».

Джон. Как много из этого тебе удалось сохранить впоследствии?

Робин. Я не мог, конечно, продолжать воспринимать мир по­добным образом, хотя припоминаю, что с тех пор повторял это и получал похожие переживания. И я никогда не терял увереннос­ти, что мир действительно именно таков, что он создан быть та­ким. Я знаю, что он «в порядке», даже когда я не чувствую в по­рядке себя самого.

252

Джон. Многие люди настроены весьма скептически к подобным - вещам и считают подобные переживания или плодом воображения, [или настоящей галлюцинацией, а описываемое тобой ощущение соединенности — иллюзорным. Что ты можешь им ответить?

Робин. В общем-то ничего. Если ты начинаешь ощущать это 1 более глубокое осознание, то знаешь, что оно реально, как те­перь это знаю я. Оно имеет силу переживания, которое, как мы говорили, является наиболее убедительным для человека. Фрейд называл его «океаническим» и полагал, что это эмоциональный отклик памяти на младенческие переживания того периода, ког-i да он еще не начал психологически отделяться от матери... А до тех пор, пока не пережил этого, я обычно спорил с теми, кто уже пережил, стараясь доказать себе, что я ничего не пропус-| каю. Таким образом, остается только отчитаться об этом своем : переживании и оставить все как есть, позволяя людям самим прий­ти к нему в свое время и желая им удачи.

Джон. Хорошо. А теперь не разжуешь ли для меня кое-что? Какова действительная ценность подобного переживания?

Робин. Это несомненно полезно для человека в том смысле, что он получает огромное чувство уверенности и значения. Джон. Ага. Подробнее о «значении», пожалуйста. Робин. Ну, видеть «значение» — это просто понимать то, как вещи взаимосвязаны, как они соотносятся. Это значит видеть, где ты находишься, каково твое место в общем порядке и то, как все подходит друг другу. И получаемое при этом подавляющее чув­ство соединенности отражает более полное понимание мира, в котором мы живем: его упорядоченности, его структуры как це­лого, его осмысленности.

Джон. Даже несмотря на то, что ты не можешь по-настоящему выразить словами, что же такое это «значение»?

Робин. Так ведь все великие духовные учения выражают это. Это в точности то, что они пытаются передать. Но, как я гово­рил, можно быть уверенным в истинности столь масштабных идей, только разглядев их для себя, находясь в более «разбуженном» со­стоянии сознания.

Джон. В том, как ты рассказываешь об этом переживании, трудно понять, чем оно отличается от научного знания.

Робин. На самом деле ничем. За исключением того, что уче­ные рассматривают «части» — физику, химию, биологию и тому подобное — и не видят всей картины, всего слона. В остальном, да, это все относится к открытию и испытанию на собственном опыте.

Джон. Кажется, ты воспринимаешь как должное тот факт, что вселенная упорядочена, осмыслена и структурирована. Ты счита­ешь это результатом подобных переживаний?

Робин. Теперь — да. Я просто увидел, что это так и есть. Но пока я не увидел это для себя, оно ничего для меня не значило. Сейчас я вижу, что все это высечено из одного куска, как эти ле­денцы на палочке, у которых надпись с названием города-изгото­вителя проходит насквозь. В каком-то смысле правильная структура общества, то, как оно должно быть устроено для обеспечения

253

наибольшего блага для всех, кроется во вселенском порядке. По­этому, если бы мы могли воспринимать этот порядок более не­посредственно и поддерживать связь с этой структурой через пря­мое ее ощущение, мы смогли бы увидеть то, что нам как членам общества необходимо делать, чтобы оно функционировало наи­лучшим образом. И конечно, у нас была бы достаточная мотива­ция следовать этому великолепному образцу, без обычной по­требности в правилах, поощрениях и наказаниях.

Джон. Остынь. Теперь я вижу, что ты имел в виду, говоря «не­сколько отвлечься»! Ты действительно хочешь сказать, что струк­тура мира, смысл жизни, то, как мы можем жить более гармо­нично... все это находится у нас под носом... но... мы не можем это увидеть, потому что на нас шоры, кроме тех случаев, когда мы испытываем эти «переживания»?

Робин. Да, это в точности то, что я хочу сказать. Или, говоря другими словами, используя компьютерную лексику...

Джон. И теряя половину наших читателей, включая меня...

Робин. Могу я напомнить тебе, что ты говоришь о том, чтобы «разобраться с компьютерами», уже много лет, а великий день таинственным образом снова и снова переносится?

Джон. Я пришел к выводу, что они противны природе. Тем не менее я разберусь с ними в моем следующем воплощении. Про­должай, пожалуйста. Моя дочка может мне все объяснить, когда приедет на каникулы.

Робин. Так вот, используя эту аналогию скажу: я считаю, что мы на самом деле обладаем «железом» для восприятия этой глу­бинной структуры и упорядоченности вселенной. Тем не менее я также полагаю, что именно эта часть нашего психического обо­рудования почти всегда «выключена»; она «включается» только в периоды сильных чувств и потрясений, таких, как рождение, тя­желая утрата или при других глубоко важных событиях.

Джон. Я, кажется, понимаю, что ты имеешь в виду. В такие моменты я могу чувствовать, что мое понимание того, что важ­нее, сдвигается и я гораздо яснее осознаю то, что действительно имеет для меня значение. А вскоре после этого я возвращаюсь к моим обыденным ценностям и испытываю серьезные трудности, если пытаюсь вновь пережить это уникальное понимание дей­ствительных приоритетов в моей жизни.

Робин. Это именно то, что я пытаюсь описать.

Джон. Но подожди минуточку. Ты только что употребил слово «включается». Это предполагает, что переживание либо есть, либо его нет. Но ты ведь не говорил этого, правда? Переживание мо­жет быть сильнее или слабее. Эти надоедливые «суперздоровя­ки», похоже, испытывают его ослабленный вариант большую часть времени, Мы, «середняки», можем лишь изредка уловить мимо­летный привкус, если повезет. Но все мы улавливаем только на­мек на что-то действительно огромное, не так ли?

Робин. Верно. И я уверен, что все испытанное мной— только бледная тень того, что возможно. Но даже это может перевер­нуть жизнь.

Джон. Открой тайну.

254

Робин. Мое первое переживание было результатом участия в научно-исследовательском эксперименте в годы учебы на психиатра.

Джон. О чем были исследования?

Робин. О ЛСД.

Джон. Ты хочешь сказать, Робин, что твое первое пережива­ние было вызвано наркотиком?

Робин. Да. ЛСД использовался в США в качестве эксперимен­тальной формы терапии, и один из старших научных сотрудников хотел проверить его действие на обычных людях, перед тем как применять его на больных. Я вместе с еще несколькими студен­тами согласился быть «подопытным кроликом» для этой цели и описать действие этого препарата. В то время на мне были такие массивные шоры, что я сомневаюсь, смог ли бы даже позволить себе испытать духовное переживание, предварительно не взорвав эти шоры небольшим количеством «психического динамита». Таким образом, наркотик на время сорвал некоторые из этих шор и под-■ толкнул к тому, чтобы серьезнее воспринимать эту сторону жизни.

Джон. У тебя не возникло желания принять его еще раз?

Робин. Нет. Для меня это было наподобие видения прекрасной далекой местности с вершины горы. Было понятно, что как бы много раз я ни поднимался на гору, чтобы взглянуть на нее еще и еще, это никак не сможет приблизить меня к тому, что я вижу. Чтобы попасть туда, необходимо было спуститься с горы и про­делать весь путь по земле, что я и пытаюсь с тех пор делать. Поэтому я безмерно благодарен за это мимолетное впечатление того, что возможно, которое мне дал наркотик.

Джон. То есть твои последующие переживания не были связа­ны с наркотиками? Робин. Нет. Джон. Они сильно отличались?

255

Робин. Это первое переживание отличалось от того, что было дальше, потому что присутствовало, во-первых, действие нарко­тика — бриллиантовый блеск красок и впечатление, что все ка­чается, — и, во вторых, менее зашоренное восприятие мира, от­крытое мне наркотиком. С тех пор я неоднократно испытывал пе­реживания второго типа, но не первого, так как никогда больше не принимал подобных наркотиков.

Джон. Расскажи мне о втором.

Робин. Жаль, что мне пришлось начать с этого навеянного нар­котиком открытия более глубокого восприятия мира, потому что боюсь, это может подтолкнуть тебя к ожиданию более странных визитов. Как если бы ты спросил меня: «Не приходилось в после­днее время видеть каких-нибудь приличных летающих тарелок?» Однако правда гораздо проще и «обыденней». На самом деле, мель­ком уловив, что твое видение мира в обычных условиях зашоре­но и что можно видеть его яснее, ты, естественно, разворачива­ешь свой интерес в этом направлении и начинаешь подмечать вещи, которые раньше игнорировал. Так же, как посещая курсы живо­писи, ты начинаешь обращать больше внимания на краски и фор­мы и их взаимосвязь; они всегда были на виду, но ты их не видел, потому что не обращал внимания. Так же и с этим «духовным» интересом: однажды поняв, что пропускал нечто важное, ты на­чинаешь с растущим интересом чаще и чаще заглядывать внутрь себя самого. И шаг за шагом ты наконец понимаешь, насколько точно великие религиозные учения описывают то, что ты теперь наблюдаешь. Например, ты для себя осознаешь тот факт, что, не­навидя других, ты отравляешь себя, а признавая собственные не­достатки, ты можешь сочувственно относиться к ним у других. И по мере того, как ты обнаруживаешь для себя все больше этих истин, мир наполняется для тебя все большим смыслом.

Джон. Все звучит вполне обыденно.

Робин. Это и так и не так. Вспомни мое проникновение в «тай­ну вселенной»: «Все точно такое, какое и есть, только еще бо­лее того!» Переживание обыденно в том смысле, что «все точно такое, какое и есть...» — то есть все окружающие детали ничуть не изменились. Но упоминание «...только еще более того!» все переворачивает. В более узком физическом смысле это выража­ется через более интенсивное осознание всего окружающего — красоты деревьев, цветов, неба, других людей, а кроме того, себя самого — яркое и непосредственное ощущение полноты своего бытия: ты ощущаешь себя одновременно с ощущением окружа­ющего мира. И одновременно ты чувствуешь соединенность, це­лостность всего вместе. Переживание всего этого в совокупности доставляет огромное удовольствие.

Джон. Ты чувствуешь это постоянно или с перерывами?

Робин. И так и так! Постараюсь объяснить. С годами это глубин­ное осознание и чувство соединенности нарастало, так что до некоторой степени оно стало ощущаться чаще — стало более «нормальным» и «обыденным». Но оно пульсирует. Временами оно кажется ближе, более доступным для контакта, богаче и насы­щеннее. А в промежутках оно может казаться более отдаленным,

256

труднодостижимым, хотя все равно ближе, чем было в прошлом. Так вот, если ты регулярно медитируешь и твоя заинтересован­ность больше выстраивает твои помыслы в этом направлении, то мгновения ясного сознания становятся более мощными и ты, в об­щем, чувствуешь себя ближе к этому состоянию в промежутках. Джон. Какая помощь требуется, чтобы добиться такой перемены? Робин. Об этом можно прочесть в книгах, однако легко забыть и не продолжать поиски — так же, как трудно последовательно при­держиваться диеты или заниматься необходимыми физическими упражнениями. И к тому же ты воспринимаешь это неправильно: довольно скоро ты что-нибудь неверно истолковываешь и в конце концов начинаешь прилагать усилия в направлении, противопо­ложном необходимому. Поэтому требуется проводник, некий ду­ховный наставник, вроде тренера — кто-то, уже добившийся того, к чему ты стремишься, и способный видеть то, что тебе нужно делать на следующем этапе, и то, что ты делаешь неправильно. Как правило, в поисках подобной поддержки стоит присоединить­ся к какой-нибудь группе, так как совместный труд не только по­зволяет легче помнить о цели и работать для ее достижения, но и, по-видимому, генерирует больше необходимой энергии. Мои наи­более сильные переживания того, на что похоже это полное осоз­нание, ощущение «полноты бытия», связаны с медитацией или совместной с другими работой в течение какого-то времени; осо­бенно, когда человек, находясь в обществе других, получает под­держку в приложении каких-нибудь необычных усилий в течение продолжительного времени. Например, выполняя физическую ра­боту, вроде строительства, не только весь день, но и всю ночь. В такие моменты тебя может окутать удивительное спокойствие и умиротворенность, когда тебе дается время на глубинное осозна­ние полноты бытия в живой вселенной. Конечно, на ту же гору ведут множество тропок, и другие люди могут обнаружить, что им больше помогает молитва или какое-то другое занятие.

Джон. Происходят ли при этом какие-нибудь перемены в тво­ем понимании, как при психотерапии?

Робин. Ну, да. Это более непосредственное восприятие приро­ды космоса почти всегда влечет за собой гораздо более ясное вос­приятие себя, своей собственной природы.

Джон. А, я понял. Нельзя видеть мир таким более глубоким образом, не воспринимая при этом более объективно и самого себя.

Робин. Именно. Во время первого переживания, связанного с ЛСД, в комнату вошел наш коллега, не принимавший участия в эксперименте, и это было так, словно я видел его насквозь в психо­логическом смысле. Я видел все его недостатки и ограниченность — и мог запомнить увиденное, — но совершенно не чувствовал осужде­ния. На самом деле я испытывал к нему огромную симпатию, именно к такому, какой он есть. В то же время, я, казалось, утратил все свои защитные барьеры и потребность в самообмане, так что мог ясно видеть собственные недостатки и, несмотря на это, прини­мать себя. Похоже, что это распространенное переживание— о многих подобных случаях сообщает великий психолог Уильям Джеймс в своей книге «Разновидности религиозных переживаний».

17-1222 257

Джон. Но если ты вдруг понимаешь о себе то, что обычно «спря­тано за ширмой», то не причиняет ли это боли?

Робин. Бывает и так. Случается, что с твоим пониманием про­исходит что-то вроде «переключения передачи». Какое-то время ты чувствуешь себя в тупике, а затем неожиданно все наблюде­ния «сходятся вместе» и может показаться, что ты увидел вещи по-новому. Но поразмыслив, часто можно обнаружить, что новое видение формировалось в течение долгого времени, однако не получало завершения, пока не наступало последнее озарение, не находился последний недостающий фрагмент головоломки. И этим озарением, как правило, является какая-то подробность о соб­ственном характере, противоречащая общему впечатлению о себе, которую, как следствие, неприятно признавать. Иногда подобное озарение может произойти только в ситуации, связанной с силь­ными эмоциями, или стрессом, или с помощью кого-то, кто пони­мает тебя гораздо лучше, чем ты сам.

Джон. Можешь описать такой случай?

Робин. Для меня такое потрясение произошло во время «уеди­нения», когда управлявший процессом человек каким-то образом заставил меня осознать, что я не учитываю влияние, которое по­следствия моих действий могут оказывать на других людей, явно отметив это, но не создавая у меня ощущения, что он меня су­дит или порицает. Вместо этого я ощущал огромную поддержку. Такая шоковая терапия неприятного самопознания была очень болезненной. Но это было и чудесно: я ощущал такую любовь и заботу о себе, каких прежде не чувствовал никогда.

Джон. Думаю, что я имею некоторое представление о том, что ты описываешь. Но одно меня озадачивает. До какой степени это переживание было «духовным»!

Робин. Это было возвышенное осознание и прежде всего ощу­щение соединенности. Я видел с неотвратимой ясностью, как все, что мы делаем, влияет на других людей, и как слабо я осознавал последствия, и как много вреда может причинить другим людям эта неосознанность. Глубокая детальность озарения и причинно-следственных цепочек, простирающихся во всех направлениях от необдуманных действий человека, в сочетании с сочувствен­ной, но в то же время непреклонной манерой, в которой меня подвели к пониманию всего этого, были очень яркой демонстра­цией того, о чем я читал в великих религиозных писаниях. Меня привели к переживанию, о котором все они и говорили.

Джон. То есть это было глубокое осознание того, как все воздей­ствует на все. Немного похоже на буддистские идеи о том, что все во вселенной соединено в причинно-следственной связи «кармы».

Робин. Совершенно точно. Оно оказало на меня глубочайшее воз­действие. Я никогда не забывал о нем, и это, казалось, придавало мне больше сил смотреть в лицо реальности.

Джон. Итак, суммируя, скажем: все эти прямые и очень ясные восприятия того, как устроен космос, имеют следующую ценность. Во-первых, они чрезвычайно убедительны: любой, испытавший их, «знает», что они истинны. Во-вторых, они дают ощущение осмыс­ленности и, как следствие, защищенности. В-третьих, религиозным

258

людям они приносят ощущение непосредственного контакта с выс­шим духовным началом космоса, что должно, конечно же, быть для них наивысшей ценностью. И в-четвертых, они дают глубо­кое чувство соединенности через посредство бесчисленных при­чинно-следственных связей: это помогает развиться более глубо­кому пониманию того, как нам следует лучше вести себя по отно­шению к другим... Каково общее воздействие, оказываемое на лю­дей подобным переживанием? Оно их заметно изменяет?

Робин. Необязательно происходит значительная и немедленная перемена, но пережитые озарения никогда не забываются, так что это переживание подталкивает людей к началу пути по измене­нию своей жизни в направлении большего здоровья. Но это и не­просто, конечно. Часто требуется напряжение усилий, чтобы при­менять полученные знания и жить в соответствии с ними.

Джон. Считаешь ли ты, что это то, что называют «обращени­ем» в общепринятом религиозном смысле?

Робин. Может быть, и так. Решение принять новое мировоззре­ние — то есть появление непреодолимого желания сделать это — обычно связано с неожиданным осознанием его истинности. Часто мы в течение долгого времени сопротивляемся этим идеям, одна­ко поступающая к нам новая информация по кусочку общипывает нашу приверженность старым взглядам на мир, и, наконец, од­нажды мы оказываемся не в состоянии и дальше придерживаться своих старых идеалов перед лицом постепенно накопившихся до­казательств. В этот момент происходит неожиданное крушение ста­рых идеалов, открывающее новые, которые все это время выз­ревали под спудом. Да, это то, что религиозные люди часто на­зывают обращением, пробуждением, возрождением.

Джон. Читая книгу Уильяма Джеймса, я был потрясен той борь­бой, которая обычно предшествует моменту откровения. Люди описывали ощущение нарастающего напряжения, которое станови­лось почти непереносимым, они просто не могли справляться с ним в своей обыденной, привычной манере действий. А затем неожи­данно возникало ощущение «отказа от сопротивления»! Это и было моментом, когда они испытывали свое необычайное переживание.

Робин. А это прекрасно иллюстрирует тот факт, что препят­ствием на пути к более глубокому пониманию является не недо­статок знаний, а неспособность — или, скорее, нежелание — ви­деть то, что находится у нас перед глазами.

Джон. А то, что «сдается» или «отпускает», есть наше Эго, наше «я». Наше обычное, каждодневное Эго — то, что ограничивает наше восприятие действительности, затушевывая детали, касающиеся нас самих, которые мы не желаем признавать. А мы не можем затенить эти детали, не отказавшись одновременно от значитель­ной части информации, поступающей к нам из вселенной. Это наше Эго держит «железо» выключенным.

Робин. Верно. Поэтому подобные переживания становятся менее вероятными, если мы отрицаем большую часть своих собственных недостатков, засовывая связанные с ними чувства за ширму. Если мы носим шоры, избегая честного взгляда на самих себя, то эти же шоры заслоняют от нас более глубокие истины о мире, в котором

П* 259

мы живем. Поэтому мы открыты для большего осознания мира — при условии, что подготовлены к этому в других отношениях — в те мгновения, когда наши защитные барьеры сняты.

Джон. Хорошо. Но так как подобные переживания означают более ясное видение самого себя, то чем менее ты здоров — чем больше у тебя спрятано за ширмой, — тем болезненнее должно быть откровение.

Робин. Это правда. Если люди очень нездоровы, подобное от­кровение может довести их разум до такой «точки кипения», что они сойдут с ума и полностью утратят контакт с реальностью, потому что просто не готовы вынести столько правды о самих себе. Или, если они не разваливаются на части, то полученная информация может исказиться в их головах или превратиться во что-то иное, иногда вредное или опасное — как в случаях, когда человек начинает считать себя посланцем Господа, призванного уничтожать любого, кто с Ним не соглашается.

Джон. А как подобное духовное переживание влияет на нашу среднюю группу?

Робин. Я уверен, что большинство из тех, кто испытал пережи­вание такого глубокого контакта, принадлежат к срединной группе, потому что нас намного больше. Но оно может быть болезненным, в зависимости от того, как много мы запихнули за наши ширмы.

Джон. У меня было одно такое переживание, когда в течение нескольких секунд я воспринимал то, что я делаю и почему я это делаю, с потрясающей четкостью. Это была быстрая смена уди­вительных впечатлений, тогда как время, казалось, текло очень медленно, так что я гораздо четче, чем обычно, осознавал, о чем я думаю. И тогда я обнаружил, что гораздо чаще, чем мне каза­лось, я пытался оказывать влияние на мнение других людей обо мне. Осознание этого факта с тех пор никогда меня не покидало.

260

Робин. Я думаю, именно подобная встряска и важна — та, что вытряхивает нас из привычных отношений и подходов.

Джон. И, наконец, люди, находящиеся на высшем уровне ду­шевного здоровья. Можно предположить, что подобные пережи­вания случаются у них чаще и проходят менее болезненно?

Робин. Думаю, да. Хотя, как я уже говорил, такие глубокие переживания могут случаться с любым человеком, общее прави­ло таково: незаурядное душевное здоровье сопровождается спо­собностью хотя бы в малой степени испытывать это глубокое чув­ство связанности. То есть при прочих равных условиях у них больше шансов видеть больше и чаще. А так как они яснее осознают свои недостатки и ограничения, то само переживание для них не так болезненно.

Джон. Представляю, сколько наших читателей сидят разинув рты при виде нас двоих, на полном серьезе болтающих о мисти­цизме.

Робин. Да, но об этих измененных состояниях сознания писали во всем мире, во все времена тысячи людей, испытавшие нечто подобное.

Джон. Даже такие уважаемые авторы, как Теннисон, и Вордс-ворт, и Коулридж, и Честертон, и Йетс. И Блейк, конечно.

Робин. И что удивительно — все описания замечательно похожи. Джон. И все же в моем христианском образовании отсутствуют упоминания о чем-то подобном. Упор делался на теологию— на карту, как можно было бы сказать, а не на местность.

Робин. Ну, увлеченность теологическими убеждениями обычно служит заменой духовному переживанию и может даже мешать этому.

Джон. Мне очень помогло, когда несколько лет назад я обнару­жил описание Олдосом Хаксли двух подходов к религии. Оно было напечатано в сборнике лекций, который он выпустил в пятидеся­тых годах. Позволь мне зачитать выдержки оттуда. Первый спо­соб Хаксли называет «религией непосредственного опыта — ре­лигией, говоря словами Книги Бытия, когда «услышишь глас Гос­пода, ходящего по саду во время прохлады дня», религией пря­мого соприкосновения с божественным провидением». Робин. Великолепно!

Джон. Вселяет трепет, не правда ли? Затем Хаксли противо­поставляет ему второй способ — обычный западный подход, кото­рый он называет «религией символов, религией придания поряд­ка и осмысленности миру посредством словесных и несловесных систем и манипуляций ими; религией знания о божественном, а не прямого соприкосновения с ним». Робин. Продолжай.

Джон. Так вот, слова Хаксли придали мне уверенности в том, чтобы следовать по линии рассуждений, которая противоречила моей культуре. Речь вот о чем: у меня есть кот по кличке Берни. У нас очень нежные отношения, но, по правде говоря, я гораздо разумнее него. Могу сказать, что мой кот не понимает меня по-настоящему. Его представления о моих жизненных целях были бы, если откровенно, недостоверными — возможно хуже, чем у

261

среднего автора биографических очерков. Поэтому я не хотел бы, чтобы кто-нибудь доверялся мнению Берни насчет того, «что я на самом деле собой представляю».

Робин. Он не собирается писать твою биографию?

Джон. Пока нет. Так вот моя мысль. Если я употребляю слово «Бог» для обозначения «всего, что в действительности происхо­дит»... могу поспорить, что разрыв в разумности между Богом и мной гораздо больше, чем разрыв между мной и Берни. Поэтому я действительно не вижу смысла в попытках описывать, каков Он на самом деле или что Он хочет, потому что, честно, Он не из моей команды, Робин. Я не мог бы Его постичь. Или Ее. Я хочу сказать, что уверен: Берни считает, что я на самом деле охочусь на мышей. Но я могу представить себе, что мне доступны пере­живания, подобие очень легкого контакта, что-то вроде божествен­ного шлепка, которые были бы очень важны для меня. И об этом, может быть, даже стоило бы поговорить. Но Святая Троица... как ты думаешь, Берни?

Робин. Похоже, что он не слушает.

Джон. Но вернемся к более глубокому, целостному пережива­нию, о котором ты говорил: похоже, что оно не играет большой роли в западных религиях. Похоже, что восточные религии при­дают ему приоритетное значение.

Робин. Это правда. Обсуждавшиеся нами переживания не по­казались бы странными людям из многих других частей света — может быть даже христианам Русской или Греческой православ­ной церкви. Просто на Западе такое понимание религии — часто называемое «мистическим» или иногда «эзотерическим», то есть обращенным к «внутреннему» смыслу— было убрано с глаз до­лой. Но оно присутствует в писаниях, начиная с Евангелия от

262

Иоанна, затем в сочинениях Майстера Эркхарта и автора «Обла­ка незнания», матери Юлии Норвичской и святого Иоанна и до Томаса Мертона и Беде Гриффитса в наши дни.

Джон. Если оно настолько благотворно, как ты говоришь, то почему больше людей не вовлекаются в это?

Робин. Потому что уже в самом начале имеется огромное пре­пятствие. В соответствии с этим мистическим, эзотерическим по­ниманием религиозных учений наше обычное состояние бодрство­вания чаще всего представляется плодом воображения, наподо­бие сна наяву, в котором мы видим остальных в соответствии с нашими ожиданиями и предубеждениями, а не такими, какие они есть на самом деле. Но беда в том, что наша жизнь не является сном; мы полагаем, что уже находимся в полном сознании, поэто­му не понимаем, что живем в основном в воображаемом мире, пока не переходим из этого состояния в более настороженное и внимательное, как происходит при переживаниях, подобных об­сужденным нами. В этот момент мы действительно бодрствуем, видя вещи более объективно. Но очень скоро мы возвращаемся к грезам, воображая, что остаемся более внимательными и насто­роженными. Поэтому исключительно трудно избежать такого са­мообмана, если только кто-нибудь, уже бодрствующий, не вы­дергивает нас из этих грез наяву при помощи какого-то эмоцио­нального потрясения или требуя от нас выполнения задач, кото­рые мы выполнить не можем, что и доносит до нас эту истину.

Джон. По-твоему, это то, о чем говорит Платон в своем мифе о тех людях в пещере, чьи шеи были скованы так, что они не могли повернуть головы, — о людях, которые думали, что видят реальный мир, а на самом деле смотрели на пляску теней на сте­не пещеры от костра за их спинами?

Робин. Думаю, да. Хотя та же идея выражается разными спосо­бами в различных преданиях. Например, Христос прямо говорит о том факте, что обычно мы живем в состоянии, которое Он на­зывает подобием смерти, когда мы лишь наполовину живы, и ут­верждает, что Он пришел пробудить нас к «жизни во всей ее полноте». А индуисты говорят о «майя», буддисты— о «чувстви­тельном переживании» как препятствии ясному восприятию.

Джон. И частью этих «грез наяву», о которых ты говоришь, являются наши ложные представления о самих себе, наше неже­лание видеть то, какие мы на самом деле?

Робин. Да, это фундамент, на котором выстраиваются грезы. И чем более мы нездоровы, тем усерднее мы все время полируем свой облик, замечая то, что нам нравится, и избегая того, от чего мы не в восторге. Чтобы «хорошо выглядеть», мы проводим уйму времени, «переписывая пьесу» после любых столкновений, в ко­торых мы вели себя не в соответствии со своими фантазиями о самих себе. Очевидно, что весь этот самообман препятствует на­шей способности правильно видеть окружающий мир и ясно ощу­щать свое место в нем. Пока какое-нибудь потрясение не вытрях­нет нас из этого состояния, мы не можем даже начать.

Джон. Мне трудно не согласиться с тобой. На протяжении не­скольких лет я чувствовал, что главной задачей религии должна

263

быть помощь нам в избавлении от частиц нашего Эго — «Бла­женны нищие духом». Это потому, что я просто не могу пове­рить, что мы можем переживать что-либо важное, в то же время притворяясь кем-то, кем мы не являемся. По христианской фор­мулировке, мы должны быть «как дети малые».

Робин. В том смысле, что маленькие дети еще не умеют уча­ствовать в самообмане, которому мы все обучаемся к зрелому воз­расту. Как в сказке «Новое платье короля», когда маленький маль­чик был единственным, кто увидел и прямо высказал правду.

Джон. И такое состояние, подобное состоянию ребенка, делает эти «переживания» возможными? И наоборот?

Робин. Я думаю, что это циклический процесс. Поэтому, хотя подобные чувства могут возникать у людей на любом уровне здо­ровья, я считаю, что порождаемое ими чувство тесной соединен­ности с миром заставляет людей со временем становиться душев­но более здоровыми, внутренне более цельными, менее зашо­ренными. И наоборот: чем более душевно здоровыми и открыты­ми для правды мы становимся, тем более доступным для нас ста­новится это переживание соединенности со всем окружающим, по крайней мере в основном... Жаль, что в исследованиях исклю­чительно здоровых семей не содержится достаточно подробнос­тей о природе «трансцендентной системы ценностей», которую они, как утверждается, используют, помимо того факта, что они на­ходят для себя «смысл жизни» в чем-то превыше себя и своих се­мей. Мне кажется, сами исследователи слишком болезненно отно­сятся к этому аспекту и не исследуют его очень уж скрупулезно. В конце концов, они не утверждают, что сами исключительно здо­ровы, поэтому их собственные ценности могут влиять на их суж­дения. Кроме того, во времена, когда проводилось много подоб­ных исследований, слишком сильный упор на «религиозный» ас­пект мог привести к тому, что многие их коллеги отвергли бы результаты исследований в целом.

Джон. Кто-нибудь из исследователей связал себя с этими воз­зрениями?

Робин. Вспомни встречу с Бобом Биверсом, одним из основ­ных тимберлоунских исследователей, который впоследствии стал президентом Американской ассоциации семейной и супружес­кой терапии. Он интересовался этим вопросом и недавно сказал (я цитирую): «За годы изучения семейных структур на меня про­извело особое впечатление одно из качеств оптимальной семьи, о котором я до сих пор не высказывался публично. Оно заклю­чается в способности очень четко осознавать границы каждого и действовать соответственно, и кроме того... в способности упраз­днять эти границы и становиться свободным — свободным от ог­раничений собственного тела, ограничений старения и смерти... Человек должен избавиться от своего Эго, собственной личности и раствориться в чем-то большем, дабы быть свободным от линейной биологической индивидуальности. Члены оптимальной семьи могут переключаться, время от времени гибко отождеств­ляясь с большим миром, а затем возвращаясь к четкому осозна­нию своей отдельной личности».

264

Джон. Хорошо. Посмотрим, уловил ли я самое главное. Ты ут­верждаешь, что очень здоровые люди имеют больше шансов ис­пытывать влечение к так называемому «эзотерическому» понима­нию великих религий. Эзотерические подходы позволяют челове­ку лучше сознавать свою истинную сущность, набираться знаний о самом себе, которые увеличивают вероятность ощущения тех самых переживаний, о которых мы говорили, часто называемых «мистическими», но, как ты утверждаешь, являющихся более чет­ким восприятием мира.

Робин. Да, я думаю, что это может быть так. Но, как я уже говорил, эта моя точка зрения основывается не только на результа­тах исследований — все еще скудных, — но на сочетании того, что есть, вкупе с моими профессиональными наблюдениями того, что происходит, когда люди становятся здоровее, и моими собственными ощущениями связи между здоровьем и духовным осознанием. Но ты показываешь связь между душевным здоровьем и духовными пе­реживаниями куда более тесную, чем мне хотелось бы. Я уже го­ворил, что ничуть не сомневаюсь: высокий уровень душевного здо­ровья и ощущение духовной соединенности, о котором мы говори­ли, взаимосвязаны. Одно способствует другому. Более здоровые люди, по всей видимости, действительно более эмоционально ощу­щают свою соединенность и принадлежности, и это чувство ос­мысленности и связи является важной частью здоровья. Но мне кажется, что требуется еще что-то, прежде чем человек захочет всецело посвятить свою жизнь поискам более глубокого духовно­го понимания. Возможно, требуется некое призвание, готовность многим пожертвовать для этой цели. Ведь чем больше получа­ешь — даже в плане здоровья и счастья, — тем больше приходит­ся терять! Конечно, может быть, это высшая форма душевного здоровья. Но я не думаю, что мы можем осмыслить это на основе моих или твоих знаний. Я уже говорил, что для «срединных» людей, вроде нас, даже попытка понять природу оптимального здоровья сродни попытке представить себе вид с вершины горы, находясь на полпути к этой вершине. Поэтому я полагаю, что для нас гово­рить о высшем духовном развитии все равно что пытаться пред­ставить вид с Эвереста, находясь в базовом лагере у подножья.

Джон. Ну, ладно. О чем нельзя говорить, о том должно хра­нить молчание. Поэтому забудем теперь о духовности и погово­рим о совершенно земных аспектах религии: как бы ты суммиро­вал чисто психологические блага религиозных отправлений на наиболее здоровом уровне?

Робин. Мне кажется, что основной задачей всех великих духов­ных учений является помощь в том, чтобы мы были более цель­ными, как внутри себя, так и внутри общества, в котором живем.

Джон. Иными словами, целью является объединение?

Робин. Да.

Джон. Ну, вся эта глава была о том, как мы получаем свое ощущение ценностей, и мы услышали, что чем более всеобъемлющ миф, тем выше его ценность. Таким образом, мы опять верну­лись к объединению! К этому мы приходим в конце каждой главы! В конце главы 1 ты говорил, как важно для нас быть способными

265

объединять нашу родительскую, взрослую и детскую составляю­щую — Ид, Эго и Супер-Эго — так, чтобы они были нам доступ­ны. В конце главы 2 ты подчеркивал, как наиболее здоровые струк­туры передают как можно больше власти и прав принимать ре­шения на нижние уровни, таким образом поощряя каждого ра­ботника развивать свою автономность, обращаясь с ним как с цель­ным человеком и максимизируя его возможности действительно­го объединения в личностном плане — и в то же время объеди­няя все части организации и насаждая везде, где только можно, более открытое общение. В конце главы 3 ты изложил в точности тот же принцип в отношении весьма здорового общества. Поэто­му вряд ли удивительно, что мы вернулись к нему в конце главы о ценностях. Так объясни на пальцах, почему объединение явля­ется, по всей видимости, окончательной ценностью, величайшим выражением душевного здоровья?

Робин. Потому что оно противоположно разъединению, кото­рое является выражением душевного нездоровья. В «Семье» я говорил, что душевное здоровье, как и физическое, является пред­метом равновесия всех составляющих нас частей, гармонично со­четающихся в совместной деятельности. Болезнь и расстройство здоровья означают, что равновесие нарушено и какие-то наши составляющие имеют слишком большое влияние, а другие — слиш­ком малое. Например, если наши эмоции уходят из положения равновесия в одном направлении, то мы можем стать слишком возбужденными и самоуверенными— это мания; если в другом направлении, то унылыми и вялыми — это депрессия. Здоровье есть равновесие, срединное положение между подобными край­ностями. Но если какая-то одна наша составляющая отщепляет­ся, отвергается, теряется для нас... прощай, здоровье.

266

Джон. Мы неуравновешенны, мы разъединены.

Робин. Вспомни, что одно из имен дьявола звучит как Диабо-лос, что означает «разделяющий, раскалывающий на части». Объе­динение несет свет и понимание. Разъединенность приносит тьму и бессмысленность.

Джон. Значит ли это, что степень нашей раздробленности есть мерило нашей греховности?

Робин. Нет, это на один ход сложнее. Не раздробленность сама по себе порождает зло. Она создает проблемы, это верно, но не зло. А вот отрицание и нежелание признать наличие раздроблен­ности, — что является умышленным и целенаправленным действием по ее усугублению, — действительно творит зло. Если ты видишь разъединенность в себе, ты же соединился с проблемой, осозна­ешь ее и за счет этого движешься к объединению.

Джон. Поэтому более здоровые люди четче осознают свою разъе­диненность, чем менее здоровые?

Робин. Именно. Иначе говоря, после того как ты осознал зло в себе как зло, становится трудно его переносить. Признание зла есть первый шаг к его излечению, потому что тогда оно привязывается к другим чувствам, которые ему противостоят и стремятся из­менить.

Джон. То есть зло есть нежелание видеть то, что ты разъеди­нен, расщеплен, болен?

Робин. Да. И поэтому, если человек желает оставаться со злом, ему приходится уничтожать все доброе, вообще все. Потому что его существование напоминает ему, по контрасту, о его собствен­ной греховности — что было бы шагом к объединению и здоровью. Так что истинное Зло стремится уничтожить любое Добро, пото­му что Добро, в конце концов, вберет в себя, уравновесит и объе­динит то качество, которое, будучи изолированным, творило Зло. Вспомни концлагеря, в которых нацисты-охранники не только мучили узников, но и пытались заставить их также совершать подлости, чтобы низвести их до собственного уровня.

Джон. То есть все, что нам нужно делать для улучшения сво­его здоровья, — это лучше осознавать себя.

Робин. И то же верно для здоровья любой группы, в которую мы входим, — нам всем нужно развивать осознание группы.

Джон. И именно поэтому Катакис утверждает, что главная цен­ность мифа состоит в том, что он всеобъемлющ.

Робин. Верно.

Джон. Так что же каждый из нас может сделать, чтобы увели­чить степень своей объединенности?

Робин. Посидеть спокойно.

Джон. Что?

Робин. Это то, что нужно сделать. Посидеть спокойно.

Джон. И все?

Робин. Ну, можно медитировать, или обдумывать религиозные «мифы», или молиться, но сохранение спокойствия является наи­лучшим началом! Я больше объясню в главе 5, где мы подробно обсудим, что люди могут сделать, чтобы изменить уровень своего душевного здоровья. Но сейчас позволь мне сказать, что просто

267

«пребывание в покое» помогает нам быть более «собранными», более цельными. Вспомни, как я не раз говорил, что большин­ство наших психологических проблем проистекают из отрицания, нежелания признать правду о самих себе...

Джон. Я, кажется, что-то такое припоминаю.

Робин. Так вот, избегание правды — весьма активный процесс. Например, мы стараемся занять себя и заполняем свои мысли другими вещами, чтобы отодвинуть на задний план любые не­приятные чувства и воспоминания. А если мы сядем спокойно, расслабимся, дадим своим чувствам улечься и очистим свои мыс­ли от проблем, то это избегание не сможет продолжаться. На время возникнет пространство и открытость, так что мы начнем осозна­вать те свои части, которые отвергали. Но так как мы расслабле­ны и спокойны, то можем взглянуть в лицо тому, чего прежде избегали, не испытывая возбуждения или огорчения. То есть мы можем стать более объединенными, более цельными.

Джон. Это связано с другой мерой здоровья, не так ли? При­знанием действительности.

Робин. Как?

Джон. Ну, местность ведь важнее карты, не правда ли? Ты говоришь, что лучшее, что мы можем сделать для объединения самих себя, это «изучить местность» — признать собственные пе­реживания, не отвлекаясь ни на что.

Робин. Да... И позволить информации излечить нас.

Послесловие: Конец?

Джон. Заметил ли ты, что, говоря о религии, мы ухитрились даже не упомянуть о смерти. А ведь для многих людей религия тесно связана с загробной жизнью и без нее не имеет никакого смысла...

Робин. Но, не сделав это главной темой, мы оказались в непло­хом обществе. В лекциях, прочитанных Уильямом Джеймсом в 1901-1902 годах, которые позже легли в основу его книги «Разновидно­сти религиозных переживаний» (она до сих пор является лучшим из всего написанного по этой теме), в конце он приносит извине­ния за то, что совершенно упустил этот предмет.

Джон. Но для христиан и иудеев идея воскрешения является основной, это точно. А индуисты и буддисты верят в перевопло­щение...

Робин. Да, интерес к этой теме растет. В немалой степени из-за многочисленных недавних свидетельств от людей, признан­ных умершими по всем принятым критериям, но возвращенных к жизни. Это заставило меня еще раз задуматься о возможнос­ти некоего существования после смерти. Но сначала нам необ­ходимо поговорить о смерти и той роли, которую она играет в наших жизнях, прежде чем мы доберемся до действительного умирания.

Джон. Ты имеешь в виду наше пожизненное осознавание того, что мы непременно помрем?

Робин. Да, в целом наше отношение к тому факту, что наше время в этом мире ограничено.

Джон. Расскажи об этом.

Робин. Когда я начал работать с группами пациентов во время моей стажировки, по прошествии года я заметил, что наиболее важное отличие тех пациентов, кому становилось лучше, от тех, кому не легчало, заключалось в переменах, которые у первых наступали в тех чувствах и отношениях, которые ты мог бы на­звать «духовными».

Джон. В широком смысле...

Робин. Да, ничего общего с религиозными убеждениями обще­принятого, ортодоксального толка. Развитие этого более «духов­ного» отношения часто приводило к разрыву с религиозной прак­тикой, которой они до того придерживались...

Джон. Разрыву с той манерой, в которой, как ты говорил, ме­нее здоровые люди используют религию?

Робин. Совершенно верно. Некоторые из выздоравливавших определенно отказывались от мнения, что одна лишь вера в не­кую идею или участие в каких-то религиозных обрядах могли бы волшебным образом улучшить их жизнь. Подобное «ребяческое»

269

отношение заменялось действительным ощущением принадлеж­ности к некоему великому замыслу.

Джон. «Ощущение соединенности», над которым мы до тош­ноты бились в предыдущей главе?

Робин. Да. В любом случае, я заметил, что по мере развития у людей этого ощущения с ними происходили и другие вещи. Они становились более удовлетворенными, счастливыми, способны­ми принимать на себя обязательства по отношению к другим, к своей работе, к своей жизни в целом. Поэтому они полнее ощу­щали себя, строили более глубокие и приносящие больше удов­летворения отношения и начинали жить более полной жизнью. И по мере того, как все это происходило, те симптомы, с которы­ми они пришли, — обычно связанные с ощущением неудовлетво­ренности, или с неспособностью завязывать и поддерживать от­ношения, или с чувством отсутствия осмысленности бытия и свя­зи с жизнью, — все эти тяжелые чувства исчезали, как следы на песке, смываемые приливом.

Джон. И какова была связь между всем этим и их отношением к смерти?

Робин. Создавалось впечатление, что они утрачивали также и страхи в связи со своим уходом, которые приносили с собой. Ви­дишь ли, здоровые люди, живущие полной жизнью, целиком посвятившие себя чему-то и целиком этому отдающиеся, не бо­ятся смерти. Они слишком заняты получением от жизни макси­мума возможного, слишком поглощены, чтобы терять время на мысли об этом, за исключением случаев, связанных с конкретной практической задачей, наподобие составления завещания, стра­хования жизни или размышлений о том, как бы им хотелось наи­лучшим образом распорядиться тем ограниченным временем, на которое они могут рассчитывать.

Джон. Но разве жить с осознанием того, что умрешь, и даже временами предаваться раздумьям на эту тему — это не прояв­ление хорошего здоровья?

Робин. Конечно. Буддистский учитель Падмасамбхава говорил: «Полагающие, что у них довольно времени, готовятся уйти, толь­ко когда приходит смертный час. Тогда их грызет сожаление. Не слишком ли поздно?»

Джон. То есть те из твоих пациентов, кто развили это ощу­щение соединения, были способны сосредоточиться на том, что они живут, а не на факте, что в сравнительно недалеком буду­щем им придется умереть. Для них стакан был наполовину на­полнен, не наполовину пуст.

Робин. Да. И более того: если мы полны радости жизни и глубоко привязаны к другим, то мы не наполовину, а целиком полны добрыми переживаниями, будь нам хоть семьдесят, хоть семь лет от роду. Но если нас гнетет перспектива потерять все, что имеем, то мы избегаем увлеченности и радости жизни или ограничиваем их для себя, чтобы уменьшить боль, которую по­чувствуем, когда эта потеря произойдет. Тогда мы создаем для себя чувства пустоты и утраты, и наш стакан не кажется нам полным даже наполовину.

270

Джон. Это все равно что выбросить свой обед, чтобы избежать расстройства, когда съешь его весь и обнаружишь, что он кончился.

Робин. Точно. Безумие! Но как раз это мы все и делаем.

Джон. И ты говоришь, что люди в твоих группах, не развив­шие у себя подобие этого чувства «соединенности», не поправ­лялись так же, как другие?

Робин. Не до такой степени. Я помню одного парня, который, ; казалось, в утрированной форме олицетворял тех, кому не стано­вилось лучше. У него был панический страх открытого простран­ства и смерти. Большую часть времени в группе он проводил в попытках убедить всех остальных в том, что религия — это вздор, но во всем этом чувствовалась отчаянная нотка. В любом случае, его враждебность к религии и потребность нападать на нее, как будто он боялся, что она схватит его и сожрет, если он подой­дет слишком близко, поглощали почти все его внимание. Они ка­зались ему более важными, чем симптомы его житейской несо­стоятельности.

Джон. Как ты это объяснишь?

Робин. Все это было выражением страха потерять контроль: одним его аспектом являлась боязнь привязанности к другим людям, чтобы не впасть в зависимость от них, так что они смо­гут управлять им. Кроме того, он боялся так или иначе чувство­вать духовную связь со вселенной, потому что это означало бы, что он зависит от нее— что она, таким образом, получила над ним контроль.

Джон. Но, отрезая себя от всего, он мог «чувствовать», будто все у него под контролем?

Робин. Именно. То есть пока этот парень вел себя таким образом, он мог сохранять иллюзию полной независимости от всего — посто­ронний наблюдатель, венец творения, повелитель всего, что охва­тывал его взор. И доводил эту идею до абсурда: он боялся привя­зывать себя к жизни, потому что это означало бы, что она мо­жет быть у него отнята и ему придется примириться с фактом смерти.

Джон. Не жить означало для него держать смерть под кон­тролем?

Робин. Точно. Это полная бессмыслица для любого другого че­ловека — человека извне. Но для того, кто запер себя в подоб­ном мышлении, все это кажется достаточно логичным. Такие люди считают разумным избегать слишком насыщенной жизни, потому что в таком случае придется меньше страдать, когда в конце концов настанет пора с ней расстаться.

Джон. Как постоянно жать на тормоз в машине, чтобы умень­шить ущерб в случае столкновения.

Робин. На подобном мышлении это и основано.

Джон. И конечно, такое отношение — «остановите мир — я хочу выйти» — мешает человеку полностью выражать себя.

Робин. Совершенно верно. Страшащиеся смерти боятся жить полной жизнью; поэтому они уже наполовину мертвы, по своей собственной воле. И их ужас перед потерей жизни, парадоксаль­ным образом, является страхом умереть еще до того, как они

271

решили начать жить! Что они боятся сделать, конечно же, из-за страха в конечном итоге ее потерять.

Джон. То есть... это Ловушка-22.

Робин. Это настолько нелепое мышление, что мне всегда при­ходится несколько раз повторять себе, прежде чем я смогу уме­стить это в голове! Но, увидев, что это такое, можно просто вырваться из этого мышления и начать жить.

Джон. Но как «просто вырваться»?

Робин. Так же, как ходить.

Джон. Ходить...

Робин. Расскажи мне, как ты ходишь. Какие движения ты для этого делаешь?

Джон. Ты выносишь вперед одну ногу, затем другую и идешь.

Робин. Нет, не идешь. Это будет ходьба на месте. При этом ты совсем не будешь двигаться вперед.

Джон. О. А я-то думал, что овладел этим.

Робин. Ты падаешь.

Джон. Ах, да! Да! Я же знал это на самом деле...

Робин. Если ты посмотришь на то, что делаешь при ходьбе, то увидишь, что сначала ты наклоняешься вперед. Ты на самом деле позволяешь себе падать — вот чем в действительности яв­ляется движение вперед. А затем ты ловишь себя, перенося одну ногу вперед под переместившийся центр тяжести. Ты повторя­ешь это снова и снова, но движение вперед всегда начинается с падения, пока ты не решишь остановиться и не откинешься на­зад, чтобы прекратить это падение. Попробуй. Фазу падения лег­че ощутить при ходьбе спиной вперед, что менее привычно, но при этом так проще замечать отдельные движения.

Джон. Конечно, ты падаешь. Все это знают. Но какое отноше­ние это имеет к смерти?

Робин. Ну, полноценная жизнь подразумевает некое подобие движения, как при ходьбе, только в психологическом смысле.

Джон. Ты имеешь в виду, не бояться падать вперед в буду­щее? Ослабить вожжи, вместо того чтобы пытаться контроли­ровать события, натягивая их?

Робин. Точно. Двигаясь с потоком. Приемля все происходящее, живя полной жизнью и осознавая каждое мгновение. Не пытаясь цепляться за прошлое. Тогда нет страха, ты впитываешь жизнь и извлекаешь каждую частицу опыта и радостей, которые она со­держит. Но конечно, поступать так значит примириться с тем, что ты падаешь вперед в направлении своей смерти.

Джон. Что мы и так делаем. Отказ признать это ничего не оттягивает.

Робин. Нет. И однако же боязливое, нерешительное, «нога-все-гда-на-тормозе» отношение — это попытка действительно в ка­ком-то иллюзорном смысле остановить время. А сравнением с ходь­бой я пытаюсь передать отношение, которое может привести нас к действительно волнующей, счастливой и плодотворной жизни. Потому что жизнь должна быть постоянным умиранием прошло­го. Конечно, мы храним прошлое в памяти, внутри себя — даже наши близкие продолжают жить в нас, когда мы скорбим об

272

утрате, — но только если мы перестанем цепляться и полнос­тью освободимся от того, что кончено в этом мире.

Джон. Но большинство из нас противятся переменам, цепля­ясь за все что угодно — за людей, за свою общественную груп-:у, за какое-то место или момент времени, за привычные заня-ия, за отношения, взгляды, даже за представления о самих себе...

Робин. За все что угодно. Это все равно что цепляться за плю­шевого мишку.

Джон. Ладно. Итак, ты в общих чертах объяснил, как на нас на протяжении жизни влияет тот факт, что мы смертны. Двигаемся дальше... По мере старения мы все яснее осознаем приближение смерти, то, что наш краткий срок становится все короче...

Робин. Да. Обычно мы не очень задумываемся о смерти в двад­цать с небольшим, но к концу четвертого и началу пятого десят­ка мы вдруг обнаруживаем, что половина жизни позади. Если мы хорошо устроились в профессиональном плане и добились некоторых успехов, то мы ощущаем, что все было славно, но уже кажется немного бессодержательным. Все те вещи, кото­рые до этого момента имели для нас значение — успех, дости­жения, материальные блага, мнение других людей, больше не имеют такой ценности.

Джон. Я знаю врача, который говорит, что до сих пор еще не встречал никого, кто на смертном одре признавался бы: «Жаль, что я не проводил больше времени на работе».

Робин. Прекрасно. Таким образом, в этом возрасте мы начина­ем ощущать, что должно быть нечто большее, но мы не можем понять что.

Джон. Так в этом суть «кризиса среднего возраста»? Первая половина не показалась такой уж долгой, ты чувствуешь, что зря потерял уйму времени, то, чем ты занят в настоящее время, тебя тоже не слишком удовлетворяет, а жизнь вдруг кажется очень короткой? И ты не знаешь, что с этим делать...

Робин. Вот почему мы ощущаем подавленность. Это здоровая реакция, признак того, что мы перерисовываем нашу карту мира, пересматриваем свои ценности. И если на этом этапе все идет хорошо, то наше разочарование в общепринятых, шаблонных цен­ностях, которыми мы до этих пор оперировали, ведет к тому, что мы оглядываемся на внутренний мир и получаем более глу­бокое, непреходящее удовлетворение от жизни: переосмысли­вая свои отношения с людьми; уделяя больше внимания приро­де, прекрасному, искусству; и больше проявляя интерес к ду­ховным учениям и тому, что они говорят нам о смысле и цели жизни. Конечно, мы не утрачиваем реальные составляющие на­шего образования и жизненного опыта. Наши знания, навыки, общественное положение, способность с пользой трудиться и за­рабатывать себе на жизнь остаются при нас, пригодными к ис­пользованию. Но мы все чаще погружаемся во внутреннюю жизнь, в которой нас начинает интересовать исследование тех частей и сторон своей личности, которыми мы до сих пор пренебрегали. Мы начинаем делать то, что нам лично кажется более ценным, а не то, что мы, как нам кажется, должны делать.

18—1222 273

Джон. Это в точности то, что происходило со мной. Проекты, за которые я ухватился бы почти без раздумий несколько лет назад, сейчас кажутся мне лишенными привлекательности — бес­цельными, как будто я уже «это проходил» и не научусь чему-либо от участия в них. И в то нее время удовольствие, которое я получаю от простых вещей, не связанных с «успехом», настоль­ко огромно, что жизнь ощущается безмерно богаче.

Робин. Вот что происходит при условии, что отказ от прошлых амбиций в пользу внутренней жизни не встречает сопротивле­ния. С возрастом жизнь действительно становится богаче и при­носит больше удовольствия. То есть, говоря об ощущениях, это так, будто человек стареет до сорока лет, а затем начинает чув­ствовать себя так, словно молодеет вновь.

Джон. Я точно чувствую себя моложе психологически. Это как-то связано с идеей «второго детства»?

Робин. Абсолютно. Конечно, некоторые люди считают такую перемену отрицательной — меньше стремления соответствовать общепринятым правилам и усердия, больше нежелания брать на себя ответственность. Но другие считают этот период в жизни гораздо более интересным — более счастливым, более расслаб­ленным, более наполненным радостью и весельем.

Джон. И более игривым.

Робин. Совершенно верно\ Ключом к понятию второго детства является то, что после сорока мы начинаем заново открывать для себя то, чем обладали в детстве, но утратили после двадца­ти— способность играть! Видишь ли, родившись, мы начинаем жизнь целиком такие, какие мы есть, еще не затронутые влия­нием других людей, их отношений и проблем. Мы настоящие, не­посредственные, естественные и полные жизни. В течение пер­вых нескольких лет жизнь для нас — это игра.

Джон. Мы развлекаем себя и делаем открытия ради них са­мих, потому что нам интересно. Все это происходит естественно.

Робин. Да. Мы правдивы сами с собой, потому что нам не из­вестен никакой другой образ действий. Но с ранних пор мы усва­иваем, что в нашей семье приемлемо, что неприемлемо, а чему отказано в праве на существование. К четырем годам мы начина­ем копировать, имитировать и примерять на себя начала взрос­лой роли. Одной из прелестей этого возраста является смесь того и другого, то, как дети играют во взрослых, надевая мамочкины туфли на шпильках или папину фетровую шляпу.

Джон. И получая похвалы за то, что ведут себя «как взрос­лые» по мере того, как учатся приспосабливаться.

Робин. Таким образом, этот период является началом конца того раннего возраста, когда мы действительно были такими, какие мы есть, живя в соответствии с нашей сущностью. Затем давление семейных подходов, а затем школы, общества в целом, а позднее мира работы и внешнего успеха все глубже хоронят эту свежую, изначальную составляющую нашей личности. Мы утрачиваем связь с ней по мере того, как подпадаем под другие влияния.

Джон. И мы начинаем жить, сравнивая себя с другими. Каждый человек теряет свою индивидуальность и оценивается другими,

274

и учится оценивать себя по некоей общей мерке. Все, в конце концов, начинают носить джинсы или котелки и беспокоиться о том, кто «вырвался вперед», а кто «плетется позади».

Робин. Да. И это удаление от исходной существенной состав­ляющей, это отчуждение от нашей непринужденной сущности достигает своего пика на третьем и четвертом десятке.

Джон. То есть этот мир работы, достижений, «утверждения себя»... ты считаешь его в чем-то вредным?

Робин. Ничуть. Иногда общение с людьми этого возраста или воспоминания о себе самом в таком возрасте могут показаться довольно скучными, потому что наши интересы изменились. Но это нормальная, необходимая часть процесса взросления. Мы дол­жны через это пройти. Мы должны научиться жить в этом мире, зарабатывать себе на жизнь и приносить пользу в реальных де­лах. Но мы действительно теряем нечто безмерно важное, утра­чивая связь с детской, непосредственной, существенной частью себя, способной играть.

Джон. И ты утверждаешь, что мы вновь воссоединяемся с ней в результате постепенного осознания того, что наше время в этом мире истекает?

Робин. Воссоединяемся и ценим ее тем больше из-за того, что на время ее утратили.

Джон. Хорошо. Но я неожиданно кое-что обнаружил. Мы весело разглагольствуем об «игре»... Я не уверен, что достаточ­но хорошо представляю себе значение, которое ты вкладыва­ешь в это слово.

Робин. Существует^ прекрасная книга на эту тему— «Homo Ludens», написанная Йоханом Хёйзингой*, в которой исследова­ны, кажется, все нюансы. Но я отберу следующие аспекты: во-первых, игра должна быть добровольной: побуждение должно идти изнутри — это должен быть твой выбор — играть или не играть. Во-вторых, хотя в каком-то смысле это «несерьезно», это серьезно в том плане, что целиком поглощает нас, мы уде­ляем этому самое пристальное внимание. В-третьих, мы отдаем­ся игре без своих обычных оговорок и расчетов. Мы не преследу­ем каких-то интересов, свободны от амбиций и озабоченности «успехом», потому что отсутствует выгода или практическая польза. В-четвертых, это связано с открытием нового, упорядоче­нием и пониманием. В-пятых, мы также ощущаем неуверенность и напряжение, принимая в ней участие. Сам факт непринужден­ности игры заставляет нас рисковать, в особенности рисковать полнее осознать самих себя. И, наконец, как и Платон, Хёйзинга считает игру средством связи и выражения того более глубинно­го уровня, на котором находится религиозное понимание.

Джон. Все это звучит правдиво, но слишком сложно. Нельзя ли попроще?

* Йохан Хёйзинга (1872—1945) — выдающийся мыслитель XX века, ни­дерландский историк культуры. Его классический труд «Homo Ludens» («Человек играющий») является исследованием сущности и значения игры как источника культуры.

18* 275

Робин. Играя, мы вступаем в более глубокое соприкосновение и живем самой существенной, самой настоящей и неповторимой частью самих себя. Поэтому выраженные расслабленность и иг­ривость во второй половине жизни и более заметная заинтере­сованность в отношениях с людьми, в природе и вопросах духов­ного содержания, сопровождающая это, — все они являются про­явлениями одного и того же.

Джон. И это продолжается до самого конца?

Робин. Насколько я мог видеть, да, по крайней мере, у тех известных мне пожилых людей, кто здоров и счастлив. Я могу говорить только за себя и утверждаю, что жизнь для меня неук­лонно становится все более приятной. С возрастом я становился все более свободным, расслабленным и расположенным к игре, по сравнению со мной же, каким я себя помню до пятидесяти лет. Поэтому я полагаю, что движение к большей игривости и радости жизни должно продолжаться и ускоряться до самого мо­мента смерти, поскольку осознание ограниченности времени «чу­десно помогает сосредоточиться», как отозвался доктор Джонсон о перспективе быть повешенным, и помогает все лучше осозна­вать, что все остальное не имеет значения. Последний отрезок жизни человека может быть самым наполненным и счастливым из всех, даже компенсацией за все прошлые несчастья. В конце концов, когда в итоге понимаешь истинность чего-то, не играет роли, сколько времени до этого ты не мог это уловить.

Джон. Это действительно так?

Робин. Конечно. Например, если по какому-то недоразуме­нию ты пришел к выводу, что кто-то, кому ты верил, предал тебя, а позже ты вдруг обнаружил, что это не так и твое утвер­ждение было ошибкой, то этот момент истины перечеркивает все прошлые горькие мысли, когда ты боялся худшего. У тебя теперь есть друг, которому всегда можно было верить, а не друг, который был недостоин доверия и вдруг перестал быть тако­вым. Не только настоящее изменилось, но и в память о про­шлом внесены соответствующие исправления, так что ты мо­жешь испытывать радость по обоим поводам. Полагаю, что ты можешь отвесить себе пинка за то, что поначалу допустил ошиб­ку, но это уже нечто иное.

Джон. То есть появление на горизонте Старухи с косой на са­мом деле является причиной для празднования, так как оно под­талкивает нас к тому, чтобы подвергнуть свою жизнь переоцен­ке, избавиться от тех своих отношений, которые тянут нас на­зад, чтобы мы могли вступить в гораздо более радостную, на­полненную и живую фазу.

Робин. Осознание может иметь такое положительное действие.

Джон. И все же... пока мы писали эту книгу, я помню, как снова и снова смерть оказывалась в центре того, что мы обсуж­дали, — а затем мы на месяцы забывали о ней, пока не осозна­вали, что опять настроились на ту же волну.

Робин. Это потому, что ее окружает такое сильное беспокой­ство, а оно влияет на нас так же, как и на всех.

276

Джон. Понятно. Ну... что ж... а теперь мы, фактически, доб­рались до темы... так сказать, умирания. Мы не можем и далее откладывать ее рассмотрение.

Робин. Ну, мы еще не совсем добрались до нее.

Джон. Вот так вот!

Робин. Я знаю, ты подумаешь, что я меняю тему, но нам еще нужно упомянуть отрезок, непосредственно предшествующий смерти, — ту часть жизни, когда мы знаем, что нам отпущено определенное малое время жизни.

Джон. Что же известно об этом?

Робин. Вернемся к основным принципам того, что мы говорили о переменах: знание о том, что мы наверняка умрем в течение ограниченного времени, означает наступление огромной переме­ны, разительной утраты надежд и ожиданий. То есть наша карта мира неожиданно становится бесполезной, и если только мы не осознавали факт смерти и не готовились к ней заранее, то нам приходится практически начинать с нуля, с наброска. Таким об­разом, это является громадным стрессом, и после первоначаль­ного оцепенения от шока приходит великое уныние, соответству­ющее столь всепоглощающей утрате...

Джон. Которое, если его избегать, приводит к отказу от эмо­ций— то есть к депрессии?

Робин. Правильно. Как мы подробно разбирали в «Семье», депрессия является отказом от изменения, цеплянием за прошлые ожидания, за старую карту. А отказ от болезненных эмоций озна­чает, что с ними не хотят иметь дело; хотя, конечно, они никуда не исчезают и могут проявить себя каким-нибудь эмоциональ­ным или физическим заболеванием. То есть идет ли речь о

277

надвигающейся смерти близкого человека или о нашей собствен­ной кончине, то, что происходит на этом этапе, зависит от того, до какой степени человек готов смотреть в лицо утрате. Этот процесс изучали многие люди, но Элизабет Кюблер-Росс, кото­рая посвятила жизнь тому, чтобы помочь медикам понять про­цесс умирания, отметила последовательность различных реак­ций, которые, казалось, следовали одна за другой, хотя могли и перекрываться.

Джон. Что идет сначала?

Робин. Перво-наперво, как мы уже сказали, наступает шок, оцепенение чувств. Люди склонны отвергать тот факт, что смер­тный приговор им уже вынесен. Затем, по мере затухания, это чувство сменяется гневом...

Джон. «Почему это должно случиться со мной»?

Робин. Да. И чем менее приземленной личностью является че­ловек, тем более он склонен сетовать на судьбу, обвинять вра­чей или любого, кто подвернется под руку, — или себя, — ощу­щая бесконечную вину, что на самом деле является вариацией на ту же тему...

Джон. Это связано с чувством, что он должен был бы управ­лять миром и предотвратить наступление любого нежелатель­ного события?

Робин. Я думаю, в основном примерно так и происходит. Это приводит к фазе, которую Кюблер-Росс называет «торговлей», которая все еще остается проявлением надежды на контроль над ситуацией, но теперь уже посредством некоей сделки, а не гнев­ного требования, чтобы все шло так, как хочется.

Джон. Не понимаю. Люди торгуются — с Судьбой?

Робин. Или с Богом, да с кем угодно. Ведя себя подобным образом, люди проявляют основную составляющую своей личности, назван­ную нами Ребенком, которая, как легко понять, желает, чтобы какой-нибудь Родитель все уладил. Но мало-помалу, по мере того, как происходит принятие реальности и начинается перери­совывание карты, приходят уныние, печаль, которые, как ты от­метил, могут быть заблокированы и привести к депрессии. Но если с болью примиряются, то карта понемногу перерисовывается и начинает соответствовать тем существенным переменам, к кото­рым приходится приспосабливаться, и наступает завершающая фаза примирения. Теперь имеется пространство для положитель­ных эмоций, таких, как любовь, благодарность и возвращающаяся радость жизни.

Джон. Эта фаза действительно наступает?

Робин. Несомненно — при условии, что человек окончательно отказывается от притязаний на контроль над этой самой неуправ­ляемой из всех ситуацией. Если ты наведаешься в хоспис, у тебя не останется сомнений в том, каким позитивным это может быть.

Джон. ...И затем, наконец— Смерть.

Робин. Ну, мне нет нужды говорить тебе, что ответ прост: никто по-настоящему не знает! Или если знает— например, люди, утверждающие, что жили в предыдущих жизнях и пе­ревоплотились, — то эти свидетельства кем-то принимаются, а

278

кем-то оспариваются. Конечно, частью веры любой цивилиза­ции является убежденность, что некое выживание имеет мес­то. Но это просто значит, что такая убежденность является частью принятого у этих людей мифа. Но все мифы различны, так что они не могут быть истинными одновременно, как и не могут отражать всю правду каждый по отдельности. Так что это все еще открытый вопрос.

Джон. Превосходный треп. Что ты думаешь? Робин. Ну, я всегда предполагал, что со смертью все кончается, и это меня не сильно волновало. Я никогда не видел каких-либо причин, по которым я заслуживал бы сохранения жизни, и ощущал довольство от радости жизни в текущий момент, от от­ношений с людьми, от развития своих способностей и взросле­ния благодаря своим переживаниям. Но в последние годы я на­чал слегка беспокоиться о том, что может быть какое-то «по-смертие», жизнь после смерти...

Джон. Беспокоиться! Почему беспокоиться? Робин. Я думаю, потому, что это означает внесение существен­ных изменений в мою карту— изменений такого же масштаба, как и при утрате веры в жизнь после смерти у человека, все­гда в это верившего.

Джон. Что заставило тебя переменить свое мнение? Робин. Ну, во-первых, раз уж вся остальная вселенная устрое­на так удивительно эффективно, то, полагаю, было бы странным, если бы наиболее существенная, духовная часть нашей личности, наличие которой я вполне осознаю, не подвергалась переработке с целью дальнейшего использования. Затем я обнаружил множе­ство странных свидетельств о перевоплощении, которые трудно отвергнуть или найти им другое объяснение. Я имею в виду не то, что имеется набор зубодробительных фактов, а только масштаб исследований и убедительные подробности многих из них. Таким образом, это заставило меня серьезнее отнестись, по крайней мере, к такой возможности; особенно некоторые случаи, исследо­ванные профессором Яном Стивенсоном из университета Вирджи­нии. Во всяком случае, для меня наиболее убедительным свиде­тельством того, что какое-то продолжение существует и после смерти, являются все издания, доступные в наши дни, о том, что называют «переживаниями на пороге смерти».

Джон. О людях, которых сочли умершими, потому что все ме­дицинские показатели гласили, что процесс зашел слишком да­леко в направлении смерти, чтобы было возможно оживление, но которые вернулись к жизни и могут свидетельствовать о том, что происходило с ними у последней черты.

Робин. Да. Некоторые из первых упоминаний об этом были доло­жены Швейцарскому альпийскому клубу профессором геологии Альбертом Хаймом. Будучи страстным альпинистом, он и сам бывал на грани смерти во время восхождений и был поражен своими реакциями. Он обнаружил, что многие люди, совершавшие восхож­дение, испытывали схожие переживания перед лицом смерти, поэтому он заинтересовался этим и провел более тщательные ис­следования.

279

Джон. Что он обнаружил?

Робин. Первым было отсутствие боли или сильного волнения, или горя, или отчаяния в ожидании надвигающейся смерти. Вме­сто этого они спокойно осознавали свое рискованное положе­ние; восприятие было очень четким, а время растягивалось, как будто секунда становилась минутой или минута часом — для ре­акций имелось все время в мире, так что они происходили мол­ниеносно.

Джон. Все это производит впечатление приспособлений, раз­вившихся в процессе обычной эволюции. Оцепенение от сильно­го шока и ускорение реакций могут иметь значение с точки зре­ния выживания.

Робин. Согласен. Но другие факты из числа обнаруженных Хай-мом так просто не объяснить. Например, часто происходило ус­коренное воспроизведение в мыслях событий прошедшей жизни.

Джон. Вроде известного представления о последовательнос­ти кадров, наподобие «Избранных событий моей жизни»?

Робин. Да. А затем, по их описаниям, они слышали музыку и наблюдали виды необыкновенной красоты. Некоторые видели при­ближающуюся фигуру.

Джон. Да, дарвинистское объяснение всему этому прибегло бы к терминам бессознательного, предоставляющего альтерна­тивные впечатления, чтобы отвлечь разум от перспектив в на­стоящем.

Робин. Чему из только что сказанного противоречит это объяс­нение? В любом случае, я упомянул Хайма только для начала. Многие другие исследователи изучали эти предсмертные пере­живания в сотнях и сотнях случаев. Все опрошенные ими люди описывали очень схожие переживания.

Джон. Такие, как?..

Робин. Обычно они рассказывали, что мгновения, когда у них, с точки зрения врачей, наступала смерть — настоящая смерть по медицинским критериям — были, в общем, весьма положи­тельными. Появлялось чувство покоя и удовлетворенности, ощу­щение красоты, радости, любви. И с медицинскими признаками «смерти мозга» совпадал период, когда, по описаниям примерно половины из них, они покидали свое тело и видели его со сто­роны, как будто были наблюдателями собственной смерти.

Джон. Никакой боли или тревоги?

Робин. Определенно никакой боли. Будто их физические стра­дания теперь закончились. Часто они чувствовали удивление и гадали, что же будет дальше.

Джон. И что же?

Робин. Появлялось ощущения движения с большой скоростью через темное пространство, часто описываемое как путешествие по темному тоннелю. Но при этом в конце тоннеля появлялся свет, который становился ярче и ярче по мере приближения. Затем они чувствовали себя вступающими в мир, из которого исходил свет. На этом этапе их переживания, похоже, не под­даются описанию. Большинство рассказывали о несказанном великолепии и исключительной красоте. И они ощущали некое

280

присутствие «существа из света», излучающего любовь и сочув­ствие и окутывающего их теплом. Некоторые даже описывали, что это существо, обладающее чувством юмора!

Джон. Мне это нравится] Теплая встреча у небесных врат. Но-я не совсем уловил: это «присутствие» было какой-то личностью?

Робин. Люди ощущали его по-разному. Для некоторых, являв­шихся приверженцами какой-то основной религии, это направ­ляющее присутствие осознавалось как Бог, Будда, Иисус. Для других оно, похоже, не имело определяемой формы.

Джон. То есть это была сущность, которую некоторые люди осознавали в свете своих религиозных представлений. Так... ка­ковы были их чувства относительно этого переживания?

Робин. В целом все воспринималось настолько позитивно, что они хотели остаться и не возвращаться к своей жизни на земле.

Джон. С чего было им ожидать, что придется возвращаться?

Робин. Они не ожидали. К этому моменту они были рады своему пребыванию в этом новом мире. Но потом происходило вот что: им сообщалось, что время их смерти еще не пришло и что им придется вернуться на землю и закончить свой срок.

Джон. Им сообщалось — почему?

Робин. В качестве причины приводилось либо то, что они еще нужны другим— их детям, например— или что остались дела, которые они должны завершить в своей жизни, что-то, что они должны узнать, что еще не пришло к завершению.

Джон. И эти причины были для них слишком убедительны­ми, чтобы оспаривать?

Робин. Да, как правило, они примирялись с необходимостью возвращения для завершения своего срока. Но дело в том, что

281

их мотивация возвращения к жизни обычно была проявлением самоотверженности и была наполнена ощущением служения выс­шей цели.

Джон. А каков же был долгосрочный эффект этих предсмер­тных переживаний, когда люди возвращались к жизни и про­должали свой земной путь?

Робин. Похоже, он был весьма положительным. Они описыва­ли, что чувствовали себя обновленными, будто заново начинаю­щими жизнь. Они казались более открытыми, любящими и спо­собными к сочувствию. Материальные ценности становились для них менее важны.

Джон. Что-нибудь еще?

Робин. Обычно они ощущали ответственность за развитие своих неиспользуемых способностей и талантов, особенно направлен­ных на служение другим. И это переживание зароняло в них желание достичь более глубокого понимания жизни, искать ее цели и смысла. Их взгляды на религию обычно менялись; при­сутствовало ощущение непосредственного контакта с некой выс­шей силой. Но это сопровождалось не столь ревностным отноше­нием к формальным религиозным обрядам, словно они были ме­нее важны, чем непосредственное внутреннее переживание, от которого они вкусили.

Джон. То есть во многих случаях эти переживания приводили к значительной заинтересованности в духовных вопросах.

Робин. Точно. Психолог Дэвид Розен недавно исследовал лю­дей, которые пытались покончить с собой, прыгая с моста Золо­тые Ворота в Сан-Франциско, и потерпели неудачу.

Джон. Они промахнулись мимо земли?

Робин. Могу предположить, что большинство из них целились в море; как бы то ни было, они приземлились сравнительно удачно.

Джон. И выжили, дабы повествовать о чем?

Робин. Каждый из них описывает, что во время и после свое­го прыжка «испытывал чувство духовного возрождения и едине­ния с другими, с вселенной и Богом. Как результат, многие из них пережили весьма драматическое перерождение.

Джон. Быть может, англиканской церкви следовало бы ввести какое-то подобие прыжков с тросом в состав заутренней служ­бы. Итак... как же переживание подобной «генеральной репети­ции» влияет на отношение человека к смерти?

Робин. Это один из наиболее потрясающих эффектов. Испы­тавшие подобное люди, по всей видимости, утрачивают страх смерти, и это переживание оставляет в них еще большую убеж­денность в существовании после смерти.

Джон. Все весьма положительно. Доктор Глянец-Повсюду вроде тебя может радоваться. Но разве ни у кого не было негативных переживаний в присмертном состоянии?

Робин. У некоторых. Они, похоже, составляют очень незна­чительное меньшинство, хотя можно спорить о том, что некото­рые люди могли испытывать негативные переживания, а затем о них забыть. Тем не менее даже при отрицательных пережи­ваниях они все же испытывали ощущение подобия продолжения

282

существования. Но вместо чувства покоя и признания они ис­пытывали панику и ощущение несчастья, а затем как будто по­падали в адоподобное окружение.

Джон. Есть ли что-нибудь, позволяющее предположить, в чем люди, испытавшие отрицательные переживания, отличаются от тех, у кого они были положительными?

Робин. Из отчетов это для меня неясно. Но я бы ожидал, что это были люди, испытавшие сильные негативные эмоции. Есть одно очень интересное исследование, проведенное Гротом и Галифаксом, подтверждающее такую возможность. Оно посвя­щено переживаниям раковых больных, которым давали галлюци­ногенный наркотик ЛСД. Многие из этих пациентов испытывали положительные переживания, в некоторых отношениях весьма похожие на описания упоминавшихся нами людей, которые по­бывали у последней черты. У них было ощущение изумления и благоговения, присутствия глубинного смысла и цели, яркого осознания природы и, зачастую, религиозное чувство «океани­ческого» типа, которое я описывал. Это могло включать в себя воспроизведение прожитой жизни, а в некоторых случаях — про­шлых жизней. И так же, как и у побывавших при смерти, у них исчезала тревога, связанная со смертью, потому что смерть боль­ше не воспринималась как конец существования, но скорее как некоторый переход сознания. Но некоторые из этих пациентов испытывали резко отрицательные, адоподобные переживания, наполненные болью и страданием. По всей видимости, это были люди, чьи жизни были наполнены несчастьями, наподобие от­верженности и жестокого обращения в детстве, и кто в последу­ющей жизни в ответ на это нес в себе много враждебности и горечи или других отрицательных чувств.

Джон. То есть ты подозреваешь, что содержание присмерт-ных переживаний людей может определяться их глубинным эмо­циональным настроем?

Робин. Окрашиваться им — да.

Джон. Это перекликается с религиозными представлениями о рае и аде.

Робин. Да. Но конечно, эти представления по-разному пони­маются людьми с разными уровнями душевного здоровья. На низ­шем уровне, где мышление весьма примитивно и конкретно, а эмоциональный настрой в общем негативный, религиозные идеи о рае и аде люди склонны понимать буквально, как географичес­кие пункты где-то вовне, куда после смерти приписывают чело­века в соответствии с его поведением при жизни. Но те, кто более здоров, склонны рассматривать их скорее как внутренние состоя­ния сознания. То есть если мы предпочитаем лелеять свои отри­цательные эмоции, они будут постепенно набираться мощи, пока, наконец, мы не обнаружим себя в созданном нами же адоподоб-ном внутреннем мире, отданными на милость нашим самым нео­бузданным и разрушительным чувствам. Тогда как, если мы от­казываемся от немедленного удовлетворения подобных чувств и вместо этого боремся за то, чтобы относиться к другим как к неотъемлемой части целостного мира, то положительные эмоции

283

будут прирастать, отрицательные постепенно утратят свою силу и жизнь будет ощущаться более похожей на описания рая. В некоторых религиозных системах, например в буддизме, подоб­ное толкование рая и ада дается вполне явно. И все это прекрас­но согласуется с тем, что я вижу в душевном нездоровье. Потому что даже отрицательные переживания меньшинства раковых боль­ных и вернувшихся из объятий смерти людей часто имели поло­жительный эффект. Многие из них вернулись из своего наркоти­ческого «путешествия» с сознанием того, что многие ужасные со­бытия в жизни, которые мы своим ограниченным пониманием расцениваем как несправедливые, вкупе образовывали часть не­кой большей схемы, в которой все события были уравновешены и все казалось устроенным в конечном итоге правильно.

Джон. Ощущение того, что все так или иначе «правильно» и исполнено смысла, характерное для «мистических» переживаний...

Робин. Совершенно верно.

Джон. Должен сказать, что мне нравятся все эти разговоры о присмертных переживаниях. Это делает все более неопреде­ленным и гораздо более интересным. Хотя я чувствую то же са­мое в отношении лох-несского чудовища...

Робин. Ну, самое прекрасное то...что нам нет нужды прини­мать об этом решения за кого-либо!