Makarenko_Ped_poema_full_text

По моим расчетам выходило: пацанов можно поместить восемь - сот.

—А чи справимся? Восемьсот — это ж, наверное, с улицы? А наши все командиры на рабфаке...

О том, справимся или не справимся, некогда было думать — смотрели дальше. На черном дворе хозяйничала коммуна, и хо - зяйничала отвратительно. Бесконечная конюшня была забит а навозом, и в навозных кучах, давно без подстилки и уборки, сто яли кое-где классические клячи с выпирающими остряками косте й и с испачканными задами, многие плешивые. Огромная свинарня в ся сквозила дырками, свиней было мало, и свиньи были плохие. На замерзших кочках двора торчали и валялись беспризорные в озы, сеялки, колеса, отдельные части, и все это покрывалось, как лаком, диким, одуряющим безлюдьем. Только в свинарне вытянул

êнам грязную бороду корявый дедушка и сказал:

—Колы в контору, так он в ту хатынку зайдить...

—А где же ваши свиньи? — спросил Митька.

—Как вы говорите?.. Ага ж... Свиньи дэ?

Дед затоптался на месте, потрогал прозрачными пальцами ус ы и оглянулся на станки. Видно, Митькин вопрос был для деда дипломатически непосилен. Но он храбро махнул рукой:

—Та... поилы, сволочи, свиней, поилы, стервы...

—Êòî ýòî?

—Та хто ж? Свои поилы... коммуна о ця самая...

—Так и вы ж, дедушка, в коммуне?

—Õå-õå, голубе, я в коммуни, як теля в отари. Теперь хто галасуваты глотку мае, той и старший. А диду не далы свинячины, н е далы, стервы. А вы ж чого?

—Äà ïî äåëó.

—Ага ж, по делу, значить... Ну, конечно, раз по делу, так идить, оны там заседають... Заседають, как же... Они все заседають, стервы... а тут...

Дед разгонялся, видимо, на большие откровенности, но нам было некогда.

В тесной конторе на издыхающих барских стульях в самом де ле заседали. Сквозь махорочный дым трудно было разглядеть, с колько сидело человек, но галдеж был порядка двух десятков. К сожа лению, мы так и не узнали повестки дня, потому что, как только мы вошли, темнобородый кучерявый мужчина, с глазами нежны - ми и круглыми, как у девочки, спросил нас:

—À ÷òî çà ëþäè?

Начался разговор, сначала недружелюбно-официальный, пото м враждебно-страстный и только часа через два просто делово й.

401

Я, оказывается, ошибался. Коммуна была тяжело больна, но умирать не собиралась и, распознав в нас непрошеных могил ьщиков, возмутилась и из последних сил проявила жажду жить.

Ясно было одно: для коммуны полторы тысячи га было много. В этом чрезмерном богатстве и заключалась одна из причин ее бедности. Мы легко договорились, что землю можно будет под е- лить. Еще легче коммуна согласилась отдать нам дворцы, зуб цы и башни вместе с Венерой Милосской. Но когда очередь дошла д о хозяйственного двора, и у коммунаров и у нас разгорелись с трасти. Митька даже не удержался на линии спора и перешел на лич - ности:

—А почему у вас до сих пор бурак в поле лежит? И председатель ответил:

—А молодой ты еще меня про бурак спрашивать!

Только поздно вечером мы и по этому пункту договорились. Митька сказал:

—Ну, чего мы споримся, как ишаки? Можно ж хозяйственный двор поделить стенкой.

На том и помирились.

На чем мы добрались до колонии Горького, не помню, но, кажется,— это было что-то вроде крыльев. Наш рассказ на общем собрании встречен был еще невиданной овацией. Меня и Мить ку качали, чуть не разбили мои очки, а у Митьки что-то разбили — нос или лоб.

В колонии началась действительно счастливая эра. Месяца т ри колонисты жили планами. Брегель упрекала меня, заехавши в колонию:

—Макаренко, кого вы воспитываете? Мечтателей?

Пусть даже и мечтателей. Я не в восторге от самого слова «ме ч- та». От него действительно несет чем-то барышенским, а може т быть, и хуже. Но ведь и мечта разная бывает: одно дело мечтат ь о рыцаре на белом коне, а другое — о восьми сотнях ребят в дет ской колонии. Когда мы жили в тесных казармочках, разве мы не меч - тали о высоких светлых комнатах? Обвязывая ноги тряпками, меч- тали о человеческой обуви. Мечтали о рабфаке, о комсомоле, м еч- тали о Молодце и о симментальском стаде. Когда я привез в ме ш- ках двух английских поросят, один такой мечтатель, нестри женый пацан Ванька Шелапутин, сидел на высокой скамье, положив под себя руки, болтал ногами и глядел в потолок:

— Это ж только два поросенка. А потом они приведут еще сколько. А те еще сколько. И через... пять лет у нас будет сто свиней . Гото! Ха-ха! Слышишь, Тоська, сто свиней!

И мечтатель и Тоська непривычно хохотали, заглушая деловы е

402

разговоры в моем кабинете. А теперь у нас больше трехсот св и- ней, и никто не вспоминает, как мечтал Шелапутин.

Может быть, главное отличие нашей воспитательной системы от буржуазной в том и лежит, что у нас детский коллектив обяза тельно должен расти и богатеть, впереди должен видеть лучший з автрашний день и стремиться к нему в радостном общем напряже нии, в настойчивой веселой мечте. Может быть, в этом и заключает ся истинная педагогическая диалектика.

Поэтому я не надевал на мечту колонистов никакой узды и вместе с ними залетал, может быть, и слишком далеко. Но это было очень счастливое время в колонии, и теперь о нем все мо и друзья вспоминают радостно. С нами мечтал и Алексей Макси мович, которому мы подробно писали о наших делах.

Не радовались и не мечтали в колонии только несколько чел о- век, и между ними Калина Иванович. У него была молодая душа, но, оказывается, для мечты одной души мало. И сам Калина Ива - нович говорил:

—Ты видав, как хороший конь автомобиля боиться? Это потому, что он, паразит, жить хочет. А шкапа если какая, так она не только что автомобиля, а и черта не боится, потому что ей вс е равно: чи хлеб, чи толокно, как кацапы говорять...

Я уговаривал Калину Ивановича ехать с нами, и хлопцы проси - ли, но Калина Иванович был тверд:

—Я вже теперь ничего не боюся, и вам такие паразиты ни к чему. Погуляв с вами, и довольно! А теперь на пенсию: при совецькой власти хорошо дармоедам — старым перхунам.

И Осиповы заявили, что они никуда с колонией не поедут, что

ñних довольно сильных переживаний.

—Мы люди скромные,— говорила Наталья Марковна. — Мы даже не понимаем, для чего это вам нужно восемьсот душ. Чест - ное слово, Антон Семенович, вы сорветесь на этой затее.

В ответ на эту декларацию я декламировал: «Безумству храб рых поем мы песню»117 .

Ребята аплодировали и смеялись, но Осиповых таким способо м смутить было нельзя. Впрочем, Силантий меня утешал:

—Здесь это, пускай остаются. Ты это, Антон Семенович, любишь, как говорится, всех в беговые дрожки запрягать. Коров а, здесь это, для такого дела не годится, а ты ее все цепляешь. В и- дишь, какая история.

—А тебя можно, Силантий Семенович?

—Êóäà ýòî?

—Да вот — в беговые дрожки.

—Меня, здесь это, куда хочешь, хоть Буденному под седло.

403

Это, понимаешь, сволочи меня прилаживали, как говорится, во ду возить. А не разглядели, гады, конь какой боевой!

Силантий задирал голову и топал ногой, с некоторым опозда - нием прибавляя:

— Видишь, какая история.

То обстоятельство, что почти все воспитатели, и Силантий, и Козырь, и Елисов, и кузнец Годанович, и все прачки, кухарки и даже мельничные решили ехать с нами, делало этот переезд к акто по-особенному уютным и надежным.

А между тем дела в Харькове были плохие. Я часто туда ездил. Наркомпрос нас дружно поддерживал. Даже Брегель заразила сь нашей мечтой, хотя в этот период меня иначе не называла, как Дон-Кихот Запорожский.

На что уже Наркомзем, хотя и выпячивал губы и ошибался презрительно: то колония Горького, то колония Короленко, т о колония Шевченко,— и тот уступил: берите, мол, и восемьсот д е- сятин и поповское имение, только отвяжитесь.

Враги наши оказались не на боевом фронте, а в засаде. Наткну л- ся я на них в горячей атаке, воображая, что это последний по бедный удар, после которого только в трубы трубить. А против мо ей атаки вышел из-за кустов маленький такой, в куцем пиджачке , человечек, сказал несколько слов, и я оказался разбитым на голову и покатился назад, бросая орудия и знамена, комкая ряды раз огнавшихся в марше колонистов.

—Наркомфин не может согласиться на эту аферу — дать вам тридцать тысяч, чтобы ремонтировать никому не нужный двор ец.

Àваши детские дома стоят в развалинах.

—Да ведь это не только на ремонт. В эту смету входят и инвентарь, и дорога.

—Знаем, знаем: восемьсот десятин, восемьсот беспризорных и восемьсот коров. Времена таких афер кончились. Сколько мы Наркомпросу миллионов давали, все равно ничего не выходит : раскрадут все, поломают и разбегутся.

И человечек наступил на грудь повергнутой так неожиданно нашей живой, нашей прекрасной мечты. И сколько она ни плака - ла под этой ногой, сколько ни доказывала, что она мечта горь ковская, ничего не помогло — она умерла.

И вот я, печальный, возвращаюсь домой, судорожно вспоминая: ведь в нашей школе комплексом проходит тема «Наше хозяйство в Запорожье». Шере два раза ездил в имение Попова. О н составил и рассказал колонистам переливающий алмазами, и зумрудами, рубинами хозяйственный план, в котором лучились, и г- рали, ослепляли тракторы, сотни коров, тысячи овец, сотни ты сяч

404

птиц, экспорт масла и яиц в Англию, инкубаторы, сепараторы, сады…

Ведь еще на прошлой неделе вот так же я возвращался из Харькова, и меня встречали возбужденные пацаны, стаскивали с э кипажа и вопили:

—Антон Семенович, Антон Семенович! У Зорьки жеребенок! Вот посмотрите, посмотрите! Нет, вы сейчас посмотрите!..

Они потащили меня в конюшню и окружили там еще сырого, дрожащего золотого лошонка. Улыбались молча, и только оди н сказал задушевно:

—Запорожцем назвали...

Милые мои пацаны! Не ходить вам за плугом по Великому лугу, не жить в сказочном дворце, не трубить вашим трубачам с высоты мавританских башен, и золотого конька напрасно вы назвали Запорожцем.

17. Как нужно считать

Удар, нанесенный человеком из Наркомфина, оказался ударом тяжелым. Защемило под сердцем у колонистов, заухмылялись и заржали недруги, и я растерялся не на шутку. Но никому уже н е приходило в голову, что мы можем остаться на Коломаке. И в Наркомпросе точно и покорно ощущали нашу неподатливость, и у них вопрос стоял только в одной форме: куда ехать?

Февраль и март 1926 года были поэтому очень сложно построены. Неудача с Запорожьем потушила последние вспышки торже - ственной и праздничной надежды, но взамен ее осталась у ко л- лектива упрямая уверенность. Не было недели, чтобы на обще м собрании колонистов не обсуждалось какое-нибудь предлож ение. На просторных степях Украины много еще было таких мест, гд е либо никто не хозяйничал, либо хозяйничали плохо. Их по оче реди подкладывали нам друзья из Наркомпроса, комсомольские организации, соседи-старожилы и далекие знакомцы-хозяйственн и- ки. И я, и Шере, и хлопцы много исколесили в то время дорог и шляхов и в поездах, и в машинах, и на Молодце, и на разных конях и клячах местного транспорта.

Но разведчики привозили домой почти одну усталость; на об - щих собраниях колонистов выслушивали их с холодными дело выми лицами и расходились по своим делам, метнув в докладчик а первым попавшимся тяжелым вопросом:

— Сколько там можно поместить? Сто двадцать человек? Че- пуха!

405

— А город какой? Пирятин? Ерунда!

Да и сами докладчики были рады такому концу, ибо в глубине души больше всего боялись, как бы собрание чем-нибудь не со - блазнилось.

Так прошли перед нашими глазами имение Старицкого в Валках, монастырь в Пирятине, монастырь в Лубнах, хоромы князе й Кочубеев в Диканьке и еще кое-какая дрянь.

Еще больше пунктов называлось и сразу отбрасывалось, не у достоиваясь разведки. И между ними был и Куряж — детская коло - ния под самым Харьковом, в которой было четыреста ребят, по слухам, разложившихся вконец. Представление о разложивше мся детском учреждении было для нас таким отвратительным, что мысль о Куряже вздувалась только мелкими чахоточными пуз ырьками, которые лопались в момент появления.

Однажды во время моей очередной поездки в Харьков попал я на заседание помдета. Обсуждался вопрос о положении Куряж ской колонии, состоявшей в его ведомстве. Инспектор наробраза Юрьев озлобленно-сухо докладывал о положении в колонии, сжимал и укорачивал выражения, и тем глупее и возмутительнее предс тавлялись тамошние дела. Сорок воспитателей и четыреста воспит анников казались слушателю сотнями издевательских анекдото в о человеке, измышлением какого-то извращенного негодяя, мизантр опа

èпакостника. Я готов был стукнуть кулаком по столу и крича ть:

—Не может быть! Сплетни!

Но Юрьев казался очень основательным человеком, а сквозь вежливую серьезность докладчика хорошо просвечивала да вно насиженная наробразовская грусть, в которой сомневаться я м еньше всего имел оснований. Юрьев меня стыдился и поглядывал иногда с таким выражением, как будто у него случился беспо рядок в костюме. После заседания он подошел ко мне и прямо ска - зал:

—Честное слово, при вас стыдно было рассказывать обо всех этих гадостях. Ведь у вас, рассказывают, если колонист опоз дает на пять минут к обеду, вы его сажаете под арест на хлеб и на в оду на сутки, а он улыбается и говорит «есть».

—Ну, не совсем так. Если бы я практиковал такой удачный метод, вам пришлось бы и о колонии Горького докладывать пр и- близительно в стиле сегодняшнего вашего доклада.

Мы с Юрьевым разговорились, заспорили. Он пригласил меня обедать и за обедом сказал:

—Знаете что? А почему вам не взять Куряж?

—Да что ж там хорошего? И ведь там полно?

—Да зачем полно? Мы очистим для ваших сто двадцать мест.

406

—Не хочется. Грязная работа. Да и не дадите работать…

—Дадим! Чего вы нас так боитесь? Дадим вам открытый лист — делайте, что хотите. Этот Куряж — это ужас какой-то! Подумай те, под самой столицей такое бандитское гнездо. Вы же слышали . На дорогах грабят! На восемнадцать тысяч рублей раскрали тол ько в самой колонии — за четыре месяца.

—Значит, там нужно весь персонал выгнать.

—Нет, зачем же... там есть отличные работники.

—Я в таких случаях сторонник полной асептики.

—Ну хорошо, выгоняйте, выгоняйте!..

—Да нет, в Куряж мы не поедем.

—Но вы же еще не видели?

—Не видел.

—Знаете что? Оставайтесь на завтра, возьмем Халабуду и поедем, посмотрим.

Я согласился. На другой день мы втроем поехали в Куряж. Я ехал сюда, не предчувствуя, что еду выбирать могилу для мое й колонии.

С нами был Халабуда Сидор Карпович, председатель помдета. Он честно председательствовал в этом учреждении, состояв шем тогда из плохих, развалившихся детских домов и колоний, ба калейных магазинов, кинотеатров, магазинов плетеной мебели , увеселительных садов, рулеток и бухгалтерий. Сидор Карпович был покрыт паразитами, как корниловец118 в двадцатом году: коммерсантами, комиссионерами, педагогами, крупье, шарлатанами, жуликами, шулерами и растратчиками, и мне от души хотелось по - дарить ему большую бутылку сабадилловой настойки. Он давн о уже был оглушен различными соображениями, которые ему со всех сторон подсказывали: экономическими, педагогически ми, психологическими и прочими, и прочими, и поэтому давно пот е- рял надежду понять, отчего в его колониях нищета, повальное бегство, воровство и хулиганство, покорился действительност и, глубоко верил, что беспризорный — это соединение всех семи смертных грехов, и от всего своего былого прекраснодушия оставил с ебе только веру в лучшее будущее и веру в жито119 .

Последнюю черту его характера я выяснил уже в дальнейшем, а сейчас, сидя в автомобиле, я без какого бы то ни было подозр ения выслушивал его речи:

—Надо, чтобы у людей жито было. Если у людей есть жито, так ничего не страшно. Что с того, понимаешь, что ты его Гоголю научишь, а если у него хлеба нету? Ты дай ему жита, а потом и книжку подсунь... Вот и эти бандиты жита посеять не умеют, а красть умеют…

407

—Плохой народ?

—Они? Ох и народ же, понимаешь! Они ко мне это: дай, Сидор Карпович, пятерку, курить хочется. Дал я, конечно, а он че рез неделю опять: Сидор Карпович, дай пять рублей. Я ж тебе, гово - рю, дал. Так, говорит, ты на папиросы дал, а теперь на водку да й...

Пролетев километров шесть от города по песчаной скучной д о- роге, взобрались мы на пригорок и въехали в облезшие ворот а монастыря. Посреди круглого двора бесформенная громада д ревнего, тем не менее безобразного храма, за ним что-то трехэта ж- ное, а по окружности длинные приземистые флигеля, подперт ые полусгнившими крылечками. Немного в стороне по краю обрыв а деревянная двухэтажная гостиница в периоде перестройки . По углам и закоулкам попрятались черт его знает из чего слепле нные домики, сарайчики, кухоньки, всякая дрянь, скопившаяся за т риста молитвенных лет. Меня прежде всего поразил царящий в к о- лонии запах. Это была сложная смесь из уборных, борща, навоз а и... ладана. В церкви пели, на ступенях у входа сидели сухие не - симпатичные старухи и, наверное, вспоминали о тех счастли вых временах, когда было у кого просить милостыню. Но колонист ов не было видно.

Серенький, поношенный заведующий с тоской посмотрел на наш фиат, хлопнул рукой по крылу машины и повел нас показывать колонию. Видно было, что он уже привык показывать ее не для славы, а для осуждения, и тропы его мучений были ему хор о- шо известны.

—Вот здесь спальни первого коллектива,— сказал он, проходя

âто место, где раньше были двери, а теперь только дверная р ама, даже и наличников не было. Так же беспрепятственно мы пере - ступили и через второй порог и повернули в коридор влево. Я тогда только понял, что коридор этот ничем не отделяется о т воздуха, бывшего когда-то свежим. Это, между прочим, доказывалось и наметами снега под стенами, успевшими уже покрытьс я пылью.

—А как же это... без дверей? — спросил я.

Заведующий с трудом показал нам, что когда-то он умел улыбаться, и пошел дальше. Юрьев сказал громко:

—Двери давно сгорели. Если бы только двери! Уже полы срывают и жгут, сожгли и навесы над погребами и даже часть возо в.

—А дрова?

—А черт их знает, почему у них дров нет! Деньги были отпущены на дрова.

Халабуда высморкался и сказал:

—Дрова, наверное, и теперь есть. Не хотят распилить и поко-

408

лоть, а нанять не на что. Есть дрова у сволочей... Знаете же, ка кой народ — бандиты!

Наконец мы подошли к настоящей закрытой двери в спальню. Халабуда стукнул по ней ногой, и она немедленно повисла на одной нижней петле, угрожая свалиться нам на головы. Халаб уда поддержал ее рукой и засмеялся:

— Э, нет, чертова ведьма! Я тебя уже хорошо знаю...

Мы вошли в спальню. На изломанных грязных кроватях, на кучах бесформенного мусорного тряпья сидели беспризорн ые, настоящие беспризорные, во всем их великолепии, и старались согреться, кутаясь в такое же тряпье. У облезшей печки двое ра збивали колуном доску, окрашенную, видно недавно, в желтый цве т. По углам и даже в проходах было нагажено. Здесь были те же запахи, что и на дворе, минус ладан.

Нас провожали взглядами, но головы никто не повернул. Я обратил внимание, что все беспризорные были в возрасте ст арше шестнадцати лет.

—Это у вас самые старшие? — спросил я.

—Да, это первый коллектив — старший возраст,— любезно пояснил заведующий.

Из дальнего угла кто-то крикнул басом:

—Вы не верьте им, что они говорят! Врут все!

В другом конце сказали свободно, отнюдь ничего не подчерк и- вая:

—Показывают… Чего тут показывать? Показали бы лучше, что накрали.

Мы не обратили никакого внимания на эти возгласы, только Юрьев покраснел и украдкой посмотрел на меня.

Мы вышли в коридор.

—В этом здании шесть спальных комнат,— сказал заведующий. — Показать?

—Покажите мастерские,— попросил я.

Халабуда оживился и начал длинную повесть о том, с каким успехом он покупал станки.

Мы снова вышли во двор. Навстречу нам, завернувшись в клифт, прыгал по кочкам пацан, стараясь не попадать босыми черны ми ногами на полосы снега. Я его остановил, отставая от других :

—Ты откуда бежишь, пацан? Он остановился и поднял лицо:

—А я ходил узнавать, чи не будут нас отправлять?

—Êóäà?

—Говорили, что будут отправлять êóäà-òî.

—А здесь плохо?

409

—Здесь уже нельзя жить,— тихо и грустно сказал пацан, поче- сывая ухо о край клифта. — Здесь можно и замерзнуть... И бьют.. .

—Êòî áüåò?

—Âñå.

Пацан был из смышленых и, кажется, без уличного стажа; у него большие голубые глаза, еще не обезображенные уличным и гримасами; если его умыть, получится милый ребенок.

—Çà ÷òî áüþò?

—А так. Если не дашь чего. Или обед отнимут когда. У нас пацаны так давно не обедают. Бывает, и хлеб отнимают... Или, если не украдешь... тебе скажут украсть, а ты не украдешь... А в ы не знаете, будут отправлять?

—Не знаю, голубчик.

—А говорят, скоро будет лето...

—À òåáå äëÿ ÷åãî ëåòî?

—Пойду.

Меня звали к мастерским. Мне казалось невозможным уйти от пацана, не оказав ему никакой помощи, но он уже прыгал по кочкам, приближаясь к спальням,— вероятно, в спальнях все-т аки теплее, чем на кочках.

Мастерские нам не удалось посмотреть: кто-то таинственный владел ключами, и никакие поиски заведующего не привели к выяснению тайны. Мы ограничились тем, что заглянули в окна . Здесь были штамповальные станки, деревообделочные и два т о- карных, всего двенадцать станков. В отдельных флигелях по мещались сапожная и швейная — столп и утверждение педагогик и.

— У вас сегодня праздник, что ли?

Заведующий не ответил. Юрьев взял снова на себя этот каторжный труд:

—Я вам удивляюсь, Антон Семенович. Вы должны уже все понять. Никто здесь не работает, это общее положение. А кром е того, инструменты раскрадены, материала нет, энергии нет, заказов нет, ничего нет. Да ведь и работать никто не умеет.

Собственная электростанция, о которой Халабуда тоже расс казал целую историю, само собой, не работала: что-то было поломано .

—Ну, а школа?

—Школа имеется,— сказал лично заведующий,— только… нам не до школы…

Халабуда настойчиво тянул на поле. Мы вышли из круга, ограниченного стенами саженной толщины, и увидели большую впа - дину бывшего когда-то пруда, а за ним до леса поля, покрытые тонким разветренным снегом. Халабуда, как Наполеон, вытян ул руку и торжественно произнес:

410