1959, С. 179-186.} Разумеется, "историческая верность" при изображении

легендарных царств, была весьма условной, но для нас в данном случае важна

сама осознанная тенденция драматурга. Созданный им национально-исторический

колорит придавал трагедии в глазах современников, как свидетельствовал А. Ф.

Мерзляков, "какую-то меланхолическую занимательность". {Вестн. Европы, 1817,

ч. XCIII, Э 9, с. 47.}

Той же "меланхолической занимательности" добивался Озеров и при

изображении внутренней жизни своих героев. Место "чистых", абстрактных

страстей, раскрытию и противоборству которых посвящалась классическая

трагедия, заняли чувства, лирические излияния Фингала и Моины. Они пассивны,

страдательны, но тем самым вызывали в зрителях сочувственную жалость, на

которую, видимо, и рассчитывал Озеров. Такой эмоциональный эффект трагедии

не противоречил оссиановской поэзии с ее доминирующей скорбной тональностью.

Но Озеров воспринял Оссиана односторонне. Героика битв, суровая дикость

характеров отошли на задний план, превратились в своеобразный экзотический

фон. О них лишь вспоминают барды в песнях, да герои в своих раздумьях о

прошлом, весьма напоминающих мечтательные полеты воображения

писателей-сентименталистов. Лейтмотивом трагедии стала лирическая тема любви

Фингала и Моины, любви, обреченной на роковой исход.

Конечно, молодой Белинский преувеличивал, когда утверждал в

"Литературных мечтаниях", будто бы Озеров "из Фингала сделал аркадского

пастушка", {Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. I. M., 1953, с. 61.} но

несомненно, что под пером драматурга оссиановский могучий "король щитов",

воин и полководец, претерпел значительные изменения, во многом утратил

героические черты. Сама же трагедия явилась грандиозной элегией, написанной

к тому же мелодичными стихами и украшенной театральными эффектами: хорами,

пантомимой, балетом. И это обусловило ее успех, ибо отвечало вкусам и

запросам публики. По свидетельству современника, весь Петербург знал

наизусть монолог Моины "В пустынной тишине, в лесах среди свободы..." {См.:

Зотов Р. Биография Озерова. - Репертуар русского и Пантеон всех европейских

театров, 1842, Э 6, отд. II, с. 10.}

Поставленная впервые в конце 1805 г., трагедия Озерова держалась на

сцене полвека. Более того, в своей разработке оссиановской темы Озеров имел

продолжателей. В 1825 г. была напечатана элегия молодого поэта М. П. Крюкова

"Сетование Фингала над прахом Моины", где само имя оплакиваемой девы

показывало, что автор шел не от  Макферсона , а именно от Озерова, развивал

его поэтические находки.

А годом раньше в Петербурге была поставлена "драматическая поэма" А. А.

Шаховского "Фингал и Роскрана, или Каледонские обычаи", созданная на основе

сюжетных мотивов "Комалы" и "Сражения с Каросом" и служившая как бы

продолжением озеровского "Фингала", поскольку здесь был показан следующий

этап жизни героя (содержание пьесы см. ниже с. 573). В то же время новая

пьеса была внутренне полемична по отношению к своей предшественнице.

Любовная тема утратила здесь былое господствующее положение, рядом с нею на

равных правах утверждается героическая тема борьбы с иноземными

захватчиками. Вероятно, справедливо мнение, что "пьеса проникнута намеками

на события Отечественной войны". {Гозенпуд А. А. А. Шаховской. - В кн.:

Шаховской А. А. Комедии, стихотворения. Л., 1961, с. 59.} Показателен в этом

отношении монолог Фингала в третьем явлении второго действия, обращенный к

римскому воину Публию, которого он освобождает от плена, "Но вот что скажите

вождю своему..." и т. д. (см. выше, с. 407). Тем самым драматическая

интерпретация оссиановского сюжета обретала героическое и патриотическое

звучание. Но, несмотря на это, пьеса Шаховского имела несравненно меньшее

значение в истории русской литературы и театра, чем трагедия Озерова.

Художественные достоинства ее были невелики, и она быстро сошла со сцены,

тем более что русский оссианизм в это время уже шел на убыль.

При всей популярности "Фингала" Озерова следует признать, что основной

формой усвоения Оссиана русской литературой была все же не драматургия, но

поэзия. Первый опыт стихотворного переложения оссиановского сюжета

принадлежал поэту-сентименталисту И. И. Дмитриеву. По любопытному совпадению

он обратился к самому первому из оссиановских созданий  Макферсона  - рассказу

об Оскаре и Дермиде, обнаруженному им в том же французском сборнике

"Избранные эрские сказки и стихотворения", откуда его брат Александр черпал

оссиановские фрагменты для прозаического перевода. Тяготевший в это время к

повествовательным жанрам, И. И. Дмитриев создал чувствительную стихотворную

повесть "Любовь и дружество" (1788), которую орнаментировал сентиментальными

медитациями (вроде обращения к "священну дружеству") и завершил пасторальной

сценой.

Стихотворение Дмитриева было создано и напечатано до появления перевода

Кострова. Последний, как мы уже отмечали, в сущности положил конец

прозаическим переводам макферсоновского Оссиана, а с другой стороны,

стимулировал стихотворные переложения и подражания, для которых нередко

служил исходным материалом. Впрочем, до конца XVIII в. стихотворные

обработки оссиановских сюжетов были в русской литературе еще редкими,

единичными явлениями. Регулярно они начали появляться в печати примерно с