{228} Ми Ту256
У Литвиновых была собака.
Но не он ее любил257.
Любила собаку — терьера — мадам Литвинова, Айви Вальтеровна.
И дети.
Вообще собаке, конечно, здесь вовсе не место.
И если бы я был ригористичен, как престарелый Гете, ушедший с поста директора Веймарского театра из-за того, что в «Саладине» на сцену позволили себе вывести собаку и этим осквернить великие помостки258, я тут же должен был бы бросить писать и сам на себя обидеться.
Обидеться за то, что пустил сюда, в такое серьезное сочинение, встрепанного да еще чужого терьера.
Однажды это со мной уже случалось.
Тогда это была собака Качалова, и завернула она ко мне в мою письменность в виде цитаты из Есенина.
Это было тогда, когда я определял действенность сюжета по признакам того, чего можно добиться дрессировкой собак.
Дрессировка, как известно, есть использование наличных рефлексов в целях установления новых — условных.
А действенны те сюжеты, что работают на особо глубоко врожденные рефлексы (погоня, par exemple1, прежде всего работает на охотничий инстинкт преследования — если глядеть с позиций борзой, или на инстинкт умело «уносить ноги» — если глядеть с позиций зайца и т. д.).
Собака Литвиновых заходит сюда по менее существенному поводу.
Если глядеть со стороны…
{229} Но боюсь, что по гораздо большему, если глянуть в суть…
Ее приводит сюда странное ее имя:
Ми Ту.
Я не вдавался в лингвистические дебри происхождения этого имени.
Я не знаю его точной транскрипции.
Французское ли это Mi tou?
Или китайское Mi-tu?
Для меня оно всегда звучало английским: Me too.
И в этой транскрипции оно всегда имело смысл.
Совершенно определенный смысл:
«Я — тоже», «и я тоже».
Отсюда и само появление означенного терьера на страницах моих записей.
Отсюда и терьер Ми Ту в заголовке.
И не как терьер.
А как имя.
И не как имя.
А как смысл его.
«Me too» — «я — тоже».
И это потому, что формула «Me too» — одна из основных формул моей деятельности.
Точнее — один из динамических импульсов моей деятельности.
Одна из сокровеннейших пружин, заставивших и заставляющих меня делать очень и очень многое.
Итак: «Me too» — «Мы — тоже»!
{230} Путь в Буэнос-Айрес259
Приставьте острие обнаженного клинка к моей груди или дуло пистолета к моему виску.
И заставьте присягнуть, которой из двух любимых моих книг принадлежит заглавие:
«Путь в Буэнос-Айрес».
Продолжение ли это «Анатоля Франса в халате» Бруссона260или сборник очерков Альбера Лондра261о торговле белыми рабынями?
Мне пришлось бы протянуть руку к соответствующим полкам, чтобы проверить.
Но тянуться — лень.
А полки сейчас в городе, а сам я на даче.
И вообще не это здесь важно.
А потому пронзайте меня острием вашего клинка, спускайте курок или слушайте дальше.
Обе книги имеют свое место в моих жизненных скитаниях.
Если сознаться совсем по совести, то мою заграничную прогулку психологически определила книга Бруссона.
О непролазной моей нерешительности во всем, что лежит за пределами того, что мне хочется в каждый данный момент работы в искусстве, я здесь уже плакался262.
Говорил и [о] том, что многие поступки определялись только стимулом: «y yo también» — «и я тоже» (могу, хочу, буду).
Мелкой завистью я как будто никогда не страдал.
Но большой, стимулирующей и часто до невозможности алчной и неуместной — располагаю до сих пор.
Меня когда-то очень давно пленило, что кто-то на каком-то из заседаний Коминтерна — не помню, какого созыва, — произнес речь свою последовательно на трех разных языках.
Меня заела мечта когда-нибудь в разных странах на разных языках наговорить докладов.
{231} Потом эта мечта еще заострилась, когда я прочел в «Itinéraire Paris — Buenos Ayres»1Бруссона о том, что Анатоль Франс был приглашен читать доклады в Аргентину. Доклады его о Рабле, кстати сказать, были смертельно скучными, как и [впоследствии] «отстоявшиеся» в книге263. Вообще у Франса я любил один «Остров пингвинов».
Мне смертельно захотелось тоже когда-нибудь куда-нибудь быть приглашенным читать доклады…
Это, конечно, сравнительно еще не так нелепо и нагло, как только что прошедшее увлечение — подражание… Бальзаку.
В купальном халате, похожем на его белое монашеское одеяние, ночи напролет я стал писать, с не меньшей яростью водя пером по бумаге и поглощая чашку за чашкой черный кофе, хотя мог бы это делать в совершенно нормальном одеянии, днем и за обыкновенным стаканом чая.
Однако эта «игра в Бальзака» не [пропала] впустую.
Я оказался настолько предусмотрительным, что не ввязался писать романы, чего не умею, но с не меньшей яростью стал вгрызаться в теоретическую разработку собственного киноопыта, уже кое-что подсобравшего к двадцать девятому году.
«Стимул Франса» был, вероятно, очень силен.
Достаточно вспомнить, что выступать публично вообще и тогда (как и теперь) для меня бесконечно мучительно и требует невероятного преодоления каких-то тормозов. Из многих вещей, которые я не умею делать (а потому и ненавижу делать), выступать на публике — одно из самых ненавистных для меня занятий.
И вот, несмотря на это, на трех языках я барабаню выступления и доклады в Цюрихе, Берлине, Гамбурге, Лондоне, Кембридже, Париже (Сорбонна), Брюсселе, Антверпене, Льеже, Амстердаме, Роттердаме, Гааге, в Нью-Йорке (Колумбийский университет), в Бостоне (Гарвард), в Нью-Хейвене (Йель), в Чикагском и Калифорнийском университетах, перед неграми в Нью-Орлеане и Дорчестере, на бесчисленных встречах и обедах, а в Мексико-Сити — даже открывал выставку Сикейроса в помещении испанского королевского клуба, только что ставшего центром республиканской Испании и завесившего портреты испанских королей впервые живописными полотнами художника-коммуниста.
{232} И наконец — наконец! — передо мной лежит заветная телеграмма — приглашение из США приехать в Аргентину и сделать два доклада в… Буэнос-Айресе264.
Наконец!
И я даже не еду их делать.
Забавно, что выступаю я неплохо. И у меня где-то таятся газетные отзывы о том, что иногда докладчик интереснее тем, как он говорит, чем то, о чем он говорит, ибо часто это уже знакомо по его прежним статьям.
Эти отзывы мне особенно ценны.
Ведь «крест» докладчика — что-то вроде епитимьи, добровольно на себя наложенной, чтобы себе же доказать, что можешь.
Но одному Господу Богу известно, какие труды, какие усилия, какое самопреодоление требовались для этого!
Сколько раз давился завтраком в ожидании «обращения», которое надо делать между мороженым и кофе!
Жадно кидаешься после этого на мороженое. Но оно уже растаяло или унесено.
И только чашечка остывшего кофе бальзамом вливается в разгоряченную душу…
Как цепенеешь в канун выступления, теряя из поля зрения почти суточный путь по Швейцарии, — не готовясь к докладу, но дрожа перед ним!
Какое выступление было самым страшным?
Пожалуй — два.
И оба в Америке.
Одно — на конвенции прокатчиков фирмы «Парамаунт», в Атлантик-Сити, второе — в Голливуде.
Гигантский скороход «Европа» — близнец «Бремена» и «Колумбуса» — как волшебный ковер, переносит нас через приветливую гладь Атлантического океана.
Океан необычайно благосклонен на путях туда, как и на путях обратно.
Он хмурится только в должном месте, где мы пересекаем Гольфштрем, и удивляет нас порывами ветра и брызгами, взлетающими выше верхних палуб на высоту капитанских мостиков.
Контракт подписан в Париже.
И мы пересекаем океан вместе с нашим боссом — вице-президентом «Парамаунта» мистером Ласки. Мистер Ласки начинал кинокарьеру оркестрантом.
{233} Кажется, играл на корнет‑а‑пистоне или трубе.
Один из подлинных пионеров кинодела.
Один из первых ступивших на благодатную почву золотой Калифорнии и впервые догадавшийся приглашать на киноподмостки светил театральной сцены.
Кажется, Сара Бернар впервые снималась именно у него265.
Мистер Ласки отечески меня наставляет.
Ему вторит его помощник Эль Кауфман, когда-то начинавший вышибалой при никельодеоне!
«Мы приедем в Штаты как раз в канун ежегодной прокатной конвенции…».
Конвенция будет в Атлантик-Сити (специальный поезд из Нью-Йорка, необъятный отель, занятый под этот съезд, гигантский зал с флажками: Австралия, Африка, Франция, Англия; отдельные штаты: Буффало, Кентукки, Виргиния, Мэриленд и так без конца…).
«Вам надо будет показаться перед теми, кто будет продавать ваши будущие картины…».
В это время кажется, что и мистер Ласки, и я сам твердо уверены в том, что мы действительно сумеем договориться о подходящей теме, хотя уже в Париже мы не поладили на трактовках «Золя» и «Гранд-отеля» Вики Баум.
«От личного впечатления зависит очень многое…
Только не будьте слишком серьезны…
Укажите на свои вихрастые волосы…
Но вместе с тем не перепугайте их и легкомыслием…
А вообще американцы в выступлениях требуют шутки…
Жить в Нью-Йорке вам надо непременно в “Савой-паласе”…
Вас к этому обязывает контракт с нами…
Вы должны поддерживать и свой, и наш престиж…
Когда в лобби1вашего отеля к вам будет собираться пресса…».
Кажется, что это качают нас волны.
Но океан совершенно тих и спокоен.
Это просто-напросто медленно кружится голова.
И вот мы уже на конвенции.
Убей меня бог, если я помню хоть одно слово из того, что я им наговорил!
Помню только, что до меня выступала женщина, вместе с мужем делавшая первый крупный фильм о слонах — «Чанг».
{234} Смутно помню, что оступился, чуть не слетев с трибуны президиума после выступления.
И как сквозь сон вспоминаю ужасный удар по спине гиганта-верзилы — это высшее проявление ласки со стороны туземцев — Сэма Катца, главы мирового проката тогдашнего «Парамаунт-Пабликса».
«Я не знаю, какой вы режиссер (это очень характерно для “торгового сектора” крупных фирм!), но продавать картины я нанял бы вас немедленно!»
Большего комплимента ожидать было просто невозможно…
А остаток дня мы провели вместе с австралийской делегацией, почему-то особенно воспылавшей нежностью ко мне и Тиссэ.
(Александров приехал в Америку из Парижа на «Иль де Франсе» месяцем позже, но об этом в другом месте и по другому поводу.)
… Второе выступление было гораздо страшнее.
Это было в Голливуде.
За завтраком со всеми представителями прессы кинематографической Мекки.
Вот уж где подлинно оговорка, ошибка, неверно взятый тон — и четыреста самых заостренных перьев вечных ручек не за вас, а навсегда — против!
Почти с самого моего въезда в Соединенные Штаты реакционная печать, в особенности зарождавшаяся тогда организация фашиствующих «рубашечников» майора Пиза, подняла безумный визг против моего приглашения… [требовала] удаления с Американского материка человека, чье пребывание на почве Соединенных Штатов «страшнее тысячного вооруженного десанта».
Мои хозяева держались бодро, не поддавались панике…
Однако предусмотрительно воздерживались от того, чтобы подымать чрезмерный шум в связи с нашим приездом.
Но пресса сгорала от любопытства.
Надо не забывать, что мы трое были чуть ли не первыми советскими людьми в Калифорнии.
Отношения между Америкой и нашей страной тогда были только торговыми.
И что Америка тридцатого года была Америкой антисоветской, Америкой «сухого закона», империалистической Америкой Гувера, прежде чем стать (через два года) Америкой Рузвельта и Америкой новой эры и демократических тенденций, {235} нараставших с повторным президентством Рузвельта, увенчавшихся военным союзом с нами.
С прессой надо считаться…
И с тревогой оглядываясь на Оффис Хейса266и первые слухи о комитете Фиша267, «Парамаунт» собирает прессу на завтрак в «Птичьей», кажется, зале отеля «Амбассадор».
По крайней мере помню какую-то россыпь цветастых колибри, которыми расписаны стены.
А может быть, это только щебетанье большого процента женщин-репортеров, слетевшихся на завтрак?
Помню путь свой к этому залу.
Так идут на плаху.
Рядом, дымя неизменной сигарой, шагает калифорнийский босс «Парамаунта» мистер Би-Пи Шульберг.
По пути не может не зайти в биржевой кабинет отеля и по черным доскам проверить, как скачут интересующие его акции.
Все они игроки.
Играют на всем.
На картинах. На звездах. На контрактах. На сценариях. На скачках. На количестве предполагаемых узлов, которые за день пройдет пароход. Еще больше — на выборах, штатных, общегосударственных, президентских (это придает каждой выборной кампании еще добавочный азарт в предвыборной горячке).
Они проигрывают состояния.
И вновь выигрывают.
И вновь просаживают.
Другой «великий старец» из круга старых калифорнийцев — папа Леммле («Юниверсалфильм») — говорил мне, что он столько просадил в рулетку в калифорнийском Монте-Карло — Тиа-Хуана1, что мог бы трижды купить все это заведение.
Когда нас в течение шести недель не впускали обратно в Штаты из Мексики, в Голливуде играли «на нас».
На нас же играли и в дни этой встречи с прессой, хотя мы и не {236} подозревали того, какая игра интересов между нью-йоркской и голливудской частью фирмы велась вокруг нас.
Я был ставленником старых «рискачей», искателей нового и приключений, которых представлял в фирме Джесси Ласки.
В оппозиции к ним были «банковцы» — представители банковских интересов, в частности Би-Пи, ставившие только наверняка, без излишеств и затей, и чаще всего повторяя раз за разом тип фильмов, имевших успех.
В «Парамаунте» брала верх банковская линия, искусственно затрудняя договариваемость с нами и тем самым рикошетом задевая импортировавших нас представителей «романтиков» кинопроизводства.
В неравной борьбе этих двух тенденций внутри фирмы «Парамаунт» как раз в эти годы теряет первенствующее место, на которое с блеском выходит «Эм Джи Эм» («Метро-Голдвин-Мейер») под вдохновенным «неоавантюризмом» Ирвинга Тальберга, который ведет свою фирму не по линии скучных «верняков», а [по] неожиданной фаланге кинопобед.
Феодальный раздор внутри фирмы способствует тому, что только увеличивались и так естественные трудности наших соглашений с фирмой по поводу сценариев. Я по контракту имел право veto на их предложения, а они избегали соглашаться на мои.
В конце концов, после шести месяцев мы так ничего и не поставили.
Расстались.
На чем и закончилось то, что на прощание, вынув изо рта сигару, Би-Пи Шульберг охарактеризовал как «благородный эксперимент»1.
Однако очень скоро и оба «феодала» оказались за пределами фирмы.
<Би-Пи — держателем контрактов Сильвии Сидней (и кажется, Клары Боу).
А Джесси Ласки на старости лет — тем, чем он начинал в кино, вольным продюсером (и кстати сказать, очень неплохих, живых и острых картин).
Но в этот период все еще в радужных надеждах.>