Makarenko_Ped_poema_full_text

в нашем сводном в роли политкома и творца новой конституц ии. Жорка был природный политический деятель: страстный, увер енный, настойчивый. Отправляя его, Коваль говорил:

—Жорка их там подергает, сволочей, за политические нервы. А то они думают, черт бы их побрал, что они в буржуазном государстве живут. Ну, а если до кулаков дойдет, Жорка тоже сзади стоять не будет.

7 и 8. Тоська Соловьев и Ванька Шелапутин — представители младшего поколения. Впрочем, они носили оба красивые волн истые «политики», только Тоська блондин, а Ванька темно-русы й.

ÓТоськи хорошенькая юношеская свежая морда, а у Ваньки ку р- носое ехидно-оживленное лицо. И Ванька и Тоська критически относились к авторитету старшего именно потому, что оба б ыли очень образованы, состояли в шестой группе, начитаны и гов орили правильным языком. В вагоне Волохов отвел для них багажны е высокие полки и сказал:

—Ну, культотдел, вы носы задираете, полезайте наверх.

Тоська на это ответил, взглянув на полку:

—Наверх, так наверх. Хорошо, что ты командир, а то мы тебя на крышу записали бы.

Волохов вдогонку шлепнул широкой рукой по филейной части Тоськи и инцидент был исчерпан.

Наконец девятым номером шел колонист… Костя Ветковский. Возвращение его в лоно колонии произошло самым быстрым, прозаическим и деловым образом. За три дня до нашего отъезда К остя пришел в колонию — худой, синий и смущенный. Его встретили серьезно, только Лапоть не удержался:

—Ну, как там «пронеси господи» поживает?

Костя с достоинством улыбнулся:

—Ну ее к черту! Я там и не был…

—Вот жаль,— сказал Лапоть,— даром стоит, проклятая! Волохов прищурился на Костю по-приятельски.

—Значит, ты налопался разных интересных вещей по самое горло?

Костя отвечал, не краснея:

—Налопался.

—Ну, а что будет у тебя на сладкое?

Костя громко рассмеялся:

—А вот видишь, буду ожидать совета командиров. Они мастера и на сладкое, и на горькое…

—Сейчас нам некогда возиться с твоими меню,— сурово произнес Волохов. — А я вот что скажу: у Алешки Волкова нога растерта, поедешь ты вместо Алешки. Лапоть, как ты думаешь?

441

—Я думаю: соответствует.

—А совет? — спросил Костя.

—Мы сейчас на военном положении, можно без совета.

Так неожиданно для себя и для нас, без процедур и психологи и, Костя попал в передовой сводный. На другой день он ходил уже в колонийском костюме, и можно было часто слышать, как он воспитывал кого-нибудь из молодых:

— Эх, деревня, разве так колонисты делают?

С нами ехал еще Иван Денисович Киргизов, новый воспитатель, которого я нарочно сманил с педагогического подвижн иче- ства в Пироговке на место уходящего Ивана Ивановича. Непосвященному наблюдателю Иван Денисович казался обыкновенны м сельским учителем, а на самом деле Иван Денисович есть тот самый положительный герой, которого так тщетно и давно разыскивает русская литература и на котором даже Гоголь испортил себе несколько зубов. Ивану Денисовичу тридцать лет, он добр, умен, спокоен и в особенности работоспособен — последним качес твом герои русской литературы, и отрицательные и положительны е, как известно, похвастаться не могут. Иван Денисович все умеет делать и всегда что-нибудь делает, но издали всегда кажется, ч то ему можно еще что-нибудь поручить. Вы подходите ближе и на- чинаете различать, что прибавить ничего нельзя, но ваш язы к, уже наладившийся на известный манер, быстро перестроитьс я не умеет, и вы выговариваете, немного все же краснея и заикаяс ь:

—Иван Денисович, надо… там… упаковать физический каби-

нет… Иван Денисович поднимается от какого-нибудь ящика или тет -

ради и улыбается:

—Кабинет? Ага… Добре… Ось возьму хлопцив тай запакуем… Вы стыдливо отходите прочь и думаете : «М-да… В общем, ко-

нечно, это свинство»,— а Иван Денисович уже забыл о вашем изуверстве и ласково говорит кому-то:

— Пиды, голубе, поклычь там хлопцив!..

В Харьков мы приехали утром. На вокзале встретил нас сияющий в унисон майскому утру и нашему победному маршу инспектор наробраза Юрьев. Он хлопал нас по плечам и приговарива л:

— Вот какие горьковцы? Здорово, здорово! И Любовь Савельевна здесь? Здорово! Так знаете что? У меня машина, заедем за Халабудой и прямо в Куряж. Любовь Савельевна, вы тоже поедете? Здорово! А ребята пускай дачным поездом до Рыжова. А от Рыжова близко — два километра… там лугом можно пройти. А во т только… надо же вас накормить, а? Или в Куряже накормят, как вы думаете?

442

Хлопцы выжидательно посматривали на меня и иронически на Юрьева. Их боевые щупальцы были наэлектризованы до высшей степени и жадно ощупывали первый харьковский предмет — Юрьев а.

Я сказал:

—Видите ли: наш передовой сводный является, так сказать, первым эшелоном горьковцев. Раз мы приедем, пускай и они пр и- едут. Кажется, можно нанять две машины?

Юрьев подпрыгнул от восхищения:

—Здорово, честное слово! Как это у них… все как-то… посвоему. Ах, какая прелесть! И знаете что? Я нанимаю за счет на - робраза! И знаете что? Я поеду с ними, с хлопцами…

—Поедем,— показал зубы Волохов.

—Зам-мечательно, зам-мечательно!.. Значит, идем… идем нанимать машины!

Волохов приказал:

—Ступай, Тоська!

Тоська салютнул, пискнул «есть», Юрьев влепился в Тоську

целым букетом восторженных взглядов, потирал руки, танцевал на месте:

— Ну, что ты скажешь, ну, что ты скажешь!..

Он побежал на площадь, оглядываясь на Тоську, который, конечно, не мог так быстро оставить свою солидность члена передового сводного и прыгать по вокзалу.

Джуринская смеялась им вслед. Хлопцы переглянулись. Горьковский спросил тихо:

— Кто такой… этот чудак?..

Через час три наших авто влетели на куряжскую гору и остан о- вились возле ободранного бока собора. Несколько нестриже нных, грязных фигур лениво двинулись к машинам, волоча по земле длинные истоптанные штанины и без особенного любопытств а поглядывая на горьковцев, стройных, как пажи, и строгих, как

экзаменаторы.

Два воспитателя подошли к нам и, еле скрывая неприязнь, переглянулись между собой.

—Где мы их поместим? Вам можно поставить кровать в учи- тельской, а ребята могут расположиться в спальнях.

—Это неважно. Где-нибудь поместимся. Где заведующий? Заведующий в городе. Но находится некто в светло-серых шта -

нах, украшенных круглыми масляными пятнами, который с некоторым трудом и воспоминаниями о неправильной очереди с о- глашается все же объявить себя дежурным и показать нам ко лонию. Мне смотреть нечего, Юрьев тоже мало интересуется зри - тельными радостями. Джуринская грустно молчит, а хлопцы, не

443

ожидая официального чичероне, уже сами побежали осматривать богатства колонии; за ними не спеша поплелся Иван Денисов ич.

Халабуда затыкал палкой в различные точки небосклона, всп о- миная отдельные детали собственной организационной дея тельности, перечисляя элементы недвижимого куряжского богатст ва и приводя все это к одному знаменателю — житу. Хлопцы прибеж али обратно с лицами, перекошенными от удивления. Кудлатый см отрит на меня с таким выражением, как будто хочет сказать: «Ка к это вы могли, Антон Семенович, влопаться в такую глупую истори ю?»

У Митьки Жевелия зло поблескивают глаза, руки в карманах, вокруг себя он оглядывается через плечо, и это презритель ное движение хорошо различает Джуринская:

— Что, мальчики, плохо здесь?

Митька ничего не отвечает. Волохов вдруг смеется:

—Я думаю, без мордобоя здесь не обойдется.

—Как это? — бледнеет Любовь Савельевна.

—Придется брать за жабры эту братву,— поясняет Волохов и вдруг берет двумя пальцами за воротник и подводит ближе к Джуринской черненького, худого замухрышку в длинном «клифте », но босого и без шапки.

—Посмотрите на его уши.

Замухрышка покорно поворачивается. Его уши действительн о примечательны. Это ничего, что они черные, ничего, что грязь в них успела отлакироваться в разных жизненных трениях, но уши эти еще раскрашены буйными налетами кровоточащих боляче к, заживающих корок и сыпи.

— Почему у тебя такие уши? — спрашивает Джуринская. Замухрышка улыбается застенчиво, почесывает ногу о ногу, а

ноги у него такого же стиля.

—Короста,— говорит замухрышка хрипло.

—Сколько тебе дней до смерти осталось? — спрашивает Тоська.

—Чего до смерти? Ху, у нас таких сколько, а никто еще не умер!

Колонистов почему-то не видно. В засоренном клубе, на заплеванных лестницах, по забросанным экскрементами дорожкам бродит несколько скучных фигур. В развороченных, зловонны х спальнях, куда даже солнцу не удается пробиться сквозь грязные еще с прошлого года окна, тоже никого нет.

—Где же колонисты? — спрашиваю я дежурного.

Дежурный гордо отворачивается и говорит сквозь зубы:

— Вопрос этот лишний.

Рядом с нами ходит, не отставая, круглолицый мальчик лет пятнадцати. Я его спрашиваю:

444

— Ну, как живете, ребята?

Он поднимает ко мне умную мордочку, неумытую, как и все мордочки в Куряже:

—Живем? Какая там жизнь? А вот, говорят, скоро будет луч- ше, правда?

—Кто говорит?

—Хлопцы говорят, что скоро будет иначе, только, говорят, чуть что, лозинами будут бить?

—Áèòü? Çà ÷òî?

—Воров бить. Тут воров много.

—Скажи, почему ты не умываешься?

—Так нечем! Воды нету! Электростанция испорчена и воды не качает. И полотенцев нету, и мыла…

—Разве вам не дают?

—Давали раньше… Так покрали все. У нас все крадут. А теперь уже и в кладовой нету.

—Почему?

—Ночью кладовку всю разобрали. Замки сломали и взяли все. Заведующий хотел стрелять…

—Íó?

—Ничего… не стрелял. Он говорит: буду стрелять! А хлопцы сказали: стреляй! Ну, а он не стрелял, а только послал за милицие й…

—И что ж милиция?

—Íå çíàþ.

—È òû âçÿë что-нибудь в кладовой?

—Нет, я не взял. Я хотел взять штаны… а там были большие, а

ÿкогда пришел, так взял только два ключа, там на полу валял ись.

—Давно это было?

—Зимой было.

—Так… Как же твоя фамилия?

—Маликов Петр.

Мы направились к школе. Юрьев молча слушает наш разговор и думает о чем-то. Отставая от нас, сзади идет Халабуда, и его уже окружили горьковцы: у них удивительный нюх на занятны х людей. Халабуда задирает рыжебородое лицо и рассказывает хлопцам о хорошем урожае. За ним тащится и царапает землю толст ая суковатая палка.

Юрьев вдруг спрашивает:

—Скажите, Антон Семенович, если бы вы сказали: «Буду стрелять»,— а вам бы ответили: «Стреляй»,— что вы сделали бы?

—Разумеется, стрелял бы.

Джуринская сердится:

— И зачем вы наговариваете на себя, Антон Семенович?

445

Маликов хлопнул в ладоши:

— И наши хлопцы так говорили!..

Любовь Савельевна возмущенно оглядела грязное личико Ма ликова. Юрьев надул губы:

—Это он только говорит так. Не стрелял бы! Волохов возмутился:

—Как это: не стрелял бы? Антон Семенович обязательно стрелял бы. И правильно! А как же иначе? Раз сказал…

—Успокойтесь,— сказал я Любови Савельевне,— в данном слу- чае ошибка была сделана тогда, когда было сказано: «Буду стрелять». Таких вещей, понимаете, нельзя говорить. А если уж ск азали, так и стреляйте, хотя бы последнюю пулю пришлось всадить в собственную глупую голову.

Наконец заходим в школу. Это бывшая монастырская гостиница, перестроенная помдетом. Единственное здание в колонии , где нет спален: длиннющий коридор и по бокам его длинные узкие классы. Почему здесь школа? Эти комнаты годятся только для спален. В одном конце такого класса еле маячит десяток столов, и весь класс пустой, гулкий и неприветливый.

Один из классов, весь заклеенный плакатами и плохими детс - кими рисунками, нам представляют как пионерский уголок. В и- димо, он содержится специально для ревизионных комиссий и политического приличия: нам пришлось подождать не менее п о- лучаса, пока нашелся ключ и открыли пионерский уголок.

Мы присели на скамье отдохнуть. Мои ребята притихли. Витька осторожно из-за моего плеча шепчет:

—Антон Семенович, надо спать в этой комнате. Всем вместе. Только кроватей не берите. Там, вы знаете, вшей.. алла!

Через Витькины колени наклоняется ко мне Жевелий:

—А хлопцы тут есть ничего. Только воспитателей своих, ну, и не любят же! Только один, говорят, есть, как его, Ложкин… А всетаки работать они… так… не будут…

—Êàê òàê?

—Так не будут, чтобы без скандала!..

Начинается разговор о порядке сдачи. Из города прикатывае т на извозчике заведующий. Я смотрю на его тупое, бесцветное лицо и думаю: собственно говоря, его даже и под суд нельзя отдава ть. Кто посадил на ответственнейшее место заведующего — это мелкое, жалкое существо? Какой дурак мог устроить такую глупость?

Заведующий берет воинственный тон и доказывает, что колонию нужно сдавать как можно скорее, что он вообще ни за что не отвечает.

Юрьев спрашивает:

446

—Как это вы ни за что не отвечаете?

—Да так, воспитанники очень плохо настроены. Могут быть всякие эксцессы. У них ведь и оружие есть.

—А почему же они так настроены плохо? Не вы ли их так настроили?

—Мне нужно настраивать? Они и так понимают, чем тут пахнет. Вы думаете, они не знают? Они все знают!

—Что именно знают?

—Они знают, что их ждет,— говорит выразительно заведующий и еще выразительнее отворачивается к окну, очевидно, показывая этим, что даже наш вид ничего хорошего не обещает для воспитанников.

Витька шепчет мне на ухо:

—Âîò ãàä… âîò ãàä!..

—Молчи, Витька! — говорю я. — Какие бы здесь эксцессы ни произошли, отвечать за них все равно будете вы, независимо от того, произойдут ли они до сдачи или после сдачи. Впрочем, я тоже прошу о возможно скорейшем окончании всех формально с- тей.

Мы решаем, что сдача должна произойти завтра, в два часа дня . Весь персонал — одних воспитателей сорок человек — объявл яется уволенным и в течение трех дней должен освободить квар тиры. Для передачи инвентаря назначается дополнительный стро к в пять дней.

—А когда прибудет ваш завхоз?

—Завхоз не прибудет. Выделим для приемки одного из наших воспитанников.

Дежурный в светлых штанах вдруг просыпается:

—Этими фокусами никого вы не обманете, товарищ. Какая демократия, подумаешь!..

—Я воспитаннику не буду сдавать,— начинает топорщиться заведующий.

—Почему?

—Не буду, и все. Мы должны сдать ответственному лицу.

—Я подпишу акт.

—Теперь вы говорите: подпишу, а потом скажете: «Я не прини-

ìàë».

Меня начинает злить вся эта концентрация глупости. Собств енно говоря, что он будет сдавать?

—Знаете что,— говорю я,— для меня, пожалуй, безразлично, будет ли какой-нибудь акт или не будет. Для меня важно, чтоб ы через три дня из вас здесь не осталось ни одного человека.

—Ага, это значит, чтобы мы не мешали?

447

— Вот именно!

Заведующий оскорбленно вскакивает, оскорбленно спешит к дверям. За ним спешит дежурный. Заведующий в дверях выпаливает:

— Мы мешать не будем, но вам другие помешают!

Хлопцы хохочут, Джуринская вздыхает, Юрьев что-то смущенно наблюдает на подоконнике, один Халабуда невозмутимо ра с- сматривает плакаты на стене.

—Ну, что же, мы, пожалуй, поедем,— говорит Юрьев. — Завтра мы приедем, Любовь Савельевна?

Джуринская грустно смотрит на меня.

—Не приезжайте,— прошу я.

—À êàê æå?

—Чего вам приезжать? Мне вы ничем не поможете, а время будем убивать на разные разговоры.

Юрьев прощается несколько обиженный. Любовь Савельевна крепко жмет руку мне и хлопцам и спрашивает:

—Не боитесь? Нет?

Они уезжают в город. У меня скверное настроение, у Киргизова не лучше, хлопцы бодрятся. Волохов сурово говорит:

—Надо, чтобы все эти… уехали. Если ребята будут одни, мы справимся.

Мы выходим во двор. Очевидно, раздают обед, потому что от кухни к спальням несут в кастрюлях борщ. Костя Ветковский дергает меня за рукав и хохочет: Митька и Витька остановил и двух ребят, несущих кастрюлю.

—Разве ж так можно делать? — укоряет Митька. — Ну что это за люди? Чи ты не понимаешь, чи ты людоед какой?..

ßне сразу соображаю, в чем дело. Костя двумя пальцами поднимает за рукав руку одного из куряжских хлебодаров. У нег о под другой рукой хлеб, корка которого ободрана наполовину. Ко стя потрясает рукавом смущенного парня: весь рукав в борще, с н его течет, он до самого плеча обложен кусочками капусты и бура ка.

—А вот! — Костя умирает со смеху. Мы тоже не может удержаться: в кулаке зажат кусок мяса.

—А другой?

—Тоже,— заливается Митька. — Это они из борща мясо вылавливают… пока донесут… Как же тебе не стыдно, идиот, рука в закатал бы!

—Ой, трудно здесь будет, Антон Семенович! — говорит Костя. Ребята мои куда-то расползаются. Ласковый майский день на -

клонился над монастырской горой, но гора не отвечает ему о тветной теплой улыбкой. В моем представлении мир разделяется го-

448

ризонтальной прозрачной плоскостью на две части: вверху п ропитанное голубым блеском небо, и еще кое-что: вкусный воздух, солнце, небо большое и широкое, полеты птиц и гребешки высоких покойных тучек. К краям неба, спустившимся к земле, привеше ны далекие группы хат, уютные рощицы и уходящая куда-то весел ая змейка речки. Черные, зеленые и рыжие нивы, как перед праздником, аккуратно разложены под солнцем. Хорошо все это или пл о- хо, кто его знает, но на это приятно смотреть, это кажется красивым, милым, хочется сделаться частью ясного майского дня.

А под моими ногами загаженная почва Куряжа, старые стены, пропитанные запахом пота, ладана, клопов, вековые прегреш ения попов и кровоточащая грязь беспризорщины. Нет, это, конечн о, не мир, это нечто из другой области. Это как будто выдумано, как будто плод фантазии, что-то похожее на дантов ад137 .

Я брожу по колонии, ко мне никто не подходит, но колонистов становится больше. Они наблюдают за мной издали. Я захожу в спальни. Их очень много, я не в состоянии представить себе, где, наконец, нет спален, сколько десятков домов, домиков, флиге лей набито спальнями. В спальнях сейчас много колонистов. Они сидят на скомканных грудах тряпья, а некоторые и треть этого не имеют, они сидят на голых досках или на железных полосках кроватей. Сидят, заложив руки между изодранных колен, и перева ривают пищу. Кое-кто истребляет вшей, по углам группы картежн и- ков, по другим — доедают холодный борщ из грязных кастрюль. На меня не обращают никакого внимания, я не существую в это м мире.

Ни в одной спальне я не вижу простынь, очень редко вижу тощую пятнистую подушку без наволочки. В одной из спален я спрашиваю группу ребят, которые, к моему удивлению, рассматрив а- ют картинки в старой «Ниве»138 :

—Объясните, пожалуйста, ребята, куда подевались ваши подушки?

Все подымают ко мне лица. Остроносый мальчик свободно под - ставляет моему взгляду тонкую ироническую физиономию:

—Подушки? Вы будете товарищ Макаренко? Да? Антон Семенович?

—Äà.

—Это вы здесь ходите, смотрите?

—Хожу, смотрю.

—Завтра с двух часов…

—Да, с двух часов,— перебиваю я,— а все-таки ты не ответил на мой вопрос: где ваши подушки?

—Давайте мы вам расскажем, хорошо?

449

Он мило кивает головой и освобождает место на заплатанном грязном матраце. Я усаживаюсь, и мне кажется, будто сразу по всему моему телу побежали паразиты.

—Как тебя зовут? — спрашиваю я.

—Ваня Зайченко.

—Ты грамотный?

—Я был в четвертой группе в прошлом году… а в эту зиму, да вы, наверное, знаете… у нас занятий не было.

—Ну, хорошо… Так где подушки и простыни?

Ваня с разгоревшимся юмором в серых глазах быстро оглядывает товарищей и пересаживается на стол. Его лохматый рыж ий ботинок упирается в мое колено. Товарищи тесно усаживаютс я на кровати. Среди них я вдруг узнаю круглолицего Маликова.

—И ты здесь?

—Угу… Это наша компания! Это Тимка Одарюк, а это Илья… Фонаренко Илья!

Тимка рыжий, в веснушках, глаза без ресниц и улыбка без пред - рассудков. Илья — толстомордый, бледный, в прыщах, но глаза настоящие: карие, на тугих, основательных мускулах. Ваня За й- ченко через головы товарищей оглядывает почти пустую спа льню

èначинает приглушенным, заговорщицким голосом:

—Вы спрашиваете, где подушки, да? А я вам скажу прямо: нету подушек… и все!

Он вдруг звонко смеется и разводит растопыренными пальца - ми. Смеются и остальные.

—Нам здесь весело,— говорит Зайченко,— потому что смешно очень! Подушек нету… Были сначала, а потом… ффу… и нету!..

Он снова хохочет.

—Рыжий лег спать на подушке, а проснулся без подушки… ффу… и нету!..

Зайченко веселыми щелочками глаз смотрит на Одарюка. В см ехе он отклоняется назад и сильнее толкает ногой мое колено.

—Антон Семенович, вы скажите: чтобы были подушки, надо все записывать, правда? Считать нужно и записывать, правда ? И когда кому выдали, и все. А у нас не только подушки, а и людей никто не записывает… Никто!.. И не считают… Никто!..

—Êàê ýòî òàê?

—А очень просто: так! Вы думаете, кто-нибудь записал, что здесь живет Илья Фонаренко? Никто! Никто и не знает! И меня никто не знает. О! Вы знаете, вы знаете? У нас много таких: зде сь живет, а потом пойдет где-нибудь еще поживет, а потом опять сюда приходит. А смотрите: думаете, Тимку сюда кто-нибудь зв ал? Никто! Сам пришел и живет.

450