Постмодернизм

Как написал Финкелькраут, в мире постмодернизма «произведение Шекспира равно паре ботинок». Любой художник или скульптор может взять пару ботинок или шапку и сказать: «Это моя скульптура». И нельзя возразить, что настоящая скульптура лучше, чем этот ботинок. Постмодернизм отрицает существование критериев, эталонов, по которым можно судить, что более великое, — все относительно. Но как это связано с антисемитизмом?

В отличие от постмодернизма, еврейство во всем превозносит уникальность. Еврейский народ связан в мировом сознании с идеей избранности. Его возрождение в 1948 и победа в 1967 гг. были восприняты западным миром, как победа уникальная, чудесная. Катастрофа европейского еврейства также воплощает идею уникальности в 20 веке.

Как таковая, «Шоа» проникла в западное сознание только в начале 70-х годов. 90 процентов книг и фильмов о Катастрофе были сняты и написаны только после 70-х. До тех пор к жертвам Катастрофы относились так, как мы это видим на примере памятника в Бабьем Яру: «Здесь погибло 100000 граждан СССР». Никакого упоминания о евреях.

Никакой специфики за Катастрофой признано не было. Только после процесса Эйхмана и после Шестидневной войны евреи обрели достаточно уверенности в себе, чтобы выступить в качестве прокурора, обвинителя: чтобы обвинять в том, о чем никто не хочет слышать, нужно быть победителем. Поэтому эти два события ввели в западное сознание понятие Катастрофы и его специфику как самого уникального геноцида в истории человечества.

Однако эта специфика сегодня мешает — прежде всего, тем, что противоречит принципу всеобщей относительности. Но еще более этого она мешает тем, что делает евреев эталоном страданий. А статус «страдальца», как мы писали выше, крайне ценится в сегодняшней Европе. Евреи, получается, в некотором смысле захватили место мученика номер один — ни беженцы, ни страны третьего мира, ни палестинцы и не другие «герои» современной западной культуры не могут быть самыми бедными и несчастными.

Однако и это не все. Евреи — это единственный народ, который вышел морально чистым из Второй мировой войны. Это очень мешает на фоне исторических исследований, освещающих роль Франции во время войны: изъятие еврейского имущества — значительное количество зданий в центре Парижа принадлежали евреям, а теперь перешли во владение правительства; музей Лувр также может быть благодарен за немалое число картин депортированным евреям. Степень сотрудничества правительства Виши с нацистами также фактически не имеет равных среди стран западной Европы (может, за исключением Бельгии): по собственной инициативе Франция депортировала еврейских детей до 16 лет, когда даже немцы еще этого не требовали.

За последнее поколение Франция вдруг столкнулась с чем-то очень страшным и неприятным. До 60-х годов никто не требовал от нее признаться в ее поступках, и вдруг Франции приходится нести ответственность. И в 1973 году, действительно, в ней принимаются законы против расизма. То же самое происходит в начале 70-х в большинстве европейских стран. Однако, признание уникальности Катастрофы длится недолго и, начиная с ливанской войны 82-го года, продолжая интифадой 1987-го и дальше, уже без всякого стеснения происходит откровенная тривиализация и даже политизация Катастрофы: как через отрицание Катастрофы историками (один из них, Морис Фориссон, защитил степень в Университете Нант, и его тезисы упоминаются в последнем выпуске французской энциклопедии среди других толкований Катастрофы), так и путем безразличного применения термина «геноцид» к другим трагедиям, которые, однако, геноцидом не являлись, и путем демонизации Израиля и приравнивания сионизма к расизму, ЦАХАЛа к Вермахту и т.д.

На фоне моральной незапятнанности евреев сотрудничество Франции, Швейцарии, Бельгии и других стран с фашистским режимом начинает выглядеть не как проступок, вполне допускаемый в положении войны, а как нечто морально недопустимое, и это очень мешает. И тут есть два выхода. Полное раскаяние и признание своей вины или же перетасовка фактов: Шоа — это не Шоа и Израиль — это не тот Израиль, который вам представляется. Поэтому вдруг начинают говорить об израильских солдатах как о нацистах. Поэтому, когда израильская армия вошла в Бейрут, французский журналист сказал: «Вермахт вошел в Бейрут». Поэтому в карикатурах Плантю в «Ле Монд» израильский солдат всегда выглядит, как нацистский солдат, а Шарон превращается в монстра.

Подобным трюком Франция одним ударом убивает двух зайцев. С одной стороны, она как бы говорит: «Что страшного было 50 лет назад? Один раз мы, другой раз — вы». Поэтому, когда в Дженине убиты исключительно террористы, и погибают 13 израильских солдат, только из-за нежелания применять излишнюю силу, французская пресса все равно пишет: «Резня в Дженине, 500 жертв среди палестинцев». И даже когда пресса признает, что жертв было не 500, а 70 — все террористы, то самые видные интеллектуалы продолжают утверждать, что в Дженине было 500 жертв.

Есть и другая выгода в отношениях Франции и арабского мира. За последние 200 лет ни одна страна не причинила арабскому миру столько вреда, сколько Франция. Она колонизировала Алжир, Тунис, Марокко, Сирию и Ливан. Алжирская война отличалась своей жестокостью. Французскими силами уничтожались целые деревни, мирные демонстрации разгонялись огнем, пытки были распространенным обычаем. В октябре 1961 года в Сене всплыли более сотни тел выходцев из Алжира, которые подозревались в сотрудничестве с Фронтом национального освобождения Алжира. Иными словами, Франция провинилась, как никто другой, как по отношению к евреям, так и по отношению к арабам. Поэтому, чтобы избежать признания своей вины перед евреями, она патологически осуждает Израиль как расистское государство и тем самым как бы оправдывает задним числом свое поведение во время Второй мировой войны, а своей безукоризненной поддержкой палестинцев искупает свою вину перед арабским миром, в котором у нее есть, помимо этого, экономические, политические и другие интересы.