Russkie_etnokulturnaya_identichnost

П.С. Куприянов

одна физиономия; различия или нет вовсе, или почти неприметно» (Лубяновский 1805, 3: 147). Здесь открыто декларируется отсутствие внутренних различий и общеитальянское единство, однако, эта декларация не отменяет принятого принципа описания: в дальнейшем автор, как и прежде, наряду с «итальянцами» говорит о «пизанцах», «венецианцах» и «Лукском народе» (Лубяновский 1805, 3: 220, 224, 280). Подобная непоследовательность, однако, вовсе не является следствием плохой редактуры или логической ошибкой автора: на наш взгляд, она самым непосредственным образом отражает сложный характер идентичности русского путешественника того времени, отличающейся отсутствием четкой структуры, подвижностью и ситуативностью (Куприянов 2010).

В порядке методического отступления заметим, что эта ситуация неочевидности, неопределенности, в которую попадает путешественник в Италии, заставляет обратить внимание на то, что часто выпадает из поля зрения исследователя и порождает ошибки. Речь идет о характерном для ксенологических работ проецировании современных значений на термины, используемые в источнике, в том числе – на обозначения социальных общностей. Эта подмена происходит чаще всего автоматически, просто потому, что используемые термины по форме соответствуют современным, а их содержание редко становится объектом специального внимания. В результате этого, скажем, слова «немцы» или «русские» в текстах прошедших веков привычно интерпретируются как этнонимы, что далеко не всегда соответствует действительности. Итальянский же материал позволяет проблематизировать эту тему уже потому, что сам путешественник испытывает затруднения с определением «Италии» и «итальянцев»; неочевидность этих понятий для наблюдателя XIX в. фокусирует внимание исследователя на их содержании, препятствует их современному прочтению и позволяет избежать анахроничной подмены.

* * *

Между тем, идентификационные затруднения россиян в Италии не исчерпывались проблемой политических или этнокультурных границ; не менее сложной оказывалась и культурная идентификация, отождествление наблюдаемой путешественниками реальности с тем идеальным представлением, которое существовало в их сознании. Это представление в среде образованных россиян рубежа XVIII – XIX вв. имело совершенно определенный круг асоциаций. Если средневековые паломники были склонны «игнорировать со-

130

Италия и итальянцы в русском путешествии начала XIX в.

временные им географические наименования и пользоваться библейскими, то есть постигать географию святых мест сквозь призму библейских текстов» (Смилянская 1995: 70; Лотман 1966: 210-212),

то в путешествии эпохи Просвещения место библейских текстов занял текст античной культуры, с которым путешественники были хорошо знакомы по произведениям греческих и римских авторов. Пребывание в Средиземноморье предоставляло россиянам широкие возможности для актуализации этого текста.

Еще при отправлении в путь они моделировали свое путешествие как перемещение по пространству античной культуры и истории: «Мысль, что увижу Архипелаг и Грецию, отечество Сократов, Платонов, мысль, что блуждать по развалинам древности не будет более для меня химерою или игрою воображения, были причиною, что я не только легко переносил неприятности морской жизни, но и совершенно их не чувствовал…» (Свиньин 1818: 12); «Вчерашний день мы вышли на рейд, и я не мог спать от какого-то восторга! Всю ночь мечтал об Англии и Италии, – о тех странах, о которых мы с детства себе представляли, как о царствах волшебства <…> как, еще будучи кадетами, хотели подражать Сципиону, Гракхам, Помпеям, Кесарям, – и теперь увижу ту страну, которая произвела столько великих людей!» (Панафидин 1916: 10).

Записки морских офицеров изобилуют всевозможными ассоциациями с античностью: они вспоминают события древней истории, античные мифы, героев Греции и Рима, постоянно указывают древние названия того или иного острова, пролива, горы и пр., иногда пренебрегая современными (Лубяновский 1805, 2: 18-21, 100-109, 147; Лубяновский 1805, 3: 26-31; Броневский 1825, 1: 118, 120, 130-139). Уже сам факт пребывания на этой земле необыкновенно вдохновляет путешественника: «Не могу я тебе изобразить всех тех чувствований, кои попеременно во мне рождались, когда я себе повторял: я в Италии, и когда, возвращаясь мыслями к протекшим векам, воспоминал о прежней силе, могуществе и славе сей страны» (Лубяновский 1805, 2: 15). Осведомленность в древней истории и литературе и предвкушение встречи с «легендарными древностями» заставляетподготовленногонаблюдателявнимательнеевглядываться в пространство: «С крайним любопытством рассматривал я все места, которые мы проходили, ибо они ознаменованы каким-нибудь происшествием» (Броневский 1836, 2: 4). Оказываясь в легендарных местах,россиянеищутследов«древнеговеликолепия»(Лубяновский 1805, 3: 128-131), чтобы затем вообразить себе прошлое: «Тысяча

131

П.С. Куприянов

деяний величайшего в мире народа представлялись моему воображению» (Лубяновский 1805, 2: 159). Собственно, воображение оказывается здесь главной «техникой» в восприятии и идентификации пространства: «Я воображал, что к тому же месту, где стоял наш корабль, <…> пристал для завоевания Сицилии Марцелл, прозванный «Мечем Рима»; сколько оживилось происшествий в сей стране, наполненной великими людьми!» (Панафидин 1916: 33).

Заметим, что условием для актуализации исторических и литературных ассоциаций становится окружающий ландшафт. В соответствующих фрагментах описание той или иной достопримечательности может предшествовать связанному с ним «воспоминанию» (выступая в качестве своеобразного «пускового механизма»), а может следовать после него, но в обоих случаях историческое повествование почти всегда оказывается географически обусловлено, о событии рассказывается в связи с местом, пространство вызывает исторические ассоциации, а разговор о прошлом предполагает пространственную «привязку»: «Я искал следов обширного порта Мизенского, ходил по остаткам амфитеатра, где теперь слышен только шум разбивающихся валов и узнавал те места, где кровожаждущий Тиберий, не находя себе нигде покоя, хотел скрыться сам от себя»

(Лубяновский 1805, 2: 145; Броневский 1825, 1: 129).

Сам факт пребывания в Италии обнадеживает путешественника в поисках древностей, и наоборот – обилие древностей становится одним из признаков, по которым определяется Италия: «Не съезжая на берег, можно поверить, что находишься в одной из Римских гаваней: повсюду представляются великолепные развалины храмов, амфитеатров и огромных зданий, некогда принадлежавших Силле, Цицерону и богачу Лукуллу» (Лубяновский 1805, 2: 122).

Так или иначе, в глазах просвещенного путешественника античный культурный текст составляет главный смысл обозреваемого региона, выступает в качестве его универсального означающего3. Просвещенному наблюдателю остается только актуализировать это означающее: отождествить окружающее пространство с известным идеальным образом, узнав в современных развалинах легендарные постройки и населив (с помощью воображения) исторический ландшафт соответствующими персонажами.

Однакоанализрассматриваемых текстовпоказывает,чтоэти процедурыоказываютсявесьматрудновыполнимымидажедлянаиболее «мечтательных» авторов. Выясняется, что «классические места» населены совсем другими людьми, а узнать в нынешних развалинах

132

Италия и итальянцы в русском путешествии начала XIX в.

классические памятники совсем не просто: «Осматривая Греческий монастырь, – пишет В.Б. Броневский, – признаюсь, пожалел я о нынешних Греках, видя дурные строения, бедность и унижение их духа; тщетно предавался я великолепным мечтаниям о славе их предков <...> Я довольствовался зрением в трубу, приводил на память бытописания, отыскивал древние грады, и не хотел верить, чтобы бедные деревнишки Аязалук и Фигена стояли на местах прекраснейших Каистра и Эфеса» (Броневский 1837, 3: 24, 77-78).

Стольжепроблематичнойоказываетсяиидентификацияитальянского пространства: путешественникам далеко не всегда удается соотнести мыслимый образ с тем, что они видят вокруг; чаще они наоборот не находят здесь ожидаемых мест и видов. Так, не оправдываются надежды увидеть знаменитый римский форум: «Увижу, так я думал, то славное место, где некогда гордый Римлянин мог без страху сказать: я свободен, где было средоточие могущества сих обладателей мира <...> Прихожу и вижу только некоторые следы, одну тень величества сего знаменитого места, не нахожу там даже надписи Forum Romanum, незабвенное имя сие переменено в название Campo Vaccino» (Лубяновский 1805, 2: 157-158). То же происходит и с другими достопримечательностями: «Тщетно искал я Марсова поля <...> коего только имя осталось. Нет и следов его великолепия <...> Куда девались домы, портики, храмы, кои блистали в сих окрестностях? Сия часть города была всех многолюднее, а теперь здесь пустыня» (Лубяновский 1805, 2: 179-196). Не находя «знакомых» мест, путешественники не узнают в окружающем пространстве Италию: «Какая всюду бесплодность, бедность и развалины! Ничего нет такого, что представляло бы выхваляемую Италию» (Коростовец 1905: 201).

Разительный контраст между Италией воображаемой и реальной, отмечаемый русскими наблюдателями, осмысляется ими как результат колоссальной метаморфозы, произошедшей на римской земле – метаморфозы, коснувшейся не только архитектурных памятников и внешнего облика городов, но и с самих жителей. Это открытие становится одним из главных итальянских впечатлений путешественников: «Содрогаюсь, когда помыслю теперь, что вместо благородного и великодушного мужества, вместо неустрашимой любви к отечеству, вместо всех тех добродетелей, коими наполнена история Римлян, в Риме ныне бедность и суеверие <...> Какая удивительная разность! Какая жалкая во всем перемена!» (Лубяновский 1805, 2: 186-187). Осознание непосредственного соприкосновения

133

П.С. Куприянов

слегендарными местами и одновременно – ужасной метамарфозы,

сними произошедшей, производит сильное впечатление на разных авторов и непосредственно проявляется в текстах.

Устойчивым мотивом в описаниях «классических» мест средиземноморского региона является противопоставление прежнего величия – нынешнему упадку4. Как в греческом, так и в итальянском случае эти, как правило, довольно эмоциональные фрагменты нередко сопровождаются сакраментльными рассуждениями о том, что «все преходяще»: «Теперь от древней, благоденствовавшей Венеции, от всего ее блеска, красоты, силы и богатства осталась одна тень. Монастыри, церкви, палаты Дожей и вельмож опустели; но не такова же ли участь всей Италии, Неаполя, сего исполина городов? Потомки также будут удивляться настоящему нашему величию и славе, а сие пройдет и останется только печальное воспоминание, ибо нет в мире ничего прочного и бесконечного, и все по непременному закону должно возвышаться и упадать, так как человек родится и умрет» (Броневский 1825, 2: 343). Другой вариант развития темы – сокрушения по поводу нынешних владельцев великих памятников древности.Причем,есливрассказеоГрециизвучитмотивиноземных и иноверных варваров-захватчиков, (обладателями «прекрасных и классических мест» являются турки – «жестокие властители Христиан» – (Броневский 1837, 3: 11)5, то в итальянских фрагментах эта же тема приобретает не этнокультурный, а социальный оттенок. Здесь недостойными наследниками великих предков оказываются не иноземные варвары, а местные нищие и монахи. Ф.П. Лубяновский

снегодованием отмечает присутствие капуцинов в Капитолии: «Капитолия <...> ничего уже не представляет, что бы могло возвестить о прежнем ее величестве. Нельзя без уныния видеть сего достопамятного места, где ничто уже не сближает тебя с древним Римом. Капуцины в храме Юпитера. Для них ли Ромул основал Капитолию?» (Лубяновский 1805, 2: 184-185). Другой автор восхищается улицами и домами Палермо («один взгляд на фасады приводит уже в изумление») и сразу после пространного описания, наполненного яркими эпитетами, добавляет: «К сожалению, крыльца, подъезды и сени наполнены толпами безобразнейших нищих. С жалобными стонами преследуют они всякого, и неопрятность их, рубища, покрываюшие только некоторые части тела, делают отвратительную с первым приятным впечатлением противоположность» (Броневский 1836, 2: 136). Нищий или слуга у благородного мрамора – точный визуальный образ произошедших перемен, яркое клише, регулярно возникающее

134

Италия и итальянцы в русском путешествии начала XIX в.

в жанровых зарисовках «путешествия»: «Тот самый мрамор, в коем великий Помпей по смерти жил еще для Римлян, и возле коего, как уверяют, погиб Юлий Кесарь, стоит ныне в прихожей дома Спады. Я нашел возле него слугу, который, сидя, починивал изорванное платье» (Лубяновский 1805, 2: 217; Лубяновский 1805, 3: 69-71).

Таким образом, противоположность классических мест и их нынешних обитателей – факт, многократно фиксируемый разными авторами – является, очевидно, главным камнем преткновения для культурной идентификации Италии. Об него разбиваются надежды путешественников о пребывании в пространстве античной культуры, оприкосновенииклегендарнойистории,осовмещениивоображения

иреальности6. Последняя никак не соответствует литературному образцу и потому не опознается как то самое, известное с детства, «царство волшебства». То, что видят путешественники, свидетельствует о существовании на его месте иной Италии, обнаружение которой ставит перед просвещенным путешественником задачу ее описания, определения, идентфикации.

«Требуешь ты от меня, – пишет Ф.П. Лубяновский, обращаясь к воображаемому адресату, – чтоб я сравнил Рим в настоящем его положении с древним Римом: вопрос, который не так легко решить, как ты думаешь. Сравнивать можно такие вещи, между коими есть хотя одна черта сходства: здесь нет ни малейшего <...> Не для того теперь можно быть в Риме, чтобы учиться его законам, давно уже не Римским законам, не для того, чтобы познавать его нравы, давно не Римские нравы; но затем, чтобы увидеть развалины его великолепия, гроб его силы <...> прекрасное небо сей страны и землю, достойную лучших обитателей» (Лубяновский 1805, 3: 48). Как положение, резюмирующее первые впечатления россиян от Италии, этот фрагмент довольно точен, но как «инструкция», определяющая точку зрения и направляющая взгляд наблюдателя, он мало соответствует действительности. Диапазон объектов и явлений, попадающих в поле зрения путешественника, существенно шире, чем античные развалины и прекрасная природа – тексты самого Ф.П. Лубяновского, равно как всех других авторов изобилуют сведениями о самых разных сторонах жизни современной ему Италии.

Впрочем, при ближайшем рассмотрении оказывается, что взгляд путешественникафиксируетдействительностьвыборочно,далеконе все, что окружает наблюдателя, становится объектом его внимания

ипопадает в текст «путешествия». Фильтры, с помощью которых осуществляется этот отбор, существенно варьируют в разные эпохи

135

П.С. Куприянов

ив разных культурных обстоятельствах, благодаря чему то, что вчера казалось самой яркой чертой того или иного места, сегодня оказывается незаметным, и на страницах многочисленных травелогов одни и те же итальянские города предстают в совершенно разных обличьях7.

* * *

Образ Италии, создаваемый в текстах русских путешественников

вэпоху Просвещения, также имел свои особенности. Главная из них заключалась в том, что Италия реальная была неразрывно связана с Италией идеальной. В связи с этим показательно описание Мессины

вмемуарах П.И. Панафидина: «Я воображал, что Мессина – страна земного рая... Восхождение солнца открыло счастливую страну, этот истинный рай. Со шканец я не успевал обозревать открывавшихся постепенно прелестных картин. Величественная Етна первая осветилась солнцем; вершина ея была в облаках, тогда как середина и основание представлялись во всем величии. Амфитеатром расположенная Мессина со своими церквами и опушенная горами, на которых видны рощи и яркая зелень, живописна. <...> Не слишком ли много вдруг открылось картин для тех, которые, можно сказать, ощупью пришли в страну бывших Героев Света, а теперь страну лени и разврата? <...> Ты спросишь, к чему это вступление? – Сделай шаг в город, – и ты встретишь искаженное человечество, уродов, до невообразимости несчастных, неопрятность простого народа, их жилища под какою-нибудь кровлею развалины или на помостах церквей и больших зданий... Бедность там, где во времена Римлян, Сицилия была житницею, конечно, произошла от праздности, чему много способствует прекрасный климат. Разврат, до такой степени здесь усилившийся, что наш северный житель не поверит, – вот что разочаровало меня после восторга при восхождении солнца и в полдень того же дня, когда я гулял по улицам города» (Панафидин

1916: 33-34).

Данный пассаж, начинающийся воображением и завершающийся разочарованием, обозначает траекторию движения взгляда наблюдателя: от общего плана – к крупному, от прошлого – к настоящему, от идеала – к действительности. Заметим, что образ современной Италии возникает после и на фоне идеализированной картины, и этот момент представляется исключительно показательным: современность – как ее видят и представляют путешественники – обусловлена известным идеалом. В рассматриваемых текстах она, если не полностью, то в значительной мере, существует не сама

136

Италия и итальянцы в русском путешествии начала XIX в.

по себе, а как антипод того утраченного «царства волшебства». Вопреки утверждениям о принципиальной несопоставимости прежнего и нынешнего Рима, путешественник непрестанно сравнивает их, и образ последнего выстраивается с помощью первого, как его прямая противоположность. Такая тактика предполагает отбор в окружающейдействительностипреждевсеготехэлементов,которые наиболее явно противоречат исходному представлению.

Из них и складывается определенный комплекс повторяющихся, стереотипных характеристик, фиксируемых разными авторами как наиболее характерные свойства страны и ее жителей, своего рода «идентификационныйнабор»дляраспознаванияитальянцаиИталии.

Так, непременным атрибутом любого итальянского города в русском путешествии оказывается огромное количество нищих; редкий автор не упоминает этого факта (Панафидин 1916: 36;

Броневский 1836, 1: 91, 2: 136; Лубяновский 1805, 2: 53-54, 3: 6970; Тургенев 1915: 65). Это то, что «бросается в глаза» в первую очередь и производит сильное впечатление: «При первом взгляде на Итальянский город ленность, нерадение и подруга их нищета повсюду представляются. На каждом шагу встречали мы нищих, едва покрытых изорванным куском холстины. Они, окружив и преследуя нас неотступно, просили милостыни, уверяя, что уже несколько дней ничего не ели» (Броневский 1836, 1: 90-91); «Всего неприятнее видеть их на морской набережной, куда лучшее общество перед вечером выходит для прогулки: тут открывают они застарелые раны, исковерканные члены, снедаемые насекомыми, покрытые грязьюи отвратительною нечистотою; жалобными,страдальческими воплями вымучивают они подаяние» (Броневский 1836, 2: 148-149). Судя по анализируемым текстам, нищие почти повсюду в Италии8 являются не только неотъемлемой частью городского ландшафта, но и становятся элементом повседневности российских путешественников, что заставляет задуматься о причинах этого явления: «Безобразные получеловеки-нищие бродят и ползают здесь такими толпами, что сей час родится вопрос: отчего так их много?» (Броневский 1837, 2: 148). По единому мнению разных авторов, этому весьма способствуют местные религиозные традиции: «Набожность здешних Католиков, почитающих первейшей добродетелью не отказывать просящему милостыни, сделали нищенство прибыточным ремеслом» (Броневский 1837, 2: 148). Но в качестве главной причины называется местный климат: «Самый климат, расслабляя тело, держит народ в лени» (Лубяновский 1805, 2: 90); «Трудолюбивый

137

П.С. Куприянов

Норвежец в бесплодной земле достает себе лучшее содержание, нежели ленивый Итальянец в стране, облагодетельствованной всеми дарами природы» (Броневский 1836, 1: 91; ср. Панафидин 1916: 34). Противопоставление «цветущей» природы и «увядающего» человека (Лубяновский 1805, 2: 87) – еще один распространенный итальянский контраст в русском путешествии.

Логика «климатического» аргумента предполагает, что «ленность» есть врожденное (а потому – естественное) свойство местных жителей, обусловленное географическими особенностями. «Благорастворение воздуха» и «плодородие земли» делает праздность чертой характера, которая проявляется во всем народе, а не только в низших слоях. Итальянцы более, чем кто-либо склонны к разнообразным развлечениям: «Нет почти города, где бы не было театра, ибо здешние города наполнены большей частью промышленными, не людьми трудолюбивыми, но слабым и ленивым народом, счастливым только в праздности» (Лубяновский 1805, 3: 190); «Вообще, большая часть народа по известному в Италии выражению il Dolce, far niente, работает ни больше, ни меньше, сколько надобно, чтобы не умереть с голода, на что при изобилии и дешевизне съестных припасов надобно очень мало» (Броневский 1837, 2: 148.).

Однако эта естественная и как будто безобидная праздность «как мать пороков, порождает злодеяния» (Броневский 1837, 4: 110) – поэтому здесь так много разного рода мошенников и разбойников. Путешественники то и дело оказываются свидетелями (а иногда и жертвами) разных преступлений, и прогулки по итальянским улицам оказываются совсем не безопасными – как для кошелька, так и для жизни: «Здесь почти каждый день находят то убитых, то убийц», – пишет В.Б. Броневский, подробно рассказывая об основных типах мошенников («лаззаронов», «плутов») и сообщая среди прочего о том, как сам он был ограблен, а один из российских матросов – убит: «Здешняя чернь почитает воровство проворством <...> это проворство стоило жизни лучшего из матросов наших. Вор, выдернув из кармана платок, побежал по улице, другой, стоявший за углом дома, поразил матроса кинжалом в сердце» (Броневский 1837, 2: 149-152;

ср. Коростовец 1905: 468-469; Левенштерн 1994: 228, 230, 234).

Отдельную категорию итальянских «тунеядцев», по наблюдению путешественников, составляют представители духовенства. Поражаясь количеству монахов на улицах итальянских городов (Броневский 1836, 2: 146), просвещенные путешественники высказываются в их адрес довольно скептически: «Для чего тут нужны 250 монахов?

138

Италия и итальянцы в русском путешествии начала XIX в.

Они, говорят, молятся за страждущих, – и тучнеют в неге за счет неимущих» (Лубяновский 1805, 2: 54-55; ср. Броневский 1837, IV: 108; Коростовец 1905: 480). Вообще религиозность итальянцев расценивается россиянами довольно скептически: «Не знаю, по какой нещастной судьбе, в свете вещи всегда там хуже, где, так сказать, источник их, и где бы, кажется,должно им быть во всей чистоте. Так и сРелигиеювСтолицеПапы.Народвсуевериигоняетсязапризраками; скажем более, и их оставляет» (Лубяновский 1805, 3: 63). Довольно критично описываются религиозные церемонии, праздники, службы

ицерковная живопись: в первых путешественники усматривают свидетельствалицемерияиформализма(стольсвойственные,пообщему мнению, католицизму), а вторая им порой кажется просто непристойной: «Вольность Итальянских Артистов, кажется, уже переходит черту пристойности и должного уважения к изображениям святых. В Католических церквях много такой живописи, от которой набожныя отвратят взор, а прочие долго и с удовольствием смотреть на нее будут» (Броневский 1836 2: 145-146; Броневский 1837, 4: 185-188; Левенштерн 1994:229;Лубяновский 1805,2:174-177,194-195;3:114- 120; Коростовец 1905: 229). Сравнивая православное и католическое богослужение, россияне отдают предпочтение первому – оно кажется болеебоговдохновенным,тогдакакримскаямессабольшенапоминает концерт: «В церкву собрались не молиться, а слушать редких виртуозов; один давал концерт на скрипке, другой на кларнете, а между тем

исами священнослужители ничего не делали. Мы так забылись, что едва не захлопали в ладоши одному певуну, который пел псалом на голос театральной арии» (Тургенев 1915: 65; ср. Лубяновский 1805, 2: 97). Еще более неуместным и чрезмерно театральным кажется поведение итальянских проповедников. Пожалуй, нет ни одного автора, который бы не упомянул об итальянской проповеди: «Пламенный Итальянец со всем жаром декламировал вовсе не духовным и кротким красноречием наших проповедников Слова Божия. У католиков видишь проповедника, похожего на актера и часто на фигуранта; у греков – учителя кроткого и благочестивого» (Панафидин 1916: 36; ср. Лубяновский 1805, 3: 119); «... он говорил много, скоро и громко, бранил немилосердно, указывая пальцем то на того, то на другого из своих слушателей <...> Он говорил с таким жаром, что изо рта у него пена клубилась, а телодвижения его были бы новы и для самого Гогарта в его искусстве. Это первое достоинство здесь хорошего Проповедника» (Лубяновский 1805, 2: 50; ср. Броневский 1837, 4: 95-96; Коростовец 1905: 213, Броневский 1836 1: 63).

139