197; Иппокрена или Утехи любословия, 1799, ч. III, с. 103.} или иные

подобные, все они предназначались для читателей, кому поэзия Оссиана была

уже знакома и близка.

Одним из первых русских писателей, в чьем творчестве отразилось

воздействие оссиановской поэзии, был крупнейший русский поэт конца XVIII в.

Гаврила Романович Державин {Вопрос об отношении Державина к Оссиану уже

поднимался исследователями; см.: Державин. Соч. с объяснит. примеч. Я.

Грота, т. I. СПб., 1864, с. 344 354-355, 461-463, 473, 575-578; т. II, 1865,

с. 270-273, 287; Замотин И. И. Романтизм двадцатых годов XIX стол, в русской

литературе, т. I. Изд. 2-е, СПб.-М., 1911, с. 40-43; Введенский, с. 11-30;

Пумпянский Л. В. Сентиментализм. - В кн.: История русской литературы, т. IV.

М.-Л., 1947, с. 433.} В его оссианизме тесно переплелись два момента:

идейный и эстетический. Общественное сознание Державина было потрясено

крестьянской войной, которую он наблюдал лично, а затем - французской

революцией. И он уже не мог, как его предшественники, воспевать безоблачное

торжество монархической государственности. Военное величие России во второй

турецкой войне рисовалось ему в трагических тонах. При этом он искал для

своей поэзии новой образности, связанной с близкой ему северной природой.

Все это вело его к Оссиану, а также к скандинавской поэзии, воспринятой

через "Введение в историю Датскую" швейцарского ученого П.-А. Малле, которое

вышло в русском переводе в 1785 г. и вызвало живой интерес в литературных

кругах. Это переплетение оссианизма и скандинавизма как явлений

типологически близких было характерно для русских преромантических исканий

на рубеже веков. {См.: Шарыпкин Д. М. Скандинавская литература в России. Л.,

1980, с. 100-105.}

Первоначально Державин, видимо, познакомился с Оссианом по сборнику

"Поэмы древних бардов" и уже в "Песни по взятии Измаила" (1790), написанной

еще в ломоносовской традиции, в изображении русских воинов чувствуется

влияние оссианической образности, которую сам Державин определял

впоследствии в рассуждении "О лирической поэзии" как соединение мрачных

картин и мужества, возбуждающее к героизму. {Державин. Соч., т. VII. СПб.,

1872, с. 606.} В оссианическом духе, например, выдержана 26-я строфа:

Уже в Евксине с полунощи

Меж вод и звезд лежит туман,

Под ним плывут дремучи рощи;

Средь них, как гор отломок льдян,

Иль мужа нека тень седая

Сидит, очами озирая;

Как полный месяц, щит его;

Как сосна, рында обожженна;

Глава до облак вознесенна,

Орел над шлемом у него. {*}

{* Там же. т. I, с. 354-355.}

Характерно, что священник, идущий впереди солдат, уподобляется

Державиным барду, воодушевляющему воинов.

Оссианические черты обнаруживаются в оде "На взятие Варшавы" (1795),

стихотворении "На кончину Ольги Павловны" (1795), позднее - в одах "На

победы в Италии" и "На переход Алпийских гор" (1799); в последней

шотландский бард прямо назван (см. выше, с. 448). А оду "На победы в Италии"

Державин начинал строками:

Ударь во сребряный, священный,

Далеко-звонкий, Валка! щит:

Да гром твой, эхом повторенный,

В жилище бардов восшумит.

И, поясняя это место, поэт писал: "Древние северные народы, или

варяго-руссы, возвещали войну и сбирались на оную по ударению в щит. А

Валками назывались у них военные девы или музы". {Там же, т. II, с.

270-272.} Здесь дева-воительница германской мифологии валькирия ("Валка")

соседствует с Оссиановскими бардами и призывает на бой ударами в щит, как

это делают вожди в поэмах Оссиана. Державин ошибался, называя Валку музою.

Но для нас примечательна его попытка обосновать единую поэтическую образную

систему для всех северных народов, включая и "варяго-руссов", т. е. предков

русского народа, согласно распространенным в то время историческим теориям.

И оссианизм являлся органической составной частью этой системы. Поэтому

дальше в оде следуют взятые прямо из Оссиана звенящие "сто арф" и горящие

"сто дубов", после чего является покрытая "белых волн туманом" тень Рюрика,

который "пленяется певцами, поющими его дела".

В 1794 г. после смерти жены Державин стал переводить "Карик-туру"; в

этой поэме Оссиана, в скорбной песне Шильрика о погибшей Винвеле он находил

созвучие своим чувствам. И в его набросках песни "На смерть Плениры" он

описывал кончину своей героини, близко следуя изображению заходящего солнца

в начале "Карик-туры". Но высшим проявлением оссианизма Державина по праву

считается трагическая ода "Водопад" (1794), где тема могущества

екатерининской державы воплощена в зловещей картине ночи, катастроф и

страшных видений:

Но кто там идет по холмам,

Глядясь, как месяц, в воды черны?

Чья тень спешит по облакам

В воздушные жилища горни?

На темном взоре и челе

Сидит глубока дума в мгле! {*}

{* Там же, т. I, с. 473.}

Связь Державина с оссианизмом была ясна уже его современникам. Недаром

Карамзин посвятил ему перевод "Сельмских песен". Позднее поэт Алексей

Богословский в стихотворении "Лире росского Оссиана" представил Державина в

символическом образе поэта Севера и торжественно вопрошал:

Иль древний бард то с лирой громкой

Бессмертный вечно Оссиян? {*}

{* Сев. Меркурий, 1810, ч. V, Э 15, с. 175.}

Тем не менее генетически связанные с оссианизмом некоторые элементы

поэтики Державина настолько органично вошли в его поэтическую систему, что

впоследствии Гоголь мог с полным основанием заявить: "У него своя

самородная, дикая, сверкающая поэзия, не оссиановская, не германская, не

итальянская, текущая, колоссально разливаясь, как Россия". {Гоголь Н. В.

Полн. собр. соч., т. VIII. [М.-Л.], 1952, с. 538.}

Иной характер носил оссианизм Карамзина, который знакомился с поэзией

шотландского барда по английскому тексту  Макферсона  еще в юношеском

возрасте. В двадцать два года он писал восхищенно: "О дабы мечты мои

уподобились некогда мечтам Омировым и Оссияновым... которых песни поныне

суть источники пользы и удовольствия для смертных, посвященных в мистерии

Поэзии!" {Прогулка. - Детское чтение для сердца и разума, 1789, ч. XVIII, с.

167-168.} Европейское путешествие 1789-1790 гг. Карамзин совершил, когда его

воображение, как он сам признавался, было "наполнено Оссианом". {Карамзин Н.

М. Письма русского путешественника. Повести. М., 1980, с. 526.} Так, в

частности, размышляя о непрочности человеческих завоеваний, он восклицал:

"Оссиан! ты живо чувствовал сию плачевную судьбу всего подлунного и для того

потрясаешь мое сердце унылыми своими песнями!" {Там же, с. 303.} Эта мысль о

бренности и обреченности всего земного Карамзину особенно близка. Утрата

веры в необратимость прогрессивных завоеваний и как следствие отказ, хотя бы

декларативный, от активной общественной деятельности, уход в мир эмоций

питали его сентиментализм вообще и, в частности, его оссианизм. Не битвы, не

героические подвиги, но картины природы привлекают Карамзина в "Оссиановых

песнях". Их достоинства, как указывал он в "Предуведомлении" к "Картону",

состоят "в неподражаемой прекрасной простоте, в живости картин из дикой

природы, в краткости, в силе описаний и в оригинальности выражений, которые,

так сказать, сама натура ему представляла". {Моск. журнал, 1791, ч. II, кн.

2, с. 117.}

Карамзин деятельно пропагандировал поэзию Оссиана. В издававшихся им

журналах, помимо упомянутых уже собственных его прозаических переводов,

печатались стихотворные переложения И. И. Дмитриева, В. В. Капниста, П. С.

Кайсарова, М. М. Вышеславцева. В его творчестве 1790-х-начала 1800-х годов

обнаруживаются следы влияния поэзии шотландского барда. {См.: Маслов В. И.

Оссианизм Карамзина. Прилуки, 1928.} Здесь и дикий оссианический пейзаж в

"древней балладе" "Раиса" (1791), и переодевание героини в мужские воинские

доспехи в повести "Наталья, боярская дочь" (1792), и отзвуки макферсоновской

образности в описаниях Симонова монастыря ("Бедная Лиза", 1792) или бури и

битвы ("Марфа Посадница", 1803). Наконец, Карамзин неоднократно упоминает и

само имя Оссиана для обозначения заимствованных у него выражений, будь то

пиршественная "чаша радости" ("Лиодор"), или "сын опасности и мрака"

("Наталья, боярская дочь"), или "тесный домик" (т. е. могила - "Рыцарь

нашего времени").

Но эти отголоски оссиановских мотивов носят у Карамзина подчас внешний

характер. Не случайно оссиановские реминисценции даются у него нередко в

шутливом тоне, вводятся в произведение, написанное в иной стилистической

манере. А в "Дремучем лесе" (1795) само имя барда включено в литературную

игру. {Подзаголовок: "Сказка для детей, сочиненная в один день на следующие

заданные слова: балкон, лес, шар, лошадь, хижина, луг, малиновый куст, дуб,

Оссиан, источник, гроб, музыка" (Карамзин. Соч., т. III. СПб., 1848, с.

69).}

Автору "Бедной Лизы" был близок главным образом оссианический

психологизм, меланхолическая тональность "Поэм", г. е. то, что объединяло их

с сентиментализмом вообще. В стихотворении "Поэзия" (1787) он подчеркивал,

что, хотя "песни Оссиана" "настраивают нас к печальным представленьям; но

скорбь сия мила и сладостна душе" (см. выше, с. 447). Упоение сладостной

скорбью, та самая "радость скорби", что пронизывает поэмы Оссиана, - в этом

состоял эмоциональный пафос сентиментализма самого Карамзина и его

последователей, влекший их к шотландскому барду. К той же мысли он

возвращался в "Предуведомлении" к переводу "Картона", где писал об Оссиане:

"Глубокая меланхолия - иногда нежная, но всегда трогательная, - разлиянная

во всех его творениях, приводит читателя в некоторое уныние; но душа наша

любит предаваться унынию сего рода, любит питать оное, и в мрачных своих

представлениях сама себе нравится". {Моск. журнал, 1791, ч. II, кн. 2, с.

117.}

Со временем, однако, Карамзин, видимо, охладел к былому кумиру. В 1798

г. он перевел для "Пантеона иностранной словесности" из "Magasin

encyclopedique" статью "Оссиан", посвященную французскому переводу сборника

Джона Смита. Автор статьи, признавая достоинства поэзии шотландского барда,

ее трогательность, в то же время указывал на основной ее порок - унылое

однообразие: "...беспрестанное повторение одних чувств, однех картин скоро

утомляет... Основание и подробности сих гимнов всегда единообразны, и

читатели, имеющие вкус, не должны уподоблять их таким творениям, в которых

соединяются красоты и чувства всякого роду". {Пантеон иностранной

словесности, 1798, кн. I, с. 201-202.} К такому мнению, очевидно,

приближался и сам Карамзин в пору зрелости, коль скоро переводил он вольно,

сообразуясь со своими взглядами. {См.: Кафанова О. Б. О статье Н. М.

Карамзина "Оссиан". - Рус. лит., 1980, Э 3, с. 160-163.}

Тем не менее приверженность его к Оссиану прочно вошла в сознание

современников, и близкие ему эмоции выражались в произведениях других

русских сентименталистов. Они услаждались дикими мрачными пейзажами,

меланхолическими песнопениями. Племянница М. М. Хераскова Александра

Хвостова в "отрывке" "Камин" (1795) в мечтах уносится "в дремучие леса и

грозные горы Шотландии". "Там... - представляет она себе, - ищу на песке

следов храброго войска Фингалова; сижу с его героями вокруг горящего пня

дубового; внимаю победоносному бардов пению и ловлю в воздухе унылый звук

печальных песней Оссиана". {Приятное и полезное препровождение времени,

1795, ч. VI, с. 73-74.}

С легкой руки Хвостовой воображаемые полеты в дикую Шотландию на поиски

Оссиана и его героев становятся своего рода бродячим сюжетом

сентименталистов. Они встречаются и в очерке некоего Ф. Ф. "Тень Оссиана", и

в "Подражании Оссиану" князя Федора Сибирского, и в медитациях П. Ю. Львова

"Сельское препровождение времени". {См.: Муза, 1796, ч. II, май, с. 163;

Иппокрена, или Утехи любословия, 1799 ч. III, с. 203-204; 1801, ч. IX, с.

66-68.} А П. И. Шаликов, в чьем творчестве сентиментализм карамзинского

толка был доведен до слащаво-эпигонской крайности, в послании "К другу"

ссылался на пример Хвостовой и тоже мысленно переносился в древнюю

Шотландию, "...грозные скалы, - писал он, - дикие леса мрачные облака,

свирепые ветры, бурные ночи, шумное море в песнях Оссиана доставляют

несказанное удовольствие моему воображению. Отчего это? верно оттого, что

ужас имеет в себе что-то весьма приятное". {См. включенные в настоящее

издание отрывки из стихотворений К. Н. Батюшкова, Н. И. Гнедича и Н. М.

Языкова.}

Из сентименталистской прозы мотив воображаемого полета в край Фингала

перешел в раннюю романтическую поэзию, хотя приобрел здесь уже новый

характер: теперь он позволял раскрыть героические аспект темы. {Иппокрена,

или Утехи любословия, 1799, ч. I, с. 309.} В сентименталистской же

интерпретации этот аспект нередко отступал на задний план и даже вовсе

исключался, заслоняемый меланхолической чувствительностью. Между тем именно

сентиментальная трактовка отличает наиболее значительное, наиболее

масштабное произведение русского оссианизма - трагедию В. А. Озерова

"Фингал" (1805)

В основу трагедии был положен вставной эпизод из книги III одноименной

поэмы Оссиана-Макферсона, соответствующим образом преобразованный; при этом

героиня Агандека получила более благозвучное и удобное для русского стиха

имя Моина. Опираясь на оссиановский сюжет, Озеров создавал классическую по

внешней форме трагедию. Преромантический Оссиан легко осваивался

классицизмом, чему способствовали и некоторая абстрактность повествования, и

психологический схематизм, и идеализация героических персонажей, и

отсутствие бытового реализма. В то же время Озеров не был ортодоксальным

классиком, и его отход от классицизма состоял не только в формальном

ограничении трагедии тремя актами, но в попытке, весьма еще робкой, правда,

придать ей историческую и психологическую достоверность. Сочиняя своего

"Фингала", он стремился воссоздать обычаи, нравы, обряды древних кельтов и

скандинавов, обстановку их жизни, для чего внимательно изучал "расуждения"

 Макферсона  и "Введение в историю Датскую" Малле. {См.: Бочкарев В. А.

Русская историческая драматургия начала XIX века (1800-1815 гг.). Куйбышев,