Makarenko_Ped_poema_full_text

— Довольно с тебя.

Он легко отнял у нее угощение, но она уже забыла обо мне и жадно набросилась на Ольгу с радостно-пьяным причитанием :

—Красавица наша, Ольга Петровна! И косы распустила… Не годится так, не годится. Вот завтра очипок наденем, ходить в очипке будешь.

—И не надену,— неожиданно строго сказала Ольга.

—А как же? Так с косами и будешь?

—Ну да, с косами.

Бабы что-то завизжали, заговорили, наступая на Ольгу. Злой, раздраженный Волохов растолкал их и в упор спросил главну ю:

—А если не наденет, так что?

—Тай не надевай, не надевай, вам же лучше знать, все равно не венчались!

Подошли дипломаты дядьки и развели хохочущих, облитых самогоном баб в разные стороны. Мы с Ольгой вышли из парка.

—Я их не боюсь,— сказала Ольга,— а только трудно будет. Мимо нас колонисты проносили мебель и узлы с костюмами.

Сегодня идет «Женитьба» Гоголя, а перед спектаклем еще и л екция Журбина: «Свадебные обычаи у разных народов».

Еще далеко, очень далеко до конца праздника.

11. Лирика

Вскоре после свадьбы Ольги нагрянула на нас давно ожидаем ая беда: нужно было провожать рабфаковцев. Хотя о рабфаке гов орили еще со времен «нашего найкращего» и к рабфаку готовили сь ежедневно, хотя ни о чем так жадно не мечтали, как о собстве н- ных рабфаковцах, и хотя все это дело было делом радостным и победным, а пришел день прощанья, и у всех засосало под ложе ч- ной, навернулись на глаза слезы, и стало страшно: была колон ия, жила, работала, смеялась, а теперь вот разъезжаются, а этого как будто никто и не ожидал. И я проснулся в этот день со стесне н- ным чувством потери и беспокойства.

После завтрака все переоделись в чистые костюмы, приготов и- ли в саду парадные столы, в моем кабинете знаменная бригад а снимала со знамени чехол и барабанщики приспосабливали к своим животам барабаны. И эти признаки праздника не могли пот у- шить огоньков печали: голубые глаза Лидочки были заплакан ы с утра, девчонки откровенно ревели, лежа в постелях, и Екатер ина Григорьевна успокаивала их безуспешно, потому что и сама еле сдерживала волнение. Хлопцы были серьезны и молчаливы, Ла -

341

поть казался бесталанно скучным человеком, пацаны распол агались в непривычно строгих линиях, как воробьи на проволок е, и у них никогда не было столько насморков. Они чинно сидят на скамейках и барьерах, заложив руки между колен, и рассматр ивают предметы, помещающиеся гораздо выше их обычного поля з рения: крыши, верхушки деревьев, небо.

Я разделяю их детское недоумение, я понимаю их грусть — грусть людей, до конца уважающих справедливость. Я соглас ен с Тоськой Соловьевым: с какой стати завтра в колонии не буд ет Матвея Белухина? Неужели нельзя устроить жизнь более разумно, чтобы Матвей никуда не уезжал, чтобы не было у Тоськи большого, непоправимого, несправедливого горя? А разве у Матвея один корешок Тоська, и разве уезжает один Матвей? Уезжают: Бурун, Карабанов, Задоров, Крайник, Вершнев, Голос, Настя Ночевная, и у каждого из них корешки насчитываются дюжинами; а Матвей, Семен и Бурун — настоящие люди, которым так сладко подражать и жизнь без которых нужно на - чинать сначала.

Угнетали колонию не только эти чувства. И для меня и для каждого колониста ясно было, что колонию положили на плах у и занесли над нею тяжелый топор, чтобы оттяпать ей голову.

Сами рабфаковцы имели такой вид, будто их приготовили для того, чтобы принести в жертву «многим богам необходимости и судьбы». Карабанов не отходил от меня, улыбался и говорил:

—Жизнь так сделана, что как-то все неудобно. На рабфак ехать, так это ж счастье, это, можно сказать, чи снится, чи якась жар - птица, черт его знает. А на самом деле, може, оно и не так. А може, и так, что счастье наше сегодня отут и кончается, бо ко лонии жалко, так жалко... як бы никто не бачыв, задрав бы голову и завыв, ой, завыв бы... аж тоди, може, и легче б стало… Нэма правды на свете. Я вам так скажу, Антон Семенович, тут у нас социализм… Ну, чего ты, як дурень з печи?

Карабанов серьезно злится на Белухина, который вдруг захохотал и показывает на Семена вытянутым, шельмующим пальцем.

—Ну, чего ты? Ты лучше подумай, что такое социализм, ты знаешь?

—Чудак ты, Семен,— грустно прекращает смех Белухин. Раз я на «весьма» выдержал в рабфак Харьковского сельскохозяй ственного института, так, значит, я знаю, что такое социализм, а вот почему ты не знаешь?

—А что я такое сказал?

—Социализм? Просто собралась у нас хорошая компания, ну, семья, что ли, жалко, конечно, расставаться, а нужно, если… Нуж-

342

но, чтобы был настоящий социализм, а так, если все засядем с приятелями, так никакого тебе социализма никогда не будет .

—Брешешь, Матвей, брешешь, и я тебя возьму за петельки, если ты и дальше будешь так брехать. Какая тут тебе семья? Тут те бе коммуна, настоящая коммуна, ты смотри: от каждого по способ ности и каждому по потребности. Вот тебе нужен рабфак,— на тебе рабфак, нужен тебе табак,— на тебе табак, нужен театр,— на тебе театр…

—Заехал,— говорит Матвей.

—Я вже бачу, что из тебя ничего путного не выйдет, будешь ты паршивый интеллигент, агроном, тай годи. Если бы все люди жи ли так, как у нас в колонии, чего тебе еще нужно. Вот это и есть социализм.

—Что же, посмотрим,— говорит серьезно Матвей,— ты прав или я. И не буду я никаким интеллигентом, агрономом тоже не буду…

—À êàê æå òû?

—À òàê æå…

Белухин вдохновенно задирает кулак к потолку:

—Для социализма нужно еще много. Тебя тут Антон Семенович отогрел, перышки тебе высушил, а ты уже и зачирикал: ах, как хорошо, социализм, социализм…

Белухин очень смешно и зло показывает, как Семен трепыхае т крылышками, подскакивает и чирикает. Семен первый закатыв а- ется хохотом и стучит кулаком по столу:

—Правильно, ты не агроном, ты — актер.

—Ну, какой же я актер? Меня даже из шестого «А» сводного выгнали. Нет. А я пойду в Красную Армию.

Все вдруг пораженно притихли.

—Тю,— говорит Семен,— а какого ж ты, извините, полез на рабфак?

—А это я вроде разведки. Что там за народ? Да и подучусь. А я пойду в военную школу. Надо еще воевать, воевать, воевать. Я пойду воевать. Ух, и воевать же буду. Ты не смотри, что я добры й. Я, брат, тебе…

Матвей размахивается как будто шашкой, и мы слышим шум стали и упавшей вражеской головы.

—Правда, Антон Семенович? — спрашивает меня Белухин.

Я улыбаюсь Белухину и говорю:

— Разве правда одна на свете? Агроном — тоже правда.

Из угла кабинета смотрит на нас злым глазом Вершнев. Известный давно специалист по правдам, Семен обращается к нему с вопросом:

343

—А чего ты молчишь, Колька?

—Я теперь уже медик. Значит, буду лечить и агрономов и военных, а правда не в том,— правда только одна, а не то, что много…

—Смотри ты,— говорит Семен,— только одна? Ты уже добрался до нее?

Николай строго поднимается с дивана, подходит к столу и ка к будто даже со слезами говорит:

—Правда одна: люди.

—Сказал! — смеется Карабанов,— а ты что... ты уже и у кошек правду шукав?

—Í-í-íåò, не в том дело... а в том, что люди должны быть хорошие, иначе к-к ч-черту в-всякая правда. Если, понимаешь, сволочь, так и в социализме будет мешать. Я это сегодня поня л.

ßвнимательно посмотрел на Николая:

—Почему сегодня?

—Сегодня люди, к-к-как в зеркале. А я не знаю: то все была работа и каждый день такой... рабочий, и все такое. А сегодня к-к-как-то видно. Горький правду написал, я раньше не понимал, то есть и понимал, а значения не придавал: человек. Это т ебе не всякая сволочь. И правильно: есть люди, а есть и человеки .

—Я человек? — спрашивает Карабанов.

—Ты человек.

—А я? — спросил и Матвей.

—È òû òîæå.

—И я? — присоединился и я к общему любопытству.

—Ого? — сказал Вершнев.

Семен рассмеялся.

—Что же тут хитрого? Значит, если в колонии, так все чело-

âåêè?

—А что же? Так и нужно. Тут все человеки. Потом разойдутся

âразные стороны и сволочами станут, и кто его знает еще, че м станут, а здесь, понимаешь ты, коллектив. Матвей все врал: се - мья, компания. Он ничего не понимает. А я все понял.

—А зачем ты пошел в медицинский?

—Â-âîò: хочу хорошо знать, что т-такое ч-человек.

Такими словами прикрывали рабфаковцы свежие раны, уезжая из колонии. Но они страдали меньше нас, потому что впереди у них стоял лучезарный рабфак.

Накануне собрались вечером воспитатели на крыльце моей к вартиры, сидели, стояли, думали и застенчиво прижимались друг к другу. Колония спала, было тихо, тепло, звездно. Мир казался мне чудесным сиропом страшно сложного состава: вкусно, ув лекательно, а из чего он сделан — не разберешь, какие гадости в

344

нем растворены — неизвестно. В такие минуты нападают на че ловека философские жучки, и человеку хочется поскорее понят ь непонятные вещи и проблемы. А если завтра от вас уезжают «нас овсем» ваши друзья, которых вы с некоторым трудом извлекли и з социального небытия, в таком случае человек тоже смотрит на тихое небо и молчит, и мгновениями ему кажется, будто недал е- кие осокори, вербы, липы шепотом подсказывают ему правиль - ные решения задачи.

Так и мы бессильной группой, каждый в отдельности и все согласно, молчали и думали, слушали шепот деревьев и смотр ели

âглаза звездам. Так ведут себя дикари после неудачной охо ты.

ßдумал вместе со всеми. В ту ночь, ночь моего первого настоящего выпуска, я много передумал всяких глупостей. Я ником у не сказал о них тогда; моим коллегам даже казалось, что это они только ослабели, а я стою на прежнем месте, как дуб, несокру шимый и полный силы. Им, вероятно, было даже стыдно проявлять слабость в моем присутствии.

ßдумал о том, что жизнь моя каторжная и несправедливая. О том, что я положил лучший кусок жизни только для того, чтобы полдюжины «правонарушителей» могли поступить на рабфак , что на рабфаке и в большом городе они подвергнутся новым влия ниям, которыми я не могу управлять, и кто его знает, чем все это кончится? Может быть, мой труд и моя жертва окажутся просто ненужным никому сгустком бесплодно израсходованной эне ргии?

Думал и о другом: почему такая несправедливость?.. Ведь я сделал хорошее дело, ведь это в тысячу раз труднее и достойнее , чем пропеть романс на клубном вечере, даже труднее, чем сыграт ь роль в хорошей пьесе, хотя бы даже и во МХАТе... Почему там артистам сотни людей аплодируют, почему артисты пойдут сп ать домой с ощущением людского внимания и благодарности, поче му я в тоске сижу темной ночью в заброшенной в полях колонии, почему мне не аплодируют хотя бы гончаровские жители? Даж е хуже: я то и дело тревожно возвращаюсь к мысли о том, что для выдачи рабфаковцам «приданого» я истратил тысячу рублей , что подобные расходы нигде в смете не предусмотрены, что инсп ектор финотдела, когда я к нему обратился с запросом, сухо и о суждающе посмотрел на меня и сказал:

— Если вам угодно, можете истратить, но имейте в виду, что начет на ваше жалованье обеспечен.

ßулыбнулся, вспомнив этот разговор. В моем мозгу сразу заработало целое учреждение: в одном кабинете кто-то горячи й слагал убийственную филиппику против инспектора, в соседней комнате кто-то бесшабашный сказал громко: «Наплевать»,— а ряд ом,

345

нависнув над столами, услужливая мозговая шпана подсчиты вала, в течение скольких месяцев придется мне выплачивать по на чету тысячу рублей. Это учреждение работало добросовестно, нес мотря на то, что в моем мозгу работали и другие учреждения. В сосе днем здании шло торжественное заседание: на сцене сидели наши воспитатели и рабфаковцы, стоголосый оркестр гремел «Интерн ационал», ученый педагог говорил речь.

Я снова мог улыбнуться: что хорошего мог сказать ученый пе - дагог? Разве он видел Карабанова с наганом в руке, «стопорщ и- ка»109 на большой дороге, или Буруна на чужом подоконнике, «скокаря» Буруна, друзья которого по подоконникам были ра с- стреляны? Он не видел. И поэтому ученый педагог будет говорить «о великой советской педагогике». Можно улыбаться до само го утра, если думать об этом ученом педагоге. Он, этот промотавшийс я интеллигент, этот последовательный последователь всех « великих» педагогов, старую белиберду о «ребенке» притащил в с оветский огород, поставил на самом видном месте, набрал себе в помощ ь продувных шарманщиков, обезьянщиков, попугайщиков, напял ил на себя краденные у биологов, социологов отребья. Вся эта ком пания пляшет на нашем огороде, пока не вернется хозяин с фронта и не прогонит к чертовой матери всю эту сволочь. Ничего. Я издал и смотрю на них и вижу то жалкое чучело, которое они называют педагогикой. Оно меня не пугает, потому что в моем мозгу, че рт его знает, сколько всяких зданий. И между ними, недосягаемы й ни для какого ученого педагога, высится и дворец советской п едагогики. Я хорошо вижу его светлые залы, его белые стены, высокие разлеты потолков. И я думаю: мы живем в трудное время. Хорошо инженерам, врачам, агрономам, сколько всякого ценного доб ра натащили они из старого мира, сколько у них формул, законов, к ниг, кабинетов, приборов, сколько солидно скромных имен. А что е сть у нас — педагогов? Я несколько лет рылся в жалком наследстве и так-таки ничего и не выбрал, чтобы украсить стены моего дворца. Не могу же повесить на белоснежной стене «гармоническую л ич- ность», или «душу ребенка», или умершую за два месяца до рож дения «доминанту», или взъерошенную, страшненькую «сублима цию», или краденный условный рефлекс, от которого на три киломе тра несет собачиной.

Так и сияет мой педагогический дворец чистотой и нетронут остью, и именно за это его проклинают и измываются над ним шарманщики. Ничего: на дверях дворца я повесил надпись:

«Ученым педагогам, шарманщикам, попам и старым девам вход строго воспрещается».

Потому это так, что в моем дворце уже намечены основные

346

важнейшие залы, которые даже и не снились ученым педагога м, даже во время съездов и конференций.

Я улыбаюсь под темным небом.

—О чем вы все думаете? — спрашивает меня Екатерина Григорьевна. — Думаете и улыбаетесь?

—У меня торжественное заседание,— говорю я.

—Это видно. А все-таки скажите нам, как мы теперь будем без ядра?

—Ага, вот еще один отдел будущей педагогической науки, отдел о ядре.

—Какой отдел?

—Это я о ядре. Если есть коллектив, то будет и ядро.

—Смотря какое ядро.

—Такое, какое нам нужно. Нужно быть более высокого мнения о нашем коллективе, Екатерина Григорьевна. Мы здесь бе с- покоимся о ядре, а коллектив уже выделил ядро, вы даже и не заметили. Хорошее ядро размножается делением, запишите эт о в блокнот для будущей науки о воспитании.

—Хорошо, запишу,— соглашается уступчиво Екатерина Григорьевна.

Ядро и в самом деле было выделено. В совете командиров нужн о было заменить Карабанова, Белухина, Вершнева, Ночевную. Эт о оказалось не трудным делом. В восьмом отряде выдвинули коман диром Шнайдера, у кузнецов — Волохова, в пятом отряде — Марусю Лев- ченко, а секретарем стал Лапоть. Вот и вся операция. И совет командиров вчера разумно, весело и просто решил все, что вы пало ему на долю, и организовал выпуск рабфаковцев. На совете был и П етр Иванович Горович, поэтому и у него не было паники:

—Я думаю, что ничего страшного или печального не происходит,— говорил он. — Не нужно падать духом, Екатерина Григорьевна, мы выпускаем нашу продукцию, только и всего. Без этого же нельзя. Конечно, вы привязались к ребятам, так что же делать? Вот и посмотрим, какие из них выйдут студенты. Я думаю, что мы будем довольны. Не держать же готовую продукцию на складе?

—Не совсем так,— сказал тихо Иван Иванович Осипов. — Это не простая продукция. Она стоит души. Я, например, чувствую себя не в силах выпускать новую продукцию. Мне кажется, что теперь я могу делать только брак. Вот и Наташа…

Наталья Марковна подтвердила:

—Устали.

ßне поверил им:

—Как это устали? Устали,— нужно хорошо выспаться, потом утром искупаться, хорошо позавтракать, еще выспаться, и вс е…

347

—Это не такая усталость,— сказала Наталья Марковна,— раньше работали и ни о чем другом не думали. А теперь мы не м о- жем. Все в голову лезут разные мысли: хочется пойти в театр, одеться лучше, почитать на свободе, видеть каких-то новых л ю- дей и новые места, хоть вечером принадлежать себе или свое й семье. Нельзя же так, как мы. Вам хорошо, холостякам.

—А вот я и не холостяк, а мне здесь лучше, чем где угодно,— сказал Журбин.

—Поработайте с наше — четыре года, что вы запоете?

—Вам нужен отпуск,— сказал я.

—Нет, не поможет отпуск. Так работать всю жизнь нельзя. И никто этой работы не видит, никто спасибо не скажет.

Что я мог сказать Наталье Марковне? Не мог же я утешить ее тем, что наше дело проблемное. Не решать же нам проблемы на моем крыльце?

Неожиданно за проблемы взялась Лидия Петровна. Она презрительно и немного вульгарно повела на меня нарочно сдел анной миной:

—Надоела уже эта колония. Кого мы здесь услаждаем? Кто ни приедет, говорит, что мы неправильно воспитываем, а мы толь ко угождаем себе.

—Почему неправильно? — несмело спросил Буцай.

—Неправильно. Вот и тот инспектор говорил: надо, чтобы была общественная работа. И надоело. Я тоже хочу ехать учиться. По- чему Карабанову можно, а мне нельзя?

—Так ведь вы выучились?

—À åñëè ÿ åùå õî÷ó?

—Вы хотите переменить квалификацию?

—Конечно, хочу,— немного даже визгливо для тихого вечера ответила Лидочка. — Какая у нас квалификация? Я думала, что я буду педагогом, а здесь что я делаю? Бураки полоть и выдават ь обед — для этого не нужно быть педагогом и получать высшее образование…

—А вас научили воспитывать людей?

—Оставьте, пожалуйста,— со злыми слезами сказала Лидочка, вы все умные, когда всего перепробовали, а я здесь, как в мон астыре. Вот выпустили рабфаковцев и опять начнется старое. Как будто у меня не такие нервы, как у всех. Смотрите, в городе сколько л юдей живет? Почему им можно?

Тихий звездный вечер, таким образом, закончился в диссона нсе. Лидочка не сказала нам спокойной ночи, Осиповы были подав лены собственной откровенностью, Екатерина Григорьевна была расстроена и печальна. Поэтому на другой день воспитательский коллек-

348

тив был невыразителен и торжествовал строго официально. Я не хотел усиливать настроения и играл, как на сцене, играл рад остного человека, празднующего достижение лучших своих жела ний.

Âполдень пообедали за парадными столами и много и неожиданно смеялись. Лапоть в лицах показывал, что получится из наших рабфаковцев через семь-восемь лет. Он изображал, как ум и- рает от чахотки инженер Задоров, а у кровати его врачи Буру н и Вершнев делят полученный гонорар, приходит музыкант Край - ник и просит за похоронный марш уплатить немедленно, инач е он играть не будет. Но в нашем смехе и в шутках Лаптя на перв ый план выпирала не живая радость, а хорошо взнузданная воля .

Âтри часа построились, вынесли знамя. Рабфаковцы заняли места на правом фланге. От конюшни подъехал на Молодце Антон, и пацаны нагрузили на воз корзинки отъезжающих. Дали команду, ударили барабаны, и колонна тронулась к вокзалу. Ч е- рез полчаса вылезли из сыпучих песков Коломака и с облегч ением вступили на мелкую крепкую траву просторного шляха, по ко торому когда-то ходили татары и запорожцы. Барабанщики расп равили плечи, и палочки в их руках стали веселее и грациознее .

— Подтянись, голову выше! — потребовал я строго.

Карабанов на ходу, не сбиваясь с ноги, обернулся и обнаружи л редкий талант: в простой улыбке он показал мне и свою гордо сть,

èрадость, и любовь, и уверенность в себе, в своей прекрасно й будущей жизни. Идущий рядом с ним Задоров сразу понял его движение, как всегда, застенчиво поспешил спрятать эмоцию , стрельнул только живыми глазами по горизонту и поднял гол ову к верхушке знамени. Карабанов вдруг начал высоко и задорн о песню:

Стелыся, барвинок, нызенько,

Присунься, казаче, блызенько...

Обрадованные шеренги подхватили песню. У меня на душе ста - ло, как Первого мая на площади. Я точно чувствовал, что у мен я и у всех колонистов одно настроение: как-то вдруг стало важн о, подчеркнуто главное — колония имени Горького провожает с воих первых. В честь их реет шелковое знамя, и гремят барабаны, и стройно колышется колонна в марше, и порозовевшее от радо сти солнце уступает дорогу, приседая к западу, как будто поет с нами хорошую песню, хитрую песню, в которой снаружи влюбленный казак, а на самом деле — отряд рабфаковцев, уезжающий в Харь - ков по вчерашнему приказу совета командиров, «седьмой сво д- ный отряд под командой Александра Задорова». Ребята пели с на-

349

слаждением и искоса поглядывали на меня: они были довольн ы, что и мне с ними весело.

Сзади давно курилась пыль, и скоро мы узнали и всадника: Оля Воронова.

Она спрыгнула и предложила мне:

—Садитесь. Хорошее седло — казацкое. А я ÷óòü-÷óòü íå îïîç-

äàëà.

—Что я за полководец? — сказал я. — Пускай Лапоть садится, он теперь ССК110 .

—Правильно,— сказал Лапоть и, взгромоздившись на коня, поехал впереди колонны, подбоченившись и покручивая несу ществующий ус.

Пришлось дать команду «вольно», потому что и Ольге нужно было высказаться, и Лапоть чересчур смешил колонистов.

На вокзале было торжественно-грустно и бестолково-радост но. Студенты залезли в вагон и гордо посматривали на наш стро й и на взволнованную нашим приходом публику.

После второго звонка Лапоть сказал короткую «речь»:

—Смотри ж, сынки, не подкачай. Шурка, ты построже их держи. Да не забудьте этот вагон сдать в музей. И надпись чтобы написали: в этом вагоне ехал на рабфак Семен Карабан.

Назад пошли лугами по узким дорожкам, кладкам, ручейкам и канавкам, через которые нужно было прыгать. Потому разбил ись на приятельские кучки и в наступивших сумерках тихонько в ы- ворачивали души и без всякого хвастовства показывали их д руг другу. Гуд сказал:

—От, я не поеду ни на какой рабфак. Я буду сапожником и буду шить хорошие сапоги. Это разве хуже? Нет, не хуже. А жалко, что хлопцы уехали, правда ж, жалко?

Корявый, кривоногий, основательный Кудлатый строго посмотрел на Гуда:

—Из тебя и сапожник поганый выйдет. Ты мне на прошлой неделе пришил латку, так она отвалилась к вечеру. Такой сап ожник, собственно говоря, хуже доктора. А хороший сапожник та к и лучше доктора может быть.

Ветковский задумчиво перепрыгнул через лужицу и поднял н а меня красивые глаза:

—Антон Семенович, ну а вот, если я не хочу учиться? Не всем же быть инженерами и докторами? А кем я мог быть?

—А кем ты хочешь быть? — спросил Кудлатый.

—Я никем не хочу быть… — начал Костя.

—Ну, значит, и будешь никем.

—Нет, я не в том смысле. А я могу быть кем угодно, ну хоть и

350