Драматизм бытия или Обретение смысла. Философско-педагогические очерки

своеобразном центре мироздания и нынешние естественнонаучные (в том числе и генетические) представления о человеке как сравнительно поздно

возникшем существе, отличающимся от всего живого лишь особой сложностью. Но до иудейской традиции существовал и ведийский период, представления Ригведы, в который древние индусы не отделяли человека от все-

го сущего, но напротив, искали его единую субстанцию со всем живым, что наделено духом. Не укладывается в эти традиционные круги и древнекитай-

ская философия до VI века до нашей эры, уравнивавшая человека и его основные силы аффекты заботы, страха, гнева, радости, созерцательности с силами природы, естественных состояний и человеческих функций (книга

Шуцзин). Я не говорю уже о тех мифах, легендах и утопиях о человеке, которые не дошли до нас, но живут в нас в «снятом», неощущаемом виде. Их не

вгонишь в схему М.Шелера, как и в любую другую, будь то представления Маркса или Фрейда, Швейцера или современного туарега о человеке.

Видимо, надо идти путем всех исканий, тропою всех дорог, выделяя то

общее, что всегда волновало человечество на всех уровнях его самосознания, не противопоставляя разные идеи человека, а выделяя его вечные ду-

ховные стимулы возникновения, развития и закономерного исчезновения с

лица земли.

Первый и самый всеобщий стимул, не отрицаемый ни одним вероучением, ни одной бытовой системой взглядов, ни одной философией, - пред-

ставление о потребности как таинственной пружине нашего духовного бы-

тия. И чем больше думаешь о ней в свете будущего сквозь призму мифов, легенд и утопий как обобщенного человеческого духа, тем загадочнее она оказывается. Хотя (и это надо отметить сразу же) нет мыслителя, который не рассматривал бы потребность как что-то вполне очевидное, аксиомати-

ческое, доступное даже неразвитому сознанию.

Прежде всего, все исходит из констатации очеловечивающего значения потребности. В животном мире вдруг появляется существо, у которого потребности сразу же приобретают два признака: ненасытность или принципиальную неудовлетворимость, и поразительную широту спектра. Отрицать

эти фундаментальные качества человеческих потребностей было бы беспо-

лезно они вполне реальны. Так, подчеркивая в соответствии с основными предшествующими взглядами на человека ненасытность потребности, Морелли писал: «Природа мудро соразмерила наши потребности с ростом наших сил: затем, твердо установив число этих потребностей, на всю осталь-

ную нашу жизнь, она устроила так, чтобы они всегда несколько превышали

границы наших возможностей…

Если бы человек не встречал никаких препятствий к удовлетворению своих потребностей, то каждый раз после удовлетворения их он впадал бы в

свое первоначальное состояние безразличия и выходил бы из него лишь тогда, когда его возбуждало бы ощущение вновь возникающих потребностей; легкость их удовлетворения не требовала бы знаний, превосходящих ин-

стинкт животного, и человек был бы не более общественным, чем животное».

Итак, человеческая потребность ненасытна, и, раз возникнув, она бро-

сила всех нас в круговорот истории. Отсюда, кстати, и презрение многих мыслителей к животным потребностям, которые свойственны нам и оцени-

101

ваются ими как низменные, предчеловеческие, находящиеся вне истории. Но вопреки всем ученым построениям, имеющим благороднейшую цель воз-

высить человека как некое седалище разума, мифы, легенды и утопии трактуют потребности без подобной дифференциации, не вырывая пропасти между природными (свойственными растениям и животным) потребностями

и потребностями «духовными», собственно человеческими в бытующих интерпретациях. Но почему же в мифе растение страдает как человек, а чело-

век ощущает, как природа, и слит с нею? Говорят, что потребность в любви свойственна только человеку, имея в виду в конечном счете тот самоочевидный факт, что человек в отличие от животных может и готов к половому

общению в любое время. Простите, возразят мне, человеческая любовь это нечто такое… и при этом либо разведут руками, либо заговорят стихами. Но

не поет ли в легенде одинокий журавль, потерявший подругу? Было бы чрезмерным упрощением представление о человеческом духе только как о системе символов и метафор. Нет, с первых же моментов зарождения чело-

веческой потребности (тайну которой нам не дано узнать и в этом наша величайшая историческая драма, точнее, ее истоки) физиологическая потреб-

ность одухотворена, духовная вполне физиологична. В генезисе человека

не действует та закономерность, о которой писал Э.Кассирер как о биологической точке зрения. Если ее принять, говорил он, «мы должны будем признать, что на первых стадиях человеческое познание направлено исключи-

тельно на внешний мир. Ведь все непосредственные потребности и практи-

ческие интересы человека зависят от его природного окружения. Он не может жить, не приспосабливаясь постоянно к условиям окружающего мира. Первые шаги интеллектуальной и культурной жизни человека можно представить как своего рода приспособление к непосредственному окружению.

Но по мере развития культуры выявляется и противоположная тенденция

человеческой жизни».

Конечно, удовлетворив одни потребности, человек сразу же получает их - но уже в иной форме. То, что вчера казалось мечтой в еде, после насыщения побуждает искать и нечто более аппетитное, и более изящно оформ-

ленное, и более комфортабельно потребляемое. То, что он любил, вдруг от-

крывает ему жажду новой любви, почти ненасытной и подавляемой лишь внешними, сдерживающими стимулами. Как только они исчезают (скажем, когда сенатор уверен в своей безопасности с дивой полусвета в машине на опушке леса), насыщение этой новой потребности опять-таки становится не-

обходимой. Хотя бы в мечтах. Не зря наивный и мудрый Л.Валла высказал

то, что ныне у нас в условиях робкого преодоления всеобщего ханжества,

лицемерия и двоедушия выдается прессой за сенсационность: «Скажу, однако, то, что думаю: больше заслуг перед родом человеческим у распутниц и

публичных женщин, чем у благочестивых и воздержанных девственниц». То, что он вчера считал наиболее важным и радостным дружбу или творчество, любительское увлечение («хобби» - как принято теперь выражаться) или са-

молюбование, завтра по неведомым причинам насыщения потребности вдруг перестает быть стимулирующим фактором, вызывает пресыщение,

равнодушие, инфантильность. И здесь не имеет значения эпоха - речь мо-

жет идти о римской моднице или красавице из рода зулусов, о горожанине средневекового европейского города или нынешнем парижанине.

102

Отвергая деление потребности человека на «физиологические» и «духовные», утверждая их единство и целостность, мы вместе с тем осознаем

очевидную сложность, которая возникает вслед за подобным утверждением. Я не случайно вторым после ненасытности, принципиальной неудовлетворимости потребности человека назвал безграничность ее спектра. В самом

деле, можно условно, более всего в систематизирующих либо педагогических целях назвать основные цвета спектра: красный, оранжевый, желтый и

т.д. Но как же это убого по сравнению со всем многоцветием мира! Как бессилен наш язык, наши сравнения («цвет недозревшего лимона» и тому подобные трюизмы, особенно часто бытующие в среде искусствоведов) перед

действительным космическим многообразием цветов со всеми их едва уловимыми переходами! Можно, конечно, столь же условно систематизировать

потребности, выделяя одну из них или же сочетание в группу… для определения потребности, и притом именно той, которая характеризует человека, его природу. Я не могу, конечно, приводя примеры, дать им историческую

трактовку в связи с эпохой, когда высказывались те или иные взгляды. Да в этом и нет необходимости, ибо в систематике всегда допустимы некоторые

элементы абстрагирования.

Так, некоторые мыслители, задумываясь о природе человека, связывали ее с потребностью в удовольствии или же его антиподе страдании. Именно в этом плане высказывался Э.Кондильяк: «С потребностью связана

идея вещи, способной ее удовлетворить; с этой идеей связана идея места,

где эта вещь встречается; а с идеей места связана идея людей, которых там видели; с этой последней идеи удовольствия или страдания, которые они доставили, и многие другие».

Но что такое удовольствие, которое вызывается удовлетворением по-

требности? Это вопрос, который навсегда обречен оставаться без ответа,

ибо здесь неопределенное мы пытаемся определять не менее определенным феноменом сознания. Эмотивистским истолкованиям доминанты в спектре потребностей, той ее характеристики, которая и делает человека человеком, противостоят социальные гипотезы. Одна из древнейших пред-

ставление о человеке как об общественном», «политическом» животном,

пришедшая к нам из тьмы веков. И сегодня ее повторяют мыслители, убежденные, что именно здесь - ключ к тайне человека, к его драматическому бытию»1. Потребность подлинно человеческая - избежать одиночества, най-

1 Едва ли нужно подчеркивать, что, описывая драматизм бытия человека, писатели уловили пусть не всю, но многоплановую гамму проявления одиночества, раскрыли структурную сложность этого явления, более того, его сугубо индивидуальный характер для каждой человеческой судьбы, что вообще выводит проблему за грани постижимого. Рисуя «человеческую комедию», Бальзак видел и многообразие проявлений одиночества в нашем роде, и давал характеристику того моря, бездны одиночества, в которое погружен каждый из нас. Он говорил: «…Человека страшит одиночество. И из всех видов одиночества страшнее всего одиночество душевное. Отшельники древности жили в общении с богом, они пребывали в самом населенном мире, в мире духовном… Первая потребность человека, будь то прокаженный или каторжник, отверженный или недужный, - обрести товарища по судьбе. Жаждая утолить это чувство, человек расточает все свои силы, все свое могущество, весь пыл своей души. Не будь этого всепожирающего желания, неужто сатана нашел бы себе сообщников…?» (Бальзак. Утраченные иллюзии. Собр.соч. в Ч томах, т.IV, М., 1983, с.568)

103

ти общение (другие выражаются более выспренно коммуникации) с другими людьми.

Так, Бен Мисюкович, уже упоминавшийся мною, пишет: «…После того, как человек удовлетворит свои самые насущные физиологические потребности в воздухе, воде, пище, - он стремится облегчить свое безнадежное

одиночество». Так рождается высшая человеческая потребность к общению, которую отрицать было бы наивно, ибо в системе безграничных чело-

веческих связей (отношений) общение наиболее четкая закономерность нашего бытия, поддающаяся и трактовке, и определению, и регулированию через образовательный процесс. «Стремление к общению с другим созна-

нием, наличие которого является взаимным подтверждением нашего собственного существования, становится не чем иным, как оборотной стороной

потребности избежать одиночества».

Но ведь дав такое «простое» определение, мы еще больше запутываемся в тенетах неопределенности. Оказывается, что общение столь сложно

по структуре, неопределенно по результатам для бытия человека (ибо и в нем может быть заключен тот первоисточник, который делает человечество

неспособным к выживанию, ибо не всякое общение есть солидарность во

имя единой цели), что им едва ли возможно объяснить и природу человека, и все ее многообразие.

Рационалисты убежденно полагают, что в спектре потребностей, охва-

тывающих наш жизненный опыт, превалирующее значение имеет удовле-

творение потребности в истине, или в том, что мы по традиции привыкли называть «знание», а теперь, соответственно моде новой эпохи, несколько расширили понятие, назвав его потребностью в информации.

Кстати, в этом отношении мы абсолютно не оригинальны и у нас нет

никаких оснований для рационалистической амбициозности. Десятки тысяч

лет ученые пытались дать свою трактовку знания, и столь же безуспешно, что и нынешние рационалисты. Ал-Газали в «Воскрешении наук о вере», обобщая искания структуры знания предками, сделал такой примечательный

ипоныне вывод: «Знай, что люди разошлись в определении разума и пони-

мания его сути. Большинство людей приходит в замешательство от того, что

этим словом обозначаются разные понятия, это и стало причиной их разногласий. Истина, которая поможет решить задачу, - это то, что слово «разум» одинаково может обозначать четыре вещи, подобно как слово «око», к примеру, имеет несколько значений, также и прочие слова. Нельзя требовать,

чтобы всем четырем было дано одно определение: каждое значение следу-

ет раскрывать отдельно.

Первое: это то качество, которым человек отличается от всех животных, с его помощью человек подготовлен к восприятию умозрительных наук

изнаний, к овладению сложными мыслительными ремеслами…

Второе: это те знания, которые проявляются в существе ребенка, различающего возможность возможного и невозможность невозможного, как,

например, знание того, что два больше, чем один, или что человек не может находиться одновременно в двух местах…

Третье: это знания, которые черпаются из опыта в том, как протекает а

х в а л. Того, кто научен опытом и жизнью, называют обычно разумным: про

104

того, кто этим не отличается, говорят: дурак, неопытный невежда. Это другой вид знаний, который тоже зовется разумом.

Четвертое: сила этой способности завершается тем, что человек познает последствия действий, подавляет в себе желание, зовущее к скоротечным наслаждениям. Обладающий такой способностью зовется разум-

ным, так как его смелость или воздержанность связаны с предугадыванием возможных последствий, а не вызваны быстротечными страстями. Этим ка-

чеством человек также отличается от всех животных» (Абу Хамид АлГазали. Воскрешение наук о вере. М., 1980, с.93-94.) Согласись, читатель, не так уж далеко ушли мудрейшие создатели «новых концепций» рационализма

от этих постулатов, пришедших из глубин истории и открываемых каждым новым поколением философских студиозов как некое откровение ординар-

ной профессуры. Это еще одно свидетельство «философского скандала», а точнее, исчерпанность любой возможности возникновения оригинального философского учения. Ведь не случайно самые уважаемые "рационалисты»,

отрабатывая свои «новые» концепции, вдруг переходят на публицистику, рассуждая и о судьбе, и о любви, и об общении, превращаясь в заурядных

литераторов.

«Судьба нового знания, - отмечал К.Пекка, - будет тем успешнее, чем большее количество людей овладевает им». Такое положение очень часто повторяется нами при определении спектрального характера потребностей,

но при этом не учитывается сама многозначность понятий «знание», «по-

требность в истине» и т.д. Даже К.Пекка, продолжая приведенную мысль, говорит далее об информации по самозащите, добывании пищи, привлечению особей другого пола. А от Аристотеля идет другая, сугубо рационалистическая тенденция истолкования потребности в знании как потребности

постижений сущности вещей, прирожденной человеку, или отождествление

знания с высокомерным понятием «Наука». Он писал в «Метафизике»: «Все люди от природы стремятся к знанию. Доказательство тому влечение к чувственным восприятиям: ведь независимо от того, есть ли от них польза или нет, их ценят ради них самих, и больше всех зрительные восприятия, ибо

видение, можно сказать, мы предпочитаем всем остальным восприятиям, не

только ради того, чтобы действовать, но и тогда, когда мы собираемся чтолибо делать. И причина этого в том, что зрение больше всех других чувств содействует нашему познанию и обнаруживает много различий в вещах».

Не будем идеализировать природу человека, ей свойственны и такие

потребности, которые мы склонны трактовать или как отклонения от нормы,

или как неизбежное, но преодолимое в будущем зло, или же как элементы

атавизма. Таково, например, свойственное любому (я подчеркиваю, любому, ибо речь идет лишь о мере способности в соответствии с отработанной ин-

дивидуальной культурой подавлять его) проявление потребности в насилии. И ведь его диапазон столь широк, что простое его осмысление невольно наводит всех на мысль о том, насколько же драматична наша человеческая

жизнь.

Для семьи ребенок, для мужчины женщина, для богатого бедняк, для

сильного слабый всегда были и будут объектами открытого или завуалиро-

ванного особенностями конкретной культуры насилия. Подтверждением тому - конец ХХ века, так кичливо провозглашающий свою техническую циви-

105

лизованность и так позорно завершающийся как наиболее варварский во всей человеческой истории век, как век коллективного вандализма и массо-

вого психоза, именуемого очень осторожно «ростом преступности». Но ведь она охватила все структуры, все социальные системы и продолжает тревожно нарастать. И напрасно прекраснодушные сторонники гоминазации чело-

века, придания ему человеческого лица, помышляют о мире без войн. Подойдя к такому миру в одной части света, мы с удивлением видим, как порою

вполне алогично с нашей точки зрения вспыхивает жажда завоеваний в совсем другой социальной среде и отнюдь не у воинственных в прошлом народов. А быть может, прав был Н.Макиавелли, который подчеркивал: «Поис-

тине страсть к завоеваниям дело естественное и обычное ; и тех, кто учитывает при этом свои возможности, все одобрят или же никто не осудит; но

достойную осуждения ошибку совершит тот, кто не учитывает своих возможностей и стремится к завоеваниям любой ценой».

А потребность в личной исключительности, в «преступлении» тех об-

щих норм и возможностей, о которых думал в «Преступлении и наказании» Ф. Достоевский? Ведь он читается нами с таким сложным, смешанным чув-

ством, которое можно назвать и восторгом перед образным мышлением ге-

ниального провидца души человеческой, и страхом, охватывающим каждого, осмелившегося заглянуть в самые тайники своей души, где добро и ненависть переплетены всегда самым причудливым образом, и нужна опять-таки

некая узда (страх возмездия либо культура, переносящая этот страх в идео-

логическую сферу ценностей), без которой впереди паникующему сознанию видится только хаос, но не нормальное проявление драматизма бытия, его противоречий. Слава прельщает всех нас, ибо она, как отметил Г.Селье, делает действующую личность действующим лицом. А кому не хочется обла-

дать этим неповторимым, пусть даже внушающим ужас лицом? Меня, на-

пример, всегда поражало то, с каким садистским удовольствием в нашем, «самом гуманном» обществе посредственный начальник любит измываться над подчиненным, играя его судьбой и не ведая, что в итоге может быть и возмездие.

Порою говорят - время таких страстей, порожденных «низменными» по-

требностями, давным-давно прошло, и мы преобразились. Итак такое время все-таки было, и отрицать это никто не покусится. Люди пожирали друг друга в буквальном смысле слова. Периоды мира сменялись куда более длительными периодами истребительных войн, где порою брат шел на брата, племя

на племя, народ на народ, хотя до вспышки эпидемии насилия все они бла-

гополучно жили в мире и согласии, торговали, любили, вместе радовались и

печалились. Контрасты выражения потребностей отнюдь не удел « темного средневековья», как полагают некоторые. Они имеют всеобщее, универ-

сальное общечеловеческое значение, сопричастны, как лед и пламень. Да, в средневековье общество знало такие контрасты. Об этом свидетельствует И.Хейзинга, автор одного из наиболее фундаментальных трудов по этой

эпохе Франции. Он говорил: «Из-за постоянных контрастов, пестроты форм всего, что затрагивало ум и чувства, каждодневная жизнь возбуждала и раз-

жигала страсти, проявляющиеся то в неожиданных взрывах грубой необуз-

данности и зверской жестокости, то порывах душевной отзывчивости, в переменчивой атмосфере которых протекала жизнь средневекового города».

106

Скажи сам себе, читатель, разве такие страсти - удел только прошлого, средневековья и империалистических войн, межнациональных конфликтов и

борьбы за материальные интересы группы, сообщества, общества? Конечно же, нет. Ведь не зря же сегодня (как и вчера, как это будет и завтра) рядом с «борьбой» за права человека идет борьба за его бесправие.

Если бы я задался целью хотя бы вкратце описать весь спектр человеческих потребностей, то неизбежно пришел бы к выводу о создании своеоб-

разной энциклопедии всех человеческих страстей, душевных порывов, устремлений, да и эту энциклопедию не смог бы создать не только из-за широты спектра всех человеческих потребностей, но и из-за их вариантности, ибо

буквально каждый человек ненасытен по-своему. Так что «Человеческой комедии» здесь не получится. Но неизбежно именно в этой связи возникает

вывод не только о принципиальной невозможности такого определения потребности, которое охватило бы все ее существенные стороны и взаимосвязи, но и о том, что она реально существует только в сфере сознающего себя

духа, в сфере того, что можно назвать переживаниями. И это парадокс самого явления, рассматриваемого нами, парадокс, без осознания которого

нами не подойти к ответу на вопрос: действительно ли мы являемся лиде-

рами эволюции мира? В сфере потребностей, дифференцируя их: по историческому своеобразию, специфическим признакам той или иной среды мы еще можем уповать на это лидерство, используя такое понятие, как культу-

ра, как то, чем мы дополняем природу. Лаконично сказал о ее «дополни-

тельности» Альбер Жикар : «Культураэто все, что придумано человеком за миллионы лет, все, что им накоплено и к чему я имею доступ. Культураэто все вопросы, поставленные моими предшественниками».

Впрочем, сама очевидность подобной постановки проблемы нашего

приоритета, а точнее, нашей космической исключительности, вызывает со-

мнения в самых разных планах. Наши потребности породили масштабные воздействия на природу ее использование, преобразование Но ведь до сих пор даже мы, люди, не разобрались в том, насколько позитивны подобные воздействия, не ведут ли они закономерно, постепенно и неизбежно к концу

всего нашего рода, который задохнется в нечистотах, как рыбы в неухожен-

ном аквариуме. И уж тем более у нас нет реального масштаба такой исключительности, ибо все, что касается космоса и эволюционных процессов в нем, то они навсегда закрыты для нас - временем и расстояниями. Сталкиваясь с драматическими явлениями природы, мы любим говорить и о своей

мощи, сопоставимой с ними. Но ведь это амбиция пигмея. Если неожиданно

вздрогнет континент и уйдет мгновенно в пучину раскаленной магмы, то с

чем человеческим сопоставим мы это явление? Мы восхищаемся своими полетами в космос, которые в любую минуту может приостановить какое-

либо новое явление, породившее чудовищную околоземную радиацию. Кто тогда покусится продолжить «освоение космоса»? Мы не можем отделаться от гордости за деяния рук человеческих, создающих могучие морские кораб-

ли и не менее могучие летательные аппараты. Но сколько раз учила нас природа скромности и сдержанности, отправляя такие корабли на дно океа-

нов, а самолеты к неведомым судьбам Бермудского треугольника!

Нет, в сфере соотнесения культуры и природы в широком, космическом ее истолковании наше продвижение от этапа к этапу «освоения» природы,

107

развития техники и технологий, промышленности и хозяйствования на земле представляется более чем сомнительным. Скорее всего, здесь выражается

вечный драматизм бессилия человека перед окружающим его миром, тщетность «создать вторую природу», сопоставимую с единой и ни чем не сравнимой по мощи, безграничности, многообразию.

Наши потребности в итоге бессильны изменить космос; и здесь не может быть речи о нашем лидерстве. Эволюционируют (соответственно нена-

сытности потребностей и широте их спектра) лишь наши переживания как способ индивидуального сознания. Если докажем их позитивное развитие: уточнение, расширение их влияния на все более широкие разнообразные

массы вступающих в жизнь людей, то сможем тешить себя иллюзией духовного лидерства в узком канале всеобщего эволюционного процесса (скажем,

в ноосфере). Если же это развитие окажется лишь количественным, но не качественным, а тем более, если мы благодаря его сопоставлению с духовным миром мифов, легенд и утопий, как Песни песней человечества, осоз-

наем либо унылое топтание на одном месте и тем более - регресс, то драматизм нашего хрупкого соотношения с природой естественно подведет к

иной проблеметрагедии выживания рода человеческого как сугубо времен-

ного фактора в мировой гармонии.

Конечно, изменение ненасытных потребностей - основа неукротимого изменения тех переживаний, в которых мы на индивидуальном уровне ощу-

щаем или осознаем эти потребности. Как потребности, так и их индивиду-

альные формы бытияпереживания - имеют исторический, то есть изменчивый характер. Вот почему нас не должна обвораживать магия слов, характеризующая потребности разных людей и разных эпох (подчеркну, и крайне бедных по необходимости) терминах. Когда например Е. Максимова убеж-

денно утверждает, что «немки отличаются своим сластолюбием, как англи-

чанки холодным развратом, а француженки сладострастием, которое во многом отличается от сластолюбия» , то остается только пожалеть, что она не могла изучить современный эротический опыт хотя бы по фильмам последних лет, в которых англичанки демонстрируют такое сладострастие, а

немки - такой холодный разврат, что наш милый и наивный автор прошлых

времен был бы шокирован до предела. Утверждения подобного рода не более истинны, чем обывательские переживания большинством людей иной внешности чем принятый ими как «идеальный» стереотип эпохи, группы, сообщества. Поверхностный, по сути дела, мещанский драматизм есть явле-

ние и нашей повседневности, точно также как он выражался и тысячи лет

тому назад. «Существенные физические аномалии и этнические особенно-

сти могут привести их обладателя к весьма драматическим переживаниям, возникающем в результате сопоставления с идеалами или стандартами

внешности, бытующими в данной культуре», - писал Р.Бернс.

Изменение переживаний либо появление новых, неведомых ранее очевидный факт, не нуждающийся в сколь-либо серьезном обосновании. Он

свидетельствует о том, что меняются наши потребности (помните об их ненасытности?). Конечно, переживание скорости у нас сегодня иное, чем у бе-

дуина лет сто-двести тому назад, ибо иной стала потребность этой скорости.

Но вот «прогрессивнее» переживание привыкшего к перелетам европейца переживаний его соседа по креслу - бедуина из пустыни? Это еще вопрос,

108

ответ на который помогает нам решить коренную проблему, становимся ли мы «лидерами эволюции» хотя бы в узкой сфере духовного мира.

Видимо, не изменение переживаний, а какие-то другие их характеристики помогут нам вместе с вами разобраться в этом запутаннейшем вопросе - о прогрессе человеческого духа. А в итоге - что маячит перед нами в бу-

дущем.

Первая из таких характеристик, связанная с нашим миром (спектром)

потребностей, - утонченность переживаний, нарастающая от поколения к поколению, от эпохе к эпохе. Именно эту иллюзию разделяет человечество в каждый период своей истории, склонясь к тому, чтобы переживания предше-

ственников квалифицировать как варварские. Одни, подобные Канту, полагают, что, в этом процессе особая роль принадлежит художественному твор-

честву. Он говорил: «Изящные искусства через то удовольствие, которым возможно делиться со всеми, благодаря своему блеску и утонченности хотя и не делают людей нравственно лучше, делают их культурнее и поэтому

много отнимают от тирании чувственных склонностей и через это подготавливают людей к тому устройству, при котором власть должен иметь только

разум».

Как ни странно, рационалист И.Кант величайший гений в этом вопросе не менее наивен, чем скромный русский автор прошлой поры. Если от диких звуков тамтама человек перешел к ритмам роковых произведений, от перво-

бытного примитива наскальной живописи к столь же первобытному примити-

ву современного и «вечного» в однообразии авангарда, то о каком уж прогрессе разума, вызванном прогрессом переживаний, может идти речь. Скорее, речь идет о регрессе, если учесть, что ныне такую эволюцию переживаний проходят не десятки людей, а миллионы, охваченных безжалостной ин-

дустрией зрелищ индивидуумов. Свидетельством этого регресса является и

то обстоятельство, что в общем людском море все меньше и меньше становится утонченных натур. Скажем, никто не будет отрицать того факта, что осмысление драматизма реальности вызывает все новые и новые волны поэтов. Но вот что поразительно: как бы громогласно они ни вещали в мега-

фоны на стадионах, где собираются сотни тысяч, как бы ни бились в раже

поэтического исступления, у них незаметно и постоянно исчезает та утонченность поэтического мышления, которая была характерна для наших предков. И когда я слышу очередное представление по радио об открытии нового поэта, начинающего подвывать свои банальные «смелости», неволь-

но вспоминаю категорическое утверждение И.Бунина: «Тот, кто называется

«поэт», должен быть чувствуем, как человек редкий по уму, вкусу, стремле-

ниям и т.д. Только в этом случае я могу слушать его интимное, любовное и проч. На что же мне нужны излияния души дурака, плебея, лакея, даже фи-

зически представляющегося мне противным? Вообще раз писатель сделал так, что потерял мое уважение, что я ему не верю он пропал для меня. И это делают иногда две-три строки…».

Если в массе мы совершенно отчетливо видим (хотя из-за ложного понятого демократизма боимся об этом сказать), что наше время противопока-

зано утонченным переживаниям, что свидетельствует о грубости, неразви-

тости, нецивилизованности общих потребностей, то лидерами эволюции духа в этом отношении нас никак не назовешь!

109

Другая иллюзия, которой мы все подвластны, - уверенность в том, что непрерывно изменяющиеся переживания, обобщенно выражающие безгра-

ничный спектр лавины наших неудовлетворенных потребностей, закономерно и по нарастающей рационализируются, становятся не только более утонченными, но и интеллектуально значительно более насыщенными и в тоже

время, более подвластными могучей духовности интеллекта.

Если на некоторое время использовать отвергаемый психологами (на

мой взгляд, вполне безосновательно, если хотя бы судить по реальным результатам других методов) метод интроспекции, самонаблюдения, то задавши себе вопрос о преимуществе нашем перед миллионами прошедших

по Земле до нас, мы уверенно, не задумываясь, говорим о рациональности нашей духовной сферы, о том, что ныне нашему интеллекту подвластны все

другие движения.

Смешно и наивно было бы вообще отрицать роль интеллекта в сфере духа: эта мысль вполне аксиоматична для всей теоретической мысли о че-

ловеке. Не случайно Сатпрем в своем интереснейшем и еще мало изученном у нас произведении пишет: «Нет ни одного движения нашего существа

ни на одном уровне, ни эмоции, ни желания, ни малейшего телодвижения,

которое не было мгновенно схвачено умом и покрыто слоем мысли - иными словами, мы все ментализируем. Таково истинное назначение ума в эволюции: он помогает нам вывести на поверхность сознания все движения наше-

го существа, которые в противном случае остались бы в состоянии бесфор-

менной подсознательной или сверхсознательной магмы».

Но ведь Сатпрем не говорит о том, что возрастает рациональность сферы наших переживаний. Он имеет в виду лишь то обстоятельство, что ум - лишь один из центров вибрации организма, необоснованно стремящийся

занять первое место. Необоснованно не только в индивидуальном, но и ис-

торическом плане. Хотя все философы, мыслители (такое определение мне представляется в контексте моей проблемы более корректным) с древнейших времен и до наших дней игнорируют именно эту «необоснованность». Картина ими рисуется довольно странная: восхождение человека от живот-

ного к живому существу, наделенному духом есть возрастание рационально-

го начала во всей сфере наших переживаний. Именно так, например смотрел на проблему Мабли, писавший: «…Человек, который по потребностям своих чувств опустился до состояния животного, в то время как по своему разуму, употребляя слова Цицерона, он близок самому божеству». И вот

движение к божественности духа человеческого всеми мыслителями пони-

мается именно так - как торжество рационализации этого духа. Здесь дело

не только в развитии рационализма как особого философского представления, не только в системе его аргументов против эмотивизма и интуитивизма,

реального значения подсознательного и существования многих самых загадочных переживаний, которые мы до сих пор объяснить бессильны. Кстати, они вполне реальны. Вот еще один «интроспективный» пример. После ин-

фаркта в возрасте более шестидесяти лет я стал наблюдать за собой, точнее, за своим отношением к людям странную закономерность. Суть ее очень

проста и легко характеризуется. Как только в течение месяца я тревожно

вспоминаю какого-либо близкого мне человека, кляну себя за то, что не могу поднять телефонную трубку и поговорить с ним, или же написать открытку,

110