3. Основная парадигма философской антропологии,

или О единстве логической, экзистенциальной

и эсхатологической сфер философского сознания

Этот параграф есть в определенной степени повторение пройденного, выше сказанного. Размышляя о человеческом способе мысли и ее законах, мы нашли, что человеческое мышление состоит из двух основных своих форм продуктивной деятельности – рассудочной и разумной, а ум и мудрость – лишь своеобразная модификация этих форм мысли. При этом было выяснено, что рассудочная форма мысли, определяемая известными еще со времен Аристотеля законами формальной логики (закон абстрактного тождества предмета мысли самому себе, закон запрета противоречия в суждениях об объекте мысли, закон исключенного третьего и закон достаточного основания для суждения о чем-либо), не есть форма чувственно-бессодержательная, что она содержит в себе – непосредственно или опосредованно, как, например, в научном познании, - как собственное содержание потребительскую чувственность с целью что-то иметь, чем-то обладать и тем удовлетворить тело человека со всеми его психофизиологическими свойствами. Но рассудочная форма деятельности мышления хоть и присуща человеческому бытию с его индивидуальным сознанием, но не является его сущностно определяющей стороной. Как известно из современной науки о поведении животных (этология), рассудочное мышление свойственно и высшим животным, млекопитающим. К тому же рассудок всегда предметен, в силу чего он не в состоянии выйти за пределы предметно-сущего мира вещей и явлений, не в состоянии трансцендироваться – катапультироваться в беспредметную, собственно метафизическую, сферу бытия. А это значит, что рассудок отрывает человека от его экзистенции как существа, знающего, что ему с неизбежностью предстоит умереть. Равно как и от эсхатологической его основы как существа, верующего в свое бессмертие перед таинством Божьего промысла.

Вечные истины бытия человеческого заявляют о себе лишь тогда, когда человек не убегает от своей разумно-нравственной сущности в сферу рассудочно-потребительской жизни, не сопряженной ни с какими страхами и ужасами потусторонней и таинственной жизни – жизни духа. Верно говорят люди: жизнь прожить – не поле перейти. Ее основная трудность, ее основная парадигма заключается в том, что человек по своей сути есть существо трагическое. И трагическое потому, что сложен как бы из двух непересекающихся половинок: из тела с его психофизиологическими запросами и стремлениями их удовлетворить и из души, как бы оторванной от материальных запросов тела. Последняя начинает говорить с человеком тогда, когда он вырывается из потока социальной повседневности и оказывается у самого себя, наедине сам с собой, в своей заброшенности и одиночестве. Оказывается, человеку мало быть довольным своими социальными успехами и достижениями, мало быть довольным материальной стороной своей жизни. Напротив, именно тогда, когда он достигает этого успеха и материального благосостояния, с ним начинают твориться весьма странные вещи, которые никак нельзя вписать в «прокрустово ложе» рассудочной логики. Вдруг, как бы ни с того и ни с сего, его посещает смертельная тоска – такая, что хочется уйти из мира сего. Этот феномен сознания хорошо описан Жан-Поль Сартром в его «Тошноте» и «За стеклом», Ф.М. Достоевским по сути во всех его произведениях, а особенно Альбером Камю в его философии абсурда. Произведения этих мыслителей экзистенциального уровня всегда можно найти в публичных библиотеках. Но нам, изучающим философию, необходимо задуматься особенно. Действительно, почему человек, который по меркам обыденных представлений должен быть довольным жизнью, вдруг кончает жизнь самоубийством: стреляется, вешается, включает газ, выбрасывается с этажа своего фешенебельного дома, а то и просто вонзает себе нож в горло (так закончил свою жизнь, пожалуй, самый выдающийся философ советского времени Э.В. Ильенков, например). Так называемые «простые люди» обычно говорят по адресу таких самоубийц: «Ну что ему не хватало! Мне бы так жить, как жил он (она)!» А чего не хватало весьма обеспеченным представителям из дворянства, объявивших себя революционерами и устроивших террор не по отношению к себе, а к другим, а затем, подготавливая и уготовляя самоубийство всего российского общества в горниле гражданской войны – самой «худшей из войн», по выражению Блеза Паскаля. Из этого совершенного нашими дедами и прадедами самоубийства мы до сих пор с великим трудом вылезаем, и еще неизвестно, вылезем ли вообще когда. Не несем ли мы, россияне, на себе кару Божию за те кровавые преступления перед человеком и человечностью? Думаю, что несем.

Значит, есть какая-то неподвластная человеческому рассудку сила, которая, независимо от уровня материального благосостояния заставляет человека либо мучиться, либо безрассудно действовать, губя и круша все окрест. В обоих случаях – бежать от себя, от своей сущности в себе, о чем-то тебя важном предупреждающей – о том, что не так себя ведешь, не так поступаешь, не по существу думаешь, или вообще не думаешь, а только бездумно поступаешь. Отсюда и смертельная тоска, и, вовсе не страх перед кем-то или чем-то, - ужас, сковавший твою волю, парализовавший тебя…А откуда берется таинственный феномен совести, который грызет тебя изнутри за когда-то давным–давно совершенный поступок, за который ты в принципе уже не несешь никакого общественного наказания. Но почему тебе за него стыдно, мучительно стыдно? Почему? Откуда этот стыд берется, откуда? Далее. Ну, совершил человек добрый поступок, просто так, под влиянием минуты, не потребовав за него никакой платы, даже не помыслив о ней. А плата приходит не от того, кто должен платить, а от кого-то непостижимого и приносит тебе чувство облегчения от какого-то непосильного груза, который, опять-таки, непостижимым для рассудка образом свалился с тебя, породив чувство собственного достоинства, а иногда и чувство безмерной радости – радости не по поводу какого-то твоего социального успеха, а просто радости, поскольку она безмерна, т.е. ничем конкретно не определена…

Животное, мыслящее только рассудочно (не на уровне, само собой, понятий), не может быть неразумным существом, поскольку в его психике акт самосознания отсутствует, стало быть, отсутствует и разум. Неразумным может быть только разумное существо, т.е. только человек. Если человек не способен мыслить разумно, то рассудок, которым он мыслит, в принципе не может быть разумным, даже если он и рассудочно умен, потому что в этом случае отсутствует нравственное (любовное) отношение к миру сущего. В этом случае человек убегает, как заяц, от охватившего его ужаса и тоски, в вертеп деятельной суеты, преследуя прагматические цели, высшей из которых является власть над людьми. Неразумному существу эта власть дает не только деньги как эквивалент материального успеха и богатства, но – самое главное – дает ложное (принимаемое за действительное) чувство своей значимости и даже величия. Власть, таким образом, превращается, если так можно выразиться, в своеобразную «сласть» для ее обладателя. Это – самое страшное испытание человека Богом на Земле. По крайней мере, не меньшее, чем испытание Богом человека, вознесенного в церковный сан, в священники. Страшнее этих испытаний ничего нет. Если власть и само слово «Бог» превращаются в разменную монету со стороны служителей власти государственной или церковной, то это – высший Грех, который только может совершить человек на Земле.

Вот еще почему человек обязан быть существом разумным, обязан мыслить разумно. Если рассудок относится к объекту, к «Оно», и знает его как результат субъект-объектных отношений научно-познавательного процесса, то разум относит себя к иному, не как объекту, а как к «Ты» и понимает его как результат нравственного отношения к нему, т.е. как результат нравственного соучастия в нем, подлинного переживания, истинного очеловечивания. Когда М. Хайдеггер говорит о том, что «наука не мыслит» (в упомянутом ранее докладе), то это заключение немецкого философа надо понимать так, что наука с ее рассудочным мышлением не единится с человеческим бытием, которое всегда должно быть открыто миру. Само слово «бытие» происходит от слова «быть», т.е. быть захваченным этим миром и только в этом смысле «присутствовать», т.е. экзистировать. Хайдеггер не знает при этом, что такое живая и деятельная разумность мысли, а поэтому и не в состоянии ответить на им же поставленный вопрос: «Что значит мыслить?» Он по-прежнему знает только рассудок и бытие, оторванное от рассудка. Но теперь мы, зная, что такое подлинная разумность, можем точно определить место мысли в самой экзистенции. Присутствовать в мире, быть захваченным этим миром – значит этот мир переживать, т.е. воспринимать его как свой собственный мир, т.е. находиться в живом тождестве с ним. Но это есть второй акт деятельности разумной мысли, акт «Я есть не-Я» и «не-Я есть Я», в котором и возникает чувственно-сверхчувственный феномен понимания иного, «не-Я». В «чувственности» со мной здесь говорит нравственность, а в «сверхчувственности» со мной говорит разумность мысли. Мир открыт мне в той степени, в какой он живет во мне самом. Вот где обнаруживается подлинное единство логической сферы бытия и сферы собственно экзистенциальной, т.е. сферы подлинно нравственной. Недосказанность современной экзистенциальной философии заключается, таким образом, не только в том, что ее представители еще не дошли до определения действительной разумности мысли, но еще и в том немаловажном обстоятельстве, что до сих пор путают нравственность с моралью, еще не преодолели кантовский авторитет с его «практической философией» и «практическим разумом» – разумом, который определяет вовсе не нравственность, а гражданскую мораль.

Теперь легко понять и связь логической сферы бытия со сферой эсхатологической, собственно религиозной. До этой сферы бытия рассудок, опять-таки, дотянуться не может, не может трансцендироваться, поскольку он всегда предметен, как уже было показано. Но еще и потому, что он по своему собственному определению органически связан с потребительским чувством – со стремлением обладать чем-то предметным и использовать этот предмет в своих потребительских целях. Поэтому рассудочное мышление может прийти к Богу не само по себе, а с помощью знания догматики Священного Писания, представляя Бога как вещь, как некий предмет, как некое Существо телесного свойства, от которого он ждет защиты, преследуя те же потребительские цели эгоистического характера. Церковь как своеобразный институт Веры, как особое государство в государстве именно эти цели и ставит перед прихожанами, далеко не случайно торгуя церковной атрибутикой (свечками и пр.) и превращая нравственность в моральные запреты, одним словом, морализуя. Именно против такого, церковного, христианства впервые и резко выступил Серен Кьеркегор, а затем, в том же XIX веке Фридрих Ницше, заявив даже, что «Бог умер» и умертвило Бога именно церковное христианство со своими морализаторскими проповедями, т.е. проповедями сугубо рассудочными, где места разуму с его действительной нравственностью уже не остается. И это говорят глубоко верующие в Бога люди. С критикой православно-церковного христианства выступали и глубоко верующие в Бога русские философы, особенно такие, как Вл.Со-ловьев и Н.А.Бердяев. Первого, как известно, русская православная Церковь хотела даже отречь. Спас от этого отречения великого мыслителя его отец, профессор С.А.Соловьев, известнейший историк и тогдашний ректор Московского университета им. М.В.Ломоносова…

Если рассудок не доходит до Бога, а может лишь проповедовать его существование в загробном мире с потребительской целью спасения «на небесах» и своеобразной «палочки-выручалочки» в повседневных делах обычного обывателя, хороня при этом и Бога и Веру, а заодно и развращая самих священнослужителей поборами с прихожан, то разум как универсально-логическая форма деятельности нравственного чувства (любви как любви) способен трансцендироваться за пределы налично-предметного бытия за счет той самой воли, которая лежит в основании (1-ый акт) деятельности разумной мысли и позволяет войти в любое иное, в любое «не-Я», в том числе и такое «не-Я», которое не есть предмет, а есть понимающий личностью (а вовсе не субъектом познания, как в науке) чувственно-сверхчувственный феномен, не помещенный ни в какое пространство и ни в какое время. Только тут мы начинаем понимать и те самые экзистенциалы бытия, с которыми частично познакомились. При этом приходит понимание того, что без любви к миру сущего не может быть и любви к Богу. И что спасения надо искать под воздействием такого понимания не на «небе», а на Земле. Ведь для того, чтобы человеку выйти в космос, необходимо прежде научиться летать в атмосфере Земли, обрести крылья для полета на Земле и нигде в ином месте. Вот такими крыльями и является разумность мысли в нашем определении подлинного разума. Только такие «крылья» могут обрести форму ракеты, а разум – форму мудрости. А в соответствии с этим и нравственность превращается в духовность, истинную духовность, а не мнимую.