Норманнская теория в истории русского права

Применение сравнительного метода к историческому изучению русского права имеет свою историю*(153). Началось оно с самого элементарного приема сравнения, именно - с сопоставления норм древнерусского права с теми источниками, из которых они, как предполагалось, были непосредственно заимствованы. Самый вопрос о заимствовании был поставлен и предрешен на основании сказания начальной летописи о призвании варягов. Сказание это было истолковано в таком смысле, что первоначальное заведение правового и политического порядка у русских славян было признано исключительно делом пришлых варягов. Быт славянских племен, образовавших впоследствии русский народ и русское государство, до призвания варягов рассматривался как tabula rasa, на которой пришельцы начертали первые основы гражданственности: от них получили восточнославянские племена первоначальные юридические институты и политические учреждения. Такова была в самых общих чертах сущность возражений немецкой школы в русской историографии, сложившейся еще в XVIII столетии и получившей свое название по национальности представлявших ее ученых, приглашенных из Германии в Санкт-Петербургскую Академию Наук. Теория, выработанная ими для объяснения древней русской истории, известна под названием скандинавской, или норманнской. Схема последней предрешала тот путь, по которому пошли первые исследователи истории русского права. Отправляясь от готового учения о насаждении первооснов гражданственности среди восточных славян варяжскими князьями и их норманнской дружиной, они рассматривали древнейшие памятники русского права как уставы этих пришлых князей и дружинников, изданные по точному образцу и подобию законов их родины. Русскую Правду стали сравнивать со скандинавскими законами - шведскими и датскими - причем все усилия исследователей были направлены на то, чтобы найти для каждой отдельной статьи Русской Правды соответственную статью ее норманнского первообраза. Круг источников заимствования расширялся под влиянием идеи родства норманнов со среднеевропейскими германскими племенами. Первообраза Русской Правды стали искать в народных законах не одной лишь Скандинавии, но и всей родственной норманнам германской Европы, культурному влиянию которой подчинили восточных славян пришлые варяги. Таким путем стали объяснять постановления Русской Правды прямым заимствованием из так называемых варварских законов - саксонских, швабских, остготских, вестготских, фрисских, франкских и др.

С указанной точки зрения смотрел на древнее русское право первый по времени исторический его исследователь - Струбе*(154). Решительное влияние на первоначальное образование русского права оказало, по мнению Струбе, образование русской монархии*(155). Несомненно, что у восточных славян было свое право и до призвания князей, но это право оказалось не в силах противостоять новому порядку жизни, созданному призванием, и уступило перед ним, не оказав, по-видимому, никакого особенного влияния на дальнейшее правообразование*(156). Призванные варяги - русь, получив в свои руки политическую власть, стали вводить и свои племенные законы, как это обычно делали все германские народы во всех тех странах, в которых они водворялись в качестве властителей*(157). В этом особенно убеждает сравнение Русской Правды, законодательного акта варяго-русских князей, с законами германских народов - шведов, датчан, саксов, вестготов, фризов, салических франков и др. Эти последние законы служили не только образцом для составления Русской Правды, но и источником, откуда непосредственно заимствовались ее постановления*(158). В одном случае Струбе отмечает буквальное заимствование, именно - в известной статье Русской Правды о езде на чужом коне без разрешения собственника, являющейся дословным переводом соответственной статьи ютландских законов*(159). В остальных статьях Краткой*(160)Правды Струбе видит хотя и не буквальное, но точное и близкое к подлиннику воспроизведение правоположений германских законов*(161). Отступление от последних он замечает только в одном лишь случае, именно - в статье (38-й Академ, списка) об убийстве татя. Постановление этой статьи: "аще ли до света держать, то вести его на княжь двор" противоречит громадному большинству германских законов, не различавших в данном случае, совершено ли убийство татя ночью или днем. Такое различие проводили Моисеевы законы, которые по данному вопросу были предпочтены, по мнению Струбе, обычному источнику Русской Правды - законам германским. Это частичное отступление от германского первообраза не привилось, однако, в жизни, полагает Струбе и в подтверждение своего предположения ссылается наУложениецаря Алексея Михайловича, постановление которого по данному вопросу ближе к германским законам, чем Русская Правда*(162).

Струбе исследовал только известный ему краткий список Русской Правды; поэтому обзор ее содержания он заключил замечанием о том, что Правда ничего не говорит о договорах, о наследстве и о других вопросах права (кроме уголовного и уголовно-судебного права); все вопросы, обойденные молчанием в княжеском законодательстве, разрешались на основании юридических обычаев. Источник этих обычаев был, по мнению Струбе, тот же, что и законов, часть которых они составляли*(163). Таким образом, и неписаное обычное, следовательно, все древнерусское право признавалось заимствованным из германского права. Недаром и вУложениипо одному частному вопросу Струбе видел приближение к германскому первоисточнику, как это мы отметили выше. На дальнейших изменениях русского права после Правды Струбе не останавливается столь подробно, как на самой Правде. Он, главным образом, лишь перечисляет последующие законы и не задается уже целью отыскания тех германских источников, откуда они были заимствованы. Только относительно судебных поединков, принятых в Царском Судебнике, Струбе указывает на германское происхождение этого процессуального института*(164).

Мы отметили, что заимствование всех понятий и определений древнерусского права из германских народных законов являлось в глазах Струбе естественным последствием водворения в восточнославянских землях варягов в качестве носителей неизвестного славянам начала политической власти и насадителей нового для них порядка гражданственности. Приступая к исследованию Русской Правды, Струбе отправлялся от готовой схемы норманнской теории, выработанной Байером и Миллером. Когда Шлецер приступил к разработке по летописям древнего периода русской истории, он застал уже рассуждение Струбе, признал его выводы и использовал их в качестве одного из доказательств скандинавского происхождения варягов*(165). Получался, таким образом, заколдованный круг: национальность варягов служила предпосылкой заключения о заимствовании постановлений Русской Правды из германских народных законов, а затем "изумительное" сходство с ними Правды служило одним из доказательных средств для установления национальности варягов. Выход из этого круга был сделан Эверсом, который признал производное от германских народных законов происхождение Русской Правды безусловным и независимым от национального происхождения варягов.

Такое положение Эверс занял в своей первой работе, посвященной опровержению скандинавской теории и доказательству черноморского, хазарского происхождения варягов. В полемике со Шлецером Эверсу пришлось остановиться и на вопросе об источниках Русской Правды. Центральный пункт обсуждения составила выдвинутая Шлецером на первый план*(166)и получившая, таким образом, особенную известность статья Русской Правды о езде на чужом коне. Эверс отверг в данном случае заимствование из ютландского закона (Judtsche Lowbok) на том основании, что последний составлен на 223 года позже Русской Правды*(167). Возник, таким образом, обратный вопрос, не заимствовал ли ютландский закон пресловутой статьи из Русской Правды? Подобное предположение представляется Эверсу недопустимым. Разительное сходство упомянутой статьи в двух названных памятниках приводит его лишь к заключению, что оба эти памятника черпали свои постановления из единого германского источника*(168). Заимствование из германского первоисточника не находится, по мнению Эверса, ни в какой связи с происхождением варягов*(169)и объясняется исключительно близкими торговыми и культурными сношениями, которые существовали между русскими славянами и немцами с незапамятных времен*(170).

То же учение об источниках Русской Правды излагает затем Эверс и в своих "Предварительных критических исследованиях для российской истории", дополняя его лишь соображением о том, что Ярослав не переводил дословно германского источника, но приспособлял его к особенностям характера и нравов славян*(171). В своем систематическом труде о "древнейшем русском праве в историческом его раскрытии" Эверс занимается разъяснением внутреннего содержания юридических памятников и оставляет в стороне вопрос об их внешнем происхождении. Это не значит, однако, что он отказывается от своего первоначального мнения; и в этом труде германское происхождение русского права подразумевается, так сказать, само собой, как это с наглядностью обнаруживается из вскользь брошенной автором мысли о полном тождестве германского и русского правового принципа*(172).

Рейц в своем "Опыте истории российских государственных и гражданских законов" принимает скандинавскую теорию*(173)и пользуется ей для объяснения отдельных мест и терминов юридических памятников древности*(174), но нигде не останавливается на вопросе об источниках древнерусского права во всем его объеме.

Наиболее ревностным и едва ли не дальше всех идущим сторонником германского происхождения древнерусского права является М.П. Погодин. Он не занимался специально историей русского права и предоставлял эту область юристам по профессии*(175), позволяя себе лишь делать указания последним относительно непосредственных задач их исследований*(176). Древнерусское право рассматривается самим М.П. Погодиным лишь попутно в связи с общим ходом нашей исторической жизни. Главное внимание Погодина сосредоточивалось на так называемом им варяжском или норманнском периоде русской истории (862-1054 гг.) Право выступает в этом периоде исключительно как проявление норманнской стихии. Погодин собирает все сделанные предшествовавшими исследователями сопоставления Русской Правды со скандинавскими и иными германскими законами и объясняет их исключительно заимствованием*(177): пришлые норманны дали нам запись своих обычаев и законов подобно тому, как они это делали повсюду, где приходилось им водворяться в качестве носителей власти*(178). "Охотники спорить, - говорит М.П. Погодин, - охотники искать не истины, а предлогов к несогласию могут сделать следующее частное возражение, составленное из легких общих мест: такое-то постановление (напр., месть) принадлежит всем народам, такое-то имя (напр., князь) есть чисто славянское - следовательно, норманнскими их называть нельзя. Отвечаю: 1) если они общие, то нельзя отнять их и у норманнов; 2) они являются не одни, а в совокупности со множеством других обычаев или имен, чисто норманнских, следовательно, должны быть принесены норманнами же, которые встретили у туземцев случайное сходство с собой в этом отношении. Мало ли есть таких сходств и теперь между племенами при всем в прочем их различии между собой!"*(179)Приведенное рассуждение весьма характерно и особенно знаменательно в своей последней части. Оно ясно показывает, что вопрос о германских источниках Русской Правды был предрешен: заимствование рассматривалось как естественное последствие призвания варягов. С другой стороны, М.П. Погодин поддерживает ту мысль, что сходство Правды со скандинавскими законами является, в свою очередь, доказательством скандинавского происхождения варяго-руссов*(180). Самостоятельность восточных славян при рецепции ими норманнского права выразилась, по мнению Погодина, исключительно в переводе юридических терминов на славянский язык или в переделке их на славянский лад*(181). Вследствие этого остается непонятным, что, собственно, имел в виду Погодин, когда намечал в числе "операций", которые, по его мнению, необходимо проделать над Русской Правдой, разложение ее на элементы: скандинавский, славянский, христианский*(182).

Сам М.П. Погодин не находил в Русской Правде никаких иных элементов, кроме германского. Поэтому, когда он задавал другим отыскание в ней славянского элемента и таким образом как бы допускал возможность последнего, то этому обстоятельству нельзя придавать особенного значения. Оно не нарушало внутреннего единства норманнской теории и было не более, как внешней лишь уступкой славянскому движению в литературе и в науке, которому Погодин в высшей степени сочувствовал как гражданин, как литератор, как политик, наконец, как историософ, но только не как ученый специалист по древней русской истории. Само собой разумеется, мы не станем касаться практического участия М.П. Погодина в деле осуществления идеи славянской взаимности; отметим лишь, какое значение придавал Погодин славянству в общем ходе истории. "Есть в истории, - учил М.П. Погодин, - чреда для народов, кои, один за другим, выходят стоять как будто на часы и служить свою службу человечеству; до сих пор одних словен свет не видал еще на этой славной чреде. Следовательно, они должны выступить теперь на поприще, начать высшую работу для человечества и проявить благороднейшие его силы"*(183). Так локализовал Погодин славян во всемирной истории: он их проецировал в будущем, правда, не бесконечно далеком, а таком будущем, которое зачинается уже в настоящем - но все же в будущем. Найдя для славян место "на высокой чреде" всемирной истории, Погодин непосредственно вслед за этим решал вопрос об отношении к славянству России. "Но какое же племя между словенами, - говорит он, - занимает теперь первое место? Какое племя по своему составу, языку, совокупности свойств может называться представителем всего словенского мира? Какое более имеет залогов в своем настоящем положении и прошедшей истории для будущего величия? Какое ближе всех к этой высшей цели? Какое имеет более видимой возможности достигнуть ее? Какое... Сердце трепещет от радости... о, Россия! о мое отечество! Не тебе ли?... о если бы тебе!... Тебе, тебе суждено довершить, увенчать развитие человечества"*(184)...

Так рассуждал М.П. Погодин в широких пределах всемирно-исторической перспективы: в предвидении будущего он признавал Россию лучшей выразительницей славянства. Но стоило только от будущего перейти к прошедшему и, оставив всемирно-исторические построения, сосредоточиться на древнем периоде русской истории - картина менялась коренным образом: славянство исчезало, и норманизм господствовал безраздельно. М.П. Погодин считал научной ересью мысль о том, что Русская Правда представляет собой памятник славянского права*(185).

Уступая успехам научной разработки славянских древностей, М.П. Погодин включил их в круг вспомогательных знаний, необходимых для изучения русской истории. В "Инструкции для посвящающих себя русской истории", составленной в 1844 г. перед оставлением университетской кафедры, М.П. Погодин писал: "Посвящающему себя русской истории я советовал бы приехать ко мне в Москву, изучить под моим непосредственным надзором и руководством в продолжение двух лет или полутора года все главные источники русской истории и познакомиться с письменной литературой, а потом ехать на полгода к Магнусену в Копенгаген для знакомства с норманнами, на полгода к Шафарику в Прагу, чтобы узнать словенские древности, и, наконец, на год в Варшаву к Мациевскому чтобы выучиться по-польски и узнать источники польской истории, по колику она связана с русскою"*(186). Нельзя не отметить, что в приведенном месте инструкции изучение норманнов все же предпослано изучению славян и что у Мациевского следовало учиться, по мнению М.П. Погодина, только польской истории, а не славянскому праву. Последнее особенно характерно.

В "Исследованиях, замечаниях и лекциях" М.П. Погодин вынужден был сознаться, что в своих исторических изысканиях он пропускал "до сих пор без внимания" наших славян, "хотя из них собственно составилось государство"*(187). Чтобы восполнить этот пробел, он составил и издал "Лекции по Шафарику о славянах вообще, об отношении, какое имеют славянские древности к русской истории, о племенах славянских в эпоху прибытия норманнов"*(188). Эти лекции имели в виду, по собственному заявлению М.П. Погодина, показать, "в какой связи русская история находится с древле-славянскою, ...чего от нее, на каких путях ожидать можно, и от каких заблуждений остерегаться должно"*(189). Привлечение "древле-славянской" истории не отразилось у М.П. Погодина на объяснении политико-правового строя нашей древности. Под влиянием Шафарика М.П. Погодин изменил лишь свой взгляд на быт, нравы и культуру восточных славян до призвания варягов*(190). Сообразно этому "непосредственную связь русской истории с исследованиями о славянах" он сводил исключительно к выяснению вопроса о том, каковы были славяне "в эпоху норманнского водворения между ними"*(191). Спрашивается, как же разрешался этот вопрос после Шафарика? "Верно, - говорит М.П. Погодин, - не находились они на той степени дикости, на которую поставил их неумолимый Шлецер, и на которой видели их все наши исследователи до Шафарика! И Новгород, и Полоцк, и Изборск, и Ростов, и Киев, и Смоленск, и прочие города представляются нам тотчас в другом свете. Славяне и кривичи с чудью и весью могли точно призвать себе защитников, могли и не поладить после с ними, восстать против Рюрика, заставить, может быть, Олега удалиться. Мы начинаем тотчас понимать, почему пришлые варяги должны были подчиниться влиянию туземцев, и через два-три века потеряться в славянском населении, оставив следы только в гражданском устройстве и правительстве"*(192). Славянские приобретения, если так можно выразиться, как видим, невелики. Они выставляются в качестве доказательства культурно-исторического правдоподобия столь важного шага, как призвание варягов; они ведут, кроме того, к признанию большей культурной доброкачественности того этнографического материала, из которого "составилось государство". Дальше этого не простирается связь русской истории с "древле-славянской", и остается в силе прежнее утверждение, что государство "составили" варяги, и, следовательно, весь политико-правовой строй русской древности признается по-прежнему германским по своему происхождению. Этой мысли М.П. Погодин никогда не оставляет и не забывает напомнить о ней. "Надобно, впрочем, прибавить, - говорит он, - что славяне, восприяв в недра свои норманнов, удержали при себе доставленные ими дары - гражданство и христианство"*(193).

М.П. Погодин обещал дать в своих "Лекциях о славянах" не только указание связи русской истории с древнеславянской, но и предостережение от возможных в данном направлении заблуждений. Этого предостережения, собственно говоря, в "лекциях" нет, и мы его находим лишь в полемической статье против П.В. Киреевского, в которой признано было заблуждением всякое пользование славянской историей, выходящее за пределы простого приведения свидетельств источников о быте славян до призвания варягов. "Историю славянских племен, - говорит М.П. Погодин, - для объяснения нашей употреблять нам очень мудрено. Поясню мою мысль. Великороссияне живут рядом с малороссиянами. Нет ли у нас большего сходства в некоторых качествах даже с французами, чем с ними? В чем же состоит сходство? Этот вопрос гораздо затруднительнее. Далее возьмем историю России и Польши. В чем они сходятся? А живем мы рядом! Попытайтесь употребить польскую историю для объяснения русской, и русскую для объяснения польской - мы не объясним, а разве затемним ту и другую. Тяжелая задача! Я найду скорее сходство в русской с испанскою, чем с польскою. Говорить ли о Сербии? Обратим внимание на характеры: малороссиянина, поляка, чеха, серба, великороссиянина, болгарина. Какое разнообразие! Каков характер, такова и история. Наконец, разные обстоятельства изменяли совершенно историю, что касается до путей ее, средств и пр. Укажу на одно: западные словене окружены были воинственными племенами, а мы - мирными"*(194).

В учении о германском происхождении древнерусского права М.П. Погодин всецело воспроизвел данные, выработанные его предшественниками. Как и они, он разбирал лишь Ярославову Правду и круто обрывал норманизм нашего права на первом ("норманнском") периоде. Делая обзор права в следующем - "удельном" периоде, М.П. Погодин не поднимает уже вопроса о германских его источниках*(195). Между тем само собой разумеется, что такой вопрос должен был быть поставлен с точки зрения теории автора, так как норманны "потерялись" ведь в славянском населении только через "два-три века" после призвания и даже еще позднее*(196). Правда, славяне "удержали при себе доставленные ими дары - гражданство и христианство", но такое общее утверждение еще не исчерпывает вопроса. В самом деле, необходимо было ведь выяснить более подробно, что сталось впоследствии с варяжским даром гражданственности - сохранился ли он навсегда с первоначальным своим германским характером во всей его чистоте и неприкосновенности или же видоизменился под воздействием туземной славянской стихии, и если да, то в чем это видоизменение выразилось, и как глубоко захватило оно самые основы институтов. Обо всем этом не находим у М.П. Погодина ни слова. Такое равнодушие и даже безразличие к дальнейшей судьбе того начала, которое с таким рвением отстаивалось в первом периоде, может навести на мысль, что сами приверженцы норманизма не придавали ему существенного значения в деле объяснения всего хода русской истории, и что даже весь пресловутый спор о "происхождении Руси" является скорее плодом ученого педантизма, чем удовлетворением существенной потребности русской исторической науки. Так и смотрели на это дело те из современников первых годов научной деятельности М.П. Погодина, которых интересовал общий смысл хода отечественной истории. Станкевич, узнав, что в одной старинной книжке Дрезденской королевской библиотеки сказано: "И идоша к варягам в Голштинскую землю", иронизировал по этому поводу в письме к Грановскому: "Теперь все решено. Я рад. Хочу писать философию русской истории"*(197).

Как ни справедлива насмешка Станкевича над крайностями ученого педантизма, проявившимися в спорах о "происхождении Руси", нельзя, однако, не признать, что споры эти содержали в себе возможность весьма существенного влияния именно на построение философии русской истории. Особенное значение в этом отношении могла иметь норманнская теория. Она делала центральным предметом изучения первоначальное основание государства и признавала, что в основу политического и юридического уклада жизни русских славян были положены начала германские, т.е. те же начала, из которых развился весь политический и правовой строй Западной Европы. Она сосредоточивалась, таким образом, на тех моментах, которым западноевропейская историография XVIII столетия придавала существенно важное и в некотором роде философское значение. Мы должны поэтому поставить вопрос о том, создала ли норманнская теория особую философию русской истории, отличавшую ее от антинорманистов. Чтобы ответить на этот вопрос, нам необходимо прежде всего разобраться в соответственных фактах западноевропейской историографии.

В "Франко-Галлии" Готмана впервые была точно и определенно формулирована мысль о том, что основное значение для политического развития народа имеет то первоначальное учреждение, которое народ сам себе дает на заре своей исторической жизни. Это учреждение может затем в течение веков изменяться и искажаться, но все же в конце концов должны восторжествовать его исконные принципы. Эта мысль получила философскую санкцию в учении школы естественного права о первоначальном общественном договоре. Выведение всего хода политического развития народа из основ и особенностей первоначального установления у него государственности сделалось, можно сказать, школьной традицией в историографии. На этой точке зрения стояли и те, которые не признавали исторического существования общественного договора и объясняли первоначальное политическое учреждение мудрым установлением правителей или даже независимым от произвольного установления действием естественных условий климата, почвы, быта и нравов народа: и в их глазах первоначальное учреждение предопределяло весь дальнейший ход политического развития. Недаром и Монтескье придавал столь большое значение "лесам" Германии, в которых зародились политическая свобода и наиболее совершенно ее осуществившее "готическое правление"*(198). Монтескье упорно стоял за германское происхождение французской монархии*(199): этим он хотел дать понять, что французское государство по своему первоначальному установлению исторически предопределено и к развитию высших форм "готического правления"*(200). Основы последнего были распространены по всей Европе, благодаря завоеваниям, произведенным народами севера, и Монтескье специально восхваляет Скандинавию, указывая "на то великое преимущество, благодаря которому народы, населяющие эту страну, должны быть поставлены выше всех народов света; они были источником свободы Европы, то есть почти всей той свободы, которая есть в настоящее время у людей"*(201).

В связи с таким кругом идей норманнская теория в русской историографии могла дать своеобразное объяснение хода русской истории, построенное на параллельном с историей Запада раскрытии судеб "готического правления" среди русских славян. В действительности, однако, она ничего подобного не дала. Приложение ее ограничивалось одним лишь древним периодом, в котором отмечались заимствования, не обобщаемые, однако, какой-либо единой философско-исторической мыслью. В объяснении дальнейшего хода русской истории представители норманнской теории в XVIII столетии, в том числе и Шлецер, примыкали к той традиционной схеме русской истории, которая была выдвинута их научными противниками, и следили не за судьбами политической свободы, а за ростом монархического полновластия; норманисты проявили некоторую самостоятельность в том, что отрицали полноту монархической власти у Рюрика и его ближайших преемников, но в дальнейшем не отступали от традиционной схемы*(202). То же замечаем и у их последователей в XIX столетии.

Исключение в этом отношении составляет Полевой. Признав летописный рассказ о призвании варягов баснословным, он видел в нем лишь свидетельство о таком же завоевательном распространении скандинавов на Востоке, какое имело место и на Западе Европы*(203). В этом проявилось тождество "нового образования обществ" в IX и X веках во всей Европе*(204). Дальнейшая история пошла, однако, на Западе и на Востоке различными путями, потому что различна была та культурная почва, на которую пришлось сесть завоевателям там и здесь. "Те же германского и скандинавского происхождения народы, одинаковой степени образования, духа и религии, пришли, - говорит Полевой, - на Ильмень, Днепр и на Ладогу, Тибр и Гвадалквивир; одинаково и дикие славяне, и просвещенные римляне сделались их рабами. Бесспорно; но по разнице того, что было древле, прежде их, от одинаковых событий явились следствия различные"*(205). Германская свобода развилась лишь на западе и юге Европы - из обломков древней общественности и образования, в борьбе церковной, монархической, феодальной и народной силы. Ни того же культурного наследия, ни указанной борьбы не было на славянско-русском востоке; вследствие этого к нему не привились и начала политической свободы*(206).

Приведенные воззрения Полевого, вообще отступавшего от правоверного норманизма*(207), стояли обособленно и одиноко и не разделялись корифеями школы, которые относились к самозваному историку с крайним пренебрежением.

Оставляя совершенно в стороне германско-норманнский дух политической свободы, наши норманисты ограничивались тем, что приписывали германцам культуртрегерскую миссию по насаждению среди славян государственности вообще, независимо от отношения ее к политической свободе. До призвания варягов восточные славяне находились в состоянии дикости, с пришествием варягов немедленно водворился среди них упорядоченный политический и правовой уклад. Таково было учение норманистов о культурном значении германского начала в истории славян. Верным его откликом явились приведенные нами выше слова М.П. Погодина о варяжском даре гражданства. Выросшее на почве рассказа русской летописи, учение это было затем распространено на другие славянские народы и с особенной силой проявилось в польской историографии, в которой сложился свой норманизм, и так как в Польше не было своих летописных варягов, то пришлось предварительно присочинить особую "теорию наезда"*(208).

Но и признание культурно-исторической миссии германцев в славянском мире ограничивалось у большинства норманистов пределами древнего периода. Они указывали, что восточные славяне в IX веке были дики и что только норманны насадили у них политическую и правовую культуру. Этим утверждением обычно ограничивались и не делали из него никаких дальнейших выводов. Только немногие из норманистов шли дальше и полагали культурную миссию германцев в основу объяснения всего дальнейшего хода русской истории. В числе этих немногих особенно видное место принадлежит Кунику. В древней истории Восточной Европы его занимал вопрос о государственном развитии славянских племен, и именно в видах разрешения этого вопроса занялся он разысканием происхождения варягов и ляхов*(209). Вопрос об основателях государства является для Куника вопросом о первооснове истории народа*(210); от его разрешения зависит правильное понимание дальнейшего хода русской истории*(211). Вопрос о происхождении варягов-руси должен рассматриваться не как цель в себе, а как средство - средство для построения философии русской истории. Призвание варягов для насаждения государственности является столь же важным всемирно-историческим фактом, как и обращение Петра Великого на Запад за образцами для его государственных преобразований. Куник проводит аналогию между обоими фактами и после этого заявляет, что далеко не безразлично, основано ли было русское государство славянами или азиатами, финнами, германцами или кельтами; важно собственно не то, какой народ основал государство, а то, какой дух вложил он в это дело*(212). Куник решал, что государство русское основали норманны; отсюда ясно следовало, что они вложили в это государство дух европейской культуры, и обращение Петра Великого на Запад было, таким образом, не отступничеством от исторического духа русской государственности, но, напротив того, его естественным последствием. Куник сам не формулирует сделанного нами вывода, но вывод этот вытекает из его рассуждения с логической необходимостью и подтверждается еще указанием Куника на то, что антинорманисты в русской истории относятся с осуждением к реформе Петра Великого*(213). Доказательство того, что "Россия есть европейская держава", Екатерина II, следуя Монтескье, видела в том, что к ней легко и удобно привились европейские нравы и обычаи, введенные Петром Великим*(214). Куник перенес вопрос в глубь веков и указал источник европейского духа русской истории в основании государства норманнами. Отсюда следовал вывод, что славянская стихия сама по себе была непригодна для политического развития: для образования государства необходимо было присоединение к ней чуждых этнографических элементов - финнов, участвовавших в деле призвания варягов и даже игравших в этом деле первенствующую роль*(215), и норманнов, перенесших начала государственности и гражданственности. Начатое при чужой помощи, русское государство и для дальнейшего своего развития требовало чужеземных заимствований, как это показала Петровская реформа. Такой вывод был выставлен против "самобытничания" нарождавшихся славянофилов, с которыми Куник полемизировал в лице Венелина*(216). Теория культурного, так сказать, оплодотворения славян чуждыми этнографическими элементами оскорбляла национальное самолюбие славянофилов и решительно отвергалась ими. Впоследствии, однако, она воспринималась их отдаленными последователями, примирившимися с "петербургским периодом" и с "западничеством" в русской общественности. В "примирительном направлении" придавалась указанной теории мягкая и даже лестная для национального самолюбия мотивировка: "финское упрямство" и "немецкая выдержка" признаны были нужными "по крайней мере как некоторая лигатура или твердая примесь к мягкому благородному металлу, из которого иначе нельзя сделать ничего прочного"*(217).

Наряду с вопросом об этнографическом материале, из которого составилось русское государство под культурным воздействием германского элемента, норманисты выдвигали еще другой момент, именно - мирный характер первоначального образования русского государства. Эту сторону подчеркнул еще Шлецер. "Большинство великих государств мира, - говорил он, - возникли путем завоевания или принуждения, и немногие, как Рим, путем случайного стечения народов. Не так возникло русское государство! Пять народов, или, скорее, народцев (чудь, славяне, меря, кривичи, весь), рассеянных на большом пространстве земли и различных между собою даже по языку, вступают добровольно в союз, побуждаемые к тому, правда, нуждой и опасностью, но не принуждаемые никаким Нимродом, и избирают себе по общему соглашению верховных глав из шестого народа"*(218). Шесть "бессмертных народцев" явились, таким образом, "свободными учредителями русского государства"*(219). Это учение о мирном и добровольном образовании русского государства, в отличие от насильственного возникновения западноевропейской государственности из завоевания, нашло себе дальнейшее развитие у М.П. Погодина.

Сосредоточившись на древнейшем периоде нашей истории, М.П. Погодин придавал начальному образованию государства, в духе историографии XVIII столетия, существенное определяющее значение для всего дальнейшего исторического развития. Он отрицал наличность общественного договора на заре политического бытия народов и уподоблял образование гражданских обществ бессознательному естественному росту минералов*(220). Но в этом естественном, стихийном росте человеческих обществ начальной стадии принадлежало решающее значение - ей предопределялось направление дальнейшего развития. "Вся история народа, - писал М.П. Погодин в своих "Афоризмах", - является из первых его действий (как все огромное дерево заключается в зародыше, как в младенце виден уже весь будущий человек); например, в управлении Ромула и отношении его малочисленного отряда к прочим соседним племенам италианским заключается уже причина будущего преимущества над ними и над всем древним миром. Последующие действия суть только развитие первого начала, а первое начало определяется преимущественно местом пребывания: сын персти - человек, это выражение имеет глубокое историческое значение"*(221). Хотя в приведенном афоризме выдвигается на первый план "место пребывания", в котором зарождается историческая жизнь народа, тем не менее М.П. Погодин никогда не занимался объяснением истории из естественных условий территории. Он различал в "первом начале" два других определяющих момента: смешанный этнографический состав первых исторических деятелей и военный или мирный характер их начальных политических действий, причем одно время придавал решающее значение первому моменту, но впоследствии оставил его и связывал все свои философско-исторические построения исключительно со вторым моментом.

"Народы вступают в брак между собою, как лица, и от сих бракосочетаний происходят новые народы, новое потомство. Так норманны женились на наших славянах, франки на галлах, англосаксы на бриттах, вестготы на испанцах, остготы на итальянцах, венгры на паннонцах, норманны на сицилийцах, немецкие рыцари на пруссах и проч. Сии мужья, несмотря на малочисленность, преобразовали совершенно своих жен со всем их приданым (нашим славянам, например, норманны дали все политическое устройство). В сем отношении все почти европейские государства начались одинаковым образом"*(222). Скрещивание разнородных племенных элементов, возведенное здесь на степень некоторого общего закона европейской истории, было с течением времени совершенно оставлено Погодиным.

В противоположность Кунику М.П. Погодин никогда не простирал своего норманизма на объяснение реформы Петра Великого. Он признавал органическую необходимость последней, вызванную тем, что "перед вступлением на престол Петра Великого все части (жизни государственной) устарели, обветшали". Процесс этого обветшания отнюдь не приводился в связь с растворением и исчезновением норманнского элемента в славянской стихии, а рассматривался М.П. Погодиным как "обыкновенная участь человеческих учреждений, кои также живут, возрастают, процветают, и потом стареют, лишаются своей силы"*(223). Равным образом и заимствование образцов для реформы у западной, германской Европы не объяснялось германским "началом" нашей государственности. "Европейская стихия" в преобразованиях Петра Великого была в глазах Погодина проявлением общего исторического закона культурного общения народов, в силу которого "пришедшие позднее" и "младшие братья" подвергаются влиянию ранее потрудившихся на культурном поприще и старших: русскому народу пришлось испытать несколько таких культурных влияний - со стороны норманнов, греков, монголов и немцев*(224).

Неизменно отстаивая норманизм древнего периода русской истории, в объяснении дальнейшего хода последней Погодин со временем перестал придавать существенное значение тому, к какому племени принадлежали "женившиеся на наших славянах". В отчете московским друзьям о диспуте своем с Костомаровым он прямо заявил, что "вопрос о происхождении есть тысячный вопрос из числа вопросов, составляющих русскую историю. Изменение его... не имеет никакого влияния на совокупность русской истории. Русская история не двинется, если об одном ее вопросе выразится новое мнение"*(225). Такое заявление, несомненно, странное в устах убежденнейшего норманиста, объясняется тем, что еще задолго до диспута с Костомаровым М.П. Погодин изменил свое мнение о сущности "первого начала" русской истории. Вопрос о том, кто основал русское государство, постепенно утратил в глазах М.П. Погодина философско-историческое значение; последнее перешло к вопросу о том, как это государство было основано.

Чтение лекций по всеобщей истории навело М.П. Погодина на мысль, что "основание всему политическому кладет в Европе война"*(226). Эта мысль настолько увлекла М.П. Погодина, что он склонен был распространять ее не только на умственную и нравственную жизнь людей, но и на естественный процесс стихий*(227). Единственное исключение из этого общего закона творческого действия войны составляет начало русской истории. По летописному рассказу, имевшему для М.П. Погодина решающее значение, русское государство было основано не через завоевание, а мирным путем через добровольное призвание князей. Это коренное различие в "первом начале" между Россией и Европой привлекло на себя особое внимание М.П. Погодина и было им положено в основу философии русской истории.

Взгляд на "призвание" как на характерную черту "первого начала" и причину отличительных особенностей всего дальнейшего хода русской истории был впервые, насколько нам известно, формулирован М.П. Погодиным во вступительной лекции 1832 г.*(228), напечатанной затем в 1846 году под заглавием "Взгляд на русскую историю"*(229). "Все европейские государства, - говорит М.П. Погодин в названной лекции, - как бы во исполнение одного высшего закона, основаны одинаким образом; все составились из победителей и побежденных, пришельцев и туземцев... И к нам пришли варяги, но добровольно избранные, по крайней мере сначала, не как западные победители и завоеватели - первое существенное отличие в зерне, семени русского государства, сравнительно с прочими европейскими"*(230). Отсутствие завоевания привело к тому, что у нас не было и "первого чада" его - феодализма. Наша удельная система "существенно отличается от феодальной, хотя и составляет вид того же рода"*(231). Отсутствие феодализма и признается, собственно говоря, главной особенностью русской истории, наложившей на нее своеобразный отпечаток самобытности, в силу которой "вся история наша до малейших общих подробностей представляет совершенно иное зрелище" как во внешнем своем облике - "у нас не было укрепленных замков, наши города основаны другим образом"*(232), - так и во внутреннем складе общества и отношении к нему правительства. Сословные различия обосновались в России не на противоположении победителей и побежденных, а на службе общему делу - государству; вследствие этого между сословиями не было ни замкнутости, ни розни. "Наше дворянство, не феодального происхождения, а собравшееся в позднее время с разных сторон, как бы для того, чтобы пополнить недостаточное число первых варяжских пришельцев, из Орды, Крыма, из Пруссии, из Италии, из Литвы, не может иметь той гордости, какая течет в жилах испанских грандов, английских лордов, французских маркизов и немецких баронов, называющих нас варварами. Оно почтеннее и благороднее всех дворянств европейских в настоящем значении этого слова, ибо приобрело свои отличия службою отечеству... Доступность прав, яблоко раздора между сословиями в древнем и новом мире, существует у нас искони: простолюдину открыт путь к высшим государственным должностям"*(233). Общество живет в неизменном единении с правительством, водворившемся среди него путем не завоевания, а призвания, и в России даются добровольно сверху такие крупные реформы, которые на Западе добываются насильно снизу. "Кто сожигает у нас разрядные книги и уничтожает местничество, основанное также на заслугах? Не разъяренная чернь Бастильская в минуту зверского неистовства, не Гракх, не Мирабо, не Руссо, а чиновный боярин, спокойно на площади, перед лицом всех сословий, по повелению самодержавного государя Федора Алексеевича. Кто доставляет нам средство учиться, понимать себя, чувствовать человеческое свое достоинство? Правительство"*(234).

Те же мысли были более подробно разработаны М.П. Погодиным в рассуждении "Параллель русской истории с историей западных европейских государств, относительно начала", которому автор придавал столь важное значение, что напечатал его несколько раз*(235). Мы извлечем из этого рассуждения дополнительные данные для характеристики погодинской философии русской истории. В этом отношении важно прежде всего отметить собственное признание автора в том, что отправной точкой для его построений служит летописный рассказ. "Мы имеем положительное сказание летописи, что наше государство началось не вследствие завоевания, а вследствие призвания. Вот источник различий! Как на западе все произошло от завоевания, так у нас происходит от призвания, беспрекословного занятия и полюбовной сделки"*(236). Словно предвидя возражения по поводу шаткости приведенного различия, автор спешит пояснить его. "Призвание и завоевание, - говорит он, - были в то грубое, дикое время, положим, очень близки, сходны между собою, разделялись очень тонкою чертою - но разделялись! Взгляните на два зерна: они почти одинаковы; разве вооруженным глазом можно подметить их тонкое различие - но дайте срок, дайте время этим семенам развиться, вырасти, и вы увидите, что из одного возникнет дуб, а из другого пальма, или какое-нибудь нежное, благоуханное растение, и тонкое различие зерен обнаружится разительно в цветах и плодах"*(237). Центр тяжести различия лежит по-прежнему в отсутствии у нас феодализма и выросшего на его почве сословного государства. В русской истории "нет ни разделения, ни феодализма, ни убежищных городов, ни среднего сословия, ни рабства, ни ненависти, ни гордости, ни борьбы"*(238)... У нас не было общественного различия между победителями и побежденными - за голову русина и славянина полагалась по Русской Правде одна и та же цена*(239). Княжеская власть стояла в непосредственном отношении к народу и не была отделена от него промежуточной властью вассалов*(240). "Наш князь не имел никаких обязанностей к боярам"*(241); напротив того, они были подчинены князю и находились в совершенной от него зависимости*(242). "Все жители различались только по своим занятиям, равно доступным для всякого, а в политическом, гражданском отношении были равны между собою и перед князем"*(243). Полное отсутствие сословной розни дает М.П. Погодину повод сказать, что "в основание государства у нас была положена любовь, а на западе ненависть"*(244), и что "наш народ был посажен на легкий оброк, а западный осужден на тяжелую барщину"*(245). Приведенную основную "параллель" М.П. Погодин нередко дополнял впоследствии новыми штрихами, которые развивали прежнюю мысль о том, что все особенности нашей истории выводятся из отсутствия завоевания и феодализма. В этом именно духе М.П. Погодин замечает (в критической статье по поводу диссертации Т.Н. Грановского "Об аббате Сугерии"), "что у нас понятие о единстве, целости началось гораздо прежде, чем на западе. Оно было общее и исконное, никогда не прерывалось между князьями, духовенством, воями, народами, летописателями, несмотря ни на какое разделение, чувствовалось живо и приносило плоды"*(246). В этом же духе отмечается в качестве отличительной особенности русской истории отвращение к форме. "Ни один народ не показывает такого отвращения к форме, как русский, ни в одной истории не встречается такой недоверчивости, неуважения к форме, как в русской - вот почему так мало находится у нас определенного, положительного, что хотят теперь выдумать молодые, неопытные исследователи, и тем стереть, по крайней мере для своих читателей, некоторые из отличительных признаков русской истории. В чем состояло то или другое звание, право, мы можем большею частью отыскивать только по действиям, сколько их осталось, a posteriori, в случаях*(247). ... И в этом отношении русская история представляет совершенную противоположность с западной: так господствует форма, и ей приносятся всякие жертвы; там форма считается главным условием счастья гражданского и человеческого, и западные народы, французский в особенности, ищут ее без памяти, от утра до вечера, и мучатся: сколько, например, одних конституций переменили они с 1789 года!"*(248). Сам М.П. Погодин не ставит этого "отвращения к форме" в непосредственную связь с "первым началом" русской истории; тем не менее читатель не может не усмотреть связи между отвращением к юридической форме и началом "любви", положенным в основу русского государства и противопоставляемым "ненависти" и общественной розни Запада.

Такова философия русской истории, которую развивал М.П. Погодин из ее "первого начала". Следует заметить, что не всегда Погодин высказывал именно такие мысли о ходе русской истории сравнительно с западной. Во дни молодости ему случалось предаваться диаметрально противоположным размышлениям. В 1826 году, читая сочинения г-жи Сталь о революции, он записывал в свой дневник: "Я давно уже разделил российскую историю на два периода. Первый - феодализм с Рюрика, второй - деспотизм с Иоанна III. Третьему семя положено 14 декабря. Первое европейское явление России было в 1812 году. Дотоле действия ее были частные. Иоанн III утвердил самодержавие, а первый прочный шаг к нему сделан за 150 лет до него Иоанном Калитою в Москве, а Калита сделал сей шаг только при помощи монголов, а монголы могли пособлять ему только по покорении России, а Россия покорена (отчасти) от разделения на уделы, и так из самого феодализма через многие процессы родился деспотизм. К новой перемене шаг сделан 14 декабря, и сие 14 декабря к будущему относится так, как Иоанн Калита к Иоанну III. Чудится мне, что и династии имеют известное отношение к эпохам: феодализму, деспотизму и представительному образу правления. В российской истории я вижу это ясно: мы переживаем вторую эпоху, и вторая династия у нас царствует. Рюрикова династия жила в феодализме и совершила оный деспотизм. Вторая династия приняла в руки свои деспотизм. ... Заметим, что косвенно прямые Рюриковы потомки, коих было очень много при начале сей второй династии, как-то случайно отстранились с феодальною своею кровью"*(249)... Эту схему русской истории, построенную по типу сходства с Западом, следует, несомненно, отнести к тем "младенческим" мыслям, которые М.П. Погодин совершенно оставил, когда "стал мужем"*(250). Столь склонный к многократным повторениям, он никогда не воспроизводил приведенной схемы и допускал впоследствии лишь некоторые отголоски положенной в ее основу мысли о сходстве русской истории с западной. Отголоски эти слышатся то в признании "аналогии явлений европейских с русскими" по существу "при всем различии их форм"*(251), то в подведении царствования Иоанна Грозного под общий для всей Европы XVI столетия процесс "установления самодержавия на развалинах феодализма"*(252). Но это, повторяем, были лишь разрозненные отголоски; что же касается того целого, обломками которого они являлись, то оно было оставлено автором бесповоротно и окончательно, будучи вытеснено последующей и уже известной нам "параллелью".

Этой "параллели" сам М.П. Погодин придавал безусловное значение и доказательство ее объективной правильности видел в оправдании основанного на ней предвидения. Поверочное предвидение относилось, впрочем, не к России, а к Западной Европе. В "параллели" М.П. Погодин заключил изображение порожденной завоеванием общественной розни на Западе следующими словами: "В наше время низшие классы вслед за средними являются на сцену, и точно как и в революции среднее сословие боролось с высшим, так теперь низшее готовится на западе к борьбе со средним и высшим вместе. Предтечей этой борьбы мы уже видим: сенсимонисты, социалисты, коммунисты соответствуют энциклопедистам, представившим пролог к французской революции. Горе, если средние сословия не образумятся там заблаговременно и не сделают уступок. Им дается теперь на решение задача такого же рода, как нотаблям в 1789 году: те не поняли своего положения, и навлекли на свое отечество тучу бедствий. Не понимают, кажется, и наши знаменитые современники, судя, например, по просьбам манчестерских фабрикантов и речам Грагама и Пиля, которые с таким ожесточением не хотят уступить одного часа из двенадцати в облегчение несчастных работников, и вешают равнодушно на аптекарских весах капли их пота и крови, в гордой надежде распутать гордиев узел, который лишь только затягивается на западе"*(253). Этим своим словам М.П. Погодин придавал значение научного предсказания; поэтому, когда разыгрались события 1848 года с революционным выступлением пролетариата, он с гордостью заявлял: "Все происходит по моему предвидению"*(254).

Что касается России, то по поводу ее социальных отношений М.П. Погодин не давал в своей "параллели" никаких предсказаний. Но когда основной социальный вопрос русской жизни его времени был решен, и освобождение крестьян стало свершившимся фактом, М.П. Погодин поспешил включить его в свою схему философии русской истории. В написанной в 1861 г. статье "Наше время в отношении к русской истории" он указал на мирный характер великого события и противопоставил его насильственным революциям Запада, которые не достигали, однако, столь коренного изменения социальных отношений. Словно недовольный тем, что нельзя было прямо сказать: "все произошло по моему предвидению", Погодин в сердцах жестоко отчитал и выбранил всех "отвергавших сравнение (надо разуметь: его параллель) русской истории с западною"*(255).

Хотя М.П. Погодин крепко бранил тех, кто не разделял его схемы философии русской истории, но и сам он по временам противоречил ей своими заявлениями, противоречил в корне - по основному вопросу о "первом начале". По известной нам схеме "первым началом" признавалось призвание князей. Таково было общее положение, по отдельным же частным поводам начало русского государства передвигалось в более позднюю эпоху. Побывав в 1841 г. в селе Боголюбском, Погодин отметил в своем дневнике: "Кто бы подумал, что из этого места Великороссия, нынешняя Россия, вступила на поприще истории!"*(256). В том же году Погодин напечатал статью о Москве, в которой категорически заявил, что "Москва есть корень, зерно, семя Русского государства". "Ни Новгороду, ни Киеву, ни Владимиру нельзя приписать этой чести. Новгород и Киев древнее Москвы, они начинают русскую историю, но не начинают нынешнего русского государства. Они присоединились к Москве, а не Москва присоединилась к ним. Это Ока, Кама, кои впадают в Волгу... Началу Москвы соответствует в этом смысле начало Волги..., а не начало Оки или Камы... Начало нынешнего русского государства, ... соответствующее началу Волги в Осташковском уезде, есть Москва. Киев, Новгород, древнее Москвы, были долго знаменитее, могущественнее, пространнее; но и впадающие реки берут часто свое начало гораздо выше, текут дальше своих восприемниц, и бывают иногда столь велики и важны, что производят спор между географами, которую из них считать главною, и которую побочною. Впрочем, дело Москвы так ясно, что об ней и спорить нечего. Все части, составляющие нынешнюю Российскую Империю, суть приобретения Москвы, так что всю Россию можно в этом смысле назвать распространившеюся Москвою"*(257).

В приведенных словах высказано полное отрицание преемственности политического развития между Новгородом, Киевом и Москвой. Мы не можем воздержаться от того, чтобы мимоходом не отметить в этом отрицании некоторого предвестия современного нам течения в русской историографии, усматривающего в Руси Днепровской и Руси Северо-Восточной две совершенно различных исторических действительности*(258). Для Погодина такая точка зрения была, в сущности говоря, научным самоуничтожением. Если "Москва есть корень, зерно, семя русского государства", то все необходимые, по мнению Погодина, изыскания о начале государства*(259)должны сосредоточиваться исключительно на Москве и отнюдь не простираться в глубь далекого по времени и генетически не связанного с Москвой политического развития Новгорода. История последнего может иметь лишь значение для местной характеристики одной из провинций, а отнюдь не для выяснения особенностей всего Московского государства, которое выросло из другого "зерна". Между тем в схеме ("параллели") ход истории государства в его целом выводился из призвания князей новгородцами. Рассуждая строго логически, нельзя найти выходы из такого самопротиворечия: начало государства можно признавать либо в Новгороде, либо в Москве. Погодин, однако, нашел выход, провозгласив еще "начало начала", каковым он признал основание династии, отождествляемое с основанием государства вообще - действительного в Новгороде и всякого возможного в будущем по всему лицу земли русской. Такая мысль содержится в данном Погодиным истолковании исторического значения призвания и пришествия варягов. "Главное, существенное в этом происшествии, относительно к происхождению русского государства, есть не Новгород, а лицо Рюрика, как родоначальника династии..., который пришел с чувствами дружелюбными к племени, призывавшему его по доброй воле. Началось преемство, стало за кем следовать, хотя еще и в пустом пространстве. Вот почему это происшествие бессмертно в русской истории! ...Здесь начало династии... Это в некотором отношении начало начала"*(260).

Погодинская философия русской истории была отражением и выражением того течения общественной мысли, которое известно под метким названием "официальной народности"*(261). Особенное значение придавалось в этом направлении учению об образовании государства через призвание, а не завоевание, как коренном отличии русской истории от западной. Признание этого учения и всех его последствий являлось признаком политической "благонадежности". Когда в 1848 году ввиду революционного движения на Западе правительство наше потребовало от журналов "предосудительного" направления засвидетельствования их благонадежности, в "Отечественных записках" появилась редакционная статья под заглавием "Россия и Западная Европа", в которой превозносилось значение "призвания" и воспроизводились все прочие мысли погодинской "параллели". Означенная статья была одобрена Негласным Комитетом и затем "удостоилась обратить на себя всемилостивейшее внимание Его Императорского Величества", как это официально засвидетельствовал председатель Негласного Комитета Д.И. Бутурлин*(262).

Успех воззрений М.П. Погодина не ограничивался, однако, кругом сторонников "официальной народности" и правительственными сферами. Мнение о предопределившем весь ход русской истории значении "призвания" было воспринято славянофилами. Так, еще в 1840 году Ю.Ф. Самарин заявил в письме своем к приезжавшему в Россию члену французской палаты Могену: "У нас не было и не могло быть завоевания, именно благодаря географическому положению страны и малочисленности пришлого племени, следовательно, не могло быть ни феодализма, ни военной аристократии, в смысле самостоятельного принципа, ни враждебных отношений побежденных к победителям, следовательно, на могло быть и революции, и конституции"*(263). В этих словах М.П. Погодин "увидел с удовольствием плод своих лекций"*(264). П.В. Киреевский в критическом разборе "Параллели" (1845 года) осудил Погодина за норманизм, но в то же время признал за "истину несомненную", что главное отличие древней России от Западной Европы основывается на отсутствии у нас завоевания*(265). Эта "истина" положена была затем в основу законченной схемы русской истории, которую от лица славянофилов разработал К.С. Аксаков*(266).

По поводу "Параллели" М.П. Погодину пришлось, наконец, услышать одобрение с той стороны, откуда он менее всего мог ожидать его, именно - со стороны А.И. Герцена. Собственно говоря, Герцен одобрил в "Параллели" отношение автора к Западной Европе: "Погодин очень верно изложил, как новая жизнь побеждала в Европе феодальную форму, и даже заглянул в будущее"*(267). Такой отзыв Герцена можно объяснить только его глубоко отрицательным отношением к "феодальной" и "мещанской" Европе*(268), а также его верой в специальное историческое призвание России*(269). Как ни несоизмеримы были общественные воззрения Погодина и Герцена, существовала, однако, точка, в которых эти "крайности" сходились. Такой точкой схождения была мысль об историческом изъятии России из единообразия форм и последовательности социально-политического развития Европы.