Два бога

Свою теологию Маркион разработал в форме «антитезисов»: это заглавие одной из его последних книг. Большинство этих антитезисов построены на противопоставлении атрибутов двух богов. Один — «ремесленник» (Демиург), «Богтворения» (или «поколения»), «правитель этого эона», «знающий» и «утверждающий»; другой— «тайный» Бог, «непознаваемый», «непостижимый», «чужестранец», «чужой», «другой», «отличный», а также «новый». Познать Бога-творца можно через его творение, в котором открывается его сущность. Мир выдает не только его сущность, но и его характер. Стоит только посмотреть на ничтожный результат его творения: «Задирая носы, бесстыдные маркиониты берутся оспаривать работу Творца: «Действительно, - говорят они, —этот мир — грандиозное произведение, достойное его Бога!» (Tertullian, Contra Marc. 1.13). В другом месте Тертуллиан подмечает выражения «эти ничтожные элементы» и «эта жалкая обитель Творца». Подобные «ничтожества, и слабости, и несообразности» его творения проявляются в его обращении с человечеством и даже с избранными им людьми. Этому Маркион приводит доказательство из Ветхого Завета, который представляется ему «истиной» в указанном смысле. Его стержнем является Закон, и это приводит нас к самой важной антитезе и у Маркиона: антитезе «простого» Бога и «благого» Бога. С христианской точки зрения, признание двух исключающих друг друга богов — наиболее опасный аспект дуализма Маркиона, ибо полярность справедливости и милосердия, воплощенных в одном Боге, служит причиной натянутости всей теологии Павла. Для Маркиона слабейший разум (а, следовательно, больше увлекающийся блеском формальной логичности), справедливость и благость исключают друг друга и поэтому не могут пребывать в одном и том же боге: представление о каждом боге, особенно об истинном Боге, должно быть недвусмысленным, что является заблуждением всего теологического дуализма. Простой бог является богом «Закона», благой бог — богом «Евангелия». Маркион, здесь, как и везде, упрощая Св. Павла, понимает «справедливость» Закона как просто формальную, ограниченную, карающую и мстительную («око за око, зуб за зуб»): эта справедливость, не совершенное зло, является основной принадлежностью бога-творца. Таким образом бог, которого Христос обвинил в несправедливости, не персидский Ахриман, не абсолютная тьма — Маркион оставил дьявола существовать отдельной фигурой в пределах власти творца, не материя, но просто мировой бог, подобный Закону и пророкам, учившим ему. Нравственная добродетель, ориентированная на Закон и тем самым вследствие внутренних мировых установок склоняющаяся к безнравственности, не включается в понятие трансцендентного спасения.

Насколько бог-творец познаваем, очевиден и «прост», настолько истинный Бог непознаваем, чужд и благ. Он непознаваем, так как мир не может ничего о нем сказать. Поскольку он не участвовал в творении, во всей природе нет следа, который указывал бы на его существование. Как резюмирует Тертуллиан: «Бог Маркиона естественно непознаваем и никогда не проявляется, за исключением Евангелия» (у к. соч. V. 16). Не являясь создателем мира и человека, он также представляется чуждым. То есть нет естественных оков, нет предвечной связи, соединяющей его с творениями этого мира, и нет обязательства с его стороны заботиться о судьбе человека. То, что он не причастен к физическому управлению миром, является самоочевидным для Маркиона: он должен исключить из евангелия как иудаистские вставки, подобные словам Господа, так и вставки об Отце, помнящем о каждой малой птице и каждом волоске на голове человека. Отец, о котором возглашает Иисус Христос, не мог бы беспокоиться о делах природы или о ее боге. Это целиком отменяет представление о божественном провидении в этом мире. Только деятельность Благого Бога изменяет мир, и единственная связь с ним — предназначение его Сына спасти людей от мира и его бога: « Этого одного деяния достаточно для нашего Бога, ибо он освободил человека своей высшей и высочайшей благостью, которую предпочитают все кузнечики90 » (Тертуллиан, ук. соч. I. 17). Мы видим, что представление о благости Бога зиждется на понятии чуждости этого последнего, не имеющего никаких мотивов для заботы о человеке. Благость его спасительного действия выше, если он из своего чуждого я обращается к чужим: «Человек, эта работа бога-творца, которую избрал для своей любви лучший Бог, и для своего блага он работал, чтобы спуститься с третьего неба в эти ничтожные элементы, и вследствие этого его даже распяли в чахлой обители творца» (там же, 14).