3. Повесть а. Пушкина «Пиковая дама»: своеобразие повествовательных инстанций.

Пушкину-прозаику важна в первую очередь не точка зрения, а сама история. Приоритет отдан не оценочному и языковому преломлению событий через разных субъектов, а логике повествуемой истории. В имплицитной нарратологии Пушкина сделан упор не на перспективологию, а на сюжетологию.

Это утверждение нуждается, однако, в некоей оговорке. По сравнению с классической новеллой, где со времен эпохи Возрождения сюжет преобладает над характером, действие над психологией, — в нарратологии Пушкина характер выполняет более значительную роль. Пушкин создает современный тип новеллы, где на передний план выдвигается взаимосвязь характера и сюжета. Только нарративная эмансипация характера от подчиненной, служебной роли придает новеллам Пушкина присущий им смысловой потенциал.

Одна из главных проблем сюжетологии — нарративная конституция. Она делит обработку событийного материала на три операции:

1) преобразование неограниченных и бесформенных событий в ограниченную и обладающую формой историю при помощи отбора элементов и их свойств;

2) преобразование истории в наррацию, или — по терминологии русского формализма — фабулы в сюжет;

3) преобразование наррации в текст.

Первая из названных операций — отбор событийных элементов и их свойств — определяет густоту повествования, т. е. приемы растяжения или сжатия, и полноту, эксплицитность истории. В пушкинских историях мы находим много лакун и пробелов, т. е. центральные моменты действия в них не изложены. Чаще всего такие лакуны касаются внутренних побуждений героев, их мотивации. Таким образом возникает известная загадочность пушкинского нарратива. Почему Сильвио не стреляет в графа? Почему станционный смотритель не полагается на притчу о блудном сыне? Какие мотивы побуждают Германна узнать тайну трех карт? Почему он, оставляя спальню умершей графини, не сокрушается о пропавшей тайне, а думает о любовнике, прокравшемся лет шестьдесят назад в эту же спальню бывшей московской Венеры? А что произошло в сознании графини? Верны ли ее слова, что тайна трех карт не что иное, как шутка? Такие недосказанности тем удивительнее, что всеведущий рассказчик «Пиковой дамы» в других местах имеет прямую интроспекцию в душу героев. Так, он констатирует, что Германн «в душе игрок» (235). В текстах тем или другим способом предлагаются определенные мотивы для восполнения лакун, но они соответствуют чаще всего стереотипам литературы. Пушкин подсказывает восполнение лакун по инерции литературы, но это он делает только с тем, чтобы читатель его потом опровергал и искал более убедительное объяснение. Таким образом, Пушкин заставляет читателя открыть пространство для новых, совсем неожиданных мотивировок. Этот прием выражает одну из центральных мыслей имплицитной философии Пушкина. Мотивы человека — тайна, а эта тайна допускает не только одну разгадку. Жизнь не поддается заданным объяснениям, а оказывается неожиданнее всех литературных выдумок. Правда существует вне схемы, она не повторяется.

Вторая операция, т. е. преобразование истории в наррацию, подразумевает два приема. Первый из них — линеаризация того, что в истории происходит симультанно. Приведу пример из «Пиковой дамы». О роковой ночи смерти графини повествуется трижды — сначала с точки зрения Германна, а потом с точки зрения Лизаветы Ивановны, сидящей в своей комнате в ожидании Германна и вспоминающей слова Томского о нем; позже молодой архиерей говорит о том, что усопшая бодрствовала в помышлениях благих и в ожидании жениха полунощного, — и это неуместное сравнение властной брюзгливой старухи с «мудрыми девами» из притчи Матфея активизирует комический параллелизм двух женщин. И та и другая ожидают полунощного жениха в буквальном смысле. В самом деле, «неизъяснимое» оживление будто бы мертвой старухи при виде «незнакомого мужчины» дает понять, что бывшая Vénus moscovite все еще к обольщению готова. В этом случае линеаризация способствует созданию эквивалентностей, которые являются немаловажными факторами построения смысла.

Сделаем небольшой анализ второй главы. По модусу изложения и временному строю можно ее разделить на 6 частей.

1. Нарративная сцена в уборной графини. Входит молодой офицер, внук старухи, просит позволения представить ей одного из приятелей. Не сразу понятно, что этот молодой человек именно Томский, рассказавший в первой главе анекдот о тайне бабушки. Присутствующая Лизавета Ивановна интересуется, не инженер ли приятель Томского. Читатель еще не понимает, почему воспитанница задает такой вопрос. Он может только догадываться, что инженер, которого воспитанница имеет в виду, и есть тот самый, который был представлен в первой главе. Лизавета Ивановна краснеет, увидев в окно молодого офицера, и читатель опять же может только догадываться, что это тот же молодой человек, о котором Лизавета Ивановна спрашивала.

2. Общая характеристика графини и несчастной воспитанницы.

3. Ретроспективный рассказ, возвращающий нас на одну неделю назад ко второму дню после игры в карты у Нарумова: первая встреча взоров Лизы и молодого офицера, который впоследствии начинает регулярно являться под ее окнами.

4. Рассказ возвращается к вопросу, заданному Лизой.

5. Описание характера и привычек Германна, о тождестве которого с молодым офицером, появлявшимся под окном Лизы, все еще можно только делать предположения.

6. Возвращение рассказа к концу первой главы: действие анекдота Томского на воображение Германна. Эта часть кончается тем, что Германн, привлеченный неведомой силой к дому графини, в одном из его окон видит свежее личико и черные глаза девушки, что и решает его участь.

Многократная смена временных планов и элементов причинно-следственного порядка действует таким образом, что определенная информация, необходимая для понимания действия, придерживается искусственно. Повествуется сначала о последствиях решения Германна установить контакт с графиней и только затем о том, как и почему Германн принимает такое решение. Тем самым читатель о тождестве отдельных лиц и об их отношениях может только догадываться. Чем обоснована такая смена планов времени, затрудняющая восприятие событий в их временной последовательности и каузальной связи? Это, конечно, одно из средств заинтриговать читателя, возбудить его любопытство загадочностью рассказываемого, это вызов его догадливости. Неоднозначность сюжетных связей, завуалированная изобилием точных дат, заставляет читателя вжиться в этот мир и составить рисунок связей по своему пониманию, по своей догадке. Неясная экспозиция персонажей предваряет неясность всех отношений в этой новелле, которая, колеблясь между психологическим реализмом и фантастикой, окончательной разгадке не поддается.

В нарративном мире Пушкина человек вполне в состоянии решать и действовать свободно, но результаты решений и поступков удовлетворяют человека лишь тогда, когда его хотение находится в согласии с таинственной волей судьбы. Судьба всегда лишь завершает то, что человек сам привел в действие. В конце концов решающим в жизни оказывается характер человека, точнее то, за что ответствен — в понимании Пушкина — сам человек.

Подведем итоги. В своих повествовательных вещах Пушкин осуществляет дореалистическую поэтику, признающую за выработкой единой повествовательной инстанции и последовательной, охватывающей все планы призматического преломления перспективизации только второстепенное значение. Отбор и оценка элементов повествуемого мира с точки зрения персонажа намечается, но не проводится последовательно. Там, где рассказ обнаруживает отклонение от лаконического, нейтрального слова, дело не столько в перспективизме, сколько в литературной аллюзии на чужие тексты и стили. В характерологической стилизации на манер сказа Пушкин не был заинтересован. С точки зрения нарратологии для описания пушкинских повествовательных вещей сюжетология более релевантна, чем перспективология. Главный вопрос — логика повествуемой истории.

Операции, различаемые в нарративном конституировании, представляют собой вызов читателю, который должен заполнить лакуны в сюжете своим рисунком соотношений. Порождение повествуемой истории обнаруживает сюжетный механизм, отображающийся в нарративном мире как взаимодействие между судьбой и человеком.

Напряжение нарративов Пушкина основывается не столько на мировоззренческих проблемах, вопросах человеческого существования или идеологических конфликтах, сколько на столкновении литературных стилей и моделей. Глубина Пушкина скрыта на поверхности текста, осуществляясь в напряженном содействии стилей, языков и жанров.