5. Анализ состава памятников права

С этим вопросом мы входим в область археографии и дипломатики. Историк-юрист должен использовать для своих целей все данные, им добытые, а поскольку применительно к тому или другому памятнику права готовых данных нет, или они скудны, или в каком-либо отношении недостаточны, сам должен произвести соответственное археографическое и дипломатическое обследование памятника права. Должен быть по возможности установлен, а иногда и восстановлен первоначальный текст, выделены последующие интерполяции, обследованы более глубокие внутренние изменения и планомерные переделки, наконец, должно быть проведено различие основных редакций и установлена генетическая связь между ними. И в самом первоначальном тексте необходимо провести различие между основным диспозитивным правовым материалом и глоссами к нему. Глоссы могли быть даны при первом написании основного юридического текста или позднее; в последнем случае они являются уже интерполяциями, но настолько особыми по своей природе и назначению, что их необходимо выделить в особый вид интерполяций, наиболее примитивный и внутренне близкий первоначальному тексту, ему, так сказать, конгеньяльный. Глоссы свойственны весьма старым памятникам права; достаточно указать на ряд глосс в Русской Правде: "за неже без головника им платити" (Кар. 4), "оже лечебно есть" (25), "зане не знает его, оу кого будеть купил" (33), "а то есть не скот, не лзе рещи: не ведаю, оу кого есмь коупил" (34), "их же князь продажею не казнить, занеже соуть несвободны" (43), "занеже ему благо деял и хранил" (46).

Результаты, добытые указанным выше обследованием, имеют существенно важное значение для историка-юриста. Они вскрывают жизнь памятника права и, следовательно, показательны для целого ряда вопросов о развитии самих юридических институтов, в данном памятнике регламентированных; попутно дают ряд самых разнообразных указаний относительно социальных и государственных отношений в эпоху составления и за время последующей жизни данного памятника права. В подтверждение этого можно сослаться на те обильные и разносторонние результаты, которые дало археографическое и дипломатическое обследование Статутов Казимира Великого*(132)и Законника Стефана Душана*(133). Первое из них дает ответ на целый ряд существенно важных вопросов о государственной и правовой жизни, а именно устанавливает отсутствие политической централизации государства, во всяком случае, отсутствие единого законодательства (Статуты: Малопольский и Великопольский) и только начатки в направлении последнего (некоторые общепольские артикулы в т.н. экстравагантах), роль сословий в законодательстве, которая еще уступает перед преобладающей властью короля (petita великопольских чинов, не утвержденные королем и не применявшиеся), свободное правотворение судебной практики, которое выразилось во внесении в Статуты преюдикатов и еще более в слиянии гетерогенных частей Статутов в единый кодекс, напечатанный впоследствии в официальном издании Ласкаго в 1506 г. Археографическое обследование Законника Душана ставит и решает вопрос о взаимоотношении между византийским и туземным национальным правом в средневековой Сербии*(134).

Образцы археографической разработки Статутов Казимира и Законника Душана показательны и поучительны. К сожалению, они почти одиноки в историографии славянского права, в которой археографическая разработка находится в заброшенном состоянии.

Еще в 1889 г. переписывание византийских юридических сборников в Сербии в определенном их сочетании представлялось одному из авторов, писавшему о т.н. Законе царя Юстиниана, "делом здоровых и безработных монахов, которые в этом, быть может, искали развлечения, но не оказали никакого более ощутительного влияния на сербское право"*(135). Иначе отнесся к делу выдающийся представитель и во многом основоположник историографии сербского права Стоян Новакович. Он, несомненно, дошел до сознания, что история рукописей и списков Законника Душана есть в то же время история жизни этого памятника права. Нигде он этой мысли в такой именно формуле не выразил, но, несомненно, был ею проникнут. Поэтому на интерполяцию Афонского списка в ст. 101 Законника, дополнившую указанную статью карательным постановлением из Прохирона, взглянул как на "драгоцен законодавни доказ о употреби византиjског... зборника у cyhньу" (Нов., Синт., XVI). Новакович не был ни силен, ни даже достаточно сведущ в тонкостях юридической теории, но по присущему ему и весьма у него развитому инстинкту подлинного ученого высказал мысль глубокую и тонкую, а именно - не побоялся признать дело переписчика-интерполятора делом правотворения, законодательным делом. Он был прав. В то время не знали ни монополии закона, ни преклонения перед формальным титулом, который бы уполномочивал на правотворение*(136). Поэтому и интерполированный и даже переделанный Законник оставался все же Законником; так на него смотрел прежде всего сам интерполятор, а потому ничего не вносил в него "из головы"*(137), а только из жизни. Поэтому внесение интерполятором в Законник постановления византийского права - это действительно есть "законодавни доказ" о его действии и применении в жизни.

Сосредоточившись на установлении первоначального, точнее, наиболее близкого к оригиналу текста Законника Душана, Новакович совершенно исключил из своего исследовательского кругозора более поздние редакции Законника (по Раваницкому и последующим спискам), ибо это уже не списки, а переделки Законника (Нов., Зак. 2. CXLVII-VIII). С точки зрения своего исследовательского интереса он имел право поступить именно так. Но с точки зрения общего и всестороннего исследования памятника и эти поздние редакции имеют значение как свидетельство о дальнейшей жизни Законника. Все произведенные в поздних редакциях переделки, в частности включение в Законник статей из византийских сборников, все, что с одной стороны выпущено и с другой стороны добавлено, все это есть такой же "законодавни доказ", как и упомянутая выше интерполяция Афонского списка.

К сожалению, подобные мысли весьма мало приняты в историографии русского права и, в частности, совершенно не прилагались к нашему древнейшему юридическому памятнику - к Русской Правде. В многообразии ее переписчиков даже Сергеевич видел только разные степени точности или неточности переписчиков. Поэтому заслуживает признания и внимания первый опыт систематического обследования интерполяций в тексте Пространной Русской Правды, который дал Н.А. Максимейко в специальной работе по этому вопросу, только что опубликованной*(138). Имеется, кроме того, предварительное заявление того же Н.А. Максимейко о том, что он готовит специальное исследование о т.н. сокращенной редакции Русской Правды (списки князя Оболенского и Толстого), причем тут же в заявлении автор называет эту редакцию Московской редакцией Русской Правды*(139). Сокращенной редакции никто не обследовал, ее просто отлагали в сторону по тем же мотивам, по которым Новакович изъял из своего исследования редакции Законника Душана XVII-XVIII вв. Но само собой разумеется, что исследовать сокращенную редакцию надлежит, и то, что Н.А. Максимейко принялся за такое исследование, надо приветствовать. Исследование должно неминуемо привести к выявлению новой фразы в жизни Русской Правды. А если будет доказано, что это редакция Московская, то этим лишний раз подтвердится та преемственная связь, которая существует между правовым развитием всея Руси - от Новгорода и Киева и до Москвы и Петербурга.