Makarenko_Ped_poema_full_text

У нанятого в соседнем селе локомобиля ожидают прихода чет - вертого сводного измазанные серьезные машинисты. Молоти лка же наша собственная, только весной купленная в рассрочку, новенькая, как вся наша жизнь.

Бурун быстро расставляет свои бригады, у него с вечера все рассчитано, недаром он старый комсвод-четыре104 . Над стогом овса, назначенного к обмолоту последним, развевается наше знам я.

К обеду уже заканчивают пшеницу. На верхней площадке молотилки самое людное и веселое место. Здесь блестят глаза ми дев- чата, покрытые золотисто-серой пшеничной пылью, из ребят т олько Лапоть. Он неутомимо не разгибает ни спины, ни языка. На гла в- ном, ответственном пункте потная лысина Силантия и пропит анный той же пылью его незадавшийся ус.

Лапоть сейчас специализируется на Оксане:

—Это вам колонисты назло сказали, что пшеница. Разве это пшеница? Это горох.

Оксана принимает еще не развязанный сноп пшеницы и надевает его на голову Лаптя, но это не уменьшает общего удовол ь- ствия от Лаптиных слов.

Всем памятна смешная история первого дня пребывания Окса ны

èРахиль у нас этим летом. Повел их Лапоть поля посмотреть, увязались они за мною и Шере. Оксана прыгала и ахала по всяк ому случаю, Рахиль застенчиво и просто улыбалась, и вдруг Лапо ть пустился в разговоры:

—Вы там в Харькове, наверное, думаете, что на колосьях прямо пирожные растут? Правда ж?

—За кого вы нас считаете: вы думаете. Подумаешь, какие хозяева, только они все знают…

—Мы знаем. А вы, наверное, думаете, что это ячмень,— сказал Лапоть, проходя по меже ячменя.

—И ничего такого я вовсе не думаю,— сказала небрежно Оксана. Возможно, что в глубине души она все-таки подозревала, ч то это в самом деле ячмень. Рахиль откровенно покраснела и в з амешательстве отвернулась.

—А я по глазам вижу, что вы так думаете.

—Отстаньте.

—А что это такое, скажите?

—Да ничего и говорить не буду. — Оксана тоже покраснела.

—Нет, скажите. Ну, скажите.

—Довольно, Лапоть.

—Не знаете.

—Çíàþ.

—Честное слово, вы думали, что это ячмень, а это пшеница…

321

—И без вас знаю, что пшеница,— сказала Оксана, но в это время Рахиль ойкнула и села на межу в полном бессилии.

Лапоть разревелся на все поле:

—И без меня знаете? Пшеница? От агрономы какие.

Оксана беспомощно оглянулась и встретилась с моим, вероят но, тоже ироническим взглядом. На глазах у нее заблестели сле зы.

—Êó-êó-êó-ðóçà. Слышите, кукуруза, какая там пшеница,— в лицо Оксане закричал Лапоть.

Оксана обиделась и повернула назад. Рахиль с межи подняла голову и протянула:

—Не, это не кукуруза…

ßзавидовал Лаптю, умеют же люди наслаждаться жизнью. Шере один оказался настоящим рыцарем. Он догнал Оксану и успок оил ее:

—Вы не сердитесь. Что же тут такого, что вы не знаете. Зато он не знает того, что вы знаете.

—Да что вы мне говорите? Что вы мне говорите? — закричала сквозь слезы Оксана. — Вы лучше скажите, что это такое?

—Это? Ячмень, конечно.

—Ячмень? Ах, какое животное.

Лапоть поспешил удрать далеко вперед и не слышал, как Рахи ль, сидя по-прежнему на меже, отрицательно покачала головой и лукаво недоверчиво посмотрела на Шере:

— Нет, это не ячмень.

Тут уже и мы присоединились к торжеству Лаптя. Трудно было пожалеть это прелестное существо — Рахиль. Но и Рахиль ведь нас не жалела. Даже в полном поражении она еще продолжала и з- деваться над нами:

— А я думаю, что это Тимофеева трава, есть ж такой хлеб — Тимофеева трава? А я читала, что есть.

И теперь на верхней площадке молотилки, когда Лапоть напо м- нил студенткам недавнее прошлое, защищалась от Лаптя толь ко одна Оксана. Рахиль предпочитала подальше держаться от по ля сражения, вероятно, не будучи крепко уверенной, что и на сам ом деле мы молотим пшеницу.

Я люблю молотьбу. Особенно хороша молотьба к вечеру. В монотонном стуке машин уже начинает слышаться музыка, ухо у же вошло во вкус своеобразной музыкальной фразы, бесконечно разнообразной с каждой минутой и все-таки похожей на предыду - щую. И музыка эта, такой счастливый фон для сложного, уже усталого, но настойчиво неугомонного движения: целыми ряд а- ми, как по сказочному заклинанию, подымаются с обезглавле н- ного стога снопы, и после короткого нежного прикосновения на смертном пути к рукам колонистов вдруг обрушиваются в нут ро

322

жадной ненасытной машины, оставляя за собой вихрь разруше н- ных частиц, стоны взлетающих, оторванных от живого тела кр у- пинок. И в вихрях, и в шумах, и в сутолоке смертей многих и многих снопов, шатаясь от усталости и возбуждения, смеясь над усталостью, наклоняются, подбегают, сгибаются под тяжелым и ношами, хохочут и шалят колонисты, обсыпанные хлебным пра - хом и уже осененные прохладой тихого летнего вечера. Они п рибавляют в общей симфонии к однообразным темам машинных стуков, к раздирающим диссонансам верхней площадки побед о- носную, до самой глубины мажорную музыку радостной челове - ческой усталости. Трудно уже различить детали, трудно ото рваться от захватывающей стихии. Еле-еле узнаешь колонистов в п охожих на фотографический негатив золотисто-серых фигурах. Р ы- жие, черные, русые — они теперь все похожи друг на друга. Тру д- но согласиться, что стоящая с утра с блокнотом в руках под с амыми густыми вихрями призрачно склоненная фигура — это Мари я Кондратьевна; трудно признать в ее компаньоне, нескладной , смешной, сморщенной тени, Эдуарда Николаевича, и только по голосу я догадываюсь, когда он говорит, как всегда, вежливо -сдер- жанно:

—Товарищ Бокова, сколько у нас сейчас ячменя? Мария Кондратьевна поворачивает блокнот к закату:

—Четыреста пудов уже,— говорит она таким срывающимся, усталым дискантом, что мне по-настоящему становится ее жа лко.

Хорошо Лаптю, который в крайней усталости находит выходы.

—Галатенко! — кричит он на весь ток. — Галатенко!

Галатенко несет на голове на рижнатом копье двухпудовый н а- бор соломы и из-под него откликается, шатаясь:

—А чего тебе приспичило?

—Иди сюда на минуточку, нужно...

Галатенко относится к Лаптю с религиозной преданностью. О н любит его и за остроумие, и за бодрость, и за любовь, потому ч то один Лапоть ценит Галатенко и уверяет всех, что Галатенко никогда не был лентяем.

Галатенко сваливает солому к локомобилю и спешит к молотилке. Опираясь на рижен и в душе довольный, что может минут - ку отдохнуть среди всеобщего шума, он начинает с Лаптем бе седу:

—À ÷åãî òû ìåíÿ çâàë?

—Слушай, друг,— наклоняется сверху Лапоть, и все окружающие начинают прислушиваться к беседе, уверенные, что она д обром не кончится.

—Ну, слухаю...

—Пойди в нашу спальню...

323

—Íó?

—Там у меня под подушкой…

—Ùî?

—Под подушкой говорю...

—Òàê ùî?

—Там у меня найдешь под подушкой...

—Та понял, под подушкой...

—Там лежат запасные руки.

—Ну, так шо с ними робыть? — спрашивает Галатенко.

—Принеси их скорее сюда, бо эти уже никуда не годятся,— показывает Лапоть свои руки под общий хохот.

—Ага! — говорит Галатенко.

Он понимает, что смеются все над словами Лаптя, а может быть , и над ним. Он изо всех сил старался не сказать ничего глупог о и смешного, и как будто ничего такого и не сказал, а говорил т олько Лапоть. Но все смеются еще сильнее, молотилка уже стучит впустую, и уже начинает «париться» Бурун:

—Что тут случилось? Ну, чего стали? Это ты все, Галатенко?

—Та я ничего…

Все замирают, потому что Лапоть самым напряженно-серьез- ным голосом, с замечательной игрой усталости, озабоченнос ти и товарищеского доверия к Буруну, говорит ему:

—Понимаешь, эти руки уже не варят. Так разреши Галатенко пойти принести запасные руки.

Бурун моментально включается в мотив и говорит Галатенко немного укорительно:

—Ну, конечно, принеси, что тебе — трудно? Какой ты ленивый человек, Галатенко!

Уже нет симфонии молотьбы. Теперь захватила дыхание высокоголосая какофония хохота и стонов, даже Шере смеется, да же машинисты бросили машину и хохочут, держась за грязные ко лени. Галатенко поворачивается к спальням. Силантий пристал ьно смотрит на его спину:

—Смотри ж ты, какая, брат, история...

Галатенко останавливается и что-то соображает. Карабанов кри- чит ему с высоты соломенного намета:

— Íó, ÷åãî æ òû ñòàë? Èäè óæå.

Но Галатенко растягивает рот до ушей. Он понял, в чем дело. Не спеша он возвращается к рижну и улыбается. На соломе хло п- цы его спрашивают:

—Куда это ты ходил?

—Та Лапоть придумал, понимаешь, принеси ему запасные руки.

—Íó, è ÷òî æå?

324

—Та нэма у него никаких запасных рук, брешет все. Бурун командует:

—Отставить запасные руки! Продолжать!

—Отставить, так отставить,— говорит Лапоть,— будем и этими как-нибудь.

В девять часов Шере останавливает машину и подходит к Бур уну:

—Уже валятся хлопцы. А еще на полчаса.

—Ничего,— говорит Бурун. — Кончим.

Лапоть орет сверху:

—Товарищи горьковцы! Осталось еще на полчаса. Так я боюсь, что за полчаса мы здорово заморимся. Я не согласен.

—А чего ж ты хочешь? — насторожился Бурун.

—Я протестую! За полчаса ноги вытянем. Правда ж, Галатен-

êî?

—Та, конечно ж, правда. Полчаса — это много.

Лапоть подымает кулак.

—Нельзя полчаса. Надо все это кончить, всю эту кучку, за четверть часа. Никаких полчаса!

—Правильно! — орет и Галатенко. — Это он правильно гово-

ðèò.

Под новый взрыв хохота Шере включает машину. Еще через двадцать минут все кончено. И сразу на всех нападает желан ие повалиться на солому и заснуть. Но Бурун командует:

—Стройся!

К переднему ряду подбегают трубачи и барабанщики, давно у же ожидающие своего часа. Четвертый сводный эскортирует зна мя на его место в белом доме. Я задерживаюсь на току, и от белого д ома до меня долетают звуки знаменного салюта. В темноте на мен я наступает какая-то фигура с длинной палкой в руке.

—Êòî ýòî?

—А это я, Антон Семенович. Вот пришел к вам насчет молотилки, это, значит, с Воловьего хутора, и я ж буду Воловик по хвамилии...

—Добре. Пойдем в хату...

Мы тоже направляемся к белому дому. Воловик, старый, видно, шамкает в темноте:

—Хорошо это у вас, как у людей раньше было...

—×åãî ýòî?

—Да вот, видите, с крестным ходом молотите, по-настоящему.

—Да где же крестный ход! Это знамя только. И попа у нас

íåòó.

Воловик немного забегает вперед и жестикулирует палкой в воздухе:

325

—Да не в том справа, что попа нету. А в том, что вроде как люди празднуют, выходит так, будто праздник. Видишь, хлеб со - брать человеку — торжество из торжеств, а у нас люди забыли про это.

У белого дома шумно. Как ни устали колонисты, все же полезли в речку, а после купанья и усталости как будто нет. За сто лами

âсаду радостно и разговорчиво, и Марии Кондратьевне хоче тся плакать от разных причин: от усталости, от любви к колонист ам, оттого, что восстановлен и в ее жизни правильный человече ский закон, попробовала и она прелести трудового свободного ко ллектива.

—Легкая была у вас работа? — спрашивает ее Бурун.

—Не знаю,— говорит Мария Кондратьевна. — Наверное, трудная, только не в том дело. Такая работа все равно — счастье.

За ужином подсел ко мне Силантий и засекретничал:

—Там это, сказали вам, здесь это, передать, значит: в воскресенье к вам люди, как говорится, придут, насчет Ольки, видиш ь, какая история.

—Это от Николаенко?

—Здесь это, от Павла Ивановича, старика, значит. Так ты, Антон Семенович, как это говорится, постарайся: рушники, види шь, здесь это, полагается и хлеб, и соль, и больше никаких данны х.

—Голубчик, Силантий, так ты это устрой все.

—Здесь это, устрою, как говорится, так, видишь, такая, брат, история: полагается в таком месте выпить, самогонку или чт о, видишь.

—Самогонку нельзя, Силантий, а вина сладкого купи две бутылки.

10. Свадьба

В воскресенье пришли люди от Павла Ивановича Николаенко. Пришли знакомые: Кузьма Петрович Магарыч и Осип Иванович Стомуха. Кузьму Петровича в колонии все хорошо знали, пото му что он жил недалеко от нас, за рекой. Это был разговорчивый, но не солидный человек. У него было засоренное песчаное поле , на которое он почти никогда не выезжал, и росла на том поле вся кая дрянь, большей частью по собственной инициативе. Через эт о поле было протоптано неисчислимое количество дорожек, потому что оно у всех лежало на пути. Лицо Кузьмы Петровича было похож е на его поле: и на нем ничего путного не растет, и тоже кажетс я, будто каждый куст грязновато-черной бороденки растет по с об-

326

ственной инициативе, не считаясь с интересами хозяина. И п о лицу его были проложены многочисленные тропинки морщин, складок, канавок. От своего поля только тем отличался Кузьма Петрович, что на поле не торчало такого тонкого и длинного носа.

Осип Иванович Стомуха, напротив, отличался красотой. Во вс ей Гончаровке не было такого стройного и красивого мужчины, как Осип Иванович. У него был большой и рыжий ус и нахальноскульптурные, хорошего рисунка глаза; он носил полугородс кой, полувоенный костюм и умел всегда казаться подтянутым и то н- ким. У Осипа было много родственников из очень заможнего с е- лянства, но сам он почему-то земли не имел, пробавлялся охот ой. Он жил на самом берегу реки в одинокой, убежавшей из села ха те.

Хоть и ожидали мы гостей, но они застали нас слабо подготов - ленными — да и кто его знает, как нужно было готовиться к такому непривычному делу? Впрочем, когда они вошли в мой кабинет, в нем было солидно, тихо и внушительно. Застали они только меня и Калину Ивановича. Гости вошли, пожали нам рук и и уселись на диване. Я не знал, как начинать. Осип Иванович обрадовал меня, когда начал просто:

—Раньше в таких делах про охотников рассказывали: шли мы на охоту та проследили лисицу, красную девицу, а та лисица — красная девица… та я думаю, что это не надо теперь, хоть я ж и охотник.

—Это правильно,— сказал я.

Кузьма Петрович засеменил ногами, сидя на диване, и помота л бороденкой:

—Дурачество это, я так скажу.

—Не то что дурачество, а не ко времени,— поправил Стомуха.

—Время разное бываеть,— начал поучительно Калина Иванович. — Бываеть народ темный, так ему еще мало, он еще и сам всякую потьму на себя напускаеть, а потом и живеть, как осто лоп какой, всего боиться: и грома, и месяца, и кошки. А теперь совецькая власть, хэ-хэ, теперь разве заградительного отряд у надо бояться… а то все не страшно...

Стомуха перебил Калину Ивановича, который, очевидно, забыл, что собрались не для ученых разговоров:

—Мы просто скажем: прислал нас известный вам Павел Иванович и супруга его Евдокия Степановна. Вы — как отец здесь , в колонии, так чи не отдадите вашу, так сказать, вроде приблиз и- тельно дочку Олю Воронову за ихнего сына Павла Павловича, он же теперь председатель сельсовета.

—Просим нам ответ дать,— запищал и Кузьма Петрович. — Если есть ваше такое согласие, как уже и батько хотят, дадит е нам

327

рушники и хлеб, а если такого согласия вашего не последует , то просим не обижаться, что побеспокоили.

—Õý-õý-õý, того будет малувато, что просим не обижаться,— сказал Калина Иванович,— а полагается по этому дурацькому вашему закону гарбуза домой нести.

—Гарбуза не сподиваемося105 ,— улыбнулся Осип Иванович,— да и время теперь такое, что гарбуз еще не вродился.

—Îíà-òî правда,— согласился Калина Иванович. — То раньше девка, гордая если сдуру, так она нарочно полную комору гар бузов держала. А если женихи не приходили, так она, паразитка, каш у варила. Хорошая гарбузяная каша, особенно если с пшеном...

—Так какой ваш родительский ответ будет? — спросил Осип Иванович.

ßответил:

—Спасибо вам, Павлу Ивановичу и Евдокии Степановне за честь. Только я не отец, и власть у меня не родительская. Сам о собой, нужно спросить Олю, а потом для всяких подробностей надо постановить совету командиров.

—А это мы вам не указчики. Как по новому обычаю полагается, так и делайте,— просто согласился Осип Иванович.

ßвышел из кабинета и в следующей комнате нашел дежурного по колонии, попросил его протрубить сбор командиров. В кол о- нии чувствовались непривычные горячка и волнение. Набежа ла на меня Настя, со смехом спросила:

—Где эти рушники держать? Туда же нельзя нести? — кивнула она в кабинет.

—Да подожди с рушниками, еще не сговорились, Вы здесь гденибудь близко побудьте, я позову.

—А кто будет завязывать?

—Что завязывать?

—Да надевать на этих... сватов, чи как их?

Возле меня стоял Тоська Соловьев и держал под мышкой боль - шой пшеничный хлеб, а в руках — солонку, потряхивал солонко й и наблюдал, как подскакивают крупинки соли. Прибежал Силант ий.

—Что ж ты, здесь это, трусишь тут хлебом-солью? Это ж надо на блюде...

Он наклонился, скрывая одолевавший его смех:

—Это ж с пацанами беда!.. А закуска как же?

Вошла Екатерина Григорьевна, и я обрадовался:

—Помогите с этим делом.

—Да я их давно ищу. С самого утра таскают этот хлеб по колонии. Идем со мной. Наладим, вы не беспокойтесь. Мы будем у девочек, пришлете.

328

В кабинет прибежали голоногие командиры.

У меня сохранился список командиров той счастливой эпохи . Это:

Командир первого отряда — сапожников — Гуд. Командир второго отряда — конюхов — Братченко. Командир третьего отряда — коровников — Опришко. Командир четвертого отряда — столяров — Таранец. Командир пятого отряда — девочек — Ночевная. Командир шестого отряда — кузнецов — Белухин. Командир седьмого отряда — Ветковский.

Командир восьмого отряда — Карабанов.

Командир девятого отряда — мельничных — Осадчий. Командир десятого отряда — свинарей — Ступицын. Командир одиннадцатого отряда — пацанов — Георгиевский. Секретарь совета командиров — Колька Вершнев. Заведующий мельницей — Кудлатый.

Кладовщик — Алеша Волков. Помагронома — Оля Воронова.

На деле в совете командиров собиралось народу гораздо больше: по полному, неоспоримому праву приходили члены комсомола — Задоров, Жорка Волков, Волохов, Бурун, убеленные сединами с тарики — Приходько, Сорока, Голос, Чобот, Овчаренко, Федоренко , Корыто, на полу усаживались любители-пацаны и между ними Митька, Витька, Тоська и Ванька Шелапутин обязательно. В со вете всегда бывали и воспитатели, и Калина Иванович, и Силант ий Семенович. Поэтому в совете всегда не хватало стульев: сид ели на окнах, стояли под стенками, заглядывали в окна снаружи.

Колька Вершнев открыл заседание. Сваты потеряли свою торжественность, задавленные на диване десятком колонистов , перемешавшиеся с голыми их руками и ногами.

Я рассказал командирам о приходе сватов. Никакой новости в этом известии для совета командиров не было, давно все вид ели дружбу Павла Павловича и Ольги. Вершнев только для формал ь- ности спросил Ольгу:

— Ты согласна выйти замуж за Павла? Ольга немного покраснела и сказала:

—Ну, конечно. Лапоть надул губы:

—Никто так не делает. Надо было пручаться106 , а мы тебя уговаривали бы. Так скучно.

Калина Иванович сказал:

—Скучно чи не скучно, а надо о деле говорить. Вы вот нам аккуратно скажите: как это будет все — хозяйство и все тако е?

329

Осип Иванович потрогал усы:

—Значит, так: если ваше согласие, свадьбу там, венчанье проведем, молодые после того к старикам — жить, значит, вместе, и хозяйство вместе.

—А для кого новую хату строили? — спросил Карабанов.

—А то хата будет для Михаила.

—Так Павло ж старший?

—Старший, конечно, он старший, от же старый так решил. Бо Павло жинку берет с колонии.

—Ну, так что, что из колонии? — недружелюбно забурчал Ко-

âàëü.

Осип Иванович не сразу нашел слова. Тоненьким голосом затарахтел Кузьма Петрович:

—Так получается. Павло Иванович говорят: до хозяина и хозяйку нужно, бо у хозяйки и батько есть, тесть, выходит так,— Михайло берет у Сергея Гречаного. А ваша, значит, в невестки пойдет при Павле Павловиче. И Павло Павлович же и согласие дали.

Карабанов махнул рукой:

—С такими разговорами и до гарбуза можно добалакаться. Какое нам дело, что Павел Павлович дал согласие! Он просто, вы ходит, ну, шляпа, тай годи. Совет командиров Олю так выдать не может. Если так говорить, так это в батрачки к старому черту ...

—Семен... — нахмурился Колька.

—Ну, хорошо, хорошо, беру черта обратно. Это раз. А потом, про какое там венчанье говорили?

—А это уже как полагается — не было такого дела, чтобы без попов женились. Такого у нас на селе не было.

—Так будет,— сказал Коваль.

Кузьма Петрович зачесал в бородке:

—Кто его знает, чи будет, чи не будет. У нас так считается, будто нехорошо: это же выходит — невенчанным жить.

В совете замолчали. Все думали об одном и том же: свадьбы не выйдет. Я даже боялся, что в случае неудачи ребята выпровод ят сватов без особенных почестей.

—Ольга, ты пойдешь к попам? — спросил Колька.

—Ты что? Плохо позавтракал? Ты забыл, что я комсомолка?

—С попами дело не пойдет,— сказал я сватам,— думайте какнибудь иначе. Ведь вы знали, куда шли. Как вам могло прийти в голову, что мы согласимся на церковь.

Силантий поднялся с места и наладил для речи свой палец.

—Силантий, говорить будешь? — спросил Колька.

—Здесь это, спросить хочу.

330