Автор на сцене и за сценой

Теоретическая направленность текста, а с другой стороны — нарочитый разнобой и стихийность различных реакций и суждений, вытекающих из ситуации “разъезда”, создавали особые трудности драматургической организации произведения. Как придать единство пьесе, в которой, собственно, ничего не происходит?

Один из приёмов этой организации — сквозное участие Автора, четырежды появляющегося на сцене (в начале, в финале и буквально мельком, с одной-двумя репликами, после первых нескольких выходов). В этом отношении прецедентом для «Театрального разъезда…» могла служить не «Критика “Школы жён”», где автор отсутствует, а «Версальский экспромт», где Мольер выступает под своим собственным именем. Хотя в «Театральном разъезде…», согласно гоголевской установке, Автор выступает “как лицо идеальное” и имя его не фигурирует, однако отсылки и ассоциации к автору реальному являются неизбежными, тем более что текст предоставляет для этого и биографические детали.

Например, говоря о шумном успехе премьеры (“Весь театр гремит!.. Вот и слава!”), что, кстати, полностью соответствует действительному успеху премьеры «Ревизора», Автор вспоминает своё прошлое: “Боже! Как бы забилось назад тому лет семь, восемь моё сердце, как бы встрепенулось всё во мне! <…> Благ промысел, не давший вкусить мне ранних восторгов и хвал”. “Семь, восемь” лет тому назад, считая от премьеры «Ревизора», указывают на 1828 год — время приезда Гоголя, захваченного честолюбивыми планами, в Петербург, и на 1829 год — время появления «Ганца Кюхельгартена», не давшего вкусить Гоголю столь желанной славы… (В черновой редакции пьесы содержалась и другая автобиографическая подробность — указание на предстоящий отъезд Гоголя за границу, который действительно состоялся через несколько месяцев после премьеры «Ревизора».) При этом и неучастие Автора, прячущегося за кулисами, не отменяет эффект присутствия и заставляет соотносить с его реакцией всё происходящее на сцене (ср. реплику одного из зрителей, “не знающего” о том, что Автор рядом: “Признаюсь, я бы ни за что не захотел быть на места автора…”).

Драматургической организации пьесы содействуют и такие приёмы, как игра контрастами, или совпадениями, или оттенками, причём предметом этой игры становятся именно мнения, начиная со своеобразной ретардации вначале: Автор жаждет услышать “толки” о своей пьесе, но вот идут один за другим два comme il faut, два офицера, светский человек и так далее, и “ни слова о комедии”; потом появляются новые лица — чиновник средних лет, “две бекеши” и так далее, и следует серия очень приблизительных, случайных реплик (ср. впечатления раздосадованного Автора: “Ну, эти пока ещё немного сказали”). Затем поток мнений прорывается, как сквозь плотину, причём смена взглядов и настроений происходит и в пределах одного выхода (деления на “явления” в пьесе нет), когда, например, персонаж — “Господин В.” — меняет свою точку зрения и раскаивается в сказанном. В пределах же одного выхода, или сцены, намечается и фабульное движение, однако по-прежнему связанное с движением мнений (рассказ “Очень скромно одетого человека” о своей службе в провинциальном “городке”, затем предложение ему со стороны государственного человека занять более высокое место, затем отказ от этого предложения — словом, на протяжении нескольких строк чуть ли не целый этап жизни героя).

Возвращаясь к фигуре Автора пиесы, следует отметить его объединяющую, драматургическую функцию именно в сфере развития суждений, то есть в аспекте эстетики и теории комического. Персонажей, близких к авторским взглядам и мироощущению, в пьесе немало: только что упомянутый “Очень скромно одетый человек”, “Второй любитель искусств” (ему принадлежат слова об “электричестве чина”, о других современных стимулах завязки, а также об Аристофане как творце “общественной” комедии), “Молодая дама” и другие. И всё же в определении моральной направленности смеха Автор обладает прерогативой завершающего слова, постановки точки над i. О пользе, значении, достоинстве смеха говорили многие, но о том, что именно смех — благородное лицо, в более поздних понятиях — положительный герой, не сказал никто. Ср. реплику “Второй дамы”: “Посоветуйте автору, чтобы он вывел хоть одного честного человека. Скажите ему, что об этом его просят, что это будет, право, хорошо”. Именно на эту “просьбу” реагирует Автор в заключительном монологе: “…Мне жаль, что никто не заметил честного лица, бывшего в моей пиесе <…> Это честное, благородное лицо был — смех” и так далее.

Другое ходячее мнение, спровоцировавшее авторский протест, — о душевной зачерствелости комика: “Я не говорю ни слова о том, чтобы у комика не было благородства <…> Я говорю только, что он не мог бы… выронить сердечную слезу, любить что-нибудь сильно, всей глубиной души”, — говорит “Вторая дама”. Ср. ответ Автора: “Во глубине холодного смеха могут отыскаться горячие искры вечной могучей любви <…> кто льёт часто душевные, глубокие слёзы, тот, кажется, более всех смеётся на свете!..”

Таким образом, заключительный монолог Автора пьесы выполняет роль архитектурного замка, связывающего и увенчивающего всю конструкцию.