Драматизм бытия или Обретение смысла. Философско-педагогические очерки

или же, наконец просто навестить, какая-то неведомая сила (уверен, что это не мистика) не разрешает мне этого сделать. И подобное тревожное состоя-

ние нарастает в геометрической прогрессии до тех пор, пока я не узнаю о кончине своего близкого друга, коллеги. И если бы это было раздругой! Так нет, за последние пять лет подобное, крайне травмирующее психику явле-

ние повторилось уже двадцать один раз! И всегда - тревога духа не подводила, к сожалению, меня.

Повторяю, речь идет не о споре с рационализмом, его безосновательными претензиями на всеобщее значение. А эти претензии с особой силой выявились в ХХ веке вследствие реальных успехов человечества во многих

сферах, прорыва на новый уровень технического развития. Успехи эти, конечно, являются в первую очередь результатом прогресса особого вида

деятельности человеканауки, а не всеобщей рационализации его духовного мира. Вот почему кстати, некоторые понятия выдвигаемые учеными (этой крайне узкой человеческой кастой) надо принимать с определенными ого-

ворками. Вспомним, например, восторг В.И.Вернадского, развившего учение о биосфере в теорию ноосферы. Он, восхищенный силою науки ХХ века, пи-

сал: «Резкое отличие научного движения ХХ века от движения, создавшего

эллинскую науку, ее научную организацию, заключается во-первых, в его темпе, во-вторых, в площади, им захваченной - оно охватило всю планету, - в глубине затронутых им изменений, и представлениях о научно доступной

реальности, наконец, в мощности изменения наукой планеты и открываю-

щихся при этом проспектах будущего.

Эти отличия так велики, что позволяют предвидеть научное движение, размаха которого в биосфере еще не было».

Опустим тот факт, что В.И.Вернадский явно недооценил научное разви-

тие человечества в периоды, предшествовавшие античной цивилизации. Тот

факт, что мы до сих пор слабо знаем великие достижения науки Древнего Египта, Китая, Индии, шумеро-аккадской цивилизации, не может быть аргументом в защиту подобной ограниченности.

Но восторгаясь расцветом современной науки, не следует игнориро-

вать то, что она до сих пор оказала крайне поверхностное воздействие на

переживания миллиардов людей, населяющих ныне Землю, из которых более миллиарда абсолютно неграмотно, а подавляющее большинство и не подозревает о тех научных истинах, которыми с полным основанием восхищаются (впрочем, как и в любую другую эпоху) ученые-специалисты. Даже

завершая обучение в школах, лицеях, гимназиях, курсы которых зачастую

соответствуют науке прошлого, а не нынешнего века.

Важнее другое, никакой рационализации наших переживаний как психического феномена человеческой эволюции нет. Мы не избавились, да и не

избавимся никогда от мифов, легенд и утопий, влияющих на наше сознание, сквозь призму которых человек принимает новое знание, перерабатывает и усваивает его. Не случайно просветители склонны призывать педагогику к

решению важнейшей, с их точки зрения, задачи - освободится от «идолов» прошлого, от тех наслоений, которые характерны даже для суперинтеллек-

туалов. Но это едва ли так просто, если вообще возможно. Маргарет Мид,

занимавшаяся этой проблемой не абстрактно теоретически, а многие годы «вживаясь» в культуру других, неведомых нам народов, органически усваи-

111

вая их ценности и образ мышления, справедливо отметила: «Очистить же собственное сознание от предвзятых представлений очень трудно, и, не за-

тратив на это годы, почти невозможно освободиться от предрассудков, занимаясь только собственной культурой или другой, близкой ей».

Мне же кажется, что освободиться от этих предрассудков вообще нель-

зя, они часть нашего духа, призма восприятия мира нашим, особым и неповторимым интеллектом (племени, рода, народа, цивилизации). По крайней

мере, как бы не старались просветители разных стран найти один, общечеловеческий знаменатель интеллектуальной продвинутости индивида и тем самым пойти по общему пути рационализации переживаний этих стран, им

это никогда не удавалось. Рационализация переживаний это блеф; ее нет и быть не может. Другое дело, не идем ли мы вспять? Не повторяем еще раз

уже познанное? Не возрастает ли в нашем сознающем мир духе момент воображения, интуиции, которые продвигают науку активнее, чем интеллектуальное развитие индивида? Что касается последнего вопроса, то ответ на

него сегодня почти однозначен: и великие мыслители, и исследователи творчества, и наблюдательные писатели все больше и чаще фиксируют, что

прорыв в науке осуществляет все чаще мир нашего «подсознательного», а

точнее, еще неведомого нам движения целостного сознания. Приведу, дабы не растекаться мыслью по древу и не выдавать общие мысли за свои наблюдения, чрезвычайно поучительное высказывание Саке Комацу из фанта-

стического произведения «Гибель дракона»: «Интуиция и воображение че-

ловека в строгом смысле слова наукой не принимаются. Можно сказать, что наука еще не достигла такого уровня развития, чтобы точно и строго учитывать интуицию и воображение как один из «научных» методов познания. Хотя именно они привели к скачку в современной науке, в частности, в матема-

тике… И математика, и другие фундаментальные науки развивались не

только индуктивным или дедуктивным способом на основании исключительно накопленных знаний. Наоборот, неудержимая фантазия и воображение человека, способные обнаружить совершенно новые, никому не известные связи и формы, на основании незначительных данных привели к скачкооб-

разному развитию фундаментальных наук. Разумеется, при этом была мас-

са ошибок. Но некоторые теории, первоначально выдвинутые как гипотезы, к которым авторы пришли чисто интуитивно, впоследствии подтвердились и буквально перевернули современную науку».

Итак, бесспорен - иной уровень рациональности наших переживаний,

отличается характер их интеллектуальной насыщенности от переживаний

людей прошлого. Но утверждение о том, что наши переживания поэтому бо-

лее прогрессивны, не что иное, как вполне объяснимое и всегда существующее самомнение эпохи. И здесь наше упование на свою исключитель-

ность как лидеров эволюции оказывается еще одной иллюзией.

Остается еще одна любопытнейшая характеристика всех переживаний человека, которая оставляет последнюю надежду на реальность наших пре-

тензий в ряду других существ. Это их ситуативность. Именно человек может регулировать свои переживания, соотносить их с потребностями или же, на-

против, целенаправленно противопоставлять один духовный феномен дру-

гому. Он может испытывать почти неодолимую, мучительную потребность в еде, но свои переживания переориентировать так, что голод начинает им

112

оцениваться как благо (служение идее, высшему существу, выражение действенного протеста и т.д.). Он может быть крайне далек от потребности от-

кликнуться на беду другого человека и в то же время, согласно принятой тем или иным социумом шкале этических ценностей, скорректировать свое психическое состояние, вызвать в себе сочувствие, сострадание как пережива-

ние. Он должен, учитывая ситуацию, свои потребности корректировать духовным преобразованием переживаний. Ведь на этом феномене, по сути

дела, и построена вся педагогика. Не зря Маргарет Мид писала: «Когда у ребенка режутся зубы, мать должна смириться с его плачем. Точно так же она должна вооружиться максимальным хладнокровием и терпеливо пере-

носить и бурные проявления «переходного возраста». Если ребенка не за что ругать, то единственная разумная педагогическая политика, которую мы

вправе потребовать от учителя, - терпимость».

Ситуативность создает удивительную гамму парадоксальных соотношений потребностей и их переживаний. Не случайно, отчаявшись дать всем

этим парадоксам единое научное объяснение, философия начинает употреблять крайне неопределенные понятия для осмысления этого феномена.

Одни говорят о воле, и притом весьма традиционно и расширительно, как

это сделал, например Шопенгауэр в своем труде «Мир, как воля и представление» а также в книге «О воле в природе». Для него всеобщая воля и вся природа, и сознательная, индивидуально -человеческая воля. Но ведь и вы-

званный ею результат отнюдь не всегда совпадают: в нашем случае ситуа-

тивность переживания может выразиться как раз в ее несоответствии волевому акту, в его «неподвластности» ему. Не зря в этой связи У.Джеймс тонко подметил: «Воля вызывает противоположность того, чего хочет, если, вместо того, чтобы направиться на более высокую ценность, осуществление ко-

торой и притягивает энергию человека и заставляет забыть дурное, она на-

правляется на борьбу с влечением, просто отрицая его, ибо цель его предстоит совести как «дурная».

Между тем борьба с влечением на основе волевого акта может оказаться и вполне бесперспективной, ибо это влечение становится нашим пе-

реживанием вопреки всем усилиям, а может быть, и благодаря этим усили-

ям. Каждый, уверовавший в безграничные возможности «волевой» социальной педагогики, может привести тысячи примеров того, как борьба с «влечениями», а проще, с реальным характером переживаний, сформировавшихся у подростков по отношению ко всем жизненным ценностям социального

плана, является практически бесполезной. Между тем их переживания си-

туативны и регулируются на ином уровне, скажем, на уровне группового об-

щения, массовых коммуникационных воздействий, всеобщей моды и т.д. Едва ли нужно приводить конкретные (и исторические, и современные) приме-

ры того, как «более высокое влечение» оказывается, как правило, прекраснодушным мечтанием, но не реальной потребностью, ибо ее цель оказывается принципиально невыполнимой. Корректируется не характер пережива-

ния, но его ситуативное проявление. А это значит, что воля не объяснит нам возможности прогрессирования переживаний в сторону их пластичности, по-

датливости, "облагораживающему» воздействию в ходе неведомого «про-

гресса» Как это ни печально, такого прогресса просто нет, и «волею» его не обосновать.

113

Кроме того, не очень ясен вопрос: какой воле и какие переживания подвластны. Все последние исследования и увлечения приводят нас лишь к од-

ному выводу: мы не знаем космоса переживаний и можем лишь констатировать его ситуативность в зависимости от разных волевых воздействий. Но ведь многие из них были известны и за тысячелетия до нас, включая теле-

кинез, телепатию, волхование и многое другое.

Гамму потребностей, порождающих наши переживания, достаточно

убедительно объясняет символический интеракционизм (Кули, Мид). Подчеркивая символическое значение нашего сознания, они показали, что люди переживают мир в зависимости от тех значений, которыми они наделяют

его. Эти значения, с их точки зрения, являются итогом социального взаимодействия и одновременно подвержены изменениям в результате своеобра-

зия индивидуального восприятия. Конечно, символичность присутствуют в любом индивидуальном акте переживания, об этом как раз я и говорил, подчеркивая непреходящее значение для нашего духа мифов, легенд и утопий,

то есть тех символов, сквозь призму которых мы соотносимся с миром. Конечно, символ или знак, воплощающий смысл, характерен для переживания.

Более того, последнее может с полным основанием трактоваться как обоб-

щенный символ потребностей и в этом плане имеющий не сиюминутное, но преходящее для духа человечества, для его общения значение. Однако, и вчера, и сегодня, и завтра символизация будет особенностью переживаний,

вравной мере дающей возможность использовать их ситуативность. Но это

использование (во всех сферах человеческого общения от искусства до половых отношений как формы этого общения) свидетельствует лишь о непрерывности развитии единого и многообразного человеческого духа, но отнюдь не о нарастании в нем прогрессивных тенденций.

Весьма интересен подход к проблеме ситуативности сторонников праг-

матизма Дж.Дьюи, на идеях которого работает и поныне наша школа («действенная педагогика»). Признавая духовное (естественно, и наши переживания) функцией опыта, Дж.Дьюи отвлекается от абстрактных рассуждений о зависимости переживаний от потребностей. Он ставит вопрос в иную, соци-

ально-педагогическую плоскость: переживание есть инструмент действия.

Но ведь это действительно важная мысль, помогающая нам понять ситуативность переживания в операционном практически-значимом плане, стара как мир. Ее смысл - не в утверждении ситуативности переживаний как факторе их прогресса (а стало быть, и как свидетельства нашего лидерства в

мировой эволюции), а в признании влияния переживаний - на состояние ду-

ха. Ведь именно с этих позиций, например, древние смотрели на музыкаль-

ные переживания (что нами трактуется не совсем правомерно как исток идей эстетического воспитания). Для них такие переживания социально -

необходимы, ибо их ситуативность дает возможность использовать музыкальное воздействие на формирование этических потребностей, более того, потребностей социальных в широком смысле слова. Монтескье отмечает в

этой связи: «Полибий, рассудительный Полибий, говорит нам, что музыка была необходима для смягчения нравов обитателей Аркадии, которые жили

встране суровой и холодной, и что жители Кинета, пренебрегавшие музы-

кой, превзошли в жестокости всех прочих греков, так что не было города, где совершалось бы столько преступлений, как у них. Платон не побоялся даже

114

сказать, что нельзя внести никакого изменения в музыку, которое не повлекло бы за собой соответственного изменения в государственном устройстве.

Аристотель, который написал свою Политику, кажется, только для того, чтобы противопоставить свои идеи идеям Платона, согласен, однако, с ним о важном влиянии музыки на нравы. Теофраст, Плутарх, Страбон все древ-

ние писатели разделяли эту точку зрения. И это у них не необдуманное мнение, а одно из основных начал политики».

Мифы, легенды и утопии прошлого, которые, говоря словами Гастона Башляра, задают нам образ нового прошлого, внедрили в наше сознание именно такое представление о переживаниях, а стало быть, об их ситуатив-

ности, позволяющей влиять на мир потребностей через их целенаправленное регулирование везде, где есть человеческий дух, во всем от медицины

до искусства. Но это же прагматическое представление неожиданно открывает перед нами новую возможность: если не выйти из вечного состояния философского скандала1, который отнюдь не уменьшился по масштабам и в

наше время, напротив, нарастает в геометрической прогрессии, свидетельствуя о беспомощности философских исканий новых генераций мыслителей,

то, по крайней мере, устремиться сообща к осмыслению своего будущего.

Будущего, предопределенного всем прошлым. Эта возможность вытекает из противоречивой взаимосвязи неутолимых и безграничных потребностей с ограниченными по характеру набором их переживаний в сфере нашего духа.

Именно из этой взаимосвязи и возникает надежда на выживание действие,

активность индивида.

Обычно (и это стало для наших работ традиционным) мы трактуем действие весьма ограниченно, более того, примитивно, лишь как предметнотворческую деятельность. Вторая часть этой формулы не вызывает сомне-

ния, ибо действие всегда (в положительном или отрицательным плане, в за-

висимости от точки отсчета) порождает нечто новое, ранее не существовавшее. Даже в том случае, если это новое адаптация старого к новой ситуации.

Здесь следует признать наиболее корректным то определение творче-

ства, которое дал в энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона

Ф.Д.Батюшков: «Творчество в прямом смысле есть созидание нового. В таком значении это слово могло быть применено ко всем процессам органической и неорганической жизни, ибо жизнь ряд непрерывных изменений, и все

1 Читатель, далекий от философских тонкостей, мало знаком с понятиями, подобными «философскому скандалу». А между тем за ними большой смысл, в данном случае, признание полного бессилия философии решить некоторые самые драматические вопросы нашего бытия. Вот как, например, объясняет это понятие «Философский словарь», основанный Г.Шмидтом: «Скандалом в философии называют то обстоятельство, что философия, несмотря на свои тысячелетние усилия, не открыла еще, кроме нескольких логических аксиом, никаких положений, признаваемых всеми философами в качестве очевидных. В этом выражении заключено отрицание сущности философии: «То, что из непреложных оснований признается каждым, становится тем самым научным познанием и не является больше философией, а относится к конкретным областям знания» (К.Ясперс. «Введение в философию», 1950). Кант, имея в виду идеализм Беркли, называет скандалом в философии то, что существует надобность в доказательстве реальности вещей. («Философский сло-

варь», М., 1961, с.534.)

115

обновляющееся и все зарождающееся в природе есть продукт творческих сил. Но понятие творчества предполагает личное начало, и соответствую-

щее ему слово употребляется по преимуществу к деятельности человека. В этом общепринятом смысле творчество условный термин для обозначения психического акта, выражающегося в воплощении или комбинации данных

нашего сознания в (относительно) новой форме, в области отвлеченной мысли, художественной и практической деятельности. (Т. научное, Т. поли-

тическое, музыкальное, Т. в изобразительных искусствах, Т. администратора, полководца)».

Подкупает в определении творчества, данном Ф.Д.Батюшковым, то, что

предметную деятельность он ставит по смыслу в один ряд с деятельностью духовной, и это очень важно во всех смыслах. В том числе, в интересующей

меня связи. Любое переживание на индивидуальном уровне оказывается мотивом деятельности и ее первоначальным стимулом.

Деятельности вот в чем суть: именно поэтому расширяется представ-

ление о ней, преодолевается ее сведение к предметно-творческой деятельности. Самые тонкие, неуловимые и трудно определяемые логические дви-

жения нашего подсознания уже деятельность. Мы можем что-то смутно

предчувствовать, испытывать непонятные и не подвластные разуму (как их порою называют «темные», «инстинктивные») влечения, не связанные ни с каким внешним, непосредственным воздействием и не влияющие на окру-

жающий нас мир. Но они деятельны по своей сути, ибо преобразуют наш

внутренний мир, определяют движение нашего духа, а стало быть, и его изменение. Более того, они основа, фундамент и побудительный мотив деятельности осознанных чувств, нашего рационального мышления и далее нашего социального поведения и принципов борьбы человека за выживание.

Воздействие на них не открытие современности (как это опять-таки упорно

твердит в погоне за сенсациями легковесная журналистика), его знали маги и чародеи с древнейших времен развития каждого народа. И при этом не только не знали, но и использовали в своих целях. Так, разные виды йоги в определенной мере основаны на учете этой действенной природы нашего

подсознания. Об этом пишет Саптрем применительно к йоге Шри Ауробин-

до: «Мы можем допустить, что безмолвие разума можно допустить во время прогулки, во время еды, одевания или когда мы отдыхаем, как это сделать за работой, на службе, например, или когда мы беседуем с друзьями? Нам необходимо думать, вспоминать, подыскивать мысли вызывать ментальные

процессы всех видов. Однако опыт показывает, что это вовсе не является

необходимым это лишь результат длительной привычки: мы привыкли за-

висеть от ума, обращаясь к нему за знанием и обоснованием действия, но это не больше, чем привычка, которую можно изменить. Йога в основном это

не столько способ научиться, сколько способ отучиться от массы неизбежных на первый взгляд привычек, которые мы унаследовали от нашей животной эволюции» ,.

Можно использовать разные методы такого «отучения», высвобождающие внутренние резервы нашей психики, умножающие потенциал всех

других ее сторон. Чтобы убедиться в этом, попробуйте мыслить в строго по-

нятийных категориях «про себя», на основе внутренней речи. Вы без особого труда заметите сразу же возникающие провал, отвлечения, смутные пере-

116

живания, которые не дают этой речи выстроиться в единый ряд: вы словно отвлекаетесь от какой-то путеводной нити в пещере, ощущаете какие-то

провалы, обходите их или же вновь зажигаете факел путеводной мысли. Вот простое тому доказательство мучительные поиски подлинно большого писателя его рукописи, испещренные пометками, врезками, корректурой напи-

санного и ее корректировкой. Еще одно доказательство озарение, «неожиданно» рождающее законченную мысль, сформулированную идею либо це-

лостный художественный образ.

Парадокс не в существовании наряду с интеллигибельным (по Канту, доступным сознанию только при помощи интеллекта) подсознательного дей-

ствия, а в его константности, неизменности от века к веку. По крайней мере, нет ни одного строгого, объективного доказательства того, что с момента

возникновения человеческого духа наметился какой либо прогресс как в самой сфере этой нашей деятельности, так и в деле высвобождения ее скрытых резервов. Такого прогресса попросту нет! Об обратном же свидетельст-

вует вся палеонтология и история человеческого духа.

Действием является и функционирование наших «просветленных»

чувств, которые воспринимаются нами как своеобразные отличия от всего

живого на нашей планете, как дар Божий: радости, любви, негодования, ненависти, симпатии или антипатии и т.д. Правда, данные и личного «самонаблюдения» в процессе общения с животными, и выводы самых серьезных

ученых-специалистов по этологии заставляют поставить под некоторое со-

мнение эту нашу исключительность. Особенно в последнее время, когда невзгоды современного бытия обрушиваются на самых слабых и незащищенных - стариков и детей, преодолевающих свою драму в сумбурном мире, жестоком и атомизированном, в подлинно духовном общении с животными,

которым, оказывается, не чужда радость от встречи с хозяином, симпатия и

антипатия к другим людям и т.п. Но выводы зообиологии и зоопсихологии об отсутствии жесткой грани, разделяющей нас, якобы «царей зверей», от всего безгранично богатого животного царства, не отменяют самого факта существования этих «просветленных» чувств, которые (в отличие от элементар-

ных чувств жажды, холода, голода, боли, страха) обычно называют эмоция-

ми. Называют, на мой взгляд, не очень удачно, ибо эмоция и чувство во многих языках обозначается одним термином. Скорее следовало бы говорить о человеческих страстях, действенная природа которых самоочевидна.

О роли страстей в процессе самосознания и сознания написано безгра-

ничное количество трактатов. Им уделяет специфическое внимание любая

религия, ориентированная в первую очередь на страсти человеческие, на

самоконтроль и контроль в этой сфере. Все искусство также вращается вокруг этой оси человеческой галактики. Доказывать подобные факты было бы

вполне тривиальным и бесплодным занятием. Но вот что действительно проблематично: а сам этот мир галактики человеческих страстей развивается ли по восходящей линии, от первичного нерасчлененного состояния к

изыскам человеческого духа, к его провидимому всеми пророками совершенству ? Подвержен ли он закону прогресса? Увы, вывод здесь вполне од-

нозначен: не развивается. Любовная страсть юноши в Древнем Китае выра-

жается, естественно, в иных формах, чем подобное будоражащее душу состояние, захватившее Ромео. Неукротимые порывы честолюбия Александра

117

Македонского по своему проявлению разнятся от аналогичной страсти, ставшей демоном Юлия Цезаря, Наполеона, Гитлера. Угнетающая весь мир

человеческих страстей жадность, ставшей доминантой поведения Шейлока или Гобсека, вполне инвариантна внешнее разнообразие социальных, групповых и индивидуальных выражений этого бича человеческой природы от-

нюдь не доказывает, что исторически она «развивается», переходит от низшего состояния к высшему, на новую ступень эмоционального прогресса.

Напротив, очевидным становится отсутствие такого прогресса как в данном случае, так и во всем мире человеческих страстей, обреченных на движение по дурной бесконечности замкнутого круга.

Казалось бы, что такая составляющая духовной деятельности, как функционирование человеческого интеллекта или рациональная деятель-

ность может быть однозначно и бескомпромиссно отнесена к творчеству. В самом деле, кто может подвергнуть сомнению продуктивную силу ума человека, который служит могучим импульсом предметной, трудовой деятельно-

сти, создает культуру как вторую природу и все ее чудеса от колеса до компьютера, от акведука до управляемой термоядерной реакции в «котлах»

энергетики будущего. Здесь нет предмета ни для спора, ни для скепсиса. Но

вот мысль о развитии разума в абсолютном его значении, по коренным его параметрам, вызывает у меня весьма серьезное сомнение. Дело здесь не только в том, что чем дальше развивается историческая наука, тем больше

удивительных свидетельств о неожиданном могуществе интеллекта людей

давным давно исчезнувших цивилизаций она нам дает. Кто бы мог предположить ранее, что Древний Египет знал тончайшие операции на черепе, вызывающие удивления и сегодня? Что культуре инков были известны сокровенные тайны, разведываемые ныне астрономией при могущественнейшей

техники и удивительных приборов, определяющие жизнь Космоса ? Что

вполне серьезные исследователи выдвигают гипотезу о каких-то нам еще неведомых и почти бесследно исчезнувших человеческих сообществах, которым были доступны космические полеты. Все-таки - это количественный подход к проблеме интеллекта человека и человечества, интеллектуальной

деятельности человеческого духа. В качественном же отношении, по опре-

деленным признакам эта деятельность остается неизменной тысячелетиями, что однозначно доказано кольцом логики от Аристотеля до Гегеля. Оно свидетельствует, что в операционном отношении разум человеческий константен и инвариантен.

Ему, безусловно подвластна вся сфера человеческого творчества, тот

сдвиг «краеугольного камня» в процессе реорганизации знаний, которые

всесторонне изучил Гастон Башляр, автор известного труда «Новый рационализм». Кстати, он весьма изящно определяет этот «сдвиг»: « У всех у нас

в памяти пример Энштейна, который пошел на это, на подобный сдвиг фундаментального понятия, заявив нам: «Одновременность? А что это такое? Вы принимаете это за естественное понятие? Какая ошибка! Его нужно оп-

ределить». Как? Нужно определить одновременность? Да! И мы знаем, к каким представлениям это привело, когда одновременность убрали из основа-

ний пространства и времени. И это сделал рационалист. Перед нами гений-

рационалист. Создана громадная область новых построений…» .

118

Но спросите любого историка науки - и он вам скажет, что подобные сдвиги, в силу масштабности последствий их для содержания научного зна-

ния каждый раз воспринимаемые как уникальные и неповторимые, уже один раз были в прошлом. Будут они и в будущем. Вспомним хотя бы Николая Коперника, открытие гелиоцентрической системы, которое Гете назвал «ве-

личайшим, самым выдающимся, наиболее плодотворным открытием, которое когда-либо делал человек, открытием более важным, чем вся библия».

А сколько таких «сдвигов» в прошлом человеческой мысли, мы попросту не знаем в силу ограниченности своей культуры, ее самолюбования! Налицо закономерность «реорганизации знаний», но отнюдь не прогресс деятельно-

сти интеллекта.

Переживания мотивируют не только внутреннюю, духовную деятель-

ность человека, но все его поведенческие акты. Думается, что структуру этих актов наиболее убедительно выявил несправедливо забытый ( и переписываемый нашими авторами-популяризаторами) Т.Рибо. Выделяя деятель-

ность воли, он дифференцирует три ее стадии: «… к низшей надо отнести автоматические действия, простые и сложные рефлексы, привычки; к сред-

ней действия вызываемые чувствами, душевными волнениями (эмоциями)

истрастями; к высшей обдуманные действия (порождаемые деятельностью рассудка)».

Поведенческие акты человека предопределяются всеми этими стадия-

ми, порою, в весьма сложном для логического анализа их взаимном пере-

плетении. То, что мы в историческом переплетении оцениваем как результат обдуманных действий какого-либо великого человека, оказывается иногда порождением консервативности его привычек либо физического состояния болезни, возбуждения, немощи.

Действия, которые предстают в красочном изложении схематизирую-

щих историков как продуманные, целесообразные, демонстрирующие силу человеческого разума, на поверку нередко оказываются итогом непосредственного влияния «средней стадии» воли: чувств, эмоций (которые Т.Рибо не идентифицирует с чувствами) и страстей.

Ипервый, и второй варианты ( не существующие, конечно, в деятель-

ности сознающего мир человеческого духа изолированно, в чистом виде) не нуждаются в дополнительном обосновании. По сути дела, их я рассмотрел несколько ранее. Что же касается обдуманных действий, то ограниченность их сферы можно доказать любопытным обратным ходом : постараться по-

нять, дают ли они картину воззрений действующего индивида. Пожалуй, па-

радоксальность такого обратного хода впервые выявил Ж.Ж.Руссо в своем

знаменитом трактате «Способствовало ли развитие наук и искусств очищению нравов». Он писал «Если можно было бы выводить из поступков людей

доказательства их воззрений, пришлось бы сказать, что любовь изгнана из всех сердец и что не осталось ни одного христианина на земле. Пусть мне покажут людей, поступающих всегда в соответствии со своими принципами,

ипризнаю ошибочность своих. Такова судьба человека: разум указывает нам цель, а страсти уводят нас от нее».

Все эти три варианта воздействия на поведенческие акты - универ-

сальная закономерность сознающего мир человеческого духа. Вот почему сколь бы не разнились формы человеческого поведения, как бы не диффе-

119

ренцировались они от века к веку, по содержанию они неизменны, ибо не дают никакого реального прогресса всей сферы человеческой деятельности.

Конечно, она изменяется: труд на нынешнем промышленном предприятии отнюдь не тот, каким он был для первобытного умельца, изготовляющего изначальные орудия предметной деятельности для своего выживания; нрав-

ственность как система норм, правил, традиций общения человека с человеком изменяется от эпохи да притом столь парадоксально и драматично, что

«достойное» поведение в одних условиях оказывается «недостойным» в других; художественное творчество шумеров кажется нам наивным и схематичным по сравнению с искусством нынешним, развернутым в многообразии

жанров и видов, базирующимся на сложной технической основе, влияющим сразу же на сотни миллионов людей.

Но ведь изменение поведенческих актов это еще не прогресс. Ужасы, обрушившиеся на человека ХХ века, его деградация во всех отношениях поставила под сомнение восторг представителей Просвещения перед всеси-

лием человеческого разума, веру Гегеля, усмотревшего в прогрессе духа диалектическую основу прогресса всего мирового порядка, убеждение тео-

ретического марксизма в призвании социального человека к прогрессивному

развитию от формации к формации благодаря могуществу производительных сил. Более того именно ХХ век возродил в новом теоретическом обличье всевозможные эсхатологические идеи древности - от мысли о трагиче-

ском и неизбежном одиночестве каждого индивида до убеждения в неотвра-

тимости гибели всего человечества. Правда, здесь оставляют немало лазеек перед апокалиптическим ужасом: и надежду в высший разум инопланетян, и на возможность выживания в драматической ситуации конца века лучших и избранных для продолжения рода человеческого в иной цивилиза-

ции, и на «исход» человечества с Земли на другие планеты, и на вечность

сознающего себя духа, на его бессмертие в иных, надприродных формах. Анализ стимулов возникновения, развития и неизбежного исчезновения

человечества как рода предстает в ином свете, если его рассматривать с позиций тех стимулов, которые определены мною как триада «потребность

переживание действие». И вот что прелюбопытно: проведенный анализ

подкрепляется не только всем богатством «нового прошлого» мифов, легенд и утопий, но и их бытовым истолкованием в любую эпоху, в том числе и в наши дни. Это бытовое истолкование перевод мифа, легенды, утопии в мир масок, сказок и игровых действий. Все они выражают движение сознающего

себя духа на уровне индивида, ошеломленного задачей ответить практиче-

ски на вопрос вопросов: быть или не быть.

Уклониться от ответа на этот вопрос никому не дано завтра неизбежно. Естественно, хочется уверовать, что ты завтра будешь сильнее (вывод но-

вого рационализма: «Человек это существо, превосходящее само себя и мир», как выразил в форме афоризма эту сомнительную аксиому М.Шелер), что это завтра все-таки будет и в нем истоки надежды. Даже тогда, когда

завтра это иной мир, где будут пребывать наши души.

Сознающий себя на уровне бытового стереотипа дух никогда не бывает

столь примитивным, чтобы не понимать драматической борьбы добра со

злом, веселья и радости с горем и отчаянием, счастья с несчастьем, прекрасного с безобразным, мужества со страхом. Именно он повторяет мифы,

120