Примечания

Существует один фундаментальный аспект этой проблемы, который я считаю необходимым упомянуть. Психоаналитическая работа привела меня к выводу, что новорожденные младенцы на бессознательном уровне ощущают существование объекта, олицетворяющего все “хорошее”. Согласно их ощущениям этот объект способен предоставить им максимальное удовлетворение. Такого рода объектом оказывается материнская грудь. Более того, я убеждена что отношение к материнской груди и ощущение обладания ею развивается в бессознательном даже тех детей, которых вообще не вскармливали грудью. Этим объясняется тот факт, что дети, вскормленные на искусственном питании тоже интроецируют материнскую грудь в ее плохом и хорошем аспектах. То, насколько сильна способность искусственно вскармливаемого младенца надежно формировать хорошую грудь в своем внутреннем мире, зависит от огромного множества внутренних и внешних факторов, среди которых важнейшую роль играет врожденная способность любить.

Тот факт, что с самого начала постнатальной жизни существует бессознательное знание о груди, и что по отношению к ней переживаются определенные чувства, может быть объяснен только как филогенетический наследственный фактор.

Посмотрим же, какую роль играют онтогенетические факторы в развитии этих процессов. Мы имеем достаточные основания для предположения о том, что импульсы младенца тесно связаны с ощущениями, исходящими от его рта и связываемыми им с материнской грудью. Происходит это потому, что объектом первых инстинктивных желаний младенца является грудь матери, а его первичной целью является сосание соска. Это означает, что соска бутылочки не может полностью заместить желаемый сосок, точно так же, как бутылочка не способна заменить запах, теплоту и нежность материнской груди. Тем не менее, хотя младенец с готовностью принимает бутылочку и даже получает удовольствие от кормления (особенно если ситуация искусственного кормления максимально приближена к естественной ситуации), он может по прежнему ощущать, что не получает максимального удовлетворения, а, следовательно, переживать глубокое и страстное желание единственного в своем роде объекта, способного дать ему это полное удовлетворение.

Желания, связанные с недоступными, идеальными объектами являются общей характеристикой душевной жизни, поскольку происходят они от различных ситуаций фрустрации, переносимых ребенком в ходе развития, и достигающих своей кульминации в необходимости отказаться от объекта в Эдиповой ситуации. Ощущение фрустрации и печаль приводят к тому, что младенец начинает фантазировать вспять и часто концентрируется на повторном переживании лишений, связанных с отношением к материнской груди. Это происходит даже с людьми, грудное вскармливание которых можно назвать вполне удовлетворительным. Я обнаружила однако на материале большого количества анализов, что люди, которые не вскармливались грудью, обладают определенными особенностями. Природа их страстного желания, связанного с недоступным объектом, характеризуется особой интенсивностью и качеством. Причины этих особенностей иногда столь глубоки, что корнями своими уходят к первому опыту принятия пищи и к первому объектному отношению. Такого рода эмоции различаются по силе у разных людей и оказывают различные влияния на психическое развитие. Например, у некоторых людей ощущение утраты груди может содействовать возникновению сильного чувства обиды и небезопасности, вместе с различными последствиями для объектных отношений и личностного развития. У других людей страстное желание, связанное с единственным в своем роде объектом, который, хотя и ускользает от них, все же где-то существует, способно сильно стимулировать определенные направления сублимаций, такие, как поиск идеала или высокие стандарты для своих собственных достижений.

Сейчас я хотела бы сопоставить эти свои наблюдения с рассуждениями Фрейда. Говоря о фундаментальном значении младенческого отношения к материнской груди и к матери, Фрейд отмечал следующее:

“Филогенетический фундамент имеет столь базовое значение во всем этом случайном личном опыте, что не особенно важно, будет ли ребенок действительно сосать грудь или он будет вскормлен из бутылочки и никогда не получит удовольствия от нежной материнской заботы. И в первом и во втором случаях его развитие пойдет по одному и тому же пути. И лишь позднее, возможно, это давнее стремление ребенка станет сильнее всего”.

В этом отрывке Фрейд приписывает филогенетическим факторам такое фундаментальное значение, что реальный опыт приема пищи, переживаемый младенцем, становится относительно малозначимым. Выводы, к которым привел меня мой практический опыт, не идут столь далеко. Однако в том предложении, которое я выделила курсивом, Фрейд, кажется, допускает возможность того, что нехватка опыта грудного вскармливания ощущается ребенком как утрата. В противном случае он не высказал бы предположения, что страстное желание, направленное на материнскую грудь способно стать “сильнее всего”.

Я убеждена, что процесс интеграции, проявляющий себя в том, что ребенок синтезирует свои противоположные эмоции по отношению к матери, а соответственно, сводит вместе хороший и плохой аспекты объекта, лежит в истоках депрессивной тревоги и депрессивной позиции. Данное утверждение подразумевает, что эти процессы с самого начала связаны с объектом. В опыте переживания отлучения от груди присутствует первичный объект, к которому младенец испытывает любовь. Объект этот ощущается утраченным, вследствие чего тревога преследования и депрессивная тревога значительно усиливаются. Начало отлучения от груди таким образом составляет наиболее важный из кризисов младенческой жизни. Другим кульминационным моментом для конфликтов младенца является финальная стадия отлучения от груди. Каждая деталь того способа, которым проводится отлучение от груди, способна оказать влияние на переживаемую ребенком интенсивную тревогу и может увеличить или ослабить его способность к преодолению депрессивной позиции. Таким образом осторожное и медленное отлучение от груди является предпочтительным вариантом, тогда как неожиданное отлучение, внезапно подкрепляющее тревогу младенца, способно нанести урон его эмоциональному развитию. Здесь, однако, возникает много вопросов. Например, какой эффект оказывает замена грудного вскармливания на искусственное в течение первых недель или даже месяцев жизни младенца? Мы вполне можем предположить, что эта ситуация отличается от нормального отлучения, начинающегося в возрасте около пяти месяцев. Будет ли это означать, что поскольку в течение первых трех месяцев жизни преобладает тревога преследования, именно эта форма тревоги будет усилена ранним отлучением от груди? Или же такого рода опыт приведет к раннему появлению у младенца депрессивной тревоги? То, какой из этих исходов будет преобладать, частично может зависеть от внешних факторов, таких, как фактический момент начала отлучения от груди и характер поведения матери младенца. Отчасти повлияют и внутренние факторы, которые можно было бы кратко обобщить, обозначив как силу врожденной способности любить и интеграцию Эго, которые, в свою очередь, подразумевают врожденную силу Эго с самого начала жизни. Эти факторы, как я уже говорила, лежат в основании способности младенца надежно образовывать хорошие объекты, иногда даже в тех случаях, когда ребенок был абсолютно лишен опыта кормления грудью.

Другим вопросом, связанным с нашей темой, является влияние позднего отлучения от груди, столь обычное в примитивных сообществах и даже иногда встречающееся в определенных районах цивилизованного мира. У меня недостаточно данных, базируясь на которых я могла бы ответить на этот вопрос. Я, однако, могу сказать, что в той мере, в которой мне позволяют судить об этой проблеме мои наблюдения и мой психоаналитический опыт, оптимальным для начала отлучения от груди мне представляется возраст около половины первого года жизни ребенка. На этом этапе младенец проходит через депрессивную позицию и отлучение от груди каким-то образом помогает ему справиться с неизбежными депрессивными чувствами. В этом процессе он опирается на увеличивающийся спектр объектных отношений, интересов, сублимаций и защит, развивающихся на этой стадии.

Что же касается заключительной стадии отлучения от груди, то есть окончательной замены сосания питьем из чашки, то здесь значительно сложнее дать рекомендацию об оптимальном времени. В качестве критерия должны быть приняты индивидуальные наблюдения за ребенком.

У некоторых младенцев процесс отлучения от груди имеет и еще одну стадию – отлучения от сосания большого пальца руки или сосания пальцев вообще. Некоторые младенцы отказываются от этой привычки под давлением матери или няньки. Однако, согласно моим наблюдениям, даже если ребенок, кажется, по собственной воле отказывается от привычки сосать палец (хотя и в этом случае нельзя исключить внешних влияний) это неизбежно влечет за собой конфликт, тревогу и депрессивные чувства, характерные для процесса отлучения от груди, а также в некоторых случаях потерю аппетита.

Вопрос отлучения от груди тесно связан с более общей проблемой фрустрации. Фрустрация, в том случае, если она не чрезмерна (а некоторая доля фрустрации вообще неизбежна, и мы не должны об этом забывать), способна даже помочь ребенку справиться с его депрессивными чувствами. Происходит это потому, что сам опыт преодоления фрустрации укрепляет Эго и является частью работы печали, помогающей ребенку справиться с депрессией. В частности, то, что мать снова и снова возникает перед младенцем, доказывает ему, что она не была уничтожена и не превратилась в “плохую” мать. Это в свою очередь подразумевает, что агрессия младенца не имела столь ужасающих последствий. Таким образом существует очень тонкое и индивидуальное равновесие между болезненными и помогающими влияниями фрустрации, равновесие, детерминируемое разнообразием внутренних и внешних факторов.

На мой взгляд, и параноидно-шизоидная и депрессивная позиция являются составляющими нормального развития. Мой опыт привел меня к убеждению, что если в раннем детстве тревога преследования и депрессивная тревога были чрезмерны, по сравнению со способностью Эго шаг за шагом справляется с этими тревогами, то это может привести к патологическому развитию ребенка. В предыдущих разделах я описала расщепление отношения к матери (“хорошая” и “плохая” мать), которые присущи недостаточно интегрированному Эго. Механизмы расщепления тоже достигают пика своей силы где-то в периоде третьего – четвертого месяца жизни ребенка. Обычно бывает достаточно сложно оценить колебания в отношении младенца к матери, временные состояния отвержения, причиной которых является действие процессов расщепления, из-за того, что на данной стадии развития все эти состояния тесно связаны с незрелостью Эго. Тем не менее, в том случае, когда развитие протекает неудовлетворительно, мы достаточно легко можем обнаружить признаки этой неудачи. В предыдущем разделе, как и в нынешнем, я упомянула некоторые из типичных сложностей, возникновение которых у ребенка свидетельствует о том, что ему не удалось благополучно преодолеть параноидно-шизоидную позицию. Несмотря на некоторые различия, все приведенные мной примеры объединены очень важной чертой: нарушениями в развитии объектных отношений, которые можно было наблюдать уже в течение третьего-четвертого месяцев жизни.

Опять же, некоторые сложности являются частью нормального процесса преодоления депрессивной позиции. К числу таких сложностей можно отнести капризность, раздражительность, нарушение сна, увеличение потребности во внимании, изменение отношения к матери и к пище. Если такого рода нарушения чрезмерны и существуют слишком долго, они могут служить признаком неудачного исхода преодоления депрессивной позиции и со временем стать базисом маниакально-депрессивного расстройства. Неудача преодоления депрессивной позиции может, однако, привести и к другому исходу – возникновению определенных симптомов. Таким образом, например, отвержение матери и других людей может постепенно стабилизироваться вместо того, чтобы быть переходным и частичным. Если же в сочетании с этими симптомами ребенок становится более апатичным, перестает расширять спектр своих интересов и прекращает принимать заместители, которые обычно присутствовали одновременно с его депрессивными симптомами, мы можем предположить, что депрессивная позиция не была удачно преодолена. Мы приходим к выводу, что перед нами регрессия к предыдущей позиции, регрессия, которой мы обязаны придавать соответствующее значение.

Еще раз повторю свой вывод, отраженный в более ранних работах: тревога преследования и депрессивная тревога, если они чрезмерны, могут привести к возникновению серьезных психических расстройств и дефицитов в детском возрасте. Кроме того, обе эти формы тревоги связаны с фиксационными точками паранойяльных, шизофренических и маниакально-депрессивных расстройств, возникающих во взрослой жизни.

Фрейд упоминает о младенце, который получал удовольствие от игры со своей матерью. Игра заключалась в следующем: мать прятала свое лицо, а потом вновь появлялась (Фрейд не говорит, о какой стадии развития идет речь. Однако, исходя из природы игры, можно сделать предположение, что описывается ребенок в возрасте от шести месяцев до года или даже старше). В этой связи Фрейд отмечал, что “ребенок еще не в состоянии отличить временного отсутствия от непоправимой утраты. Как только он начинал скучать за матерью, поведение его говорило о том, что он уже не надеется увидеть свою мать. Повторяющиеся переживания, говорящие о противоположном и утешающие ребенка, были необходимы до тех пор, пока он не научился тому, что за исчезновением матери обычно следует ее возвращение”.

Что же касается дальнейших выводов, то здесь, как и в интерпретации игры с катушкой ниток, между нами существуют определенные разногласия. По мнению Фрейда, тревога, которую переживает младенец, тоскуя по матери, создает “травматическую ситуацию”. “Происходит это в том случае, если младенец в это время испытывает потребность, удовлетворить которую способна лишь мать. Если такого рода потребность не присутствует на данный момент, то травматическая ситуация оборачивается ситуацией опасности. Следовательно, первым фактором, оказывающим решающее влияние на развитие тревоги, является утрата восприятия объекта (что для младенца равнозначно утрате самого объекта). На этом этапе не возникает еще вопрос утраты любви. И лишь позднее, с ходом времени, подобный опыт учит ребенка тому, что объект может присутствовать, но злиться на него. Утрата любви становится новой и значительно более серьезной опасностью, фактором, оказывающим решающее влияние на процесс возникновения тревоги. По моему мнению, которое неоднократно выражалось мною в связи с различными вопросами, и было кратко обобщено в данной работе, маленький ребенок переживает по отношению к матери как любовь, так и ненависть. Когда младенец тоскует по матери, а его потребности остаются неудовлетворенными ввиду ее отсутствия, он ощущает это как следствие своих деструктивных импульсов. Таким образом, возникает тревога преследования (ребенка беспокоит то, что мать может превратиться из “хорошего” в “плохой”, преследующий объект), а также печаль, вина и тревога (как бы мать не была уничтожена из-за агрессивности и враждебности по отношению к ней). Эти тревоги, образующие фундамент депрессивной позиции, снова и снова преодолеваются, например, посредством “утешительных” по своей природе игр.

После того, как были упомянуты некоторые различия в подходах к рассмотрению эмоциональной жизни и тревог маленького ребенка, мне бы хотелось обратить ваше внимание на еще одну цитату, в которой Фрейд, кажется, несколько видоизменяет свою трактовку предмета скорби. Он говорит: “...Когда же сепарация от объекта приводит к возникновению тревоги, когда – к возникновению скорби, а когда – к одной лишь боли? Сразу же хочу сказать, что в настоящее время мы не в состоянии однозначно ответить на этот вопрос. Мы вынуждены довольствоваться лишь констатацией различий и общими представлениями об определенных вариантах”.

Ребёнок, который не мог спать.¹⁰

Кляйн М.

У семилетней Эрны присутствовало множество серьезных симптомов. Она страдала от бессонницы, вызванной отчасти тревогой (обычно в форме страха перед грабителями) и отчасти рядом навязчивых действий. Последние состояли в том, что она лежала лицом вниз и билась головой о подушку, делала покачивающиеся движения, сидя или лежа на спине, а также в навязчивом сосании пальца и чрезмерной мастурбации. Все эти навязчивые действия, мешавшие ей спать ночью, продолжались и в дневное время. Особенно обращала на себя внимание мастурбация, которой она занималась даже при посторонних, например, в детском саду и, причем, уже продолжительное время. Она страдала серьезными депрессиями, которые описывала такими словами: “?то-то мне не нравится в жизни”. В отношениях с матерью она была очень нежной, но временами ее поведение становилось враждебным. Она полностью закабалила свою мать, не давая ей свободы передвижения и надоедая ей постоянными выражениями своей любви и ненависти. Как выразилась однажды ее мать: “Она меня как будто проглатывает”. Этого ребенка справедливо можно было бы назвать трудновоспитуемым. В страдающем выражении лица этой маленькой девочки можно было прочесть навязчивую грусть и странную недетскую серьезность. Кроме того, она производила впечатление необычайно преждевременно развитой сексуально. Первым симптомом, бросившимся в глаза во время анализа, было ее сильное отставание в учебе. Она пошла в школу через несколько месяцев после того, как я занялась ее анализом, и сразу же стало ясно, что она не могла приспособиться ни к школьным занятиям, ни к своим школьным товарищам. То, что она чувствовала себя больной (с самого начала лечения она умоляла меня помочь ей), очень помогло мне в анализе.

Эрна начала игру с того, что взяла маленький экипаж, стоявший на небольшом столе среди других игрушек, и толкнула его ко мне. Она объяснила, что собирается поехать ко мне. Но потом вместо этого она посадила в экипаж игрушечную женщину и игрушечного мужчину. Эти двое любили и целовали друг друга и двигались все время вниз и вверх. Игрушечный мужчина в другой коляске сталкивался с ними, переезжал и убивал их, а потом зажаривал и съедал. В другой раз борьба заканчивалась по-другому, и поверженным оказывался нападавший; но женщина помогала ему и утешала его. Она разводилась со своим первым мужем и выходила за нового. Этот третий человек присутствовал в играх Эрны в самых различных ролях. Например, первый мужчина и его жена были в доме, который они защищали от грабителя, третий был грабителем и прокрадывался внутрь. Дом загорался, муж и жена сгорали в огне, оставался в живых только третий человек. Потом третий человек был братом, приходившим в гости; но когда он обнимал женщину, то бил ее по носу. Этим третьим маленьким человеком была сама Эрна. В ряде подобных игр она показывала, что желает оттеснить своего отца от матери. С другой стороны, в других играх она прямо демонстрировала Эдипов комплекс – стремление избавиться от матери и завладеть своим отцом. Так, она заставляла игрушечного учителя давать детям уроки игры на скрипке, ударяя его головой о скрипку, или стоять на голове, читая книгу. Потом она могла заставлять его бросать книгу или скрипку и танцевать со своей ученицей. Две другие ученицы целовались и обнимались. Здесь Эрна неожиданно спросила меня, разрешила ли бы я учителю жениться на ученице. В другой раз учитель и учительница – представленные игрушечными мужчиной и женщиной – давали детям уроки хороших манер, показывая им, как делать поклоны и реверансы, и т.д. Вначале дети были послушными и вежливыми (точно так же, как и Эрна всегда старалась быть послушной и хорошо себя вести), потом они внезапно нападали на учителя и учительницу, топтали их ногами, убивали и поджаривали их. Теперь они превращались в чертей и наслаждались мучениями своих жертв. Но тут неожиданно учитель и учительница оказывались на небе, а бывшие черти превращались в ангелов, которые, по словам Эрны, не знали о том, что были когда-то чертями – просто “они никогда не были чертями”. Бог-отец, бывший учитель, начинал страстно целовать и обнимать женщину, ангелы поклоняться им, и все снова были довольны – хотя вскоре так или иначе вновь происходила перемена к худшему.

Очень часто в игре Эрна исполняла роль своей матери. При этом я была ребенком, а одним из самых больших моих недостатков было сосание пальца. Первым, что мне полагалось засунуть в рот, был паровозик. Перед этим она долго любовалась его позолоченными фарами, говоря: “Какие они хорошенькие, такие красные и горящие”, и потом засовывала их в рот и сосала. Они представляли собой ее грудь и грудь ее матери, а также отцовский пенис. За этими играми неизменно следовали вспышки ярости, зависти и агрессии против ее матери, сопровождаемые раскаянием и попытками исправиться и умиротворить ее.¹¹ Играя кубиками, например, она делила их между нами так, чтобы ей доставалось больше; потом она отдавала мне несколько штук, оставив себе меньше, но в конце все равно все сводилось к тому, что у нее оставалось больше. Если я должна была строить из этих кубиков, то она всегда могла доказать, что ее сооружение намного красивее моего, или устраивала так, чтобы мой дом разваливался как будто от несчастного случая. Из деталей игры было очевидно, что в этом занятии она дает выход давнему соперничеству с матерью. Позднее в ходе анализа она стала выражать свое соперничество в более прямой форме.

Помимо игр она начала вырезать из бумаги разные фигурки. Однажды она сказала мне, что это она “рубит” мясо и что из бумаги идет кровь; после чего у нее началась дрожь и она сказала, что плохо себя чувствует. В одном случае она говорила о “глазном салате” (eye-salad), а в другом – о том, что она отрезает “бахрому” у меня в носу. Этим она повторила свое желание откусить мой нос, которое она выразила при нашей первой встрече. (И действительно, она делала несколько попыток осуществить это желание.) Таким образом, она демонстрировала свою тождественность с “третьим человеком”, игрушечным мужчиной, разрушавшим и поджигавшим дом и откусывавшим носы. В данном случае, как и с другими детьми, резание бумаги оказалось связанным с самыми разными факторами. Оно давало выход садистским и каннибальским импульсам и означало разрушение родительских гениталий и всего тела ее матери. В то же время, однако, оно выражало и обратные импульсы, поскольку то, что она резала – красивая ткань, скажем – то, что бывало разрушено, затем восстанавливалось.

От резания бумаги Эрна перешла к играм с водой. Небольшой кусочек бумаги, плавающий в бассейне, был капитаном утонувшего корабля. Он мог спастись, потому что – как заявила Эрна – у него было что-то “золотое и длинное”, что поддерживало его в воде. Потом она отрывала ему голову и объявляла: “Его голова пропала; теперь он утонул”. Эти игры с водой вели к анализу ее глубоких орально-садистских, уретрально-садистских и анально-садистских фантазий. Так, например, она играла в прачку, используя несколько кусочков бумаги вместо грязного детского белья. Я была ребенком и должна была снова и снова пачкать свою одежду. (По ходу дела Эрна обнаружила свои копрофильские и каннибальские импульсы, жуя кусочки бумаги, заменявшие экскременты и детей наряду с грязным бельем.) Будучи прачкой, Эрна имела массу возможностей наказывать и унижать ребенка и играла роль жестокой матери. Но и тогда, когда она идентифицировала себя с ребенком, она также удовлетворяла свои мазохистские стремления. Часто она притворялась, что мать заставляет отца наказывать ребенка и бить его по попке. Такое наказание было рекомендовано Эрной, когда та была в роли прачки, как средство излечения ребенка от любви к грязи. Один раз вместо отца приходил волшебник. Он бил ребенка палкой по анусу, потом по голове, и когда он это делал, из волшебной палочки лилась желтоватая жидкость. В другом случае ребенку – довольно маленькому на этот раз – давали принять порошок, в котором было смешано “красное и белое”. Такое лечение делало его совершенно чистым, и он вдруг начинал говорить, и становился таким же умным, как его мать.¹²Волшебник обозначал пенис, а удары палкой заменяли коитус. Жидкость и порошок представляли мочу, фекалии, семя и кровь, все то, что, согласно фантазиям Эрны, ее мать впускает в себя при совокуплении через рот, анус и гениталии.

В другой раз Эрна неожиданно превратилась из прачки в торговку рыбой и стала громко сзывать покупателей. В ходе этой игры она открывала кран (который она обычно называла “кран со взбитыми сливками”), обернув его кусочком бумаги. Когда бумага промокала и падала в бассейн, Эрна разрывала ее и предлагала продавать, как будто это рыба. Неестественная жадность, с которой Эрна во время этой игры пила воду из крана и жевала воображаемую рыбу, совершенно ясно указывала на оральную зависть, которую она чувствовала во время начальной сцены и в своих начальных фантазиях. Эта жадность очень глубоко повлияла на ее характер и стала центральной особенностью ее невроза.

Соответствие рыбы – отцовскому пенису, а также фекалий – детям очевидно вытекало из ее ассоциаций. У Эрны были различные виды рыбы для продажи, и среди них одна называлась “капель-рыба” (Kokelfish) или, как она неожиданно оговорилась кака-рыба (Kakelfish). В то время, когда она резала их, она вдруг захотела испражняться, и это еще раз показало, что рыба для нее была равнозначна фекалиям, а резать рыбу соответствовало акту испражнения. Будучи торговкой рыбой, Эрна всячески старалась обмануть меня. Она получала от меня большое количество денег, но не давала взамен рыбы, и я ничего не могла сделать, потому что ей помогал полицейский; вместе они “вспенивали” деньги, которые обозначали также и рыбу, и которые она получила от меня. Этот полицейский представлял ее отца, с которым она совершала коитус и который был ее союзником против матери. Я должна была смотреть, как она “вспенивала” деньги или рыбу с полицейским, а потом должна была вернуть деньги с помощью воровства. Фактически я должна была делать то, что она сама хотела сделать по отношению к своей матери, когда была свидетельницей сексуальных отношений между отцом и матерью. Эти садистские импульсы и фантазии были основанием ее мучительного беспокойства, которое она испытывала по отношению к своей матери. Она снова и снова выражала страх перед “грабительницей”, которая будто бы “вынимала из нее все внутренности”.

Анализ этого театра и всех разыгранных сцен ясно указывал на их символический смысл – коитус между родителями. Многочисленные сцены, в которых она была актрисой или танцором, которыми восхищаются зрители, указывало на огромное восхищение (смешанное с завистью), которое она испытывала к матери. Кроме того, часто при идентификации со своей матерью она изображала королеву, перед которой все кланяются. Во всех этих представлениях худшая участь доставалась именно ребенку. Все, что Эрна делала в роли своей матери – нежность, которую она испытывала к своему мужу, манера одеваться и позволять восхищаться собой – имело одну цель: возбудить детскую зависть. Так, например, когда она, будучи королевой, праздновала свадьбу с королем, она ложилась на диван и требовала, чтобы я, в качестве короля, легла рядом. Поскольку я отказывалась это делать, я должна была сидеть на маленьком стуле сбоку от нее и бить по дивану кулаком. Она называла это “взбивание”, и это обозначало половой акт. Сразу же после этого она заявила, что из нее выползает ребенок, и она разыгрывала вполне реалистическую сцену, корчась от боли и издавая стоны. Ее воображаемый ребенок впоследствии делил спальню со своими родителями и вынужден был быть свидетелем сексуальных отношений между ними. Если он мешал им, они его били, а мать все время жаловалась на него отцу. Когда она в роли матери клала ребенка в кровать, она делала это только для того, чтобы избавиться от него и поскорее вернуться к отцу. С ребенком все время плохо обращались и мучили его. Его заставляли есть кашу, что было настолько противно, что он заболевал, в то время как его отец и мать наслаждались прекрасными кушаньями из взбитых сливок или из специального молока, приготовленного доктором, в имени которого соединялись слова “взбивать” и “наливать”. Эта специальная еда, приготавливаемая только для отца и матери, использовалась в бесконечных вариациях, обозначая смешение веществ при коитусе. Фантазии Эрны по поводу того, что во время сношения ее мать принимает в себя пенис и семя ее отца, а ее отец принимает в себя грудь и молоко ее матери, возникли из ее ненависти и зависти по отношению к обоим родителям.

В одной из ее игр “представление” давал священник. Он открывал кран, и его партнерша, танцовщица, пила из него, в то время как девочка по имени Золушка должна была смотреть на это, не двигаясь. В этом месте Эрна неожиданно испытала сильную вспышку страха, которая показала, каким сильным чувством ненависти сопровождались ее фантазии, и как далеко она зашла в таких чувствах. Они оказывали сильное искажающее влияние на ее отношения с матерью в целом. Каждая воспитательная мера, каждое наказание, каждая неизбежная фрустрация переживалась ею как чисто садистский акт со стороны ее матери, предпринимаемый с целью унизить и обидеть ее.

Тем не менее, играя в мать, Эрна обнаружила привязанность к своему воображаемому ребенку, поскольку он все же оставался ребенком. Потом она стала няней и мыла его и была ласковой с ним, и даже прощала ему, когда он был грязным. Так было потому, что, по ее мнению, когда она была еще грудным ребенком, с ней самой обращались ласково. К своему старшему “ребенку” она была более жестока и допускала, чтобы его всеми способами мучили черти, которые, в конце концов, его убивали¹³. То же, что ребенок был также и матерью, превратившейся в ребенка, прояснилось благодаря следующей фантазии. Эрна играла в ребенка, который запачкался, и я, как ее мать, вынуждена была выбранить ее, после чего она обнаглела и, выйдя из повиновения, пачкала себя еще и еще. Чтобы досадить матери еще больше, она вырвала ту плохую еду, которую я давала ей. После этого мать позвала отца, но он принял сторону ребенка. Затем мать внезапно заболела, причем болезнь называлась “С ней говорил Бог”; в свою очередь и ребенок заболел болезнью под названием “материнское волнение” и умер от нее, а мать была в наказание убита отцом. Потом девочка снова ожила и вышла замуж за отца, который не переставал хвалить ее в пику матери. Мать после этого тоже была возвращена к жизни, но в наказание превращена отцом в ребенка с помощью волшебной палочки; и теперь она, в свою очередь, должна была переносить всеобщее презрение и обиды, которым раньше подвергался ребенок. В своих бесчисленных фантазиях такого рода о матери и ребенке Эрна повторяла свои собственные переживания, испытанные ранее, и в то же время выражала садистские устремления, которые она хотела бы осуществить по отношению к матери, если бы они поменялись ролями.

Умственная жизнь Эрны была подавлена анально-садистскими фантазиями. На дальнейшей стадии анализа, начиная еще раз с игр, связанных с водой, у нее появились фантазии, в которых приготавливались и съедались “испеченные” фекалии. Другая игра заключалась в том, что она делала вид, будто сидит в уборной и ест то, что извергает из себя, или будто мы даем это есть друг другу. Ее фантазии по поводу нашего постоянного пачкания друг друга мочой и фекалиями все более явно всплывали в ходе анализа. В одной из игр она демонстрировала, как ее мать пачкает себя все больше и больше и как все в комнате становится перемазанным фекалиями по вине матери. Ее мать, соответственно, бросают в тюрьму, и там она умирает с голоду. Потом она сама берется за уборку после своей матери и в этой связи называет себя “госпожа Парад Грязи”, потому что она устраивала шествие с грязью. Благодаря своей любви к опрятности, она завоевывает восхищение и признание своего отца, который ставит ее выше ее матери и женится на ней. Она готовит для него. Питьем и едой, которые они дают друг другу, опять служат моча и фекалии, но на этот раз хорошего качества в отличие от прежних. Все это может служить примером многочисленных и экстравагантных анально-садистских фантазий, которые в ходе этого анализа становились осознанными.

Эрна была единственным ребенком, и поэтому ее фантазии часто занимало появление братьев и сестер. Эти фантазии заслуживают особого внимания, поскольку, как показывают мои наблюдения, они имеют общее значение. Судя по ним и таким же фантазиям у других детей, находящихся в подобной ситуации, единственный ребенок, видимо, в большей степени, чем другие дети, страдает от тревоги в связи с братом или сестрой, чьего появления он постоянно ждет, и от чувства вины, которое он переживает по отношению к ним из-за бессознательных импульсов агрессии против их воображаемого существования внутри материнского тела, поскольку у него нет возможности развить к ним положительное отношение в реальности. Это часто усложняет социальную адаптацию единственного ребенка. Долгое время Эрна испытывала приступы раздражения и тревоги в начале и конце аналитического сеанса со мной, и это было отчасти вызвано ее встречей с ребенком, который приходил ко мне на лечение непосредственно до или после нее и который замещал для нес ее брата или сестру, чьего появления она все время ожидала¹⁴.С другой стороны, хотя она плохо ладила с другими детьми, временами она все же испытывала сильную потребность в их обществе. Редкое желание иметь брата или сестру определялось, как я поняла, несколькими мотивами. (1) Братья и сестры, появления которых она хотела, обозначали ее собственных детей. Это желание, однако, было вскоре искажено серьезным чувством вины, потому что это означало бы, что она украла ребенка у своей матери. (2) Их существование как будто убеждало ее, что проявления враждебности в ее фантазиях к детям, находящимся, по ее мнению, внутри ее матери, не повредили ни им, ни матери, и что, следовательно, ее собственные внутренности остались нетронутыми. (3) Они могли бы предоставить ей сексуальное удовлетворение, которого она была лишена своими отцом и матерью; и, самое важное, (4) они могли бы быть ее союзниками не только в сексуальных занятиях, но и в борьбе против ее ужасных родителей. Вместе с ними она могла бы покончить с матерью и захватить пенис отца.¹⁵. Но на смену этим фантазиям Эрны вскоре пришли чувства ненависти к воображаемым братьям и сестрам – поскольку они были, в конце концов, всего лишь заместителями ее отца и матери – и вины из-за тех деструктивных поступков против родителей, которые связывали их с ней в ее фантазиях. И после этого она обычно впадала в депрессию.

Эти фантазии были отчасти причиной того, что Эрна не могла установить хорошие отношения с другими детьми. Она избегала их, потому что идентифицировала их со своими воображаемыми братьями и сестрами, так что, с одной стороны, она рассматривала их как соучастников своих враждебных действий против родителей, а с другой – боялась их как врагов из-за собственных агрессивных импульсов, направленных против этих братьев и сестер.

Случай с Эрной проливает свет на другой фактор, имеющий, по моему мнению, всеобщее значение. В первой главе я обращала внимание на своеобразное отношение детей к реальности. Я указывала, что неудачную адаптацию к действительности можно с помощью игры распознать у довольно маленьких детей и что необходимо даже самых маленьких из них в ходе анализа постепенно приводить в полное соприкосновение с действительностью. С Эрной, даже после длительного периода анализа, мне не удалось собрать подробной информации о ее реальной жизни. Большую часть материала я получила благодаря ее экстравагантным садистским импульсам против ее матери, но я никогда не слышала от нее ни малейшей жалобы или упрека по отношению к ее реальной матери и того, что она на самом деле делала. Хотя Эрна приближалась к пониманию, что ее фантазии были направлены против ее собственной матери – становилось все яснее, что она подражает своей матери в преувеличенной и завистливой манере, все же было сложно установить связь между ее фантазиями и действительностью. Все мои попытки более вовлечь в анализ ее действительную жизнь оставались безрезультатными до тех пор, пока я не добилась определенного успеха в анализе глубинных мотивов ее желания отгородиться от действительности. Отношение Эрны к действительности оказалось фасадом, причем в гораздо большей степени, чем это позволяло ожидать ее поведение. В действительности, она пыталась любыми средствами сохранить в неприкосновенности мир своих грез и защитить их от действительности¹⁶.

Например, она обычно воображала, что игрушечные экипажи и кучеры находятся в ее распоряжении, что они приезжают по ее команде и делают то, что она пожелает, что игрушечная женщина была ее служанкой и т.п. Даже по ходу этих фантазий она часто впадала в ярость и депрессию. После этого она отправлялась в уборную и там, справляя нужду, продолжала фантазировать в одиночестве. Когда она приходила из уборной, она бросалась на диван и начинала ожесточенно сосать палец, мастурбировать и ковырять в носу. Мне удалось заставить ее рассказывать свои фантазии, сопровождавшие дефекацию, сосание пальца, мастурбацию и ковыряние в носу. С помощью этих физических отправлений и фантазий, связанных с ними, она пыталась произвольно продлить ту ситуацию грезы, в которой она пребывала во время игры. Депрессия, страх и беспокойство, которые охватывали ее во время игры, происходили из-за вторжения реальности в ее фантазии, что разрушало их. Она также вспоминала, какое сильное неудобство ей причиняло чье-нибудь появление возле ее кроватки утром, когда она сосала палец или мастурбировала. Дело не только в том, что она боялась быть захваченной врасплох, но и в том, что хотела убежать от действительности. Псевдология, которая проявилась во время ее анализа и вырастала до фантастических пропорций, служила для воссоздания по ее желанию реальности, для нее невыносимой. Это странное отгораживание от действительности – которое доходило у нее до мегаломании,¹⁷– имело одной из причин, по моему мнению, чрезмерный страх перед родителями, особенно перед матерью. Именно для того, чтобы уменьшить этот страх, Эрна стремилась представлять себя сильной и строгой хозяйкой своей матери, что в свою очередь вело к значительной интенсификации ее садизма.

Фантазии Эрны, в которых она жестоко преследовала свою мать, все более отчетливо обнаруживали свой параноидальный характер. Как я уже говорила, она рассматривала любое действие, направленное на ее воспитание, даже если это касалось незначительных деталей ее одежды, как акт преследования со стороны матери. Не только это, но и все, что бы ее мать ни делала – то, как она вела себя с отцом, ее развлечения и т.д. – воспринимались Эрной как направленное против нее. Более того, она чувствовала, что за ней непрерывно следят. Одной из причин ее чрезмерной фиксации на матери было то, что она вынуждена была все время находиться под присмотром. Анализ показал, что Эрна чувствовала себя виновной в любой болезни матери и ожидала соответствующего наказания за свои собственные агрессивные фантазии. Действие сверхстрогого и жестокого “Сверх-Я” прослеживалось во многих деталях ее игр и фантазий, так как в них постоянно чередовались строгая, репрессивная мать и исполненный ненависти ребенок. Требовался углубленный анализ, чтобы прояснить эти фантазии, соответствовавшие тому, что у взрослых параноиков называется манией. Опыт, приобретенный мной с того времени, когда я впервые описывала этот случай, привел меня к мнению, что странный характер тревоги Эрны, ее фантазий и ее отношения к действительности является типичным в случаях с ярко выраженными чертами параноидальной активности.

В связи с этим я обратила внимание на гомосексуальные склонности Эрны, которые были необычайно сильными уже в раннем детстве. После того, как была проанализирована ее сильная ненависть к отцу, вытекающая из Эдипова комплекса, эти склонности, хотя и в несомненно ослабленном виде, оставались по-прежнему довольно сильными, и на первый взгляд казалось, что вряд ли удастся от них избавиться в дальнейшем. Только после преодоления долгого и упрямого сопротивления в полную силу обозначился истинный характер ее мании преследования, связанной с ее гомосексуальностью. Теперь стремление к анальной любви проявлялось более отчетливо в его позитивной форме, чередуясь с фантазиями преследования. Эрна снова играла в торговку (при этом было очевидно, что она продавала фекалии, так в самом начале она прервала игру, чтобы пойти в уборную). Я была в роли покупателя и должна была отдавать ей и ее товарам предпочтение перед всеми другими лавочниками. Потом она была покупателем и демонстрировала свою любовь ко мне, изображая таким способом отношения анальной любви между нею и ее матерью. Эти анальные фантазии вскоре были прерваны приступом депрессии и ненависти, направлявшимися главным образом против меня, хотя на самом деле они были адресованы ее матери. В связи с этим у Эрны появились фантазии, в которых присутствовала “черно-желтая” муха, в которой она сама узнала кусок фекалий – как оказалось, опасных и ядовитых фекалий. Эта муха, как сказала девочка, вышла из моего ануса, проникла в ее анус и нанесла ей повреждение.

В случае с Эрной, без сомнения, можно было утверждать наличие явлений, известных в качестве основы мании преследования, т.е. трансформации любви к родителю того же пола в ненависть и необычайно развитый механизм проекции. Дальнейший анализ, однако, обнаружил, что гомосексуальная склонность Эрны наслаивается на еще более глубокое исключительно сильное чувство ненависти по отношению к своей матери, укорененное в ее раннем Эдиповом комплексе и оральном садизме. Результатом этой ненависти стала чрезмерная тревога, которая, в свою очередь, была определяющим фактором ее фантазий с манией преследования вплоть до их мельчайших деталей. Здесь мы пришли к новому слою садистских фантазий, которые по своей силе превосходили все, через что я до сих пор пробралась в своем анализе Эрны. Это была самая сложная часть работы, подвергшая суровому испытанию готовность Эрны к сотрудничеству в нашем деле, поскольку она была сопряжена с чрезвычайно сильным чувством тревоги. Ее оральная зависть к генитальному и оральному удовлетворению, испытываемому ее родителями, по ее мнению, во время сношения, оказалась самой глубокой почвой ее ненависти. Вновь и вновь она выражала эту ненависть в своих фантазиях, направленных против родителей, соединяющихся в половом акте. В этих фантазиях она нападала на них, особенно на мать, с помощью своих экскрементов и других предметов; на самом деле, в глубине ее страха перед моими фекалиями (мухой), которые, как ей казалось, вталкивают в нее, скрывались фантазии о том, как она сама разрушала свою мать с помощью своих опасных и отравленных фекалий¹⁸.

После того, как эти садистские фантазии и импульсы, относившиеся к очень ранней стадии исследования, были проанализированы, гомосексуальная фиксация Эрны на своей матери уменьшилась, а ее гетеросексуальные импульсы стали сильнее. До этих пор основной детерминантой ее фантазий были проявления ненависти и любви по отношению к матери. Ее отец фигурировал, главным образом, как простой инструмент коитуса; его значение, по-видимому, было производным от отношений мать – дочь. В ее воображении каждый знак внимания к нему не служил никакой иной цели, кроме желания обмануть ее, Эрну, возбудить ее ревность и настроить ее отца против нее. Точно так же в тех фантазиях, где она отбирает отца у своей матери и завладевает им, основной акцент приходился на ненависть к матери и желание умертвить ее. Если в играх этого типа Эрна выражала любовь к своему мужу, тут же оказывалось, что эта нежность была только предлогом, обозначавшим ее чувство соперничества. Но по мере того, как она делала эти важные шаги в своем анализе, она продвинулась также в своих отношениях с отцом: у нее появились к нему подлинные чувства положительного характера. Теперь, когда уже не ненависть и страх безраздельно управляли ситуацией, смогли непосредственно проявиться отношения Эдипова комплекса. В то же время уменьшилась фиксация Эрны на своей матери, и их отношения, столь двойственные до сих пор, стали улучшаться. Эта перемена в отношении девочки к обоим родителям основывалась на сильных изменениях в характере ее фантазий. Ее садизм стал слабее, а мания преследования теперь проявлялась у нее значительно реже и менее интенсивно. Кроме того, важные изменения произошли и в ее отношении к действительности, и это можно было почувствовать, среди прочего, по возросшему вторжению реальности в ее фантазии.

В этот период анализа, после того, как в играх были выявлены идеи преследования, Эрна часто с удивлением говорила: “Но Мама не может на самом деле так делать? Она на самом деле очень любит меня”. Однако, по мере того, как ее связь с действительностью становилась более прочной, а ее бессознательная ненависть к своей матери – более осознанной, она начинала со все большей открытостью критически оценивать мать как реального человека. В то же время ее отношения с матерью улучшились, и наряду с этим улучшением в ее поведении стала заметной подлинная материнская нежность по отношению к ее воображаемому ребенку. Однажды, после того, как она была очень жестока с ним, она спросила глубоко взволнованным голосом: “Неужели я могла бы так обращаться со своим ребенком?” Таким образом, анализ ее мании преследования и ослабление тревоги не только укрепили ее гетеросексуальную позицию, но и улучшили ее отношения с матерью и позволили ей самой развить материнские чувства. По моему мнению, удовлетворительная регуляция этих фундаментальных отношений, определяющих для ребенка будущий выбор объекта любви и все течение его дальнейшей жизни, является одним из главных критериев успешного анализа.

Невроз Эрны очень рано проявился в ее жизни. Признаки болезни стали заметны уже в возрасте примерно одного года. (В умственном плане она была необычайно развитым ребенком.) С того времени ее трудности постоянно возрастали, и когда ей было от двух до трех лет, ее воспитание превратилось в неразрешимую проблему: ее характер уже был ненормальным, и она уже страдала от ярко выраженного навязчивого невроза. Ей еще не исполнилось четырех лет, когда обнаружилась необычная привычка к мастурбации и сосанию пальца. Впоследствии, к шести годам, стало ясно, что ее навязчивый невроз уже находился в хронической стадии. Ее лицо на фотографиях, где ей около трех, имеет то же самое невротическое, озабоченное выражение, что и в шесть лет.

Я хотела бы подчеркнуть необычайную серьезность этого случая. Навязчивые симптомы, среди всего прочего полностью лишившие ребенка сна, депрессия и другие признаки болезни, а также ненормальное развитие ее характера были лишь слабым отражением лежавшей за всем этим полностью нарушенной и неуправляемой жизни влечений. Дальнейшая перспектива в связи с развитием навязчивого невроза, который, как в этом случае, прогрессирует с годами, должна была быть совершенно мрачной. Можно с уверенностью сказать, что единственным средством в подобных случаях является своевременное применение психоанализа.

Теперь мы более подробно рассмотрим структуру этого случая. Приучение Эрны к чистоплотности не было трудной задачей и завершилось необычайно рано, когда ей был всего год. Не было необходимости в какой-либо строгости: стремления рано развившегося ребенка стимулировали быстрое привыкание к общепринятым стандартам чистоты.¹⁹ Но этот внешний успех сопровождался полной внутренней неудачей. Ужасающие анально-садистские фантазии Эрны продемонстрировали, до какой степени она застряла на этой стадии, и к какой ненависти и двойственности это привело. Одной из причин этой неудачи послужила сильная органическая анально-садистская предрасположенность; но важную роль сыграл и другой фактор, на который указывал Фрейд как на предрасполагающий к навязчивым неврозам, а именно: слишком быстрое развитие “Я” по сравнению с либидо. Кроме этого, анализ показал, что и другая критическая фаза в развитии Эрны прошла успешно лишь внешне. Она все еще не оправилась после отнятия от груди. Наконец, вслед за этим она подверглась еще и третьему лишению. Когда она была в возрасте между шестью и девятью месяцами, ее мать заметила, какое очевидное сексуальное удовольствие доставляет ей забота об ее теле и в особенности мытье ее гениталий и ануса. Поэтому мать старалась мыть эти части тела очень осторожно, и чем старше и чистоплотнее становился ребенок, тем, конечно, легче было это делать. Но для ребенка, который воспринял более раннее и более внимательное отношение как форму совращения, эта позднейшая сдержанность стала фрустрацией. Это ощущение совращения, за которым лежало желание быть совращенной, впоследствии постоянно повторялось на протяжении ее жизни. В любых отношениях, например, со своей няней и с другими людьми, воспитывавшими ее, а также в ходе анализа, она пыталась повторять ситуации, в которых ее совращали или, наоборот, она выдвигала обвинение, что ее совращали. Анализ этой ситуации переноса позволил проследить эту установку через более ранние ситуации к самым ранним – к переживанию ласки в младенчестве.

Таким образом, мы можем видеть, какую роль в каждом из этих трех событий, которые повлекли за собой развитие невроза у Эрны, играли конституциональные факторы²⁰.

После этого случая мне удалось исследовать также и другой конституциональный фактор, приводящий к неврозу. Он заключается в неспособности части “Я” переносить тревогу. Во многих случаях – один из них и был случай Эрны – детский садизм очень скоро вызывает повышенную тревогу, с которой “Я” не может справиться. Вообще следует сказать, что способность “Я” справиться даже с обычной тревогой у разных людей неодинакова, этот факт имеет этиологическое значение для возникновения неврозов. Остается отметить, что пережитая ею сцена в то время, когда ей было два с половиной, в сочетании с этими конституциональными факторами и вызвала развитие невроза навязчивых состояний в его полной форме. В возрасте двух с половиной лет и позже, когда ей было три с половиной, она спала в одной комнате со своими родителями во время летнего отпуска.²¹ В этих случаях она могла видеть происходивший между ними коитус.

Последствия этого легко было установить с помощью простого внешнего наблюдения, даже не прибегая к анализу. Летом, во время которого она имела первый опыт такого наблюдения, в ней произошли заметные перемены в неблагоприятную сторону. Анализ показал, что именно, картина полового акта ее родителей способствовала возникновению у нее невроза в его развитой форме. Он необычайно усилил ее чувства фрустрации и зависти по отношению к родителям и дал сильный толчок ее садистским фантазиям и враждебным побуждениям, направленным против их сексуального удовлетворения.²²

Навязчивые симптомы у Эрны объясняются следующим образом.²³ Навязчивый характер сосания пальца происходил от фантазий, в которых она сосала, била и пожирала отцовский пенис и материнские груди. Пенис заменял собой всего отца, а груди всю мать. Кроме того, как мы видели, голова представляла в ее бессознательном пенис и, соответственно, битье головой об подушку – движения ее отца во время коитуса. Она говорила мне, что ночью она начинает бояться грабителей и воров сразу же, как только перестает “стучаться” головой. Таким образом, она освобождалась от страха с помощью отождествления себя с объектом этого страха.

Структура ее навязчивой мастурбации была очень сложной. Она различала разные ее формы: стискивание своих бедер, которое она называла “выравниванием”; качающиеся движения, о чем я уже упоминала, называемые “лепкой”, и вытягивание клитора, называемое (“буфетная игра”), когда она “хотела вытащить что-то очень длинное”. В дальнейшем она осуществляла давление на свою вагину с помощью протягивания уголка простыни между бедрами. В этих различных формах мастурбации проявлялись разные формы идентификации в зависимости от того, играла ли она в сопутствующих фантазиях активную роль своего отца или пассивную – матери, или обе сразу. Эти фантазии Эрны, имевшие сильную садомазохистскую окраску, обнаруживали прямую связь с той сценой, которая положила этому начало, а также с ее первоначальными фантазиями. Ее садизм был направлен против полового акта родителей, а в качестве реакции на садизм у нее появлялись соответствующие фантазии мазохистского характера.

На всем протяжении анализа Эрна мастурбировала этими различными способами. Благодаря успешному переносу, однако, удалось побудить ее к списыванию в промежутках своих фантазий. Таким образом, мне удалось найти причины этой навязчивой мастурбации и тем самым избавить от нее Эрну. Вращательные движения, которые возникли у нее во второй половине ее первого года, происходили от ее желания быть мастурбируемой и возвращали к манипуляциям, связанным с ее отправлениями в младенчестве. Был период в анализе, во время которого она в своих играх самыми разными способами изображала соитие своих родителей и потом давала выход всей своей ярости, вытекающей из пережитой фрустрации. По ходу этих сцен она ни разу не пропустила ситуации, в которой она укачивала себя в полулежачем или сидячем положении, показывала свои гениталии и со временем даже стала просить меня дотронуться до них и понюхать что-нибудь из них. В это же время она как-то удивила свою мать, попросив ее после ванны поднять одну из ее ног и похлопать или потрогать ее промежность, а сама она при этом приняла позу ребенка, которому припудривают гениталии – позу, давно уже ей забытую. Разъяснение ее качающихся движений привело к полному прекращению этого симптома.

Наиболее устойчивый симптом Эрны – задержка в учебе – был настолько труднопреодолимым, что, несмотря на все свои старания, ей понадобилось два года, чтобы овладеть тем, чему обычно дети учатся за несколько месяцев. Лишь в заключительной фазе анализа удалось существенно повлиять на эту задержку, так что когда я закончила лечение, она значительно уменьшилась, хотя полностью преодолеть ее не удалось.

Мы уже говорили о благоприятных переменах, имевших место в результате анализа, в отношениях Эрны со своими родителями и в ориентации ее либидо в целом и видели, что это стало возможным только потому, что она оказалась способной сделать первые шаги в сторону социальной адаптации. Ее навязчивые симптомы (мастурбация, сосание пальца, покачивание и т.п.) исчезли, хотя их сила была такова, что они даже вызывали у девочки бессонницы. После окончания лечения ее тревога значительно уменьшилась, и Эрна смогла спать нормально. Прошли также приступы²⁴. Несмотря на эти благоприятные результаты, я считала, что анализ никоим образом еще не завершен, и прервать его пришлось лишь по внешним причинам после 575 часов лечения, продлившегося два с половиной года. Чрезвычайная серьезность этого случая выразилась не только в симптомах ребенка, но и в искажениях характера и совершенно ненормальном развитии личности, требовала продолжения анализа с тем, чтобы устранить ряд трудностей, от которых она продолжала страдать. То, что она все еще находилась в очень нестабильном состоянии, было видно по тому, что в моменты сильного напряжения у нее возникали рецидивы ее старых проблем, хотя их выраженность была более слабой, чем первоначально. Поэтому оставалась возможность, что при сильном напряжении или же вступлении в период половой зрелости могло бы произойти возобновление болезни.

Это приводит нас к вопросу первостепенной важности, а именно: когда в случае анализа детского невроза можно сказать, что он завершен. Если говорить о детях в латентном возрасте, то я считаю, что даже их полное благополучие с точки зрения окружающих не может служить определяющим показателем завершенности анализа. Я пришла к выводу, что тот факт, что анализ привел к вполне благоприятным последствиям в развитии в латентный период – какими бы важными они ни были – сам по себе не гарантирует, что и дальнейшее развитие пациента будет вполне успешным. Переход к половому созреванию и дальше к зрелости, как мне представляется, является проверкой того, был ли анализ детского невроза доведен до конца. Как эмпирический факт я могу констатировать лишь то, что анализ гарантирует будущую стабильность ребенку в прямой зависимости от того, насколько он (анализ) способен разрешить тревогу на самых глубоких психических уровнях. В этом и в характере бессознательных фантазий ребенка или же в изменениях, которые произошли в его поведении, следует искать критерий завершенности анализа.

Возвратимся к случаю Эрны. Как уже было сказано, в конце анализа ее мания преследования существенно уменьшилась по частоте проявлений и интенсивности. Однако, по моему мнению, следовало продолжать работу по ослаблению ее садизма и тревоги, чтобы предотвратить возможность вспышек болезни в пубертатный период или в период взросления. Но так как продолжение анализа было в тот момент невозможно, его завершение было отложено на будущее.

Теперь в связи с историей болезни Эрны я бы хотела рассмотреть вопросы общего значения, поскольку некоторые из них впервые возникли в этом случае. Я обнаружила, что большое количество сексуальных тем в анализе Эрны и свобода, которая была предоставлена в фантазиях и играх, привели к уменьшению, а не к возрастанию сексуального возбуждения и преобладания сексуальной тематики.²⁵ Эрна была ребенком, чье чрезмерное сексуальное развитие бросалось в глаза каждому. Не только характер ее фантазий, но и ее поведение и движения были поведением и движениями, свойственными очень чувственным девочкам в период полового созревания. Это особенно проявлялось в том, как провоцирующе она держала себя по отношению к мужчинам и мальчикам. В ходе анализа ее поведение также сильно изменилось к лучшему, и когда он закончился, она стала больше похожей на ребенка во всех отношениях. Далее, в результате анализа се фантазий с мастурбацией был положен конец реальной мастурбации в ее жизни.²⁶

Другой психоаналитический принцип, который я хотела подчеркнуть здесь, заключается в том, что необходимо доводить до сознания (насколько это возможно) те сомнения и критицизм по отношению к родителям ребенка и в особенности к их сексуальной жизни, которые скрываются в бессознательном этого ребенка. Его отношение к окружению не может, тем не менее, пострадать от этого, поскольку, будучи привнесенными в сознание, его бессознательные обиды и враждебные суждения проходят проверку действительностью и тем самым теряют свою прежнюю опасность, а его отношение к действительности в целом улучшается, так как его способность критиковать своих родителей сознательно уже является, как мы видели на примере Эрны, результатом того, что ее отношение к действительности улучшилось.²⁷

Перейдем теперь к специальным вопросам техники. Было уже неоднократно сказано, что у Эрны во время аналитического сеанса часто случались вспышки гнева. Ее проявления гнева и садистские импульсы нередко принимали угрожающие формы по отношению ко мне. Известно, что анализ высвобождает сильные аффекты у навязчивых невротиков, а у детей они находят еще более открытый и неуправляемый выход, чем у взрослых. Я ясно дала Эрне понять, что она не должна нападать на меня физически. Но она была вольна отреагировать свои аффекты многими другими способами; она бросалась игрушками или резала их на куски, опрокидывала маленькие стулья, бросалась подушками, топала ногами на диване, разливала воду, пачкала бумагу, игрушки или умывальник, ругалась и т.п. без малейшего вмешательства с моей стороны.²⁸. Но одновременно я анализировала ее ярость, что всегда ослабляло ее, а иногда даже полностью успокаивало. Таким образом, в аналитической технике существует три способа работы с детскими вспышками эмоций во время лечения: (1) Ребенок должен держать часть своих аффектов под контролем, но это нужно лишь в той мере, насколько в этом есть реальная необходимость; (2) можно давать выход его аффектам в словах и другими способами, описанными выше; и (3) его аффекты уменьшаются или устраняются посредством продолжения интерпретации и прослеживания связи настоящей ситуации с первоначальной, т.е. давшей толчок к заболеванию.

Объем, в котором применяется каждый из этих методов, может сильно меняться. Например, с Эрной я руководствовалась следующим заранее продуманным планом. Некоторое время у нее происходили вспышки ярости каждый раз, когда я говорила ей, что сеанс закончился, поэтому я стала открывать обе половинки дверей моей комнаты, чтобы проверить Эрну, так как я знала, что для нее было бы крайне болезненно, если человек, приходящий после нее, увидел бы ее поведение. Могу отметить, что в этот период моя комната после того, как Эрна ее покидала, обычно была похожа на поле сражения. Позже перед тем, как уйти, она удовлетворялась торопливым сбрасыванием подушек на пол; в то время как еще позже она уже покидала комнату совершенно спокойно. Есть и другой пример, взятый из анализа Петера (в возрасте трех лет и девяти месяцев), который также был одно время жертвой неистовых вспышек ярости. В более поздний период его анализа он сказал совершенно неожиданно, показывая на игрушку: “Я ведь просто могу думать, что я сломал это”.²⁹

Здесь можно указать, что настойчивость, с которой аналитик должен добиваться от ребенка частично контролировать свои эмоции – правило, которое ребенку, разумеется, вовсе не придется по вкусу, – не имеет смысла как педагогическая мера; такое требование основано на необходимости, исходящей от реальной ситуации, так что даже маленький ребенок способен это понять. Бывают также случаи, когда я не выполняю всех действий, которые предназначаются мне в игре, на том основании, что их полная реализация была бы для меня слишком сложной или неприятной. Тем не менее, даже в этих случаях я, насколько возможно, следую за ходом мыслей ребенка. Очень важно, кроме того, чтобы аналитик выражал как можно меньше эмоций по поводу эмоциональных вспышек у ребенка.

Теперь я предлагаю сделать обзор данных, полученных на этом примере, чтобы проиллюстрировать сформировавшиеся у меня с тех пор теоретические концепции. Позолоченные лампы паровоза, которые, как думала Эрна, были “такие красивые, красные и горящие” и которые она сосала, представляли собой отцовский пенис (ср. “что-то длинное и золотое”, что держало на воде капитана), а также груди ее матери. То, что се сильное чувство вины было обусловлено сосанием предметов, доказывалось следующим: когда я играла роль ребенка и сосала эти лампы, – это, по ее мнению, было моим самым большим недостатком. Это чувство вины можно объяснить тем, что сосание представляет собой также кусание и пожирание материнских грудей и отцовского пениса. По моему мнению, именно процесс отнятия от груди, желание ребенка заключить в себя отцовский пенис и чувство зависти и ненависти к матери формируют Эдипов комплекс. В основании этой зависти лежит ранняя детская сексуальная теория о том, что, совокупляясь с отцом, мать принимает в себя и удерживает в себе его пенис.

Эта зависть оказалась центральным пунктом невроза Эрны. Те нападения, которые в самом начале процесса анализа она предпринимала с помощью “третьего лица” на дом, в котором жили только мужчина и женщина, были выражением ее деструктивных импульсов по отношению к материнскому телу и отцовскому пенису, который, согласно ее фантазиям, находился внутри тела матери. Эти импульсы, стимулируемые оральной завистью маленькой девочки, находили выражение в игре, где она топила корабль (свою мать) и отрывала у капитана (своего отца) “длинную золотую штуку” и его голову, которая держала его на плаву, т.е. кастрировала его тогда, когда он совокуплялся с матерью. Детали ее фантазий с нападением показывали, до каких размеров садистской изобретательности доходили враждебные импульсы по отношению к материнскому телу. Например, она превращала свои экскременты в горючее и взрывчатое вещество с целью разрушить это тело изнутри. Это изображалось в картине сжигания и разрушения дома со “взрыванием” находящихся внутри людей. Разрезание бумаги (она называла это “делать рубленое мясо” или “глазной салат”), представляло собой полное разрушение родителей во время совокупления. Желание Эрны откусить мой нос и сделать “бахрому” в нем было не столько нападением на меня лично, сколько символизировало физическое нападение на пенис ее отца, как бы находящийся у меня внутри, что доказывалось материалом ее фантазий, продуцируемых в связи с этим.³⁰

То, что Эрна предпринимала нападения на тело своей матери с целью захвата и уничтожения не только отцовского пениса, но и фекалий и гипотетических детей, было продемонстрировано в различных вариациях “рыбного” цикла игр, который весь вращается вокруг той отчаянной, захватившей все ресурсы борьбы между “торговкой рыбой” (ее матерью), и мной в роли ребенка (ее самой). Далее, как мы уже видели, она воображала, что я, увидев, как она вместе с полицейским “вспенивала” деньги или рыбу, пыталась любыми средствами завладеть этой рыбой. Картина полового акта между ее родителями возбудила в ней желание украсть пенис ее отца и то, что могло находиться в теле ее матери. Вспомните, что реакция Эрны против этого намерения ограбить и полностью разрушить тело ее матери выражалась в страхе, который возникал после ее борьбы с торговкой рыбой, страхе, что грабительница вытащит у нее все изнутри. Именно этот страх я описывала как имеющий отношение к самой ранней ситуации опасности у девочек и как эквивалент страха кастрации у мальчиков. Можно в связи с этим говорить о связи между этой ранней тревогой Эрны и ее необычным внутренним запретом на учебу, о связи, которая встречалась впоследствии и в других случаях. Я уже указывала, что у Эрны только анализ глубочайших уровней ее садизма и раннего Эдипова комплекса позволил как-то повлиять на этот запрет. Ее сильно развитый эпистемофилический³¹ инстинкт был настолько тесно связан с ее ярко выраженный садизмом, что защита против последнего приводила к полному отставанию по многим предметам, которые требовали от нее стремления к знаниям. Арифметика и чистописание представлялись ее бессознательному как яростные садистские нападения на тело ее матери и отцовский пенис. Они означали разрывание, разрубание на части или сжигание материнского тела вместе с заключенными в нем детьми и кастрацию отца.

Чтение же также вследствие символического приравнивания тела матери и книг должно было означать насильственное вынимание из этого тела веществ, детей и т.д.

Наконец, я хочу использовать этот случай для того, чтобы привлечь внимание и к другому моменту, который, как показал дальнейший опыт, имеет общее значение. Я обнаружила не только то, что характер фантазий Эрны и ее отношение к действительности были типичными для случаев с сильно выраженными параноидальными признаками, но и то, что причины этих параноидальных признаков и связанной с ними гомосексуальной склонности были основными факторами этиологии паранойи в целом. Замечу кратко, что я обнаружила сильные параноидальные признаки у многих детей, и это дает мне основание утверждать, что одной из важных и перспективных задач детского анализа является вскрытие и устранение психотических искажений личности на ранних этапах.

Сердитый подросток³²

Роджерс К.

Работа, направленная на достижение инсайта, часто приводит не только к признанию роли, принятой на себя индивидуумом, но и к осознанию тех побуждений, которые вытесняются индивидуумом из своего сознания. Подавляя определенные установки, индивидуум тем самым поддерживает в себе другие компенсаторные установки защитного характера. И только тогда, когда он откровенно признает и принимает как часть самого себя эти менее похвальные чувства, потребность в защитных реакциях постепенно исчезает.

Прекрасный пример достижения такого типа инсайта представляет собой случай девушки шестнадцати лет по имени Кора, которую привел в консультативную клинику и в детскую судебную инстанцию ее отчим из-за того, что ее поведение дома стало неуправляемым. Ее мать была инвалидом и часто длительное время вынуждена была проводить в больнице и в санатории. Ответственность за Кору в основном взял на себя ее отчим, который, однако, обнаружил странное отношение к ней, выказывая ревность к ухаживавшим за ней юношам и вообще ведя себя так, что это наводит на мысль о прямом сексуальном интересе. Когда разногласия в семье стали особенно острыми, по решению судебной инстанции Кора была передана на воспитание в приемную семью, и через некоторое время она попросила о возможности снова встретиться и побеседовать с психологом, с которым несколько раз встречалась во время судебного разбирательства. Она сразу же заговорила о своей семье, причем разговор в основном вертелся вокруг ее отчима. Она с негодованием рассказала, каким образом тот пытался контролировать ее поведение и как беспокойно он вел себя всякий раз, когда она встречалась с каким-либо молодым человеком. Вот как продолжалось это интервью.

После ее рассказа консультант сказала:

– Как ты думаешь, почему это все произошло?

– Я думаю, что он просто подлый, – ответила Кора. – Не могу понять, почему моя мать не останавливает его и почему она всегда ему верит.

Консультант ответила:

– Я говорила с твоей матерью после того, как ты была здесь. Она понимает, что тебя волнует. И, возможно, когда-нибудь это тебе объяснит. Хочешь, я расскажу тебе, о чем мы с ней говорили?

Однако Кора не высказала к этому никакого интереса и снова заговорила о поведении своего отчима:

– Я думаю, он просто хочет, чтобы я все время оставалась дома. Иногда мне даже кажется, что он меня ревнует. Уже несколько человек говорили мне об этом. Например, куратор в школе. Помните, я вам рассказывала. Но я не понимаю, с какой стати ему меня ревновать. Всякий раз, когда я ухожу на свидание, он страшно сердится. Даже не знаю, как это объяснить. Иногда я начинаю думать, что он чокнутый. Он может вести себя по-разному. Он не любит, когда я встречаюсь с итальянцами, и вообще не хочет, чтобы я встречалась с парнями. Ревнует? Не понимаю... Если бы он был парнем моего возраста, это бы означало, что он хочет, чтобы я встречалась с ним. Но ведь он женат на моей матери. Не понимаю... Любой парень просто сказал бы об этом. А он только как-то странно себя ведет. Так, как если бы хотел, чтобы мы с ним встречались... Но ведь этого не может быть. Он – ведь муж моей матери... Не знаю, что и думать.

Она явно была очень взволнована и долгое время молчала; потом засуетилась и занервничала.

Консультант: Что еще ты можешь об этом рассказать.

Кора: Я не знаю, что говорить. Это кажется несправедливым по отношению к моей матери, если это так. Ведь все-таки он ее муж. Это было бы нечестно... И я ничего к нему не чувствую... Просто не понимаю, почему он так ко мне относится. Меня раздражает даже, когда он прикасается ко мне. Правда, к матери он относится очень внимательно. Я понимаю, что ему тяжело, когда она в больнице... Но при чем тут я? Почему бы ему не встречаться с кем-нибудь, с какой-нибудь незнакомой нам женщиной.

Консультант: Может быть, есть какая-то причина, которая заставляет его так особенно к тебе относиться?

Кора: Не думаю, что это потому, что я очень похожа на мать. Правда, многие так говорят. И он тоже. Но я так не думаю. Может быть, конечно, и так. Трудно сказать. Но ведь это ужасно – ведь это моя собственная мать... Да, кажется, что единственная причина – это то, что я напоминаю ему мать.

Она начала говорить о том, какая ее мать замечательная:

– Он ведь женат на моей матери. Он не должен... Почему же он ничего не говорит?.. С какой стати он так ко мне относится... Ведь моя мать рядом. Пусть ее и любит. Может быть, дело в том, что я моложе, и со здоровьем у меня лучше... Не думаю, что дело здесь в сексе, потому что – если только... (здесь последовала длинная пауза). Вообще-то я понимаю, что у него не может быть никакой сексуальной жизни с моей матерью. Она ведь больна. Не знаю... не хочу об этом говорить... Да и о чем тут говорить? В дальнейшем разговор проходил в том же ключе и был посвящен главным образом ее отчиму. Двумя днями позже Кора пришла на следующее интервью.

Когда Кора вошла, она выглядела очень серьезной.

– Я как будто в тумане. Я все думала, думала... Мне это кажется невозможным. В это просто трудно поверить. То есть, конечно, в этом есть какой-то смысл. Все одно к одному... и все-таки я не могу в это поверить. Как такое может быть?

Консультант объяснила ей, что иногда человек понимает, что нечто возможно, но эмоционально не может этого принять. Затем Кора сказала:

– Но ведь в это невозможно поверить. Мне такое даже в голову никогда не приходило. И вообще я не думаю о таких вещах.

Консультант: Во что именно тебе трудно поверить?

Кора: Трудно поверить (тем не менее, я, пожалуй, верю) в то, что у людей могут быть такие чувства. В этом есть что-то нечистое. Я просто содрогаюсь, когда думаю об этом... Наверное, это какой-то пробел в моем воспитании, ведь каждая девушка должна знать о таком... Только подумать, что это мой отчим. Но ведь я не похожа на мою мать... Просто не понимаю, почему он так ко мне относится... Даже не знаю, как это высказать то, что я думаю.

Остаток времени интервью она говорила о разногласиях в семье и том, что, как ей кажется, ей никогда не захочется вернуться домой.

После этого Кора дважды пропустила назначенное ей для интервью время. Наиболее естественным кажется предположение, что-то, что она осознала во время этого разговора, оказалось для нее довольно болезненным, и это помешало ей прийти. Следующая встреча с Корой состоялась только через две недели.

Кора объяснила, что перепутала назначенное ей время.

– Я все время думала о том, о чем мы говорили в прошлый раз. Я понимаю, что это возможно, и все-таки не могу в это поверить.

Консультант: В последний раз, когда ты была здесь, ты пыталась ответить на вопрос о твоей роли в этой ситуации. (Консультант не включила этого в свой отчет о предыдущем интервью. И если такой вопрос ставился консультантом, то, наверняка, это и есть причина того, что Кора дважды не явилась в назначенное ей время).

Кора: Не знаю, какой была моя роль. Просто не могу понять.

Консультант: Когда твоя мать лежала в больнице, твой отчим оказывал тебе услуги, делал подарки и вообще старался уделять тебе больше внимания. Разве это не доставляло тебе удовольствия?

Кора: Конечно, я была очень рада. Иногда даже прыгала от радости и могла обнять его и поцеловать.

Консультант: А тебе когда-нибудь приходилось оказывать кому-нибудь услугу, так что потом ты испытывала удовольствие, когда тебя благодарили?

На некоторое время Кора задумалась, а затем привела несколько примеров, когда она делала что-то для своей приемной матери.

– Я чувствовала удовольствие от того, что ей было приятно. – Она снова задумалась, и на этот раз надолго. – Пожалуй, некоторое время после этого я чувствовала к ней более сильную привязанность, чем обычно.

Консультант: Давай еще раз вернемся к тому времени, когда твоя мать была в больнице и ты оставалась с твоим отчимом.

Кора начала рассказывать о том, что для нее делал ее отчим:

– Он просто хотел этим доставить удовольствие моей матери, а не мне. Конечно, мне бывало приятно, я и не скрывала этого. Но он делал это для нее. А когда ей было приятно, она и ко мне лучше относилась. Тогда-то я и начала относиться к нему почти как к герою, просто обожала его... Хотя, пожалуй, нет. Это не так. Тут что-то другое. Иногда мне казалось, что он очень милый, а иногда он мне совсем не нравился... А еще я ревновала его, потому что он женился на моей матери... Мое отношение к нему постоянно менялось. То мне хотелось его поблагодарить, а то мне казалось, что так и должно быть, что он не может не оказывать мне внимания... Нет, нельзя сказать, что я видела в нем героя. Но как это тогда назвать? Просто он был внимателен ко мне, и мне это нравилось. Пожалуй, он был для меня как Санта-Клаус. Когда для тебя что-то делают, ты привыкаешь к этому и уже ожидаешь как должного. И если другому человеку это надоедает, то ты уже не ждешь, а требуешь. Наверное, именно так со мной и было. Я научилась требовать к себе внимания.

Консультант: А что ты для этого делала? Кора как будто бы смутилась и на долгое время умолкла.

– Ну, не знаю. У меня были разные уловки. Его не так уж трудно было выманить из дому; он ведь вообще не любил сидеть дома. Когда мне хотелось, чтобы с нами были мои подруги, я приглашала тех, с которыми и ему было бы приятно провести время.

Она снова надолго замолчала, пока консультант не спросила ее:

– Еще что-нибудь?

Кора: Мне кажется, у меня мягкий тембр голоса. И когда я изображала на лице счастливое выражение – такое, как ему нравилось, это на него безотказно действовало.

Когда она говорила об этом, ее смущение становилось все более заметным.

Консультант: Если хочешь, чтобы тебя пригласил куда-нибудь знакомый молодой человек, как ты добиваешься этого?

Кора: Я стараюсь выглядеть милой и беззащитной. – Потом она быстро добавила. – Оно получается как бы само собой. Я просто умею это делать. Правда, это никогда не действует на мою мать... Кажется, я научилась этому именно тогда, когда старалась добиться чего-то от своего отчима. Но это всегда получается как-то ненамеренно. – Затем она снова вернулась к теме отношения к ней со стороны ее отчима и к тому, что он видит в ней ее мать, и, немного поговорив об этом, снова сказала: – В этом, пожалуй, есть смысл, но мне трудно в это поверить.

Консультант: Тебе нравится такая ситуация?

Здесь последовала длинная пауза. Кора покраснела, заерзала, явно волнуясь, и затем, преодолевая колебания, ответила:

– Нет, но мне нравится, когда мой отчим относится ко мне с особым вниманием. – После этих слов она снова надолго замолчала.

Хотя подход консультанта в данном случае кажется мне слишком настойчивым и директивным, все же в данном случае удалось добиться инсайта, который представляет значительный интерес. Сначала Кора признает тот факт, что ее отчим питает к ней сексуальную привязанность и что это является причиной его ревнивого поведения. Однако постепенно ей все больше становится ясно, что она сама дала повод для развития этого интереса к ней и не раз прибегала к различным ухищрениям для того, чтобы побудить его оставаться в этой роли престарелого поклонника. Интересно, что до тех пор, пока перед ее мысленным взором только поведение ее отчима, она говорит о нем с неприязнью и даже отвращением: “Меня раздражает даже, когда он ко мне прикасается”. Когда, наконец, она признает свои подлинные чувства в этой ситуации, ее реакция меняется, и амбивалентность ее отношения к отчиму становится ясной для нее самой. В этом последнем интервью некоторое время спустя после приведенного отрывка разговора консультант спрашивает: “Как ты относишься к нему?” На что Кора отвечает: “Наверное, как к Санта-Клаусу. И все-таки я его ненавижу... и люблю в одно и то же время”.

В этом случае благодаря консультативному лечению, открывающему внутренние конфликты, становятся более понятными и симптомы бунтарского поведения, и сексуальные отклонения, и неблагополучная ситуация в школе. Становится ясно, какую важную роль играет неискаженное понимание, инсайт; ведь до этого все попытки лечения были тщетными. Сумев же принять роль более взрослого человека, Кора избавилась от агрессивного поведения, за которым скрывались уже известные нам конфликты.

Не вызывает сомнений, что поначалу ее инсайт касался лишь отношений с отчимом, но затем ее инсайт углубился и стал более динамичным благодаря признанию ею собственных чувств, которые она подвергала табуированию в себе самой, а также того, что за сложившуюся ситуацию несут ответственность и он, и ее отчим.

Всегда усталый редактор¹

Хорни К.

Клара не была желанным ребенком. Брак был несчастливым, после рождения одного ребенка – мальчика – мать не хотела больше иметь детей, и Клара родилась после нескольких неудачных попыток выкидыша. Нельзя сказать, что с нею грубо обращались или что ею пренебрегали: она училась в школах не хуже тех, которые посещал ее брат, получала подарков столько же, сколько и он, занималась музыкой с тем же учителем и материально ни в чем не была ущемлена по сравнению с ним. Но что касается менее осязаемых вещей, то здесь она получила меньше, чем ее брат: меньше ласки, меньше интереса к ее школьным отметкам и к тысяче каждодневных детских переживаний, меньше заботы, когда она была больна, меньше беспокойства, когда ее нет рядом, меньше готовности к доверительному общению, меньше восхищения ее внешностью и манерами. Между ее матерью и братом сложилась крепкая, хотя и неощутимая для маленькой девочки, общность, из которой она была исключена. От отца помощи ждать было нечего. Будучи сельским врачом, он почти все время отсутствовал. Клара сделала несколько жалких попыток приблизиться к нему, но он не чувствовал интереса ни к одному из детей. Вся его любовь полностью сосредоточилась на жене и приняла форму бессильного восхищения. В конце концов, он не мог ничем помочь еще и потому, что мать, которая была утонченной и привлекательной женщиной, открыто его презирала и вне всяких сомнений ее воля играла в семье решающую роль. Ее нескрываемая ненависть и презрение к отцу, доходившие до открытых пожеланий смерти ему, укрепили в Кларе представление о том, что значительно безопаснее быть на стороне сильного.

Такая ситуация не оставляла шансов для развития у Клары уверенности в себе. Поскольку в отношении к ней не было открытой несправедливости, которая могла бы спровоцировать длительный бунт, подспудное недовольство воспитывало в ней раздражительность и находило выход в постоянных жалобах. Поэтому окружающим казалось, что она разыгрывает “страдалицу”, и ее часто дразнили. Но ни матери, ни брату и в голову не приходило, что ее страдания от несправедливого обращения непритворны. Они видели в этом лишь проявление дурного нрава. И Клара, никогда не ощущавшая за собой поддержки, легко согласилась с мнением других о себе и кругом чувствовала себя виноватой. В сравнении с ее матерью, красота и очарование которой всех приводили в восхищение, и ее приветливым, веселым и смышленым братом она выглядела гадким утенком. Постепенно у нее сформировалось глубокое убеждение в том, что ее нельзя любить.

Этот сдвиг с объяснимого и по сути справедливого обвинения других к неоправданному и несправедливому самообвинению имел, как мы в дальнейшем увидим, далеко идущие последствия. Он повлек за собой больше чем просто принятие чужой оценки себя, поскольку также означал, что она вытеснила из сознания всякую обиду на мать. Если виноватой во всем была она сама, то недовольство матерью теряло под собой всякие основания. А от такого вытеснения враждебности по отношению к матери оставался один шаг до присоединения к группе восхищающихся ею. Сильным стимулом к уступке мнению большинства было также то, что ее мать не терпела никакого иного к себе отношения, кроме полного восхищения: гораздо безопаснее было находить недостатки в себе, чем в матери. И если она вместе со всеми восхищалась матерью, пропадала необходимость чувствовать себя изолированной, отверженной, и она могла надеяться на то, чтобы получить свою долю любви или хотя бы участия. Надежда на любовь не оправдалась, но вместо этого она получила дар сомнительной ценности. Ее мать – как и все те, чей расцвет питается восхищением других, – в свою очередь щедро дарила восхищение тем, кто ее обожал. Клара, которой уже не пренебрегали как гадким утенком, стала прекрасной дочерью прекрасной матери. Таким образом, на месте жестоко разрушенной уверенности в себе она возвела здание ложной гордости, фундаментом которого служило восхищение других.

Вследствие этого сдвига от справедливого сопротивления к лживому восхищению Клара утратила и те слабые ростки уверенности в себе, которые в ней зарождались. Прибегая к несколько неясному определению, можно сказать, что она “потеряла себя”. Восхищаясь тем, что ее в действительности отталкивало, она отказалась от своих подлинных чувств. Она уже не знала, что же ей самой действительно нравится, чего она хочет, чего боится и что ненавидит. Она потеряла всякую способность утверждать свое право на любовь или вообще на свои желания. Несмотря на поверхностную гордость, ее убеждение в том, что ее нельзя любить, на самом деле стало глубже. Отсюда ее позднейшее неверие в искренность чувств тех людей, которым она нравилась. Иногда ей казалось, что ее принимают за кого-то другого, а иногда считала, что под любовью кроется благодарность за помощь или ожидание чего-то от нее в будущем. Это недоверие омрачало все ее отношения с людьми. Она потеряла также способность быть критичной, действуя согласно бессознательной максиме, что безопаснее восхищаться другими, чем их критиковать. Это убеждение сковывало ее незаурядный, надо сказать, ум и развило у нее чувство собственной неполноценности.

Вследствие всех этих факторов у нее развились три невротические наклонности. Первой была навязчивая скромность в своих желаниях и потребностях, что повлекло за собой навязчивое стремление быть всегда на заднем плане, думать о себе хуже, чем о других, считать других правыми, а себя неправой. Но даже в этих ограниченных рамках она не чувствовала себя надежно, если только она не могла положиться на кого-то, кто мог бы защитить ее, дать ей совет, одобрить и ободрить ее, взять на себя ответственность за нее и заботу о ней. Во всем этом она нуждалась потому, что потеряла способность управлять своей жизнью сама. У нее развилась потребность в “партнере” – друге, любовнике, муже – от которого она могла бы зависеть, которому могла бы подчиниться так же, как своей матери. Но в то же время он мог бы своей безраздельной преданностью ей восстановить ее раздавленное чувство собственного достоинства. Третья же невротическая тенденция – навязчивая потребность в превосходстве над другими и в принижении других, – направленная также на восстановление самоуважения, вобрала в себя, кроме того, все неотмщённые обиды и унижения...

Кларе было тридцать лет, когда она обратилась за психоаналитическим лечением, и побудили ее к этому разные причины. Ею легко овладевала парализующая усталость, мешавшая ее работе и общению с людьми. Также она жаловалась на почти полное отсутствие уверенности в себе. Она была редактором журнала и, в общем-то, профессиональная карьера и должность ее удовлетворяли. Однако ее желание писать пьесы и рассказы наталкивалось на внутренние запреты. Она легко справлялась с ежедневной работой, но не могла заниматься творческим трудом и была склонна объяснять это возможным отсутствием таланта. Она вышла замуж в возрасте двадцати трех, но через три года ее муж умер. После этого у нее была связь с другим мужчиной, которая продолжалась и во время анализа. Согласно ее начальному утверждению, отношения с обоими мужчинами удовлетворяли ее как в сексуальном, так и в других отношениях.

Анализ растянулся на четыре с половиной года. Затем последовал двухлетний перерыв, в течение которого она много занималась самоанализом, после чего анализ возобновился и продолжался еще один год с нерегулярными перерывами.

Анализ Клары можно условно разделить на три фазы: выявление ее навязчивой скромности, выявление ее навязчивой зависимости от партнера и, наконец, выявление ее навязчивой потребности принуждать других к признанию ее превосходства. Ни одна из этих тенденций не осознавалась ни ею самой, ни другими.

В первый период следующие данные указывали на элементы навязчивости. У нее была заниженная оценка себя и своих способностей. Она не только не была уверена в своих положительных качествах, но упрямо отрицала их существование, не признавая в себе ума, привлекательности и одаренности, и стремясь отбросить свидетельства обратного. Также у нее была склонность приписывать другим превосходство над собой. Встречая разногласие, она автоматически соглашалась с чужим мнением. Ей вспомнилось, что когда у её мужа завязались отношения с другой женщиной, она ничем не обнаружила своего протеста, хотя очень болезненно переживала эту ситуацию; она даже умудрилась оправдать его предпочтение в отношении другой на том основании, что та была более привлекательной и нежной. Кроме того, для нее было почти невозможным тратить на себя деньги: путешествуя с другими, она могла позволить себе жить в дорогих отелях, даже если сама несла свою долю расходов, но как только она оказывалась одна, она не могла заставить себя тратиться на путешествия, платья, игры, книги. Наконец, хотя она занимала руководящую должность, отдавать распоряжения стало для нее непосильным трудом. И если этого нельзя было избежать, она делала это извиняющимся голосом.

Эти факты приводили к выводу, что у нее развилась навязчивая скромность, которая вынудила ее заключить свою жизнь в узкие границы и всегда занимать второе или третье место. Когда эта тенденция была обнаружена и мы обсудили ее происхождение в детстве, начался систематический поиск ее проявлений и последствий. Какую роль играла эта тенденция в жизни Клары?

Клара была совершенно неспособна к самоутверждению. В дискуссиях она легко уступала мнениям других. Несмотря на проницательность и умение судить о людях, она была неспособна занять критическую позицию по отношению к кому-либо или к чему-либо, кроме как в редактировании, где это диктовалось профессиональной необходимостью. Она встречалась с серьезными трудностями, когда, например, не могла понять, что против нее строит козни ее коллега; и даже тогда, когда для других это было совершенно очевидно, она по-прежнему считала этого человека своим другом. Ее навязчивое стремление быть второй отчетливо проявилось в играх: например, ей что-то мешало хорошо играть в теннис; иногда она могла хорошо провести гейм, но как только она осознавала, что может выиграть, ее игра становилась неумелой. Чужие желания были для нее важнее своих собственных: она соглашалась брать отпуск в то время, которое менее всего интересовало других, и если бы другим их объем работы показался бы большим, она с готовностью делала бы ее сама.

Но самым важным было подавление ею всех своих чувств и желаний. Свои внутренние запреты на обширные планы она считала особенно “реалистичными” – свидетельство того, что она никогда не стремилась к недостижимому. На самом же деле она была столь же мало “реалистичной”, как и тот, кто ожидает от жизни слишком многого; она просто не выпускала свои желания за пределы доступного. Она была нереалистичной, живя ниже того уровня, который могла себе позволить, во всех отношениях – социально, экономически, профессионально, духовно. Но, как оказалось в дальнейшем, для нее было вполне достижимо нравиться многим людям, привлекательно выглядеть и создавать значительные и оригинальные произведения.

Самыми общими последствиями этой тенденции были постепенное снижение уверенности в себе и недовольство жизнью в целом. Причем последнего она за собой не замечала, да и не могла замечать, поскольку все складывалось для нее “довольно неплохо”, и она не сознавала ясно своих желаний и того, что они не исполнялись. Это общее недовольство жизнью обнаруживалось лишь в каких-то будничных делах, да в иногда неожиданно накатывавших слезах, чего понять она была не в силах.

Довольно долгое время она лишь фрагментарно признавала справедливость этих выводов, относительно же более важных вопросов она молчаливо придерживалась мнения, что я либо переоцениваю ее, либо считаю поощрение удачным способом терапии. Наконец она все же признала, причем довольно драматичным образом, что за фасадом ее скромности таилась настоящая и глубокая тревога. Это было в то время, когда она намеревалась внести улучшения в работу журнала. Она понимала, что ее план был удачным, что он не вызовет значительного сопротивления и что впоследствии его все оценят. Однако до того, как она его предложила, ею овладела сильная паника, рационально объяснить которую она не могла. В начале нашего обсуждения она все еще пребывала в паническом состоянии и даже была вынуждена покинуть кабинет из-за неожиданного расстройства желудка. Но как только дискуссия ощутимо приняла благоприятный для нее оборот, ее тревога утихла. План был, в конце концов, одобрен, что обернулось личным признанием ее заслуг. Идя домой, она чувствовала себя на подъеме и в таком же приподнятом настроении пришла на следующую аналитическую беседу.

Мимоходом я обронила замечание о том, что это было для нее настоящим триумфом, на что она возразила с легкой досадой. Естественно, признание доставило ей удовольствие, но преобладающим для нее было чувство того, что она избежала большой опасности. И только спустя два с лишним года она сумела подступиться к другим элементам этого переживания, которые касались ее амбиций, триумфа и страха перед неудачей. В то время, как это выразилось в ее ассоциациях, все ее чувства приковала к себе проблема скромности. Представить новый план казалось ей слишком самонадеянным. Кто она такая, чтобы знать лучше других! Но постепенно она осознала, что такое отношение основывалось на том, что для нее предложить другую линию действий означало риск выхода за те узкие искусственные границы, которых она ревностно придерживалась. Только признав верность этого наблюдения, она обрела убежденность, что ее скромность была фасадом, поддерживаемым ради безопасности. В результате этой первой фазы работы в ней проснулась вера в себя и смелость обнаруживать и утверждать свои желания и мнения.

Второй период в основном был посвящен работе над ее зависимостью от “партнера”. Большинство связанных с этим проблем она проработала самостоятельно, что подробнее будет изложено позднее. Эта зависимость, несмотря на ее подавляющую силу, подверглась еще более глубокому вытеснению, чем предыдущая тенденция. Кларе даже в голову никогда не приходило, что в ее отношениях с мужчинами что-то было не так. Напротив, она считала, что здесь все у нее складывается особенно удачно. Но постепенно анализ изменил это представление.

На навязчивую зависимость указывали три основных фактора. Первый заключался в том, что она чувствовала себя совершенно потерянной, как маленький ребенок в незнакомом лесу, когда отношения с важным для нее человеком заканчивались или прерывались на время. Первое переживание такого рода случилось с ней, когда она покинула дом в возрасте двадцати лет. Она чувствовала себя тогда как перышко, носимое по Вселенной, и писала отчаянные письма матери с признаниями о том, что не может без нее жить. Эта ностальгия по дому прекратилась тогда, когда она сильно увлеклась пожилым человеком, преуспевающим писателем, который заинтересовался ее работой и взялся ей покровительствовать. Разумеется, чувство потерянности, когда в первый раз оказываешься в одиночестве, объяснимо молодостью и привычкой жить под родным кровом. Но в дальнейшем реакции были но существу такими же и странно контрастировали с довольно успешной профессиональной карьерой, несмотря на упомянутые трудности.

Вторым поразительным фактом было то, что при любом из этих взаимоотношений весь мир вокруг псе отступал на задний план, и только ее возлюбленный имел значение Ее мысли и чувства сосредоточивались на письме от него или его визите; часы, проведенные без него, казались ей пустыми и были заполнены ожиданием, размышлениями и своем к нему отношении, прежде всего переживанием своей совершенной несчастности по поводу тех случаев, когда ей казалось, что ею пренебрегают или она чувствовала себя унизительно отвергнутой. В такое время отношения с другими людьми, ее работа и другие интересы теряли для нее почти всякую ценность.

Третьим фактором была мечта о великом и властном человеке, которому она бы рабски служила и который бы, в свою очередь, в изобилии предоставлял ей все, что она хотела, – как материально, так и в смысле душевного стимулирования – и, наконец, помог бы ей стать великой писательницей.

По мере того, как смысл этих факторов был осознан, навязчивая потребность опереться на “партнера” стала очевидной, а ее проявления и последствия были нами разобраны. Ее основной чертой была полностью вытесненная паразитическая установка, бессознательное желание жить за счет партнера, ожидание того, что он наполнит ее жизнь содержанием, возьмет на себя ответственность за нее, разрешит все ее трудности и сделает ее великим человеком без малейших усилий с ее стороны. Эта тенденция создала отчуждение не только между ней и другими людьми, но и между ней и ее партнером, потому что то неизбежное раздражение, которое она чувствовала, когда ее тайные ожидания не оправдывались, давало повод для сильного внутреннего раздражения; и хотя большая часть этого раздражения вытеснялась из-за страха потерять партнера, все же частично оно прорывалось в виде эмоциональных взрывов. Другим последствием было то, что она почти не могла сама наслаждаться чем бы то ни было, если не делила свое удовольствие с партнером. Но наиболее общим последствием этой тенденции было то, что ее отношения с мужчинами только способствовали усилению ее чувства незащищенности, ее пассивности и развивали у нее презрение к себе.

Соотношение этой и предшествующей наклонностей было двояким. С одной стороны, навязчивая скромность Клары была одной из причин, которой объяснялась ее потребность в партнере. Поскольку она не могла сама позаботиться о своих желаниях, она нуждалась в ком-то, кто бы взял это на себя. Поскольку она не могла защитить себя, она нуждалась в защитнике. Наконец, поскольку она была неспособна видеть ценность в себе самой, она нуждалась в ком-то, кто утверждал бы ее достоинство. Но, с другой стороны, между навязчивой скромностью и чрезмерными ожиданиями от партнера существовал острый конфликт. Именно этот бессознательный конфликт заставлял ее искажать ситуацию всякий раз, когда ее ожидания не оправдывались, и она чувствовала себя разочарованной. В таких ситуациях она чувствовала себя жертвой невыносимо грубого и оскорбительного обращения, и это делало ее несчастной и озлобленной. Такую враждебность приходилось большей частью подавлять из-за страха быть покинутой, но уже само ее существование подрывало отношения и превращало ее ожидания в мстительные требования. В результате происходили ссоры, которые вели к усталости и формировали в ней запрет на творческий труд.

Результатом этого периода аналитической работы было то, что Клара преодолела свою паразитическую беспомощность и стала способной на большую самостоятельную активность. Усталость теперь появлялась лишь время от времени. Она стала способной писать, хотя по-прежнему наталкивалась на сильное внутреннее сопротивление. Ее отношения с людьми стали более дружескими, но в них почти отсутствовала спонтанность; и в то время, как внутри ее одолевала робость, другим она казалась высокомерной. Эта общая перемена выразилась в сновидении, в котором она ехала с другом на автомобиле по незнакомой местности, и ей пришло в голову, что она тоже могла бы получить водительские права. В действительности, у нее были права, и она могла водить машину не хуже своего друга. Сновидение символизировало зарождающееся понимание того, что она – полноправный человек, и ей не обязательно чувствовать себя беспомощным придатком.

Третий и последний период аналитической работы был посвящен вытесненным честолюбивым стремлениям. В ее жизни был период, когда ее одолевало неистовое честолюбие. Это продолжалось начиная с последних классов средней школы до второго года учебы в колледже, и затем, как казалось, прекратилось. Но та радость, то приподнятое настроение, которые рождали в ней всякое признание ее заслуг, ее страх неудачи, ее тревога, которая появлялась при попытках независимой работы, все это наводило на мысль, что честолюбие подспудно продолжало в ней жить.

По своей структуре эта наклонность была более сложной, чем две другие, так как в противоположность двум другим она представляла собой попытку активно овладеть жизнью, вступить в борьбу с враждебными силами. Продолжительному существованию этой тенденции способствовало то, что Клара чувствовала позитивную силу в своем честолюбии и неоднократно пыталась вновь его обрести. Вторым элементом, питавшим ее честолюбие, была необходимость восстановить свое утраченное самоуважение. Третьим элементом являлась мстительность: успех означал торжество над всеми теми, кто унижал ее, в то время как неудача означала позорное поражение. Для того, чтобы понять характерные особенности этого честолюбия, нам следует вернуться к истории Клары и вскрыть те последовательные изменения, которые оно претерпело.

Дух борьбы, обнаруживающийся в этой наклонности, появился довольно рано и, разумеется, предшествовал развитию двух других наклонностей. В этот период анализа Клара вспоминала о своем сопротивлении, бунте, агрессивных требованиях, всевозможных проказах. Как мы знаем, она прекратила борьбу за место под солнцем, потому что шансы были слишком неравны. Затем после ряда случаев, когда она чувствовала себя несчастной, этот дух воинственности возник вновь в одиннадцатилетнем возрасте в форме укротимого честолюбия, направленного на успехи в школе. Однако теперь оно было отягощено подавленной озлобленностью: оно вобрало в себя скопившуюся мстительность за несправедливое с ней обращение и за ее растоптанное достоинство. С ним были теперь связаны два вышеупомянутых элемента: она стремилась к превосходству, чтобы восстановить упавшую уверенность в себе, а путем победы над другими она хотела отомстить за прошлые обиды. Это школьное честолюбие со всеми его навязчивыми и разрушительными элементами было тем не менее реалистичным в сравнении с позднее развившимися склонностями, ибо оно влекло за собой усилия превзойти других реальными достижениями. В старших классах средней школы она все еще сохраняла за собой первенство. Но уже в колледже, когда она столкнулась с более высокой конкуренцией, она внезапно потеряла свое честолюбие, вместо того чтобы предпринять более серьезные усилия, которых требовала ситуация для того, чтобы оставаться первой. То, что ей не хватило для этого мужества, объясняется тремя основными причинами. Во-первых, ее навязчивая скромность, из-за которой ей приходилось бороться с постоянными сомнениями в своем интеллекте. Во-вторых, свободному использованию своего интеллекта ей мешало подавление ее критических способностей. Наконец, она не могла позволить себе риска неудачи из-за навязчивой потребности превосходить остальных.

Однако отказ от явного честолюбия не ослабил ее стремления торжествовать над другими. Необходимо было компромиссное решение, которое в противоположность ее открытому школьному честолюбию имело двусмысленный характер. По своей сути это было стремление торжествовать над другими, не прикладывая к этому никаких усилий. Такой невероятной ловкости она пыталась достичь тремя способами, все из которых были глубоко бессознательными. Один состоял в регистрировании любых счастливых случаев, в которых ей удавалось восторжествовать над другими. Сюда включались и осознанное ликование по поводу хорошей погоды, и бессознательное ликование над каким-либо заболевшим или умирающим “врагом”. И, наоборот, всякую неудачу она ощущала не просто как неудачу, но как позорное поражение. Такая установка усиливала ее страх перед жизнью, поскольку означала зависимость от неподдающихся контролю факторов. Вторым способом было смещение потребности в триумфе на любовные отношения. Иметь мужа или любовника означало успех, быть одинокой – постыдное поражение. И третий способ достичь торжества, не прилагая к этому усилий, заключался в требовании к мужу или любовнику (как к уверенному в себе человеку из мечты) сделать ее знаменитой без ее участия, возможно, просто дав ей шанс разделить его успех. Эти установки вели к неразрешимым конфликтам в ее отношениях личных и значительно усиливали ее потребность в “партнере”, поскольку он должен был взять на себя эти важнейшие функции.

Последствия этой тенденции были проработаны путем осознания того влияния, которое они оказывали на общее отношение Клары к жизни, отношение к работе, к другим и к себе. Это исследование привело к замечательному результату – ослаблению у нее внутренних запретов на работу.

Затем мы взялись за связь этой наклонности с двумя другими. Мы обнаружили, с одной стороны, непримиримые конфликты, а с другой, взаимное усиление наклонностей, что свидетельствовало о том, насколько она запуталась в своей невротической структуре. В конфликт вступали навязчивое стремление занимать незаметное место и стремление торжествовать над другими, честолюбивое желание превосходить других и паразитическая зависимость; причем оба влечения необходимо сталкивались друг с другом, либо вызывая тревогу, либо парализуя друг друга. Этот парализующий эффект оказался одним из самых глубоких источников как усталости, так и внутренних запретов на работу. Не менее важным, однако, было то, что наклонности усиливали друг друга. Быть скромной и занимать незаметное место становилось тем более необходимым, так как это служило прикрытием для потребности в триумфе. Партнер стал важнейшей жизненной необходимостью, поскольку он также окольным путем служил удовлетворению той же потребности. Более того, чувства унижения, вытекающие из потребности жить ниже своих эмоциональных и умственных возможностей и из ее зависимости от партнера, будили новые мстительные переживания и тем самым закрепляли и усиливали потребность в триумфе.

Аналитическая работа состояла в том, чтобы шаг за шагом разрывать этот порочный круг. То, что навязчивая скромность Клары в какой-то мере уже уступила место самоутверждению, очень помогло, потому что автоматически ослабило потребность в триумфе. Подобным же образом частичное разрешение проблемы зависимости, во многом устранив чувство униженности и добавив уверенности в себе, также сделало эту потребность менее насущной. Таким образом, когда Клара, наконец, вплотную подошла к проблеме мстительности, которая глубоко потрясла ее саму, она смогла с возросшей внутренней силой взяться за разрешение уже ослабленной потребности. Справиться же с этой проблемой в самом начале было невозможно, ибо, во-первых, мы бы просто не поняли ее, а во-вторых, Клара не смогла бы этого выдержать.

Результатом этого последнего периода было полное высвобождение энергии. Клара вновь обрела свое утраченное честолюбие, но на гораздо более здоровой основе. В нем уже не было навязчивости и разрушительности, и его акцент переместился с интереса в успехе на интерес в деле. А ее отношения с людьми, которые улучшились уже после второго периода, теперь потеряли всю свою напряженность, создаваемую прежде сочетанием ложной униженности и защитного высокомерия.

Разрешение невротических конфликтов¹

Хорни К.

Чем яснее мы понимаем, какой безграничный вред невротические конфликты наносят личности, тем более насущной представляется необходимость их действительного разрешения. Но, как мы теперь видим, это нельзя сделать ни с помощью усилий разума, ни путем ухода, уклонения от них, ни посредством напряжения силы воли. Как же тогда это можно сделать? Существует лишь один путь: конфликты могут быть разрешены только посредством изменения тех условий внутри личности, которые привели к их возникновению.

Это радикальный и тяжелый путь. Ввиду трудностей, с которыми сопряжено любое внутреннее изменение, вполне понятно, что нам приходится выискивать кратчайшие пути. Возможно, поэтому пациенты, так же как и другие люди, так часто спрашивают: “Достаточно ли того, чтобы человек увидел свой базальный конфликт?” Ответ, конечно, может быть только отрицательный.

Даже когда аналитик, довольно рано распознав в ходе анализа, как именно расколота структура личности пациента, способен помочь ему осознать этот раскол, такое сознание не приносит непосредственной пользы. Оно может дать определенное облегчение в том смысле, что пациент начинает видеть вполне осязаемую причину своих затруднений, а не просто блуждать в таинственной мгле; но он не может применить его в своей жизни. Знание того, как действуют и мешают одна другой отдельные части его личности, не делает меньшим его внутренний раскол. Он воспринимает эти факты, как воспринимают некое необычное сообщение; оно выглядит понятным, но он не может уловить, какой внутренний смысл оно для него несет. Скорее всего он бессознательно сведет его на нет множеством мысленных оговорок. Он будет бессознательно упорствовать в том, что аналитик преувеличивает значение его конфликтов: что с ним все было бы в полном порядке, если бы не внешние обстоятельства; что любовь или успех избавили бы его от его страданий: что он может избежать своих конфликтов, держась в стороне от людей; что хотя в отношении обычных людей может быть и справедливо, что они не могут одновременно служить двум хозяевам, но он с его безграничной силой воли и разума способен на это. Или он может полагать, опять-таки бессознательно, что аналитик – шарлатан или даже глупец, действующий из лучших побуждений и излучающий притворную профессиональную бодрость; что ему следовало бы понимать, что пациент погиб окончательно и бесповоротно, – все это означает, что пациент реагирует на предположения аналитика чувством безнадежности.

Поскольку такие мысленные возражения указывают на то, что пациент либо цепляется за собственные попытки решения (для него они намного более реальны, чем сами конфликты), либо окончательно отчаялся в возможности выздоровления, все эти попытки и все их последствия должны быть тщательно проработаны, прежде чем можно с пользой приступить к разрешению базального конфликта.

Поиск более легкого пути породил другой вопрос, ставший весьма важным благодаря тому большому значению, которое Фрейд придавал генезису: достаточно ли установить связь этих конфликтующих стремлений, когда они осознаны, с их источниками и ранними проявлениями в детстве? И вновь ответом будет “нет, недостаточно” – в основном по тем же самым причинам. Даже самые детальные воспоминания о своем детском опыте мало что дают пациенту, но зато позволяют ему более снисходительно, прощающе относиться к себе, что ни в коей мере не делает его нынешние конфликты менее разрушительными.

Исчерпывающее знание влияний окружающей ребенка в раннем детстве среды и тех изменений, которые они породили в его личности, хотя и не имеет непосредственной терапевтической ценности, тем не менее имеет значение для нашего исследования тех условий, при которых развиваются невротические конфликты. Ведь в конце концов именно изменения в отношении человека к самому себе и к другим и породили первоначально эти конфликты. (Как известно, это знание имеет также огромное профилактическое значение. Если мы знаем, какие факторы окружающей среды полезны для развития ребенка, а какие факторы задерживают его развитие, открывается путь для предотвращения бурного роста неврозов в будущих поколениях). Я описала такое развитие в более ранних публикациях, а также в предыдущих главах этой книги. Говоря кратко, ребенок может оказаться в ситуации, которая угрожает его внутренней свободе, непосредственности, чувству защищенности, его уверенности в себе, короче говоря, самой сердцевине его психологического существования. Он чувствует себя изолированным и беспомощным, и, как результат, его первые попытки установить отношения с другими людьми определяются не его действительными чувствами, а стратегической необходимостью. Он не может просто любить или не любить, доверять или не доверять, выражать свои желания или протестовать против желаний других, но невольно вынужден изобретать способы, позволяющие справляться с людьми и манипулировать ими с минимальным ущербом для себя. Фундаментальные черты, которые развиваются на этом пути, могут быть кратко охарактеризованы как отчуждение от себя и других людей, чувство беспомощности, всепроникающее чувство тревоги и враждебная напряженность в человеческих взаимоотношениях, колеблющаяся от общей настороженности до явно выраженной ненависти.

До тех пор, пока сохраняются эти условия, невротик просто не может освободиться ни от одного из своих конфликтующих стремлений. Наоборот, та внутренняя необходимость, из которой они рождаются, становится в процессе невротического развития даже еще более жесткой. Тот факт, что псевдорешения усилили нарушения в его взаимоотношениях с другими людьми и в отношении к самому себе, означает, что реальное решение становится все менее и менее достижимым.

Поэтому целью терапии может быть лишь изменение самих этих условий. Невротику необходимо помочь восстановить себя, осознать свои настоящие чувства и желания, выработать свою собственную систему ценностей и построить свои отношения с другими людьми на основе своих чувств и убеждений. Если бы мы могли достичь этого каким-либо волшебным способом, конфликты рассеялись бы сами собой, даже без всякого прикосновения к ним. Но поскольку нет никакого волшебства, мы должны знать, какие шаги нужно предпринять, чтобы вызвать желаемое изменение.

Так как каждый невроз – независимо от того, насколько ярко выражены и на первый взгляд безличны его симптомы, – представляет собой расстройство характера, то задача терапии состоит в анализе всей структуры невротического характера. Следовательно, чем яснее мы сможем определить эту структуру и ее индивидуальные вариации, тем точнее мы сможем очертить необходимую работу. Если мы представляем себе невроз как защитное сооружение, воздвигнутое вокруг базального конфликта, то аналитическую работу можно грубо разделить на две части. Одну часть составляет детальное исследование всех бессознательных попыток решения, которые предпринимал данный пациент, вместе с их влиянием на его личность в целом. Сюда войдет изучение всех внутренних смыслов его доминирующего отношения, идеализированного образа, экстернализации и так далее без учета их специфической связи с лежащими в их основе конфликтами. Было бы заблуждением полагать, что нельзя понять эти факторы и работать над ними, прежде чем в центр внимания попадут конфликты, ибо, хотя они и выросли из потребности гармонизировать эти конфликты, они имеют свою собственную жизнь, оказывают собственное влияние и обладают собственной властью.

Другая часть охватывает работу с самими конфликтами. Она обычно подразумевает не только подведение пациента к осознанию их общих контуров, но и помощь, направленную на то, чтобы он в деталях увидел, как они действуют, то есть как его несовместимые между собой стремления и вытекающие из них отношения в определенных случаях препятствуют друг другу: например, как потребность подчиняться, усиленная инвертированным садизмом, мешает человеку победить в игре или достичь превосходства в ходе соревнования в работе, хотя в то же самое время его стремление к торжеству над другими делает эту победу насущно необходимой: или как аскетизм, проистекающий из разнообразных источников, мешает потребности в симпатии, любви, привязанности и потаканию своим желаниям. Нам пришлось бы также показать ему, как он мечется между этими крайностями: например, как он после чрезмерной строгости к себе впадает в чрезмерную снисходительность; или какие экстернализированные требования к себе, возможно, усиленные его садистскими стремлениями, сталкиваются с его потребностью быть всеведущим и всепрощающим, и, как следствие этого, он колеблется между осуждением и прощением всего, что делает другой человек; или как он то необоснованно приписывает себе все права, то чувствует, что у него вообще нет никаких прав.

Эта часть аналитической работы обычно включает в себя, кроме того, интерпретацию всех невероятных сочетаний и компромиссов, которых пытается достичь пациент, таких, как попытка соединить эгоцентризм с великодушием, соперничество с любовью и привязанностью, деспотизм с жертвенностью. Она будет включать в себя помощь пациенту в понимании того, как именно его идеализированный образ, экстернализация и прочее служили затушевыванию его конфликтов, их маскировке и смягчению их разрушительной силы. Короче, она подводит пациента к полному и глубокому пониманию своих конфликтов, их влияния на его личность в целом и их связи с частными специфическими симптомами. В общем пациент оказывает разные виды сопротивления в каждом из этих разделов аналитической работы. Когда анализируются его попытки решения, он склонен защищать то субъективно ценное для него, что дают ему сложившиеся отношения и наклонности, и борется таким образом против любого осознания их действительной природы. Во время анализа своих конфликтов он прежде всего заинтересован доказать, что его конфликты вовсе не являются конфликтами, и поэтому затемняет и преуменьшает то, что его отдельные стремления в действительности несовместимы.

Это касается той последовательности, в которой должны прорабатываться эти проблемы, то первостепенное значение имеет и, вероятно, всегда будет иметь совет Фрейда. Применяя к анализу принципы, действительные для медицинской терапии, он подчеркивал значение двух положений при любом подходе к проблемам пациента: интерпретация должна приносить пользу и не должна приносить вред. Другими словами, перед аналитиком должны мысленно стоять два вопроса: может ли пациент в данный момент вынести данное осознание, и насколько вероятно, что интерпретация будет иметь для него смысл, то есть, направит его мышление в конструктивное русло? При этом нам до сих пор не хватает четких и точных критериев для определения того, что именно может вынести пациент и что способно стимулировать конструктивное осознание. Структурные отличия у пациентов слишком велики и поэтому не допускают каких-либо догматических предписаний в отношении выбора момента времени для интерпретаций, но мы можем руководствоваться тем принципом, что определенные проблемы не могут прорабатываться с пользой и без неоправданного риска до тех пор, пока в отношениях пациента не произошли соответствующие изменения. На этой основе мы можем выделить несколько постоянно применяемых приемов.

Бесполезно сталкивать пациента лицом к лицу с каким-либо значительным конфликтом до тех пор, пока он склонен следовать за теми фантомами, которые для него означают спасение. Вначале он должен увидеть, что эти поиски тщетны и мешают его жизни. Говоря сжато, попытки решения конфликтов следует анализировать прежде, чем сами конфликты. Я не имею здесь в виду, что следует всячески избегать любого упоминания о конфликтах. То, насколько осторожным должен быть подход, зависит от хрупкости невротической структуры в целом. Некоторые пациенты могут впадать в панику, если им преждевременно указывают на их конфликты. Для других это не будет иметь значения и проскользнет мимо, не оставив ни малейшего впечатления. Но логически нельзя ожидать от пациента какого-либо существенного интереса к своим конфликтам до тех пор, пока он цепко держится за присущие ему способы их решения и бессознательно рассчитывает на то, что “и так сойдет”.

Другой темой, обсуждение которой следует начинать очень осторожно, служит идеализированный образ. Разговор о тех условиях, при которых определенные аспекты этой темы могут прорабатываться на сравнительно ранней стадии, увел бы нас здесь слишком далеко в сторону. Однако нужна осторожность, поскольку идеализированный образ часто является единственной частью личности пациента, которая для него реальна. Более того, он может быть единственным элементом, дающим ему своего рода самоуважение и не позволяющим ему проникнуться презрением к себе. Пациент должен набраться достаточных сил, прежде чем сможет вынести какой-либо “подрыв” этого образа.

Работа над садистскими наклонностями на ранней стадии анализа явно непродуктивна. Причина этого частично заключается в том громадном контрасте, который являют собой эти наклонности и идеализированный образ. Даже на более поздней стадии анализа их осознание часто наполняет пациента ужасом и отвращением. Но имеется и более конкретная причина, чтобы откладывать эту часть анализа до тех пор, пока безнадежность пациента несколько не снизится и он не станет шире смотреть на вещи: очевидно, что; он не может быть заинтересован в преодолении своих садистских наклонностей до тех пор, пока, бессознательно убежден в том, что единственное, что ему остается, это вести заместительную жизнь.

Тем же самым можно руководствоваться и относительно выбора момента времени для интерпретаций: он зависит от конкретной структуры характера. Например, с пациентом, у которого доминируют агрессивные наклонности и который презирает чувства как слабость, приветствуя все, что дает видимость силы, вначале следует тщательно проработать данное отношение, включая все его внутренние смыслы. Было бы ошибочным отдавать предпочтение какому-либо аспекту его потребности в человеческой близости, независимо от того, насколько очевидна эта потребность для аналитика. На любой шаг такого рода пациент ответил бы негодованием, как на угрозу своей безопасности. Он почувствовал бы, что должен быть настороже против желания аналитика сделать его “добреньким”, то есть ханжески благочестивым. Лишь когда он станет намного сильнее, он будет в состоянии вынести осознание своих тенденций к уступчивости и самоуничижению. С таким пациентом нужно также в течение некоторого времени избегать проблемы безнадежности, так как он будет склонен сопротивляться признанию у себя подобных чувств. Безнадежность была бы им воспринята как достойная презрения жалость к себе и означала бы позорное признание своего поражения. И наоборот, если доминируют наклонности уступчивого типа, вначале должны тщательно прорабатываться все факторы, вовлеченные в “движение к людям”, прежде чем можно будет обсуждать какие-либо склонности к доминированию или мести. И опять, если пациент представляет себя великим гением или потрясающим любовником, было бы полнейшей потерей времени обращаться к его страху презрения или отвержения со стороны окружения, а еще более бесплодной была бы проработка его презрения к себе.

Иногда содержание, которое может прорабатываться в начале анализа, очень ограничено. Так бывает особенно тогда, когда высокая степень эк-стернализации сочетается с ригидной самоидеализацией, – позиция, не допускающая и мысли о каких-либо недостатках. Если определенные признаки указывают аналитику на такое состояние, он сбережет много времени, избегая любых интерпретаций, даже отдаленно предполагающих, что источник затруднений пациента лежит внутри его самого. Однако в этот период реально затронуть некоторые частные аспекты его идеализированного образа, такие, как чрезмерная требовательность, которую пациент предъявляет к себе.

Знакомство с движущими силами структуры невротического характера также помогает аналитику быстрее и точнее улавливать, что именно пациент хочет выразить своими ассоциациями и, следовательно, на чем следует остановиться в данный момент. Он сможет мысленно увидеть и предсказать по незначительным на вид указаниям определенную сторону личности пациента целиком и поэтому сможет направлять его внимание на те элементы, которые надо уловить. Его позиция будет подобна позиции врача по внутренним болезням, который, узнав о том, что пациент кашляет, потеет по ночам и под вечер испытывает упадок сил, рассматривает возможность легочного туберкулеза и в соответствии с этим строит свое обследование.

Если, например, пациент как бы извиняется манерой своего поведения, готов восхищаться аналитиком и обнаруживает в своих ассоциациях самоуничижительные наклонности, аналитик мысленно представит себе все факторы, характерные для “движения к людям”. Он исследует возможность того, что это доминирующее отношение пациента; и если он обнаружит и другие свидетельства в пользу этого, то будет работать над этим отношением со всех возможных сторон. Сходным образом, если пациент неоднократно говорит о переживаниях, в которых он чувствует себя униженным, и показывает признаки того, что смотрит на анализ в этом свете, аналитик будет знать, что ему придется прорабатывать у пациента страх унижения. И он выберет для интерпретации тот источник страха, который в данное время наиболее доступен. Возможно, он сможет, например, связать его с потребностью пациента в подтверждении своего идеализированного образа при том условии, что части этого образа уже были осознаны. И опять, если в аналитической ситуации пациент проявляет инерцию и говорит о чувстве обреченности, аналитику придется прорабатывать его безнадежность в той степени, в какой это возможно в данный момент. Если бы это произошло в самом начале анализа, он смог бы только указать на ее смысл, а именно, что пациент сдался, признал свое поражение. Затем он попытается довести до него мысль о том, что его безнадежность исходит не из действительно безнадежной ситуации, а составляет проблему, которую следует понять и в конечном счете решить. Если безнадежность проявляется в более поздний период, аналитик, вероятно, сможет установить ее более специфическую связь с его отчаянием найти выход из своих конфликтов или когда-либо достичь соответствия своему идеализированному образу.

Предлагаемые меры тем не менее оставляют достаточно места для интуиции аналитика и для его чуткости к тому, что происходит у пациента внутри. Они остаются ценнейшими, даже незаменимыми инструментами анализа, которые аналитик должен стремиться развить в максимальной степени. Но сам факт использования интуиции не означает, что этот метод принадлежит исключительно области “искусства” или что это метод, где достаточно применения здравого смысла. Знание структуры невротического характера делает выводы, основанные на этом знании, строго научными и позволяет аналитику проводить анализ точно и ответственно.

Тем не менее из-за бесконечных индивидуальных вариаций в структуре аналитик может иногда продвигаться лишь путем проб и ошибок. Когда я говорю об ошибках, я не имею в виду таких грубых ошибок, как приписывание пациенту мотивов, которые ему чужды, или неудача в попытке установить присущие ему невротические стремления. Я имею здесь в виду весьма распространенную ошибку предлагать интерпретации, принять которые пациент еще не готов. В то время как грубых ошибок можно избежать, ошибка преждевременного высказывания интерпретаций является и всегда будет неизбежной. Мы можем, однако, достичь более быстрого осознания таких ошибок, если будем крайне внимательно относиться к тому, как пациент реагирует на интерпретацию, и соответственно учитывать это. Мне представляется, что чрезмерно большое значение придавалось факту “сопротивления” пациента: принятию или отвержению им интерпретации – и слишком малое тому, что именно означает его реакция. Об этом можно сожалеть, потому что конкретный характер реакции во всех ее деталях показывает, что именно необходимо тщательно проработать, прежде чем пациент будет в состоянии приступить к решению проблемы, выделенной аналитиком.

Следующий случай может послужить в качестве иллюстрации. Пациент осознал, что в своих личных взаимоотношениях он проявлял идущее из глубины раздражение в ответ на любое требование, высказанное ему партнером. Даже наиболее законные просьбы воспринимались им как принуждение, а самая обоснованная критика – как оскорбления. В то же самое время он считал себя вправе требовать исключительной преданности и вполне открыто критиковал сам. Другими словами, он осознал, что завладел всеми привилегиями и в то же время полностью отказал в них партнеру. Для него стало ясно, что это отношение вредило его дружеским связям так же, как и его браку, если не разрушало их. Вплоть до этого момента он был весьма активен и продуктивен в своей аналитической работе. Но спустя сеанс после того, как он осознал последствия своего отношения, его охватило молчание; пациент был несколько подавлен и встревожен. Те немногие ассоциации, которые все же имели место, указывали на сильную тенденцию к избеганию, уходу, которая составляла разительный контраст его сильному стремлению наладить хорошие взаимоотношения с женщиной, которое он обнаруживал в предшествующие часы анализа. Импульс к уходу был выражением того, насколько непереносимой для него была перспектива взаимности: он признавал идею равенства прав в теории, но на практике отвергал ее. В то время как его депрессия была реакцией на то, что он обнаружил себя перед неразрешимой дилеммой, тенденция к уходу означала, что он пытался найти решение. Когда он осознал тщетность такого рода попытки ухода или избегания и увидел, что нет иного выхода, кроме как изменить свое отношение, его стал интересовать вопрос, почему равенство было для него столь неприемлемо. Те ассоциации, которые возникли сразу же вслед за этим, указывали, что эмоционально он видел только одну альтернативу: либо иметь все права, либо не иметь прав вообще. Он выразил опасение, что если бы он уступил какие-либо права, он никогда бы не смог делать то, что захочет, и ему неизменно пришлось бы уступать желаниям других людей. Это, в свою очередь, открыло целую область его уступчивых и самоуничижительных наклонностей, которые, хотя и затрагивались до этого, никогда не представали в их подлинной глубине и значении. По различным причинам его уступчивость и зависимость были столь велики, что ему пришлось выстроить искусственную защиту в форме присвоения всех прав исключительно себе. Отказаться от защиты в тот момент, когда его уступчивость все еще имела вескую внутреннюю необходимость, значило бы покончить с собой как с человеком. Потребовалось тщательно проработать его наклонность к уступчивости, прежде чем он смог начать рассматривать саму возможность изменения своего деспотизма.

Из всего того, что говорилось на протяжении этой книги, станет ясно, что никогда нельзя исчерпать эту проблему в рамках какого-либо одного подхода; необходимо снова и снова возвращаться к ней и рассматривать ее с разных сторон. Это необходимо потому, что любой отдельный тип отношений проистекает из множества источников и в ходе невротического развития приобретает новые функции. Например, отношение задабривания и готовность “примириться” со слишком многим первоначально представляют собой неотъемлемую часть невротической потребности в любви и привязанности и должны прорабатываться в процессе работы с этой потребностью. Их исследование должно возобновиться при рассмотрении проблемы идеализированного образа. В этом свете попытки задабривать, умиротворять других людей будут восприниматься как выражение представления пациента о том, что он святой. Присутствующая в нем также потребность избегать трений будет понята в ходе обсуждения отстраненности пациента. И опять, навязчивая природа этого отношения станет яснее, когда в поле зрения попадут страх пациента перед другими людьми и его потребность в бегстве от своих садистских импульсов ударяться в другую крайность. В иных случаях чувствительность пациента к принуждению может восприниматься вначале как защитное отношение, проистекающее из его отстраненности, затем как проекция его стремления к власти, а позднее, возможно, и как выражение экстернализации, внутреннего принуждения или других наклонностей.

Любое невротическое отношение или конфликт, которые, проявляясь, принимают в ходе анализа определенную форму, должны быть поняты в их связи с личностью в целом. Это то, что называется тщательной проработкой. Она включает в себя следующие шаги: подведение к осознанию пациентом всех явных и скрытых проявлений данной наклонности или конфликта, помощь ему в осознании ее навязчивой природы и предоставление ему возможности оценить как ее субъективную ценность для него, так и ее неблагоприятные последствия.

Пациент, обнаружив невротическую черту, склонен избегать ее исследования, немедленно подменяя его вопросом: “Как она возникла?” Осознает ли он это или нет, но он надеется решить данную проблему, обратившись к истории ее происхождения. Аналитик должен удерживать его от такого бегства в прошлое и побуждать его вначале исследовать, в чем она состоит, другими словами, познакомиться с этой особенностью самой по себе. Он должен узнать специфические формы ее проявления, способы, которые он использует, чтобы ее спрятать, и его собственные отношения к ней. Если, например, стало ясно, что пациент боится быть уступчивым, он должен понять, до какой степени он испытывает негодование, боязнь и презрение к любой форме собственного самоуничижения. Он должен осознать те препятствия, которые он бессознательно воздвиг с целью устранения из своей жизни любой возможности уступчивого поведения и всего, что связано с наклонностями к уступчивости. Тогда он станет понимать, что все эти явно различные отношения служат одной цели; поймет, как он омертвил свою чуткость к другим до того, что перестал понимать их чувства, желания или реакции; как это сделало его крайне невнимательным к другим; как он задушил всякое чувство любви к людям, так же как и всякое желание нравиться им; как он пренебрежительно относится к нежным чувствам и добродетели в других людях; как он склонен автоматически отказывать в просьбах; как в личных взаимоотношениях он считает, что имеет право быть угрюмым, критичным и требовательным, но отрицает за своим партнером какое-либо право на это. Или если в центр рассмотрения попадает свойственное пациенту чувство всемогущества, недостаточно, чтобы он осознал само наличие этого чувства. Он должен ясно увидеть, как с утра до ночи он ставит перед собой невыполнимые задачи; как, например, он думает, что должен суметь написать блестящую статью на сложную тему невероятно быстро; как он ожидает, что будет непринужденным и блистательным, несмотря на то, что совершенно выдохся; как в анализе он ожидает разрешения проблемы уже в тот самый момент, как ее увидел.

Далее, пациент должен осознать, что его тянет действовать в соответствии с данной наклонностью, независимо от его собственного желания или высших интересов, а часто и вопреки им. Он должен осознать, что такого рода навязчивость наклонностей обычно не обладает избирательностью и никак не соотносится с фактическими условиями. Он должен видеть, например, что его придирчивость направлена в равной мере как на друзей, так и на врагов; что он бранит партнера независимо от того, как ведет себя последний: если партнер дружелюбен, он подозревает, что тот чувствует себя в чем-то виноватым; если он отстаивает свои права, он деспотичен; если он уступает, он – “слабак”; если ему нравится проводить с ним время, он слишком легко доступен; если он отказывает в чем-то, он жаден и так далее. Или, если обсуждается отношение, связанное с неуверенностью и сомнениями пациента в том, что он нужен или желанен другим, он должен осознать, что это отношение сохраняется, несмотря на все свидетельства обратного. Понимание навязчивой природы наклонности включает в себя также осознание реакций на ее фрустрацию. Если, например, возникшая наклонность связана с потребностью пациента в любви и привязанности, он увидит, что при любом признаке отвержения или уменьшения дружеского расположения он теряется и пугается, даже если этот признак совсем пустяковый или данный человек крайне мало для него значит.

В то время как первый из этих шагов показывает пациенту глубину его данной конкретной проблемы, второй создает в его сознании картину сил, стоящих за этой проблемой. Оба шага вызывают заинтересованность в дальнейшем исследовании.

Когда дело дойдет до исследования субъективной ценности данной наклонности, сам пациент будет часто добровольно, с огромной готовностью предлагать информацию. Он может подчеркивать, что его попытки восставать и открыто не повиноваться власти и всему, напоминающему принуждение, были необходимы и в действительности спасительны для его жизни, потому что в противном случае он был бы задавлен деспотичным родителем; что представления о собственном превосходстве помогали и до сих пор помогают ему поддерживать жизнь перед лицом потери уважения к себе; что его отстраненность или отношение ко многому по типу “меня не касается” защищает его от боли и оскорбления. Правда, ассоциации такого рода проникнуты духом самозащиты, но они также проясняют некоторые существенные моменты. Они что-то говорят нам о причинах появления в первую очередь данного отношения, тем самым показывая нам его ценность в истории развития пациента и давая нам возможность лучше понять само развитие. Но, кроме того, они намечают путь к пониманию тех функций данной наклонности, которые она несет в настоящее время. С точки зрения терапии, эти функции представляют первостепенный интерес. Ни одна невротическая наклонность и ни один конфликт не являются просто следом прошлого, как бы привычкой, которая, однажды возникнув, продолжает существовать. Мы можем быть уверены, что внутри существующей структуры характера в ней есть насущная необходимость. Одно только знание причин, по которым первоначально развилась данная невротическая особенность, может иметь не более чем второстепенное значение, так как мы должны изменить силы, которые действуют в настоящем.

По большей части субъективная ценность всякой невротической позиции заключается в том, что она уравновешивает некоторую другую невротическую тенденцию. Поэтому детальное понимание этой ценности укажет, как поступать в каждом частном случае. Если, например, мы знаем, что пациент не может отказаться от чувства собственного всемогущества, потому что оно дает ему возможность ошибочно принимать свои потенциальные возможности за реальные, свои грандиозные проекты за действительные свершения, мы будем знать, что должны исследовать, в какой степени он живет в воображаемом мире. И если он позволит нам увидеть, что живет так для того, чтобы гарантировать себя от неудачи, наше внимание будет направлено на факторы, которые заставляют его не только предчувствовать неудачи, но и находиться в постоянном страхе перед ними.

Наиболее важный терапевтический шаг состоит в том, чтобы подвести пациента к возможности увидеть оборотную сторону “медали”: отнимающие у него силы и способности невротические стремления и конфликты. К этому моменту часть этой работы уже будет выполнена в ходе предыдущих шагов; но существенно важно, чтобы эта картина была полной во всех своих деталях. Лишь тогда пациент действительно ощутит потребность изменения. Ввиду того, что каждый невротик стремится сохранить status quo, требуется достаточно сильная побудительная причина для того, чтобы перевесить препятствующие выздоровлению силы. Однако такая побудительная сила может исходить только из его желания достичь внутренней свободы, счастья и развития и из осознания того, что любая невротическая проблема стоит как препятствие на пути такого осуществления. Так, если он склонен к унижающей критике, он должен видеть, как она ослабляет его уважение к себе и лишает его надежды; как она заставляет его ощущать себя ненужным, принуждает его страдать от плохого обращения, что, в свою очередь, делает его мстительным; как она парализует его желание и способность работать; как, чтобы не скатиться в пучину презрения к себе, он вынужден прибегать к таким формам защиты, как самовозвеличивание, отдаление от самого себя и ощущение собственной нереальности, закрепляя таким образом свой невроз навечно.

Сходным образом, когда в ходе аналитического процесса становится виден данный конфликт, необходимо побудить пациента осознать влияние этого конфликта на его жизнь. В случае конфликта между самоуничижительными наклонностями и потребностью в триумфе должны быть проработаны и поняты все сковывающие внутренние запреты, неотъемлемо присутствующие в инвертированном садизме. Пациент должен видеть, как на каждое самоуничижительное побуждение он реагирует презрением к себе и яростью на того человека, перед которым раболепствует; и как, с другой стороны, на каждую попытку торжества и триумфа над кем-то он реагирует чувством ужаса на себя самого и страхом возмездия.

Иногда случается так, что, даже осознав весь спектр неблагоприятных последствий, пациент не обнаруживает заинтересованности в преодолении данного невротического отношения. Вместо этого проблема как бы постепенно исчезает из поля зрения. Почти незаметным образом он отодвигает ее в сторону, ничего не достигая при этом. Ввиду того, что перед ним открылся весь тот вред, который он наносит себе, отсутствие у него какого-либо отклика поразительно. Тем не менее, если аналитик не слишком проницателен в опознании такого рода реакций, отсутствие интереса со стороны пациента может остаться незамеченным. Пациент поднимает новую тему, аналитик следует за ним, пока они снова не заходят в аналогичный тупик. Лишь много позднее аналитик начнет осознавать, что те изменения, которые произошли в пациенте, несоразмерны объему выполненной работы.

Если аналитик знает, что иногда может иметь место реакция такого рода, он спросит себя, действие каких внутренних факторов пациента мешает ему принять необходимость изменения данного отношения, влекущего вереницу вредных последствий. Обычно имеется несколько таких факторов, и их можно прорабатывать лишь шаг за шагом. Пациент все еще может быть слишком парализован своей безнадежностью, чтобы рассматривать возможность изменения. Его стремление одержать верх и испытать торжество над аналитиком, сорвать его намерения, оставить его в дураках может быть сильнее его собственных интересов. Его тенденция к экстернализации все еще может быть так велика, что, несмотря на осознание им последствий, он не может применить к себе это осознание. Его потребность чувствовать себя всемогущественным все еще может быть столь сильной, что, даже видя ее неизбежные последствия, он мысленно допускает, что может обойти их. Его идеализированный образ, возможно, все еще настолько ригиден, что не позволяет ему признаться себе в наличии каких-либо невротических отношений или конфликтов. Тогда он будет просто испытывать к себе ярость и чувствовать, что ему нужно суметь справиться с данной проблемой просто потому, что он о ней знает. Важно осознавать эти возможности, потому что если пропустить те факторы, которые душат стремление пациента к изменению, анализ легко может выродиться в то, что Хьюстон Петерсон называет “mania psychologica”, – в психологию ради нее самой. Подвести пациента к тому, чтобы он допускал для себя такую возможность, значит добиться явного выигрыша. Ибо, хотя в самом конфликте ничто не претерпело изменения, пациент ощутит глубокое чувство облегчения и начнет показывать признаки желания распутать ту сеть, в которую он оказался пойман. Если такое благоприятное для работы условие будет создано, вскоре начнут происходить изменения.

Нет надобности говорить, что вышеприведенное описание не претендует на роль трактата по аналитической технике. Я не пыталась в полной мере охватить ни действующие на протяжении этого процесса отягчающие факторы, ни факторы, способствующие излечению. Я не обсуждала, например, никаких затруднений или выгод, возникающих в связи с тем, что все свои средства защиты и оскорбления пациент привносит во взаимоотношения с аналитиком, хотя этот элемент и имеет огромное значение. Описанные мною шаги всего лишь отмечают существенно важные процессы, через которые следует проходить всякий раз, когда становится зримой та или иная новая наклонность или конфликт. ?асто бывает невозможно соблюдать названный порядок, так как проблема может быть недоступна пациенту даже тогда, когда она попала в центр внимания. Как мы видели на примере, касавшемся самонадеянного присваивания прав, одна проблема может просто высветить другую, которая и подлежит анализу первой. А так как в конечном счете бывает пройден каждый шаг, порядок имеет второстепенное значение.

Специфические симптоматические изменения, которые происходят в результате аналитической работы, естественно, варьируют в зависимости от прорабатываемой темы. Может утихать состояние паники, когда пациент осознает свою бессильную ярость и ее подоплеку, до этого не осознававшиеся. Может усиливаться депрессия перед лицом дилеммы, в тиски которой он зажат. Но каждый успешно проведенный фрагмент анализа вызывает также и определенные общие изменения в отношении пациента к другим людям и к самому себе, изменения, которые происходят независимо от той частной проблемы, которая прорабатывалась в данный момент. Если бы мы должны были взяться за такие совершенно несхожие между собой проблемы, как чрезмерная поглощенность сексом, вера в то, что реальность будет соответствовать логике желаний, и сверхчувствительность к принуждению, мы бы обнаружили, что влияние анализа на личность во многом одинаково. Независимо от анализируемых трудностей, снизятся враждебность, беспомощность, страх и отчуждение от себя и других. Давайте рассмотрим, например, как в каждом из этих случаев ослабляется отчуждение от собственного “я”. Человек, чрезмерно поглощенный сексом, чувствует себя полным жизни лишь в сексуальных переживаниях и фантазиях; его триумфальные победы и поражения ограничены сексуальной сферой; единственным важным качеством, которое он ценит в себе, является его сексуальная привлекательность. Лишь когда он поймет это, он может начать интересоваться другими аспектами жизни и, следовательно, восстанавливать себя. Человек, для которого реальность ограничена воображаемыми проектами и планами, потерял представление о себе как о несущем определенные функции человеке. Он не видит ни присущих ему ограничений, ни действительно ценных качеств. В ходе аналитической работы он прекращает ошибочно принимать свои потенциальные возможности за свершения; он способен не только прямо посмотреть на себя, но и ощутить себя таким, каков он в действительности. Человек, сверхчувствительный к принуждению, перестает замечать собственные желания и мнения и воспринимает все так, словно не он, а другие люди властвуют над ним, диктуют и навязывают ему. Когда такое состояние подвергается анализу, он начинает осознавать, чего он в действительности хочет, и, следовательно, обретает способность стремиться к собственным целям.

В каждом случае анализа вытесненная враждебность, независимо от ее характера и источника, выступает на первый план, делая пациента на время более раздражительным. Но всякий раз, когда пациент освобождается от того или иного невротического отношения, иррациональная враждебность уменьшается. Пациент станет менее враждебным, когда вместо экстернализации он увидит собственную роль в своих трудностях и когда он станет менее уязвимым, менее зависимым, менее требовательным, не столь полным страха и так далее.

Враждебность уменьшается главным образом посредством ослабления беспомощности. Чем сильнее становится человек, тем менее он ощущает угрозу со стороны других. Прилив силы происходит из различных источников. Его центр тяжести, который был смещен на других людей, возвращается к нему самому; он чувствует себя более активным и начинает устанавливать собственную систему ценностей. Постепенно ему станет доступно все больше энергии, так как высвобождается энергия, которая уходила на вытеснение части самого себя; он становится менее скованным внутренними запретами, страхами, презрением к себе и безнадежностью. Вместо того чтобы слепо уступать, бороться или давать выходы садистским импульсам, он может уступать на рациональной основе и поэтому становится тверже.

Наконец, хотя тревожность из-за того, что отвергнуты привычные механизмы защиты, временно возрастает, каждый шаг, предпринятый с толком, обязательно ее уменьшает, потому что пациент теперь меньше боится как других людей, так и себя самого.

Общим результатом этих изменений является улучшение отношения пациента к другим людям и к самому себе. Он становится менее изолированным; в той степени, в какой он становится более сильным и менее враждебным, другие люди постепенно перестают быть угрозой, с которой нужно бороться, которой нужно манипулировать или которой следует избегать. Он может позволить себе испытывать к ним дружественные чувства. Его отношение к самому себе улучшается по мере того, как уменьшается экстернализация и исчезает презрение к себе.

Если мы исследуем изменения, происходящие в ходе анализа, мы увидим, что они касаются тех самых условий, которые создали исходные конфликты. В то время как в ходе невротического развития все напряжения обостряются, терапия идет обратным путем. Те отношения, которые возникли в силу необходимости справиться с окружающим миром вопреки беспомощности, страху, враждебности и изоляции, становятся все более и более бессмысленными, и, следовательно, постепенно появляется возможность обходиться без них. Зачем, в самом деле, нужно держаться в тени или жертвовать собой ради людей, которых он ненавидит и которые наступают на него, если у него есть возможность сражаться с ними на равных? Зачем нужна ненасытная жажда власти и признания, если он ощущает в себе уверенность и может жить и бороться с другими без постоянного страха, что он потерпит поражение? Зачем нужно с тревогой избегать других людей, если он способен любить и не боится борьбы? Такая работа требует времени; чем сильнее человек запутан и чем более он отгорожен, тем большее время требуется. Вполне понятно, что для краткой аналитической терапии необходимо желание. Нам хотелось бы видеть больше людей, извлекающих пользу из всего того, что может предложить анализ, и мы осознаем, что даже небольшая помощь лучше никакой. Действительно, неврозы сильно различаются по своей тяжести, и в случае легких неврозов помощь можно оказать в сравнительно короткое время. Хотя некоторые эксперименты в области относительно краткосрочной терапии представляются многообещающими, к сожалению, многие из них основаны на логике желания и проводятся с игнорированием тех мощных сил, которые действуют в неврозе. Думаю, что в случаях тяжелых неврозов аналитическая процедура может быть сокращена только посредством такого совершенствования нашею понимания структуры невротического характера, благодаря которому на нащупывание интерпретаций будет теряться меньшее время.

К счастью, анализ – не единственный способ разрешения внутренних конфликтов. Сама жизнь продолжает оставаться весьма эффективным терапевтом. На любого человека опыт разного рода может оказать достаточно сильное влияние, чтобы вызвать личностные изменения. Это может быть вдохновляющий пример подлинно благополучного человека; это может быть обычная трагедия, которая, приводя невротика в тесное соприкосновение с другими людьми, вырывает его из его эгоцентрической изоляции; это может быть связь с людьми, столь близкими по духу, что манипулирование ими или избегание их не представляется необходимым. В других случаях последствия невротического поведения могут быть настолько сильными или могут настолько часто повторяться, что запечатлеваются в сознании невротика и ослабляют его страхи и ригидность.

Однако та терапия, которую проводит сама жизнь, находится вне нашей власти. Ни трудности, ни дружеские связи, ни религиозные переживания нельзя построить так, чтобы они отвечали потребностям данного конкретного человека. В качестве терапевта жизнь безжалостна: обстоятельства, полезные для одного невротика, могут полностью сокрушить другого. И, как мы видели, способность невротика осознавать последствия своего невротического поведения и учиться на них весьма ограничена. Скорее можно было бы сказать, что анализ можно спокойно завершать тогда, когда пациент приобрел саму эту возможность учиться на собственном опыте, то есть если он может исследовать свою долю ответственности за возникающие трудности, понять ее и использовать это понимание в своей жизни.

Знание той роли, которую конфликты играют в неврозе, и понимание того, что они могут быть разрешены, делает необходимым заново определить цели аналитической терапии. Хотя многие невротические расстройства принадлежат к сфере медицины, невозможно определять эти цели в медицинских терминах. Поскольку даже психосоматические заболевания, по сути, являются конечным выражением внутриличностных конфликтов, цели терапии должны быть определены в терминах личности.

Рассматриваемые таким образом, они охватывают множество задач. Пациент должен приобрести способность принимать на себя ответственность в том смысле, что должен ощущать себя в жизни активной, ответственной за свои поступки личностью, способной принимать решения и иметь дело с их последствиями. С этим приходит ответственность перед другими людьми, готовность нести обязанности, значение которых он признает, относятся ли они к его детям, родителям, друзьям, подчиненным, коллегам, обществу или стране.

Тесно связана с ней и задача достижения внутренней независимости, столь же далеко отстоящей от полного пренебрежения к мнениям и суждением других людей, как и от автоматического их принятия. Это означало бы, прежде всего, предоставление пациенту возможности построить собственную иерархию ценностей и применять ее непосредственно в жизни. В отношении к другим людям это повлекло бы за собой уважение индивидуальности и их прав и стало бы, таким образом, основой для действительной взаимности отношений. Это соответствовало бы подлинно демократическим идеалам.

Мы могли бы определить эти цели в терминах спонтанности чувства, его осознанности и живости независимо от того, относится ли оно к любви или к ненависти, счастью или печали, страху или желанию. Спонтанность предполагает как способность к выражению чувства, так и способность его сознательного контроля. Ввиду жизненной важности в этом контексте особо следует упомянуть о способности к любви и дружбе, любви, которая не является ни паразитической зависимостью, ни садистским доминированием, но, цитируя Макмюррея, “отношением... у которого нет какой-либо иной цели, кроме него самого; в котором мы соединяемся, потому что для людей естественно делиться своими переживаниями и опытом; понимать друг друга, находя радость и удовлетворение в совместной жизни, в самовыражении и познании друг друга”.

Наиболее емко терапевтические цели можно сформулировать как стремление к цельности и чистосердечию: отсутствию притворства и претензий, эмоциональной искренности, способности вкладывать всего себя в свои чувства, работу, суждения. Все это достижимо лишь в той степени, в какой разрешены конфликты.

Эти цели выдвинуты не по произволу, не являются они также наиболее существенными целями терапии просто потому, что совпадают с теми идеалами, которым мудрые люди следовали во все времена. Но это совпадение не случайно, ибо они являются теми элементами, на которых основывается душевное здоровье. Мы с полным правом постулируем эти цели потому, что они логически вытекают из знания патогенетических факторов невроза.

Наша смелость называть такие высокие цели основывается на вере в то, что человеческая личность может меняться. Влиянию поддается не только маленький ребенок. Все мы до тех пор, пока живы, сохраняем способность к изменению, даже к фундаментальному изменению. Эта вера подтверждается опытом. Анализ является одним из наиболее могущественных средств, способных вызвать радикальные изменения, и чем лучше мы понимаем те силы, которые действуют в неврозе, тем больше наши шансы достичь желаемого изменения.

Вполне вероятно, что ни аналитик, ни пациент не смогут полностью достичь этих целей. Это идеалы, к которым нужно стремиться; их практическая ценность заключается в том, что они задают нам направление в терапии и в жизни. Если нам не ясен смысл идеалов, мы подвержены опасности подмены старого идеализированного образа новым. Мы также должны осознавать, что не во власти аналитика превратить пациента в безупречного человека. Он может лишь помочь ему стать свободным, чтобы стремиться приблизиться к этим идеалам. А это открывает также возможность развития и движения к зрелости.

Достоевский и отцеубийство¹

Фрейд З.

Многогранную личность Достоевского можно рассматривать с четырех сторон: как писателя, как невротика, как мыслителя-этика и как грешника. Как же разобраться в этой невольно смущающей нас сложности?

Наименее спорен он как писатель, место его в одном ряду с Шекспиром. “Братья Карамазовы” – величайший роман из всех, когда-либо написанных, а “Легенда о Великом Инквизиторе” – одно из высочайших достижений мировой литературы, переоценить которое невозможно. К сожалению, перед проблемой писательского творчества психоанализ должен сложить оружие.

Достоевский скорее всего уязвим как моралист. Представляя его человеком высоконравственным на том основании, что только тот достигает высшего нравственного совершенства, кто прошел через глубочайшие бездны греховности, мы игнорируем одно соображение. Ведь нравственным является человек, реагирующий уже на внутренне испытываемое искушение, при этом ему не поддаваясь. Кто же попеременно то грешит, то, раскаиваясь, ставит себе высокие нравственные цели, – того легко упрекнуть в том, что он слишком удобно для себя строит свою жизнь. Он не исполняет основного принципа нравственности – необходимости отречения, в то время как нравственный образ жизни – в практических интересах всего человечества. Этим он напоминает варваров эпохи переселения народов, варваров, убивавших и затем каявшихся в этом, – так что покаяние становилось техническим приемом, расчищавшим путь к новым убийствам. Так же поступал Иван Грозный; эта сделка с совестью – характерная русская черта. Достаточно бесславен и конечный итог нравственной борьбы Достоевского. После исступленной борьбы во имя примирения притязаний первичных позывов индивида с требованиями человеческого общества – он вынужденно регрессирует к подчинению мирскому и духовному авторитету – к поклонению царю и христианскому Богу, к русскому мелкодушному национализму, – к чему менее значительные умы пришли с гораздо меньшими усилиями, чем он. В этом слабое место большой личности. Достоевский упустил возможность стать учителем и освободителем человечества и присоединился к тюремщикам; культура будущего немногим будет ему обязана. В этом, по всей вероятности, проявился его невроз, из-за которого он и был осужден на такую неудачу. По мощи постижения и силе любви к людям ему был открыт другой – апостольский – путь служения.

Нам представляется отталкивающим рассматривание Достоевского в качестве грешника или преступника, но это отталкивание не должно основываться на обывательской оценке преступника. Выявить подлинную мотивацию преступления недолго: для преступника существенны две черты – безграничное себялюбие и сильная деструктивная склонность; общим для обеих черт и предпосылкой для их проявлений является безлюбовность, нехватка эмоционально-оценочного отношения к человеку. Тут сразу вспоминаешь противоположное этому у Достоевского – его большую потребность в любви и его огромную способность любить, проявившуюся в его сверхдоброте и позволявшую ему любить и помогать там, где он имел бы право ненавидеть и мстить – например, по отношению к его первой жене и ее любовнику. Но тогда возникает вопрос – откуда приходит соблазн причисления Достоевского к преступникам? Ответ: из-за выбора его сюжетов, это преимущественно насильники, убийцы, эгоцентрические характеры, что свидетельствует о существовании таких склонностей в его внутреннем мире, а также из-за некоторых фактов его жизни: страсти его к азартным играм, может быть, сексуального растления незрелой девочки (“Исповедь”).¹ Это противоречие разрешается следующим образом: сильная деструктивная устремленность Достоевского, которая могла бы сделать его преступником, была в его жизни направлена, главным образом, на самого себя (во внутрь – вместо того, чтобы изнутри) и, таким образом, выразилась в мазохизме и чувстве вины. Все-таки в его личности немало и садистических черт, выявляющихся в его раздражительности, мучительстве, нетерпимости – даже по отношению к любимым людям, – а также в его манере обращения с читателем; итак, в мелочах он – садист вовне, в важном – садист по отношению к самому себе, следовательно, мазохист, и это мягчайший, добродушнейший, всегда готовый помочь человек.

В сложной личности Достоевского мы выделили три фактора – один количественный и два качественных. Его чрезвычайно повышенную аффективность, его устремленность к перверсии, которая должна была привести его к садомазохизму или сделать преступником; и его неподдающееся анализу творческое дарование. Такое сочетание вполне могло бы существовать и без невроза: ведь бывают же стопроцентные мазохисты – без наличия неврозов. По соотношению сил – притязаний первичных позывов и противоборствующих им торможений (присоединяя сюда возможности сублимирования) – Достоевского все еще можно было бы отнести к разряду “импульсивных характеров”. Но положение вещей затемняется наличием невроза, необязательного, как было сказано, при данных обстоятельствах, но все же возникающего тем скорее, чем насыщеннее осложнение, подлежащее со стороны человеческого “Я” преодолению. Невроз – это только знак того, что “Я” такой синтез не удался, что оно при этой попытке поплатилось своим единством.

В чем же, в строгом смысле, проявляется невроз? Достоевский называл себя сам – и другие также считали его – эпилептиком, на том основании, что он был подвержен тяжелым припадкам, сопровождавшимися потерей сознания, судорогами и последующим упадочным настроением. Весьма вероятно, что эта так называемая эпилепсия была лишь симптомом его невроза, который в таком случае следует определить как истероэпилепсию, то есть, как тяжелую истерию. Утверждать это с полной уверенностью нельзя по двум причинам: во-первых, потому что даты анамнезических припадков так называемой эпилепсии Достоевского недостаточны и ненадежны, а, во-вторых, потому что понимание связанных с эпилептоидными припадками болезненных состояний остается неясным.

Перейдем ко второму пункту. Излишне повторять всю патологию эпилепсии – это не привело бы ни к чему окончательному, – но одно можно сказать: снова и снова присутствует, как кажущееся клиническое целое, извечный morbus sacer, страшная болезнь со своими не поддающимися учету, на первый взгляд неспровоцированными, судорожными припадками, изменением характера в сторону раздражительности и агрессивности и с прогрессирующим снижением всех духовных деятельностей. Однако, эта картина, с какой бы стороны мы ее ни рассматривали, расплывается в нечто неопределенное. Припадки, проявляющиеся резко, с прикусыванием языка и мочеиспусканием, усиливающиеся до опасного для жизни status epilepticus, приводящего к тяжкому самокалечению, могут все же в некоторых случаях не достигать такой силы, ослабляясь до кратких состояний абсанса, до быстро проходящих головокружений, и могут также сменяться краткими периодами, когда больной совершает чуждые его природе поступки, как бы находясь во власти бессознательного. Обуславливаясь, в общем, как бы странно это ни казалось, чисто телесными причинами, эти состояния могут первоначально возникать по причинам чисто душевным (испуг) или могут в дальнейшем находиться в зависимости от душевных волнений. Как ни характерно для огромного большинства случаев интеллектуальное снижение, но известен, по крайней мере, один случай, когда этот недуг не нарушил высшей интеллектуальной деятельности (Гельмгольц). (Другие случаи, в отношении которых утверждалось то же самое, ненадежны или подлежат сомнению, как и случай самого Достоевского). Лица, страдающие эпилепсией, могут производить впечатление тупости, недоразвитости, так как эта болезнь часто сопряжена с ярко выраженным идиотизмом и крупнейшими мозговыми дефектами, не являясь, конечно, обязательной составной частью картины болезни; но эти припадки со всеми своими видоизменениями бывают и у других лиц, у лиц с полным душевным развитием и скорее со сверхобычной, в большинстве случаев, недостаточно управляемой ими аффективностью. Неудивительно, что при таких обстоятельствах невозможно установить совокупность клинического аффекта “эпилепсии”. То, что проявляется в однородности указанных симптомов, требует, по-видимому, функционального понимания: как если бы механизм анормального высвобождения первичных позывов был подготовлен органически, механизм, который используется при наличии весьма разных условий – как при нарушении мозговой деятельности при тяжком заболевании тканей или токсическом заболевании, так и при недостаточном контроле душевной экономии, кризисном функционировании душевной энергии. За этим разделением на два вида мы чувствуем идентичность механизма, лежащего в основе высвобождения первичных позывов. Этот механизм недалек и от сексуальных процессов, порождаемых в своей основе токсически; уже древнейшие врачи называли коитус малой эпилепсией и видели в половом акте смягчение и адаптацию высвобождения эпилептического отвода раздражения.

“Эпилептическая реакция”, каковым именем можно назвать все это вместе взятое, несомненно также поступает и в распоряжение невроза, сущность которого в том, чтобы ликвидировать соматически массы раздражения, с которыми невроз не может справиться психически. Эпилептический припадок становится, таким образом, симптомом истерии и ею адаптируется и видоизменяется, подобно тому, как это происходит при нормальном течении сексуального процесса. Таким образом мы с полным правом различаем органическую и “аффективную” эпилепсию. Практическое значение этого следующее: страдающий первой – поражен болезнью мозга, страдающий второй – невротик. В первом случае душевная жизнь подвержена нарушению извне, во втором случае нарушение является выражением самой душевной жизни.

Весьма вероятно, что эпилепсия Достоевского относится ко второму виду. Точно доказать это нельзя, так как в таком случае нужно было бы включить в целокупность его душевной жизни начало припадков и последующие видоизменения этих припадков, а для этого у нас недостаточно данных. Описания самих припадков ничего не дают, сведения о соотношениях между припадками и переживаниями неполны и часто противоречивы. Всего вероятнее предположение, что припадки начались у Достоевского уже в детстве, что они вначале характеризовались более слабыми симптомами и только после потрясшего его переживания на восемнадцатом году жизни – убийства отца – приняли форму эпилепсии.¹ Было бы весьма уместно, если бы оправдалось то, что они полностью прекратились во время отбывания им каторги в Сибири, но этому противоречат другие указания.² Очевидная связь между отцеубийством в “Братьях Карамазовых” и судьбой отца Достоевского бросилась в глаза не одному биографу Достоевского и послужила им указанием на “известное современное психологическое направление”. Психоанализ, так как подразумевается именно он, склонен видеть в этом событии тягчайшую травму – и в реакции Достоевского на это – ключевой пункт его невроза.

Если я начну обосновывать эту установку психоаналитически, опасаюсь, что окажусь непонятным для всех тех, кому незнакомы учение и выражения психоанализа.

У нас (один) надежный исходный пункт. Нам известен смысл первых припадков Достоевского в его юношеские годы – задолго до появления “эпилепсии”. У этих припадков было подобие смерти, они вызывались страхом смерти и выражались в состоянии летаргического сна. Эта болезнь находила на него вначале – когда он был еще мальчиком – как внезапная безотчетная подавленность; чувство, как он позже рассказывал своему другу Соловьеву, такое, как будто бы ему предстояло сейчас же умереть; и в самом деле наступало состояние совершенно подобное действительной смерти... Его брат Андрей рассказывал, что Федор уже в молодые годы, перед тем, как заснуть, оставлял записки, что боится ночью заснуть смертоподобным сном и просит поэтому, чтобы его похоронили только через пять дней.

Нам известны смысл и намерение таких припадков смерти. Они означают отождествление с умершим – человеком, который действительно умер, или с человеком живым еще, но которому мы желаем смерти. Второй случай более значителен. Припадок в указанном случае равноценен наказанию. Мы пожелали смерти другому, – теперь мы стали сами этим другим, и сами умерли. Тут психоаналитическое учение утверждает, что этот другой для мальчика обычно – отец, и именуемый истерией припадок является, таким образом, самонаказанием за пожелание смерти ненавистному отцу.

Отцеубийство, как известно, основное и изначальное преступление человечества и отдельного человека. Во всяком случае, оно – главный источник чувства вины, неизвестно, единственный ли; исследованиям не удалось еще установить душевное происхождение вины и потребности искупления. Но отнюдь не существенно – единственный ли это источник. Психологическое положение сложно и нуждается в объяснениях. Отношение мальчика к отцу, как мы говорим, амбивалентно. Помимо ненависти, из-за которой хотелось бы отца, как соперника, устранить, существует обычно некоторая доля нежности к нему. Оба отношения сливаются в идентификацию с отцом, хотелось бы занять место отца, потому что он вызывает восхищение, хотелось бы быть, как он, и потому, что хочется его устранить. Все это наталкивается на крупное препятствие. В определенный момент ребенок начинает понимать, что попытка устранить отца, как соперника, встретила бы со стороны отца наказание через кастрацию. Из страха кастрации, то есть в интересах сохранения своей мужественности, ребенок отказывается от желания обладать матерью и от устранения отца. Поскольку это желание остается в области бессознательного, оно является основой для образования чувства вины. Нам кажется, что мы описали нормальные процессы, обычную судьбу так называемого Эдипова комплекса; следует, однако, внести важное дополнение.

Возникают дальнейшие осложнения, если у ребенка сильнее развит конституционный фактор, называемый нами бисексуальностью. Тогда, под угрозой потери мужественности через кастрацию, укрепляется тенденция уклониться в сторону женственности, более того, тенденция поставить себя на место матери и перенять ее роль, как объекта любви отца. Одна лишь боязнь кастрации делает эту развязку невозможной. Ребенок понимает, что он должен взять на себя и кастрирование, если он хочет быть любимым отцом, как женщина. Так обрекаются на вытеснение оба порыва, ненависть к отцу и влюбленность в отца. Известная психологическая разница усматривается в том, что от ненависти к отцу отказываются вследствие страха перед внешней опасностью (кастрацией). Влюбленность же в отца воспринимается как внутренняя опасность первичного позыва, которая, по сути своей, снова возвращается к той же внешней опасности.

Страх перед отцом делает ненависть к отцу неприемлемой; кастрация ужасна, как в качестве кары, так и цены любви. Из обоих факторов, вытесняющих ненависть к отцу, первый, непосредственный страх наказания и кастрации, следует назвать нормальным, патогеническое усиление привносится, как кажется, лишь другим фактором – боязнью женственной установки. Ярко выраженная бисексуальная склонность становится, таким образом, одним из условий или подтверждений невроза. Эту склонность, очевидно, следует признать и у Достоевского, – и она (латентная гомосексуальность) проявляется в дозволенном виде в том значении, какое имела в его жизни дружба с мужчинами, в его до странности нежном отношении к соперникам в любви и в его прекрасном понимании положений, объяснимых лишь вытесненной гомосексуальностью, – как на это указывают многочисленные примеры из его произведений.

Сожалею, но ничего не могу изменить, – если подробности о ненависти и любви к отцу и об их видоизменениях под влиянием угрозы кастрации несведущему в психоанализе читателю покажутся безвкусными и маловероятными. Предполагаю, что именно комплекс кастрации будет отклонен сильнее всего. Но смею уверить, что психоаналитический опыт ставит именно эти явления вне всякого сомнения и находит в них ключ к любому неврозу. Испытаем же его в случае так называемой эпилепсии нашего писателя. Но нашему сознанию так чужды те явления, во власти которых находится наша бессознательная психическая жизнь! Указанным выше не исчерпываются в Эдиповом комплексе последствия вытеснения ненависти к отцу. Новым является то, что в конце концов отождествление с отцом завоевывает в нашем “Я” постоянное место. Это отождествление воспринимается нашим “Я”, но представляет собой в нем особую инстанцию, противостоящую остальному содержанию нашего “Я”. Мы называем тогда эту инстанцию нашим “Сверх-Я” и приписываем ей, наследнице родительского влияния, наиважнейшие функции.

Если отец был суров, насильствен, жесток, наше “Сверх-Я” перенимает от него эти качества, и в его отношении к “Я” снова возникает пассивность, которой как раз надлежало бы быть вытесненной. “Сверх-Я” стало садистическим, “Я” становится мазохистским, то есть в основе своей – женственно-пассивным. В нашем “Я” возникает большая потребность в наказании, и “Я” отчасти отдает себя, как таковое, в распоряжение судьбы, отчасти же находит удовлетворение в жестоком обращении с ним “Сверх-Я” (сознание вины). Каждая кара является ведь, в основе своей, кастрацией, и, как таковая, – осуществлением изначального пассивного отношения к отцу. И судьба, в конце концов, – лишь дальнейшая проекция отца.

Нормальные явления, происходящие при формировании совести, должны походить на описанные здесь анормальные. Нам еще не удалось установить разграничения между ними. Замечается, что наибольшая роль здесь в конечном итоге приписывается пассивным элементам вытесненной женственности. И еще, как случайный фактор, имеет значение, является ли внушающий страх отец и в действительности особенно насильственным. Это относится к Достоевскому – факт его исключительного чувства вины, равно как и мазохистского образа жизни, мы сводим к его особенно ярко выраженному компоненту женственности. Достоевского можно определить следующим образом: особенно сильная бисексуальная предрасположенность и способность с особой силой защищаться от зависимости от чрезвычайно сурового отца. Этот характер бисексуальности мы добавляем к ранее узнанным компонентам его существа. Ранний симптом “припадков смерти” можно рассматривать как отождествление своего “Я” с отцом, допущенное в качестве наказания со стороны “Сверх-Я”. Ты захотел убить отца, дабы стать отцом самому. Теперь ты – отец, но отец мертвый; обычный механизм истерических симптомов. И к тому же: теперь тебя убивает отец. Для нашего “Я” симптом смерти является удовлетворением фантазии мужского желания и одновременно мазохистским удовлетворением; для нашего “Сверх-Я” – удовлетворением посредством наказания, то есть садистическим удовлетворением. Оба, “Я” и “Сверх-Я”, играют роль отца и дальше. – В общем, отношение между личностью и объектом отца, при сохранении его содержания перешло в отношение между “Я” и “Сверх-Я”, новая инсценировка на второй сцене. Такие инфантильные реакции Эдипова комплекса могут заглохнуть, если действительность не дает им в дальнейшем пищи. Но характер отца остается тем же самым, нет, он ухудшается с годами, – таким образом продолжает оставаться и ненависть Достоевского к отцу, желание смерти этому злому отцу. Становится опасным, если такие вытесненные желания осуществляются на деле. Фантазия стала реальностью, все меры защиты теперь укрепляются. Припадки Достоевского принимают теперь эпилептический характер, – они все еще означают кару за отождествление с отцом. Но они стали теперь ужасны, как сама страшная смерть самого отца. Какое содержание, в особенности сексуальное, они в дополнение к этому приобрели, угадать невозможно.

Одно примечательно: в ауре припадка переживается момент величайшего блаженства, который, весьма вероятно, мог быть зафиксированием триумфа и освобождения при получении известия о смерти, после чего тотчас последовало тем более жестокое наказание. Такое чередование триумфа и скорби, пиршества и печали, мы видим и у братьев праорды, убивших отца, и находим его повторение в церемонии тотемической трапезы. Если правда, что Достоевский в Сибири не был подвержен припадкам, то это лишь подтверждает то, что его припадки были его карой. Он более в них не нуждался, когда был караем иным образом, – но доказать это невозможно. Скорее этой необходимостью в наказании для психической экономии Достоевского объясняется то, что он прошел несломленным через эти годы бедствий и унижений. Осуждение Достоевского в качестве политического преступника было несправедливым, и он должен был это знать, но он принял это незаслуженное наказание от батюшки-царя – как замену наказания, заслуженного им за свой грех по отношению к своему собственному отцу. Вместо самонаказания он дал себя наказать заместителю отца. Это дает нам некоторое представление о психологическом оправдании наказаний, присуждаемых обществом. Это на самом деле так: многие из преступников жаждут наказания. Его требует их “Сверх-Я”, избавляя себя таким образом от самонаказания.

Тот, кто знает сложное и изменчивое значение истерических симптомов, поймет, что мы здесь не пытаемся добиться смысла припадков Достоевского во всей полноте.¹ Достаточно того, что можно предположить, что их первоначальная сущность осталась неизменной, несмотря на все последующие наслоения. Можно сказать, что Достоевский так никогда и не освободился от угрызений совести в связи с намерением убить отца. Это лежащее на совести бремя определило также его отношение к двум другим сферам, покоющимся на отношении к отцу – к государственному авторитету и к вере в Бога. В первой он пришел к полному подчинению батюшке-царю, однажды разыгравшему с ним комедию убийства в действительности, – находившую столько раз отражение в его припадках. Здесь верх взяло покаяние. Больше свободы оставалось у него в области религиозной – по не допускающим сомнений сведениям он до последней минуты своей жизни все колебался между верой и безбожием. Его высокий ум не позволял ему не замечать те трудности осмысливания, к которым приводит вера. В индивидуальном повторении мирового исторического развития он надеялся в идеале Христа найти выход и освобождение от грехов – и использовать свои собственные страдания, чтобы притязать на роль Христа. Если он, в конечном счете, не пришел к свободе и стал реакционером, то это объясняется тем, что общечеловеческая сыновняя вина, на которой строится религиозное чувство, достигла у него сверхиндивидуальной силы и не могла быть преодолена даже его высокой интеллектуальностью. Здесь нас, казалось бы, можно упрекнуть в том, что мы отказываемся от беспристрастности психоанализа и подвергаем Достоевского оценке, имеющей право на существование лишь с пристрастной точки зрения определенного мировоззрения. Консерватор стал бы на точку зрения Великого Инквизитора и оценивал бы Достоевского иначе. Упрек справедлив, для его смягчения можно лишь сказать, что решение Достоевского вызвано, очевидно, затрудненностью его мышления вследствие невроза.

Едва ли простой случайностью можно объяснить, что три шедевра мировой литературы всех времен трактуют одну и ту же тему – тему отцеубийства: “Царь Эдип” Софокла, “Гамлет” Шекспира и “Братья Карамазовы” Достоевского. Во всех трех раскрывается и мотив деяния, сексуальное соперничество из-за женщины. Прямее всего, конечно, это представлено в драме, основанной на греческом сказании. Здесь деяние совершается еще самим героем. Но без смягчения и завуалирования поэтическая обработка невозможна. Откровенное признание в намерении убить отца, какого мы добиваемся при психоанализе, кажется непереносимым без аналитической подготовки. В греческой драме необходимое смягчение при сохранении сущности мастерски достигается тем, что бессознательный мотив героя проецируется в действительность как чуждое ему принуждение, навязанное судьбой. Герой совершает деяние непреднамеренно и, по всей видимости, без влияния женщины, и все же это стечение обстоятельств принимается в расчет, так как он может завоевать царицу-мать только после повторения того же действия в отношении чудовища, символизирующего отца. После того, как обнаруживается и оглашается его вина, не делается никаких попыток снять ее с себя, взвалить ее на принуждение со стороны судьбы; наоборот, вина признается – и как всецелая вина наказывается, что рассудку может показаться несправедливым, но психологически абсолютно правильно. В английской драме это изображено более косвенно, поступок совершается не самим героем, а другим, для которого этот поступок не является отцеубийством. Поэтому предосудительный мотив сексуального соперничества у женщины не нуждается в завуалировании. Равно и Эдипов комплекс героя мы видим как бы в отраженном свете, так как мы видим лишь то, какое действие производит на героя поступок другого. Он должен был бы за этот поступок отомстить, но странным образом не в силах это сделать. Мы знаем, что его расслабляет собственное чувство вины: в соответствии с характером невротических явлений происходит сдвиг, и чувство вины переходит в осознание своей неспособности выполнить это задание. Появляются признаки того, что герой воспринимает эту вину как сверхиндивидуальную. Он презирает других не менее, чем себя. “Если обходиться с каждым по заслугам, кто уйдет от порки?” В этом направлении роман русского писателя уходит на шаг дальше. И здесь убийство совершено другим человеком, однако, человеком, связанным с убитым такими же сыновними отношениями как и герой Дмитрий, у которого мотив сексуального соперничества откровенно признается, – совершено другим братом, которому, как интересно заметить, Достоевский передал свою собственную болезнь, якобы эпилепсию, тем самым как бы желая сделать признание, что, мол, эпилептик, невротик во мне – отцеубийца. И, вот, в речи защитника на суде – та же известная насмешка над психологией: она, мол, палка о двух концах. Завуалировано великолепно, так как стоит все это перевернуть – и находишь глубочайшую сущность восприятия Достоевского. Заслуживает насмешки отнюдь не психология, а судебный процесс дознания. Совершенно безразлично, кто этот поступок совершил на самом деле, психология интересуется лишь тем, кто его в своем сердце желал и кто по его совершении его приветствовал, – и поэтому – вплоть до контрастной фигуры Алеши – все братья равно виновны: движимый первичными позывами искатель наслаждений, полный скепсиса циник и эпилептический преступник. В “Братьях Карамазовых” есть сцена, в высшей степени характерная для Достоевского. Из разговора с Дмитрием старец постигает, что Дмитрий носит в себе готовность к отцеубийству, и бросается перед ним на колени. Это не может являться выражением восхищения, а должно означать, что святой отстраняет от себя искушение исполниться презрением к убийце или им погнушаться, и поэтому перед ним смиряется. Симпатия Достоевского к преступнику действительно безгранична, она далеко выходит за пределы сострадания, на которое несчастный имеет право, она напоминает благоговение, с которым в древности относились к эпилептику и душевнобольному. Преступник для него – почти спаситель, взявший на себя вину, которую в другом случае несли бы другие. Убивать больше не надо, после того, как он уже убил, но следует ему быть благодарным, иначе пришлось бы убивать самому. Это не одно лишь доброе сострадание, это отождествление на основании одинаковых импульсов к убийству, собственно говоря, лишь в минимальной степени смещенный нарциссизм. Этическая ценность этой доброты этим не оспаривается. Может быть, это вообще механизм нашего доброго участия по отношению к другому человеку, особенно ясно проступающий в чрезвычайном случае обремененного сознанием своей вины писателя. Нет сомнения, что эта симпатия по причине отождествления решительно определила выбор материала Достоевского. Но сначала он, – из эгоистических побуждений, – выводил обыкновенного преступника, политического и религиозного, прежде чем к концу своей жизни вернуться к первопреступнику, к отцеубийце, – и сделать в его лице свое поэтическое признание.

Опубликование его посмертного наследия и дневников его жены ярко осветило один эпизод его жизни, то время, когда Достоевский в Германии был обуреваем игорной страстью (“Достоевский за рулеткой”). Явный припадок патологической страсти, который не поддается иной оценке ни с какой стороны. Не было недостатка в оправданиях этого странного и недостойного поведения. ?увство вины, как это нередко бывает у невротиков, нашло конкретную замену в обремененности долгами, и Достоевский мог отговариваться тем, что он при выигрыше получил бы возможность вернуться в Россию, избежав заключения в тюрьму кредиторами. Но это был только предлог, Достоевский был достаточно проницателен, чтобы это понять, и достаточно честен, чтобы в этом признаться. Он знал, что главным была игра сама по себе, le jeu pour le jeu.³³ Все подробности его обусловленного первичными позывами безрассудного поведения служат тому доказательством, – и еще кое-чему иному. Он не успокаивался, пока не терял всего. Игра была для него также средством самонаказания. Несчетное количество раз давал он молодой жене слово или честное слово больше не играть или не играть в этот день, и он нарушал это слово, как она рассказывает, почти всегда. Если он своими проигрышами доводил себя и ее до крайне бедственного положения, это служило для него еще одним патологическим удовлетворением. Он мог перед нею поносить и унижать себя, просить ее презирать его, раскаиваться в том, что она вышла замуж за него, старого грешника, – и после всей этой разгрузки совести на следующий день игра начиналась снова. И молодая жена привыкла к этому циклу, так как заметила, что то, от чего, в действительности только и можно было ожидать спасения, – писательство, – никогда не продвигалось вперед лучше, чем после потери всего и закладывания последнего имущества. Связи всего этого она, конечно, не понимала. Когда его чувство вины было удовлетворено наказаниями, к которым он сам себя приговорил, тогда исчезала затрудненность в работе, тогда он позволял себе сделать несколько шагов на пути к успеху.³⁴

Рассматривая рассказ более молодого писателя, нетрудно угадать, какие давно позабытые детские переживания находят выявления в игорной страсти. У Стефана Цвейга, посвятившего, между прочим, Достоевскому один из своих очерков (“Три мастера”), в сборнике “Смятение чувств” есть новелла “Двадцать четыре часа в жизни женщины”. Этот маленький шедевр показывает как будто лишь то, каким безответственным существом является женщина и на какие удивительные для нее самой закононарушения ее толкает неожиданное жизненное впечатление. Но новелла эта, если подвергнуть ее психоаналитическому толкованию, говорит, однако, без такой оправдывающей тенденции гораздо больше, показывает совсем иное, общечеловеческое, или, скорее, общемужское, и такое толкование столь явно подсказано, что нет возможности его не допустить. Для сущности художественного творчества характерно, что писатель, с которым меня связывают дружеские отношения, в ответ на мои расспросы утверждал, что упомянутое толкование ему чуждо и вовсе не входило в его намерения, несмотря на то, что в рассказ вплетены некоторые детали как бы рассчитанные на то, чтобы указывать на тайный след. В этой новелле великосветская пожилая дама поверяет писателю о том, что ей пришлось пережить более двадцати лет тому назад. Рано овдовевшая, мать двух сыновей, которые в ней более не нуждались, отказавшаяся от каких бы то ни было надежд, на сорок втором году жизни она попадает – во время одного из своих бесцельных путешествий – в игорный зал монакского казино, где среди всех диковин ее внимание приковывают две руки, которые с потрясающей непосредственностью и силой отражают все переживаемые несчастным игроком чувства. Руки эти – руки красивого юноши (писатель как бы безо всякого умысла делает его ровесником старшего сына наблюдающей за игрой женщины), потерявшего все и в глубочайшем отчаянии покидающего зал, чтобы в парке покончить со своею безнадежной жизнью. Неизъяснимая симпатия заставляет женщину следовать за юношей и предпринять все для его спасения. Он принимает ее за одну из многочисленных в том городе навязчивых женщин и хочет от нее отделаться, но она не покидает его и вынуждена, в конце концов, в силу сложившихся обстоятельств, остаться в его номере отеля и разделить его постель. После этой импровизированной любовной ночи она велит казалось бы успокоившемуся юноше дать ей торжественное обещание, что он никогда больше не будет играть, снабжает его деньгами на обратный путь и со своей стороны дает обещание встретиться с ним перед уходом поезда на вокзале. Но затем в ней пробуждается большая нежность к юноше, она готова пожертвовать всем, чтобы только сохранить его для себя, и она решает отправиться с ним вместе в путешествие – вместо того, чтобы с ним проститься. Всяческие помехи задерживают ее, и она опаздывает на поезд; в тоске по исчезнувшему юноше она снова приходит в игорный дом – и с возмущением обнаруживает там те же руки, накануне возбудившие в ней такую горячую симпатию; нарушитель долга вернулся к игре. Она напоминает ему о его обещании, но одержимый страстью, он бранит сорвавшую его игру, велит ей убираться вон и швыряет деньги, которыми она хотела его выкупить. Опозоренная, она покидает город, а впоследствии узнает, что ей не удалось спасти его от самоубийства.

Эта блестяще и без пробелов в мотивировке написанная новелла, имеет конечно, право на существование как таковая – и не может не произвести на читателя большого впечатления. Однако, психоанализ учит, что она возникла на основе умопострояемого вожделения периода полового созревания, о каковом вожделении некоторые вспоминают совершенно сознательно. Согласно умопострояемому вожделению, мать должна сама ввести юношу в половую жизнь для спасения его от заслуживающего опасения вреда онанизма. Столь частые сублимирующие художественные произведения вытекают из того же первоисточника. “Порок” онанизма замещается пороком игорной страсти, ударение, поставленное на страстную деятельность рук, предательски свидетельствует об этом отводе энергии. Действительно, игорная одержимость является эквивалентом старой потребности в онанизме, ни одним словом, кроме слова “игра”, нельзя назвать производимые в детской манипуляции половых органов. Непреоборимость соблазна, священные и все-таки никогда не сдерживаемые клятвы никогда более этого не делать, дурманящее наслаждение и нечистая совесть, говорящая нам, что мы будто бы сами себя губим (самоубийство), – все это при замене осталось неизменным. Правда, новелла Цвейга ведется от имени матери, а не сына. Сыну должно быть лестно думать: если бы мать знала, к каким опасностям приводит онанизм, она бы, конечно, уберегла меня от них тем, что отдала бы моим ласкам свое собственное тело. Отождествление матери с девкой, производимое юношей в новелле Цвейга, является составной частью той же фантазии. Оно делает недосягаемое легко достижимым; нечистая совесть, сопровождающая эту фантазию, приводит к дурному исходу новеллы. Интересно отметить, что внешнее оформление, данное писателем новелле, как бы прикрывает ее психоаналитический смысл. Ведь весьма оспо-римо, что любовная жизнь женщины находится во власти внезапных и загадочных импульсов. Анализ же вскрывает достаточную мотивацию удивительного поведения женщины, до тех пор отворачивавшейся от любви. Верная памяти утраченного супруга, она была вооружена против любых притязаний, напоминающих любовные притязания мужа, однако – и в этом фантазия сына оказывается правомерной – она не может избежать совершенно неосознаваемого ею перенесения любви на сына, и в этом-то незащищенном месте её и подстерегает судьба. Если игорная страсть и безрезультатные стремления освободиться от нее, и связанные с нею поводы к самонаказанию являются повторением потребности в онанизме, нас не удивит, что она завоевала в жизни Достоевского столь большое место. Нам не встречалось ни одного случая тяжкого невроза, где бы аутоэротическое удовлетворение раннего периода и периода созревания не играло бы определенной роли, и связь между попытками его подавить и страхом перед отцом слишком известна, чтобы заслужить что-нибудь большее, чем упоминание.

Когнитивный элемент депрессии, которым несправедливо пренебрегают³⁵

Эллис А.

Почти сразу же после того, как в пятидесятые-шестидесятые годы идеи “когнитивной революции” в психологии распространились в область исследования эмоциональных расстройств, а также в область психотерапии, мнение, согласно которому депрессия – это в основном результат иррационального и нереалистичного мышления, стало считаться почти бесспорным. В это же время были предложены несколько когнитивно-поведенческих моделей депрессии, которые впоследствии получили экспериментальное подтверждение и достаточно широкое признание. Речь идет в первую очередь о моделях Бека, Льюинсона, Рема и Селигмена.

Эти модели неоднократно проверялись экспериментально; при этом были получены определенные эмпирические данные, подтверждающие их состоятельность. Однако сама гипотеза, что именно “когнитивное” вызывает депрессию, продолжает оспариваться до сих пор. Койн и Готлиб утверждают: строгая проверка гипотезы о том, что когнитивные факторы играют каузальную роль при депрессии, “еще не проведена”. Макнайт, Нельсон, Хэйз и Джарретт полагают, что “исследователям и клиницистам следовало бы рассматривать депрессию не как единый феномен, но скорее как многогранный и многомерный конструкт, включающий разнообразные поведенческие проблемы. Кохрэн и Хэммен, а также Сильвермен, Сильвермен и Эрдли представили данные, которые показывают, что скорее депрессия вызывает когнитивные нарушения, а не наоборот. Кларк и Хэмсли замечают, что на отрицательные когнитивные проявления, связанные с депрессией, оказывают влияние и особые личностные факторы. Некоторые исследователи подчеркивают значение таких факторов, как окружение, стресс, поддержка и жизненные события, для возникновения депрессивных состояний.

Несмотря на критику когнитивных моделей депрессии, лишь немногие авторы полностью отрицают значимость влияния, которое когнитивные переменные оказывают на эмоциональные состояния человека. Критики скорее указывают на существующую несогласованность основных моделей депрессии и обращают внимание на противоречивые факты и наблюдения. Так, Койн и Готлиб в своей критической работе пишут: “Результаты нашего обзора литературы не противоречат положению о важной роли “когнитивного” в генезисе и этиологии депрессии. Мы только хотим сказать, что категоричные утверждения Бека и авторов моделей выученной беспомощности не получили достаточных подтверждений... И кроме того, похоже, что ни одна из этих моделей не отражает серьезных различий между депрессивным и недепрессивным состояниями”.

Как указывают критики основных когнитивных теорий депрессии, ни одна из этих теорий не отвечает достаточно ясно на вопрос о том, почему одни люди становятся (или “делают себя”) депрессивными, когда они сталкиваются с определенными неблагоприятными или стрессовыми ситуациями, а другие – нет; почему одни люди, попадая в соответствующую ситуацию, испытывают разочарование и предпринимают все для них возможное, чтобы изменить характер неприятных воздействий или избежать их, в то время как другие испытывают депрессию и не делают практически ничего.

На мой взгляд, одной из причин того, что даже популярные когнитивно-поведенческие модели депрессии объясняют меньше, чем хотелось бы, а вытекающие из них методы терапии недостаточно эффективны, является то, что все эти модели пренебрегают одним существенным когнитивным компонентом. Он первоначально был изучен еще Карен Хорни, а в дальнейшем ее теория была развита и дополнена принципами и практикой рационально-эмотивной терапии (РЭТ). В своих последних работах по теории и практике РЭТ я неизменно подчеркивал, что и депрессия, и тревога возникают в значительной степени вследствие абсолютистского, своеобразно детерминированного мышления, которое возлагает на человека бессмысленные обязанности, не обоснованные рационально; своего рода “must-урбации”³⁶. В данной работе я хотел бы представить эту теорию в ее приложениях к пониманию и лечению депрессии, а также выяснить, может ли этот подход добавить что-либо новое к уже известным когнитивно-поведенческим моделям Бека, Льюинсона, Рема и Селигмена.

Согласно РЭТ-теории, абсолютистское, догматическое мышление является основной причиной депрессивного восприятия мира. Возможно, это единственное явное различие между тем, что я называю “адекватными негативными эмоциями” (печалью, грустью, обидой, сожалением, досадой), и депрессивными переживаниями, которые имеют аномальный характер. В отличие от РЭТ-модели упомянутые здесь теории депрессии хотя и объясняют, почему люди, сталкиваясь с реальными или ожидаемыми потерями и фрустрациями, испытывают острые негативные переживания, но не объясняют, почему в этих обстоятельствах иногда они впадают и в депрессию.

РЭТ-теория полагает, что если люди просто желают чего-либо, что-то предпочитают или пытаются достичь каких-либо целей (например, добиться успехов в школе, на работе или в личных взаимоотношениях), а затем терпят неудачу и думают, что и в будущем их постигнет подобная неудача, то они могут испытывать определенную (и часто сильную) угнетенность, но не депрессию. Однако когда они обращают (сознательно или бессознательно) свои желания или цели в безусловные требования и приказы, начиная убеждать самих себя в том, что они должны, просто обязаны в любых условиях и при любых обстоятельствах добиваться успеха и удовлетворять все свои желания, то именно тогда они “погружают” себя в депрессию. Хотя РЭТ предполагает, что люди могут испытывать депрессию и в том случае, когда они просто слишком жестко привязаны к определенным сильным желаниям или предпочтениям, но при этом не доводят свои желания до состояния “во что бы то ни стало”, в целом, однако, такая ситуация рассматривается как не очень реальная. Гораздо более вероятно, что в таких случаях люди будут испытывать “только” печаль, разочарование или грусть. С точки зрения РЭТ, если воспользоваться условной шкалой интенсивности отрицательных эмоций, то печаль и грусть будут изменяться по интенсивности в диапазоне от 1 до 99 условных единиц, собственно же депрессия займет на такой шкале диапазон от 101 до бесконечности.