Makarenko_Ped_poema_full_text

После этого разговора Назаренко круто изменил политику, и Коваль печалился:

—Ну, что ты будешь делать, Антон Семенович? Смотрите, как гад прикидывается. Ну, что я могу сделать, он же меня обм а- нет, сволочь, и всех обманет.

—А вы ему не верьте.

—Да какое же право я имею не верить. Вы смотрите: он и работает, он и газету, и на село, и в город, и мопр, как только что-нибудь сделать, он уже тут, и лучше другого сделает, и в комсомол каждую неделю подает заявление. Смотри ж ты, кака я гадина попалась, а?

Коваль с ненавистью посматривал на всегда улыбающегося, г о- тового на все Назаренко, всегда внимательно слушающего ка ждое его слово, всегда знающего всю текущую и давно протекшую п олитику, знающего все формулы, законы, декреты и даты, посматри - вал и грустил:

—Пока я тут, я ему комсомольского билета не дам.

Но Назаренко удесятерил энергию, приобрел и пустил в ход н овые

èеще не виданные способы выражения, совершал чудеса и под виги, и наступил момент, когда Коваль сложил оружие и сказал мне:

—Слопал меня, сволочь, ничего не поделаешь, придется дать комсомольский билет.

И вот Назаренко уже комсомолец. Вот идет к нам май, а там и каникулы, а там и на рабфак ехать. Коваль тоскливо спрашивал меня:

—Как же это так? Выходит, на глазах у тебя пролазит, и ты знаешь даже, каким способом, и ничего сделать не можешь? Не может же так быть…

Несмотря на страдания Коваля, Назаренко нас, во всяком слу - чае, не затруднял в ежедневной работе.

К лету 1925 года колония подходила совершенно компактным коллективом, и при этом очень бодрым, — так, по крайней мере , казалось снаружи. Только Чобот торчком стал в нашем движе нии,

èс Чоботом я не справился.

Вернувшись от брата в марте, Чобот рассказал, что брат живе т хорошо, но батраков не имеет — середняк. Никакой помощи Чо- бот не просил у колонии, но заговорил о Наташе. Я ему сказал :

— Что ж тут со мной говорить, это пусть сама Наташа решает...

Через неделю он опять ко мне пришел уже в полном тревожном волнении.

—Без Наташи мне не жизнь. Поговорите с ней, чтобы поехала со мной.

—Слушай, Чобот, какой же ты странный человек! Ведь тебе с нею надо говорить, а не мне.

381

—Если вы скажете ехать, так она поедет, а я говорю, так както плохо выходит.

—Что она говорит?

—Она ничего не говорит...

—Как это «ничего»?

—Ничего не говорит, плачет.

Чобот смотрел на меня напряженно-настороженно. Для него важно было увидеть, какое впечатление произвело на меня е го сообщение. Я не скрыл от Чобота, что впечатление было у меня тяжелое:

—Это очень плохо... Я поговорю.

—Чобот глянул на меня налитыми кровью глазами, глянул в самую глубину моего существа и сказал хрипло:

—Поговорите. Только знайте: не поедет Наташа, я с собой покончу.

—Это что за дурацкие разговоры! — закричал я на Чобота. — Ты человек или слякоть? Как тебе не стыдно?..

Но Чобот не дал мне кончить. Он повалился на лавку и заплакал невыразимо горестно и безнадежно. Я молча смотрел на н его, положив руку на его воспаленную голову. Он вдруг вскочил, в зял меня за локти и залепетал мне в лицо захлебывающиеся, наго няющие друг друга слова:

—Простите… Я ж знаю, что мучаю вас… так я не можу ничего уже сделать... Я, видите, какой человек, вы же все видите и все знаете... Я на колени стану... без Наташи я не можу жить!

Я проговорил с ним всю ночь и в течение всей ночи ощущал свою немощность и бессилие. Я ему рассказывал о большой жи з- ни, о светлых дорогах, о многообразии человеческого счаст ья, об осторожности и плане, о том, что Наташе надо учиться, что у н ее замечательные способности, что она и ему потом поможет, чт о нельзя ее загнать в далекую богодуховскую деревню, что он а умрет там от тоски,— все это не доходило до Чобота. Он угрюмо слушал мои слова и шептал:

—Я разобьюсь на части, а все сделаю, абы она со мной поехала...

Отпустил я его в прежнем смятении, человеком, потерявшим

управление и тормоза. На другой же вечер я пригласил к себе Наташу. Она выслушала мой короткий вопрос одними вздрагиваю - щими ресницами, потом подняла на меня глаза и сказала чист ым до блеска, нестыдящимся голосом:

—Чобот меня спас... а теперь я хочу учиться.

—Значит, ты не хочешь выходить за него замуж и ехать к нему?

—Я хочу учиться... А если вы скажете ехать, так я поеду.

Я еще раз взглянул в эти открытые, ясные очи, хотел спросить ,

382

знает ли она о настроении Чобота, но почему-то не спросил, а сказал только:

—Ну, иди спать спокойно.

—Так мне не ехать? — спросила она меня по-детски, мотая головой немного вкось.

—Нет, не ехать, будешь учиться,— ответил я хмуро и задумался, не заметив даже, как тихонько вышла Наташа из кабинета.

Чобота увидел я на другой день утром. Он стоял у главного входа в белый дом и явно поджидал меня. Я движением головы пригласил его в кабинет. Пока я разбирался с ключами и ящик ами своего стола, он молча следил за мной и вдруг сказал, как бу дто про себя:

—Значит, не поедет Наташа?

ßвзглянул на него и увидел, что он не ощущает ничего, кроме своей потери. Прислонившись одним плечом к двери, Чобот см отрел в верхний угол окна и что-то шептал. Я крикнул ему:

— Чобот!..

Чобот, кажется, меня не слышал. Как-то незаметно он отвалился от двери и, не взглянув на меня, вышел неслышно и легк о, как призрак.

ßза ним следил. После обеда он занял свое место в сводном отряде. Вечером я вызвал его командира Шнайдера:

— Как Чобот?

— Молчит.

— Работал как?

— Комсвод Нечитайло говорит — хорошо.

— Не спускай с него глаз несколько дней. Если что-нибудь заметите, мне сейчас же скажите.

— Знаем, как же,— сказал Шнайдер.

— Несколько дней Чобот молчал, но на работу выходил, являлся и в столовую. Встречаться со мной, видно, не хотел сознат ельно. Накануне праздника я приказом поручил персонально ему прибить лозунги на всех зданиях. Он аккуратно приготовил лестницу и пришел ко мне с просьбой:

— Выпишите гвоздей.

— Сколько?

Он поднял глаза к потолку, пошептал и ответил:

— Я так считаю, килограмм хватит...

ßпроверил: он добросовестно и заботливо выравнивал лозун ги

èспокойно говорил своему компаньону на другой лестнице:

— Нет, выше... Еще выше... Годи. Прибивай.

Колонисты любили готовиться к праздникам и больше всего любили праздник Первого мая, потому что это весенний праз дник.

383

Но в этом году Первомай подходил в плохом настроении. Накануне с самого утра перепадал дождик. На полчаса затихнет и сн ова моросит, как осенью, мелкий, глуповатый, назойливый. К вечер у зато заблестели на небе звезды, и только на западе мрачнел темносиний кровоподтек, бросая на колонию недружелюбную, грязн оватую тень. Колонисты бегали по колонии, чтобы покончить до с о- брания с разными делами: костюмы, парикмахер, баня, белье. Н а просыхающем крылечке белого дома барабанщики чистили ме лом медь своих инструментов. Это были герои завтрашнего дня.

Барабанщики наши были особенные. Это вовсе не были жалкие неучи пионерских отрядов, производящие беспорядочную толпу звуков. Горьковские барабанщики недаром ходили полгода н а вы- учку к полковым мастерам, и только один Иван Иванович прот е- стовал тогда:

— Вы знаете, у них ужасный метод, ужасный!

Иван Иванович с остановившимися от ужаса глазами рассказ ал мне об этом методе, заключающемся в прекрасной аллитераци и, где речь идет о бабе, табаке, сыре, дегте, и только одно слово не может быть приведено здесь, но и это слово служило честно б арабанному делу. Этот ужасный метод, однако, хорошо делал свое воспитательное дело, и марши наших барабанщиков отличались к расотой, выразительностью. Их было несколько: походный, зоре вой, знаменный, парадный, боевой, в каждом из них были своеобраз - ные переливы трелей, сухое, аккуратное стаккато, приглуше нное нежное рокотанье, неожиданно взрывные фразы и кокетливо-т анцевальные шалости. Наши барабанщики настолько хорошо испол няли свое дело, что даже многие инспектора наробраза, услыша в их, принуждены были наконец признать, что они не привносят в д ело социального воспитания никакой особенно чуждой идеолог ии.

Вечером на собрании колонистов мы проверили свою готовно сть к празднику, и только одна деталь оказалась до конца не выя сненной: будет ли завтра дождь. Шутя предлагали отдать в приказ е: предлагается дежурству обеспечить хорошую погоду. Я утвержда л, что дождь будет обязательно, такого же мнения были и Калина Ив анович, и Силантий, и другие товарищи, понимающие в дождях. Но колонисты протестовали против наших страхов и кричали:

—А если дождь, так что?

—Измокнете.

—А мы разве сахарные?

Я принужден был решить вопрос голосованием: идти ли в город, если с утра будет дождь? Против поднялось три руки, и в т ом числе моя. Собрание победоносно смеялось, и кто-то орал:

— Наша берет!

384

После этого я сказал:

—Ну, смотрите, постановили — пойдем, пусть и камни с неба падают.

—Пускай падают! — кричал Лапоть.

—Только смотрите, не пищать! А то все сейчас храбрые, а завтра хвостики подожмете и будете попискивать: ой, мокро, ой, холодно...

—А мы когда пищали?

—Значит, договорились — не пищать?

—Есть не пищать!

Утро нас встретило сплошным серым небом и тихоньким коварным дождиком, который иногда усиливался и поливал земл ю, как из лейки, потом снова начинал бесшумно брызгать. Никак ой надежды на солнце не было.

Âбелом доме меня встретили уже готовые к походу колонист ы

èвнимательно присматривались к выражению моего лица, но я нарочно надел каменную маску, и скоро начало раздаваться в разных углах ироническое воспоминание:

— Не пищать!

Видимо, на разведку прислали ко мне знаменщика, который спросил:

— И знамя брать?

— А как же без знамени?

— А вот… дождик...

— Да разве это дождик? Наденьте чехол до города.

— Есть, надеть чехол,— сказал знаменщик коротко.

Âсемь часов проиграли общий сбор. Колонна вышла в город точно по приказу. До городского центра было километров де сять,

èс каждым километром дождь усиливался. На городском плац у мы никого не застали,— ясно было, что демонстрация отменен а. В обратный путь тронулись уже под проливным дождем, но для нас было теперь все равно: ни у кого не осталось сухой нитки , а из моих сапог вода выливалась, как из переполненного ведра. Я остановил колонну и сказал ребятам:

— Барабаны намокли, давайте песню. Обращаю ваше внимание, некоторые ряды плохо равняются, идут не в ногу, кроме т ого, голову нужно держать выше.

Колонисты захохотали. По их лицам стекали целые реки воды .

— Шагом марш! Карабанов начал песню:

Гей, чумаче, чумаче!

Життя твое собаче...

385

Но слова песни показались всем настолько подходящими к сл у- чаю, что и песню встретили хохотом. При втором запеве песню подхватили и понесли по безлюдным улицам, затопленным дож - девыми потоками.

Рядом со мной в первом ряду шагал Чобот. Песни он не пел и не замечал дождя, механически упорно вглядываясь куда-то дальше барабанщиков и не замечая моего пристального внимания .

За вокзалом я разрешил идти вольно. Плохо было то, что ни у кого не осталось ни одной сухой папиросы или щепотки махо рки, поэтому все накинулись на мой кожаный портсигар. Меня окр у- жили и гордо напоминали:

—А все ж таки никто не запищал.

—Постойте, вон за тем поворотом камни будут падать, тогда что скажете?

—Камни — это, конечно, хуже,— сказал Лапоть,— но бывает еще и хуже камней, например, пулемет.

Перед входом в колонию снова построились, выравнялись и снова запели песню, хотя она уже с большим трудом могла оси - лить нарастающий шум ливня и неожиданно приятные, как сал ют нашему возвращению, первые в этом году раскаты грома. В кол о- нию вошли с гордо поднятой головой, на очень быстром марше . Как всегда, отдали салют знамени, и только после этого все п риготовились разбежаться по спальням. Я крикнул:

—Да здравствует Первое мая! Ура!

Ребята подбросили вверх мокрые фуражки, заорали и, уже не ожидая команды, бросились ко мне. Они подбросили меня ввер х, и из моих сапог вылились на меня новые струи воды.

Через час в клубе был прибит еще один лозунг. На огромном длинном полотенище было написано только два слова:

Í å ï è ù à ò ü!

15. Трудные люди

Чобот повесился ночью на третье мая.

Меня разбудил сторожевой отряд, и, услышав стук в окно, я догадался, в чем дело. Возле конюшни, при фонарях, Чобота, только что снятого с петли, приводили в сознание. После многих уси лий Екатерины Григорьевны и хлопцев удалось возвратить ему дыхание, но в сознание он так и не пришел и к вечеру умер. Приглашенные из города врачи объяснили нам, что спасти Чобота бы ло невозможно: он повесился на балконе конюшни; стоя на этом б ал-

386

коне, он, очевидно, надел на себя и затянул петлю, а потом бро сился с ней вниз,— у него повреждены были шейные позвонки.

Хлопцы встретили самоубийство Чобота сдержанно. Никто не выражал особенной печали, и только Федоренко сказал:

—Жалко казака — хороший был бы буденновец! Но Федоренко ответил Лапоть:

—Далеко Чоботу до Буденного112 : граком жил, граком и помер, от жадности помер.

Коваль с гневным презрением посматривал в сторону клуба, где стоял гроб Чобота, отказался стать в почетный караул и на похороны не пришел:

—Я таких, как Чобот, сам вешал бы: лезет под ноги с драмами своими дурацкими!

Плакали только девочки, да и то Маруся Левченко иногда вытирала глаза и злилась:

—Дурак такой, дубина какая, ну что ты скажешь, иди с ним «хазяйнуваты»! Вот счастье какое для Наташи! И хорошо сдел ала, что не поехала! Много их, таких Чоботов, найдется, да всем уб лажать? Пускай вешаются побольше.

Наташа не плакала. Она с испуганным удивлением глянула на меня, когда я пришел к девочкам в спальню, и негромко спроси ла:

—Що мени теперь робыты?

Маруся ответила за меня:

—Может, и ты вешаться захочешь? Скажи спасибо, что этот дурень догадался смыться. А то он тебя всю жизнь мучил бы. Ч то ей «робыть», задумалась, смотри! На рабфаке будешь, тогда и задумывайся…

Наташа подняла глаза на сердитую Маруську и прислонилась к

ååпоясу:

—Ну, добре.

—Я принимаю шефство над Наталкой,— сказала Маруся, вызывающе сверкнув на меня глазами.

Я шутя расшаркался перед ней:

—Пожалуйста-пожалуйста, товарищ Левченко. А мне можно с вами «на пару»?

—Только с условием: не вешаться! А то, видите, какие шефы бывают, ну их к собакам. Не столько того шефства, сколько не - приятностей.

—Есть не вешаться!

Наташа оторвалась от Марусиного пояса и улыбалась своим новым шефам, даже порозовела немного.

— Идем завтракать, бедная девочка,— сказала весело Маруся. У меня на этом участке сердце стало... ничего себе. К вечеру

387

приехали следователь и Мария Кондратьевна. Следователя я упросил не допрашивать Наташу, да он и сам был человек сообра зительный. Написав короткий акт, он пообедал и уехал. Мария Ко н- дратьевна осталась погрустить. Поздно ночью, когда уже вс е спали, она зашла в мой кабинет с Калиной Ивановичем и устало опустилась на диван:

—Безобразные ваши колонисты! Товарищ умер, а они хохочут,

àэтот самый ваш Лапоть так же валяет дурака, как и раньше.

—Мария Кондратьевна, подумайте, что вы говорите?

—К вашему сведению: уже подумала и повторяю: гадость. Товарищ им Чобот или нет?

—Не товарищ, понимаете, не товарищ, а враг. Вы ведь член партии, для вас понятно: враг.

Мария Кондратьевна испугалась моего крика и бросилась к К алине Ивановичу:

—Дорогой пасечник, спасите меня от этого изверга.

—Калина Иванович рассмеялся и сказал:

—Я тоже не люблю, када… это… вешаються. Эти паразиты думают: поганое ему место в жизни попалось, они и вешаються , и топляться, адиоты… Как будто это тебе театр: пошел и купив себе место в первом ряду. И откуда такое можно почерпнуть, ч тобы из-за одной бабы вешаться. Это ж только адиот может подумать, как будто бабы не все одинаковые. У одной юбка с оборк ой, а

âдругой без оборки.

—Ну, вы, старый греховодник. Как это одинаковые? Что это за такая теория?

—Так это ж вовсе ни какая теория, а прахтическая жизнь: по теории, может, и не все одинаковые, а прахтически — один черт.

Мария Кондратьевна махнула рукой на Калину Ивановича и ск а- зала ему серьезно:

—Для вас будут неприятности из-за этого случая.

—Вероятно, будут.

—Что вы предпримите?

—Ничего.

—Как это так ничего. Надо послать подробное объяснение в Наркомпрос.

—Я послал короткий рапорт.

—Вот еще сокровище, короткий рапорт. Кто же так делает? Что это за рыцарские фасоны?

—Вообще, это не имеет значения,— сказал я.

—Ну, вот увидите,— сказала сердито Мария Кондратьевна. — Где мне спать?

Калина Иванович с готовностью поднялся:

388

—Уложить вас спать дело легкое, это не то, что писать всякие бумажки.

На другой день я проводил рабфаковцев. По дороге на вокзал Вершнев говорил:

—Хлопцы н-не понимают, в чем дело. Ч-ч-человек решил умереть, значит, жизнь плохая. Им к-кажется, ч-что из-з-за Наталки ,

àна самом деле не из-за Наталки, а такая жизнь.

Белухин завертел головой:

—Ничего подобного! У Чобота все равно никакой жизни не было. Чобот не человек, а раб. Барина у него отняли, так он Наташку выдумал.

—Выкручуете113 , хлопцы,— сказал Семен. — Этого я не люблю. Повесился человек, ну и вычеркни его из списков. Надо ду - мать про завтрашний день. А я вам скажу: тикайте отсюда с ко лонией, а то у вас все перевешаются.

На обратном пути я задумался над путями нашей колонии. В полный рост встал перед моими глазами какой-то грозный кр и- зис, и угрожали полететь куда-то в пропасть несомненные дл я меня ценности, ценности живые, живущие, созданные, как чудо , пятилетней работой коллектива, исключительные достоинс тва которого я даже из скромности скрывать от себя не хотел.

Надо было ухватить быка за рога. В чем дело?

Правда, во всей истории колонии было очень мало колонисто в, собиравшихся посвятить себя сельскому хозяйству, сельск ая жизнь всегда вызывала у колонистов презрительную мину, а селян, даже в моменты наибольшего союза, иначе не называли, как старым б латным — граки. В таком случае, какое же значение имело то обстоятельство, что почти круглый год колонисты, как муравьи, трудились на своих полях? И никаких наград колонист не мог получ ить ни

âэтой жизни, ни в будущей, и будущее это было в высшей степе ни неизвестное и неуверенное.

И тем не менее нигде я не видел столько смеха и шуток, столь ко открытого дружелюбного взгляда, столько охотного стремл ения к коллективу, так мало наклонности к бузотерству, к скандал у, к спорту. А между тем я ни на йоту не уменьшал своего требован ия к колонисту, все равно к кому — к воспитаннику, к воспитателю, к себе самому. Одним из моих положений, определяющих работу , давно уже было: как можно больше требования к колонисту, как можно больше уважения к нему. И мое требование давно уже перес тало быть моим, а сделалось традиций коллектива, которым он дор о- жит, как главной особенностью своей чести.

В таком коллективе неясность личных путей не могла опреде - лять кризиса. Ведь личные пути всегда неясны. И что такое яс ный

389

личный путь? Это отрешение от коллектива, это концентриро ванное мещанство: такая ранняя, такая скучная забота о будуще м куске хлеба, об этой самой хваленой квалификации. И какой к валификации? Столяра, сапожника, мельника. Нет, я крепко верю, что для мальчика в шестнадцать лет нашей советской жизни самой дорогой квалификацией является квалификация борца и че- ловека.

Àнастоящий человек, тот, которого иногда предлагают писать

ñбольшой буквы, может родиться только в коллективе. Новый коллектив новейшей нашей истории не может быть создан за три- четыре года, это верно, мы, может быть, только слабо ощутили самые главные его черты. Но и главные черты этого нового ко ллектива, вот эти драгоценные особенности нового человека-кол лективиста я не променяю ни на какие квалификации.

Нет, дело не в квалификации. Я ведь и в последние дни явно ощущаю напряженный пульс колонии, для меня нет сомнений в том, что колония несет в себе большую здоровую силу, в противно м слу- чае не встретили бы колонисты с таким безмятежным спокойствием смерть Чобота.

Я представил себе силу коллектива колонистов и вдруг поня л, в чем дело: ну, конечно, как я мог так долго думать! Все дело в о становке. Не может быть допущена остановка в жизни коллектив а.

Я обрадовался по-детски: какая прелесть! Какая чудесная, захватывающая диалектика! Свободный рабочий коллектив не спос о- бен стоять на месте. Всемирный закон всеобщего развития т олько теперь начинает показывать свои настоящие силы. Формы быт ия свободного человеческого коллектива — движение вперед, ф орма смерти — остановка. Но так как мы еще не умерли, значит, у нас есть какое-то движение? Какое? Движение внутреннее? Вероят - но, это антитезис: потенциальное напряжение коллективных сил. Черт возьми, здесь можно обнаружить целую кучу интереснейших законов, но мне некогда заниматься этим делом, мне пока что поручена не выработка законов, а колония имени Горького.

Да, мы почти два года стоим на месте: те же поля, те же цветники, та же столярная и тот же ежегодный круг.

Я поспешил в колонию, чтобы взглянуть в глаза колонистов и проверить мое великое открытие.

У крыльца белого дома стояли два извозчичьих экипажа, и Ла - поть меня встретил сообщением:

— Приехала комиссия из Харькова.

«Вот и хорошо,— подумал я,— сейчас мы это дело решим».

В кабинете ожидали меня: Любовь Савельевна Джуринская, полная дама, в темно-малиновом, не первой чистоты платье, уж е

390