Глава I. Права сеньора и его поместье

1. Земля сеньора

Воин, приносивший оммаж, стоял на достаточно высокой ступени социальной лестницы и был в феодальном обществе далеко не един­ственным «человеком», принадлежавшим другому человеку. Отноше­ния зависимости существовали и в других, более низких, социальных слоях, сложившись там естественным путем гораздо раньше вассали­тета и надолго его пережив, - речь идет о зависимости крестьян и о землях сеньора. Ни происхождением этого вида собственности, ни его ролью в средневековой экономике мы заниматься не будем. Нас инте­ресует только очередной тип зависимости и его место в социуме.

Если право управлять и господствовать, возникшее в результате принесения оммажа, должно было коренным образом измениться для того, чтобы со временем оказаться выгодным, то в отношениях хозяи­на земли и крестьян экономический аспект всегда был первостепенным, С самого начала власть и права хозяина были направлены, если не ис­ключительно, то предпочтительно на обеспечение собственных дохо­дов путем изымания сельскохозяйственных продуктов, и, стало быть, понятие «сеньория» прежде всего означало «земля» - в разговорном французском для нее и не было другого слова, - но земля, населенная людьми, и не просто людьми, а зависимыми и подвластными. Обычно сеньория была разделена на две части, и обе эти части находились в теснейшей взаимозависимости. Одной частью была усадьба, которую историки часто называли также «заповедником» или «заказом», по­скольку именно она отходила к прямым наследникам владельца и все доходы с нее шли также сеньору. Другая часть состояла из ленных на­делов, больших или маленьких крестьянских хозяйств, группировав­шихся вокруг господского двора. Власть сеньора над крестьянским вла­дением: домом, пашней и лугом - выражалась конкретно в том, что при переходе надела в руки наследника хозяин вводил нового ленника во владение и, разумеется, не бесплатно; в том, что при отсутствии наслед­ника сеньор забирал надел себе и даже имел право на законных основа­ниях конфисковать его; в том, что господин определял повинности и поборы. Повинности состояли в основном из сельскохозяйственных работ на земле сеньора. В самом начале феодального периода, когда сельскохозяйственные работы были особенно тяжелыми, ленники не прибавляли к полученному в результате их трудов продукту ни денег, ни части своего урожая; крестьянские хозяйства служили в первую очередь источником рабочих рук, без которых господские земли были бы обречены на бесплодие.

Само собой разумеется, что сеньории отличались друг от друга по величине. Богатым сеньорам' в густо населенных провинциях могла принадлежать земля целой деревни, и не одной. Начиная с IX века, та­кие крупные владения встречаются все реже, и в дальнейшем по всей Европе за достаточно редким исключением их становится все меньше и меньше. Одна причина этому - наследственные разделы. Другая -раздача феодов. Для того чтобы вознаградить своих вассалов, сеньоры были вынуждены дробить свои земли. В конце концов, зачастую полу­чалось так, что из-за раздачи земель, их продажи или вследствие пре­вращения наделов в зависимые, - как это происходило, будет описано позже, - в руках господина оказывались крестьянские хозяйства, раз­бросанные на достаточно большой территории, так что многие сеньо­рии состояли из множества мелких земельных владений в различных районах, полностью не совпадая ни с одним из них. В XII веке границы земельного владения совпадали с каким-то районом только в случае недавней распашки целины, когда и сеньория, и деревня одновремен­но возникли на запустелых землях. Таким образом, крестьяне оказы­вались неизбежно включенными в две различные социальные группы: с одной стороны, были слугами своего, сеньора, а с другой - членами своей собственной деревенской общины. Ничего удивительного, что землепашцы, чьи дома стояли рядом и чьи земли граничили, жили меж­ду, собой чрезвычайно тесно: их объединяли как общие интересы, так и совместно выполняемые повинности на земле сеньора. Пройдет вре­мя, и государственная власть будет страдать от этого двойственного положения крестьянства. В краях, где сохранялся патриархальный ук­лад и крестьяне жили хуторами, состоявшими из одной, двух или трех семей, сеньории были особенно рыхлыми и вязкими по своей структуре.

2. Распространение сеньорий

И все-таки как далеко простиралось сеньориальное владение зем­лями? И если, в самом деле, рабский труд в сеньориях был заменен свободным, то в зависимости от района и периода, в каком процентном отношении? Вопросы - и первый, и второй - нелегкие. Дело в том, что только сеньории, и в основном те, что принадлежали церкви, имели архивы, поэтому земли вне сеньорий оказывались землями вне истории. А если какой-то надел и упоминался в документе, то в определенном контексте: при констатации исчезновения данной единицы в качестве самостоятельной и объявлении, что отныне она входит в комплекс сегньориальных отношений. Словом, чем длительнее был процесс распро­странения сеньорий, тем дольше длится и период нашего неведения. Чтобы хоть как-то рассеять тьму, попробуем тщательно вычленить два вида обязательств: те, которые были связаны непосредственно с самим человеком и ложились только на него, и те, которые ложились на чело­века как на держателя земли. Будем при этом иметь в виду, что некото­рые обязательства были взаимосвязаны, одни порой являлись следстви­ем других. Однако в низших сословиях в отличие от вассалитета, где оммаж и феод зависели друг от друга, обязательства личные и обяза­тельства, связанные с землей, сближались постепенно. О личных обя­зательствах мы будем говорить в следующей главе, а в этой займемся земельными зависимостями.

В тех странах, где римские нововведения наложились на старин­ные кельтские или италийские традиции, глубоко пронизавшие дере­венскую жизнь, сеньории достаточно четко обозначились уже в цар­ствование первых Каролингов. Думаю, что не сложно увидеть во франкских или италийских villae остатки тех наслоений, которые их сформировали. Среди держаний или «мансов», так называли большин­ство из них, поскольку их нельзя было делить, - некоторые именова­лись «рабскими»: это определение, равно как и самые тяжелые повин­ности, относившиеся к этим землям, напоминали о тех временах, когда владельцы латифундий часть распределяли среди рабов, отдавая ее в аренду и превратив таким образом рабов в крестьян, так как сами по себе обширные пашни приносили мало дохода. Раздел крупных земле­владений привлек внимание и свободных земледельцев, что привело к сдаче земли на совсем иных условиях. Наделы, арендуемые свободны­ми, стали называться «manse ingenuile» (надел свободнорожденных), что исключало всякую мысль о рабстве, напоминая о совершенно ином положении их первых держателей. При этом нужно отметить, что боль­шинство наделов, называемых «наделы свободнорожденных», на са­мом деле были совершенно иного происхождения, их не отрезали от господской земли, уменьшая и дробя хозяйский надел, - они давным-давно находились во владении у крестьян, возможно, с тех самых пор, как зародилось земледелие. Поборы и повинности изначально обозна­чали зависимость владельца такого участка от деревенского старейши­ны, главы рода, вождя племени или патрона, которые мало-помалу пре­вращались в настоящих сеньоров. Была и еще одна разновидность земельного владения - точно так же, как в Мексике, где вокруг каждой гасиенды группировались крестьяне-собственники, - вокруг господ ского поместья располагалась деревенская аристократия, владеющая целиком и полностью своей землей и избавленная от любых повинно­стей по отношению к сеньору.

На чисто германских территориях, например, на равнине, прости­рающейся от Рейна до Эльбы, мы также дадим рабов, отпущенников и свободных крестьян, которые жили на землях богатых и власть иму­щих господ, платя им за это оброк или отрабатывая повинности. Надо сказать, что поначалу различие между зависимыми от сеньора и неза­висимыми крестьянами была не столь велика, поскольку институт се­ньории сам по себе только-только формировался, деревенские старей­шины или богатые покровители деревни только становились сеньорами; а подарки, упоминаемые Тацитом, которые они получали по традиции, очень медленно преобразовывались в доход.

В первый период формирования феодализма эволюция шла более или менее в одном направлении - в направлении расширения владе­ний и прав сеньора. Слияние разных типов аренды, приобретение се­ньорами новых возможностей и рост их власти, переход аллодов под руку сильных и могущественных - подобные явления происходили почти повсеместно. Повсюду, где отношения земельной зависимости поначалу были размытыми и отличались относительной свободой, они становились жестче, определеннее, и в результате возникали настоя­щие сеньории. Не будем думать, что возникали они самопроизвольно. Их формировали внешние влияния, завоевания и иммиграция. Так, на_: пример, в южной части Германии и Саксонии еще до Каролингов, а по­том и во время их царствования епископы, аббаты и крупные земле­владельцы, приехавшие из королевства франков, способствовали распространению социальных институтов своей родины, которые охот­но принимала местная аристократия. То же самое, но с еще большей определенностью можно сказать об Англии. Другое дело, что ведущи­ми там оставались англосаксонские и скандинавские традиции, поэто­му отношения земельных взаимозависимостей были необычайно запу­танными, и наличие сеньорий оставалось под вопросом, так как господская усадьба и многообразные держатели никак не могли обра­зовать единую систему. Жесткий режим сеньорий установился в Анг­лии только после 1066, благодаря политике насилия, проводимой ино­земными правителями.

Честно говоря, в повсеместном распространении сеньорий нема­лую роль сыграло насильственное внедрение. Уже в официальных до­кументах эпохи Каролингов часто встречаются жалобы на сильных и могущественных, которые подавляют слабых. Сильные не стремились лишить слабых земли: без рабочих рук земля теряла свою ценность, они стремились превратить их в работников на своих наделах. Административная структура франкского государства оказалась для этого необычайно удобна. Все те, кто не имел своего господина и не зависел от него, зависел от короля, а точнее, от назначенных коро­лем чиновников. Граф и его подведомственные призывали этих людей в королевское войско, судили их, обязывали нести всевозможные служ­бы, разумеется, от имени короля. Что же отличало тех, кто был подвла­стен королевским чиновникам? Свободные граждане, находящиеся под покровительством королевских слуг, должны были и платить, и рабо­тать на короля и на этих слуг, но только как бы добровольно, чествуя их подарками или оказывая услуги. Очень скоро подобные злоупот­ребления, - сообщает капитулярий, - «сделались обычаем» (225). В Германии, где долго сохранялись институты Каролингской империи, новые институты не вытесняли их, а действовали наряду со старыми, поэтому граф в качестве королевского чиновника пользовался ими в отношении людей, чьи владения не были поглощены сеньориальными землями. В тех местах, где власть графа дробилась между наследника­ми того, кто первым получил этот титул, помощниками графа и его вас­салами, свободный владелец аллода, отныне обязанный платить оброк и отрабатывать повинность, в конце концов перестал отличаться от кре­стьян, служащих сеньору, и поля-аллоды стали считаться тоже держа­ниями.

Должность, предоставляемая королем, давала право законным об­разом использовать некоторую часть полученной от государства влас­ти в своих целях и для своей пользы. В силу особенностей франкского иммунитета, который мы изучим позже, большинство князей церкви, равно как и немалое число могущественных светских князей, получа­ли полномочия, хотя бы частичные, государственных судебных орга­нов и, кроме того, право отчислять в свою пользу часть собираемых доходов. Безусловно, эти прерогативы относились только к тем зем­лям, которые или уже находились в ведении королевских чиновников, или должны были перейти к ним в руки в ближайшем будущем. Таким образом, иммунитет укреплял власть сеньора, но не являлся основани­ем его власти. Надо сказать, что сеньория редко находилась в ведении одного владельца, почти всегда она включала еще несколько аллодов. Королевским чиновникам было трудно добраться до них. Иной раз го­сударь был вынужден отдать их своей волей в распоряжение получив­шего иммунитет сеньора как в отношении суда, так и в отношении налогов. Но гораздо чаще хозяева аллодов сами поддавались неотвра­тимому искушению воспользоваться покровительством сеньора.

Хотя нередко хозяев аллодов принуждали присоединиться к сень­ории насильственным образом. Так, например, в начале IX века в Ло­тарингии некая вдова, владелица аллода, жила на своей земле. Со смер­тью мужа она лишилась защитника, и дружинники соседнего сеньора попытались заставить ее платить за землю, что означало бы, что она находится в земельной зависимости от сеньора. В этом случае попытка Присвоить аллод не удалась, так как женщина нашла себе покровите­лей в лице монахов (226). А сколько других, имея столь лее законные и определенные права, не преуспели в их защите Domesday Book, пред­ставляющая собой историю земельной собственности в Англии, дает как бы два последовательных среза: один незадолго до нормандского завоевания, второй спустя восемь-десять лет после него, и мы видим, что за этот временной промежуток множество мелких свободных хо­зяйств без каких-либо особых процедур увеличили своими наделами сеньории или, если говорить юридическим языком англо-норманнов, «были присоединены к пограничным усадьбам». Если бы существова­ла французская или немецкая Domesday Book, то и там мы нашли бы точно такие же явления.

Между тем сеньории продолжали расширяться, но не потому, что поглощали аллоды, а благодаря другому, на первый взгляд, гораздо более законному процессу - процессу соглашений. Мелкий аллодист отдавал свою землю - впоследствии мы увидим, что иной раз и вместе с самим собой, - с тем чтобы получить ее обратно, но уже в качестве «держания» или «аренды», как поступал в свой час и дружинник, пре­вращая свой аллод в феод, и, надо сказать, из тех же самых соображе­ний: желая найти себе покровителя и защитника. Подобные соглаше­ния, все без исключения, были добровольными. Но так ли это было на самом деле и всегда ли было именно так? Определение «доброволь­ный» желательно употреблять с большой осторожностью. Безусловно, у сильного могло найтись множество возможностей навязать свое по­кровительство слабому, например, начать его преследовать. К тому же первоначальные условия соглашения редко когда соблюдались. Выб­рав в качестве покровителя некоего соседа-юнкера средней руки, жи­тели Вохлена в Германии обязались поначалу платить только чинш, то есть арендную плату, но очень скоро их уподобили всем остальным арендаторам того же господина, принудив к барщине и ограничив в пользовании лесом (227). Словом, стоило протянуть палец, как отку­сывали всю руку. Но не будем обольщаться и считать завидным поло­жение независимого человека, не имеющего хозяина. Крестьянин из Фореза, который только в 1280 году превратил свой аллод в «держа­ние» с условием, что с этих пор будет «обеспечен охраной, защитой и гарантиями» своих новых хозяев монахов-госпитальеров из Монбри-зона, «точно так же, как все остальные слуги этого дома», несомненно считал, что сделал выгодное для себя дело (228). А это время было куда более мирным по сравнению с начальным периодом феодализма. Бы­вало так, что под руку сеньора просилась целиком вся деревня. Чаще всего это происходило в Германии, поскольку именно там, когда процесс формирования сеньорий только начинался, было самое большое число деревенских коммун, которые не подпадали под власть сеньора. Во Франции и Италии, где начиная уже с IX века сеньории распрост­ранились достаточно широко, традиционные акты передачи земли но­сили индивидуальный характер. Но это не значит, что желающих за­ключить подобное соглашение было меньше. Так, около 900 года четырнадцать крестьян вместе со своими наделами, свободными от повинностей, отдали их под покровительство одного из аббатств Брешии (229).

Но если говорить о существе дела, то и факты откровенного при­нуждения, и факты добровольного согласия свидетельствуют об одном: о слабости независимых крестьян. Мы не будем вести здесь речь.об экономических трагедиях. Но можем ли мы забыть, что сеньории ус­пешно развивались и ширились не только в сельскохозяйственных об­ластях, что почти все романские поселения, во всяком случае, большая их часть, - поселения, которые, находясь под властью Рима, разумеет­ся, не знали ничего подобного, - тоже начинают жить по примеру ан­тичных сельских villae, используя держания с присущими им повин­ностями? Однако не стоит уподоблять процессы, касающиеся больших владений, процессам, происходящим в малых, подобие получится весь­ма сомнительным. Дело в том, что сеньория представляла собой, в пер­вую очередь, объединение небольших зависимых хозяйств. Что лее ка­сается аллодов, то далее если его хозяин становился держателем и принимал на себя новые обязательства, они ничего не меняли в усло­виях эксплуатации аллода. Хозяин, которого искали или терпели аллодисты, доллсен был компенсировать несостоятельность других со­циальных институтов, семейной солидарности, например, или деятель­ности государственных властей. Явственнее всего свидетельствует об этом пример жителей Вохлина, которые, став лсертвами тирании, ре­шили пожаловаться королю, но, оказавшись в большой толпе жалоб­щиков на очередном судебном выездном заседании, не смогли довести до судей суть своей жалобы, так как их деревенский язык не был понят. Безусловно, слабость государственных учреждений была связана еще и с отсутствием денежного обмена. Невозможность решить свои про­блемы с помощью денег влекла за собой и ослабление сопротивляемо­сти у крестьян. Но экономические факторы влияли на социальную дра­му крестьянства опосредованно. Суть этой драмы была та же, что и на более высокой ступени социальной лестницы, где она подвигала лю­дей торопливо завязывать узлы вассальной зависимости.

Попробуем изучить тот многообразный опыт, который предостав­ляет нам Европа по части сеньориальных связей. Например, мы видим общество, где в эпоху средневековья на первом плане были не столько феодальные, сколько сеньориальные связи, - таким обществом была Сардиния. И это не удивительно, потому что на этом острове, испы­тавшем на себе влияние всех процессов, происходивших на континен­те, как ведущий, несмотря ни на что, сохранился древний институт сель­ских старейшин, отрегулированный и упорядоченный во времена римского владычества; они помешали местной аристократии воспри­нять и освоить особую форму земельных отношений, закрепившуюся у франков. Зато мы не знаем ни одной страны, где бы при отсутствии сеньорий закрепился бы вассалитет. Свидетельство тому большая часть кельтских обществ на островах, Скандинавский полуостров, да и в са­мой Германии низменные земли, примыкающие к Северному морю: Дитмаршен, распололсенный над бассейном Эльбы, и Фризия от Эль­бы до Зуидерзее. Во всяком случае, в этой последней области сеньории отсутствовали вплоть до XIV-XV веков, но на протяжении именно это­го времени над массой свободных крестьян возвысилось несколько кла­нов «вождей» («воледь» наиболее точно ,передает фризское слово hoveling). Обладая земельной собственностью, нажитой не одним по­колением предков, эти деревенские тираны; содержали воинские отря­ды и с их помощью присвоили себе право осуществлять некоторые об­щественные функции, тем самым, хоть и поздно, но создав некое подобие сеньорий в зачаточном состоянии. Случилось это тогда, когда древние основы фризского социума, основанного, в первую очередь, на кровных связях, стали разрушаться.

Разумеется, в эпоху расцвета феодальных институтов в этих окра­инных по отношению к Западу социумах существовала зависимость мелких фермеров, рабов, отпущенников и свободных людей от могу­щественных и сильных собственников, равно как существовала и пре­данность соратников по отношению к принцу или главе военных похо­дов, но вместе с тем там отсутствовала общественная структура в виде строгой иерархии, требовавшей от крестьян полного подчинения, а от воинов полной преданности, которую мы и называем феодализмом.

Считаем ли мы, что причиной слабого развития феодализма в этих областях послужило отсутствие закрепившихся франкских традиций (далее во Фризии административные структуры, созданные Каролин-гами, очень быстро исчезли)? Безусловно, эта причина очень важна, но еще более существенной причиной нам представляется другая: в этих областях друяшнные отношения так и не преобразовались в вассаль­ные. Базовые факторы всегда берут верх над привнесенными. Там, где свободный гражданин, кем бы он ни был, продолжал оставаться вои­ном, готовым к несению военной службы, и ничем существенным в сво­ем вооружении не отличался от профессиональных элитных воинов, крестьянин легко избегал сеньориальной зависимости, а из дружин не формировался особый класс рыцарей с узкой специализацией и осо­бым, юридическим статусом sui generis. Там, где люди любого сословия могли найти поддержку и опереться на что-либо иное, нежели личное покровительство, - во Фризии это были родственные отношения, в Дит-маршене и у кельтов кроме родственных отношений еще и государ­ственные институты, близкие по типу к германским и скандинавским, -там ни отношения соподчинения, характерные для сеньории, ни ом-маж с феодом не становились главными в социальной жизни.

Больше того, сеньориальный режим, точно так лее, как феодальная система в целом, достиг полного развития лишь в тех странах, куда был ввезен. В Англии во времена нормандских королей не терпели не толь­ко рыцарских аллодов, но и крестьянских. На континенте и те, и дру­гие сохранялись гораздо дольше. По правде говоря, и во Франции на территории между Маасом и Луарой, а также в Бургундии в XII— XIII веках аллоды были улсе редкостью; скорее всего, на этих протя­женных пространствах они исчезли полностью. Зато значительное ко­личество аллодов сохранилось на юго-западе Франции, в некоторых провинциях центральной части Европы, таких, как Форез, Тоскана, но больше всего в Германии, особенно в Саксонии. В этих краях удиви­тельным образом сосуществовали аллоды старейшин, держания, объе­динившиеся вокруг усадеб; и должности управляющих, за которые не нужно было приносить никаких оммажей. Деревенские сеньории были куда древнее возникающих уже в начальный период феодализма струк­тур, характерных именно для этой формации. Однако и широкое рас­пространение сеньорий, и их разрушение объясняются - мы находим тому множество подтверждений - теми же самыми причинами, что и успехи и неуспехи вассалитета и института феодов.

3. Сеньор и держатели

Главным основанием отношений сеньора с держателями, кроме договора о личной зависимости, статьи которого формулировались расплывчато и, судя по всему, быстро забывались, была плата за зем­лю, во Франции она называлась «земельным обычаем», а в обиходном языке просто «обычаем», тогда как держатель именовался «человеком обычая».

С тех пор как появился феномен сеньории - пусть даже в зачаточ­ном виде, как, например, в Римской империи или англосаксонской Англии, - «обычай» (плата за землю) и был той главной определяю­щей, которая характеризовала новый социальный институт, отличая его от всех остальных. «Обычай» считался непреложным правилом и тогда, когда сеньорий стало много. Вот, например, решение парламен­та при Людовике Святом: если один из держателей перестал вносить плату в незапамятные времена, то поскольку остальные все это время продолжали вносить ее, она обязательна и для того, кто столько време­ни от нее укрывался (230). Так, по крайней мере, мыслили юристы. Житейская практика, как всегда, была более гибкой. Однако уважать ус­тановленные в старину правила были обязаны в те времена все - и господа, и слуги. Но вот пример, который как нельзя лучше подтверждает иллюзорность так называемой верности старине: на протяжении нескольких веков правила соблюдались,! однако сеньория IX века ни­чуть не похожа на сеньорию XIII.

И дело было совсем не в том, что земельные обычаи не были зафик­сированы письменно. Во времена Каролингов многие сеньоры после опроса жителей повелели писцам записать податные обычаи своих зе­мель, и эти подробные записи позлее стали именоваться «цензами» или «поземельшками». Дело было в том, что влияние меняющихся соци­альных условий было куда сильнее почтения к прошлому.

Обыденная жизнь служила источником множества конфликтов, и память юристов беспрестанно пополнялась новыми казусами и преце­дентами. Правила становились тягостной обузой чаще всего там, где за их соблюдением надзирала какая-либо юридическая инстанция, непод­купная и законопослушная. В IX веке в государстве франков эту роль обычно брали на себя королевские суды, но если мы знаем только о неблагоприятных решениях по отношению к арендаторам, то скорее всего только потому, что церковные архивы не позаботились сохранить все остальные. В дальнейшем судебную власть присвоили себе сеньо­ры, в результате чего мы лишились и церковных архивов в качестве источников. Но и самые законопослушные юристы отваживались дей­ствовать вопреки традиции, если она противопостояла интересам их покровителей. Так, аббат Сугерий в своих мемуарах хвалится тем, что заставил крестьян платить за свои земли не налог в сто су, как это было принято, а сумму, соответствующую полученному урожаю, что пред­ставлялось гораздо более выгодным (231). В жизни самовластию гос­под противостоял - и зачастую весьма успешно - редкостный консер­ватизм крестьян и крайняя неупорядоченность административных структур.

На начальной стадии феодализма перечень того, чем держатели платят «обычай», в различных сеньориях очень разнообразен. В опре­деленные дни крестьяне несли управляющему сеньории то несколько монеток, то - и такое бывало значительно чаще - несколько елсатыхна поле снопов, то кур из своего птичника, то соты из своего пчельника или добытые в лесу у диких пчел. В другие дни крестьяне трудились на господских полях или огородах. А вот и еще плата: крестьянин везет в дальнее поместье сеньора бочки с вином или мешки с зерном. Трудами крестьянских рук чинятся стены замка, приводятся в порядок рвы. Если к сеньору приехали гости, то крестьянин несет свою собственную постель, чтобы гостям хозяина было на чем спать. Наступает время охо­ты, и крестьянин кормит собачьи своры. А если сеньор объявляет на­конец военный поход, то крестьяне, собравшись под военным флагом, вывешенным деревенским старостой, превращаются в пехотинцев и оруженосцев. Подробное изучение всех этих обязанностей может стать содержанием исследования сеньории как экономического организма, приносящего доход. Мы же в нашей работе ограничимся тем, что отме­тим те изменения, которые обусловлены в первую очередь человечес­кими отношениями.

Зависимость крестьян от их общего господина выражалась в пер­вую очередь в том, что они самыми разными способами платили за пользование землей. Задачей начального этапа феодализма стало упрощение этого разнообразия. Достаточно большое количество обя­зательств, которые во франкскую эпоху существовали как отдельные, слились в конце концов в общую «поземельную повинность». Во Фран­ции она после того, как ее стали выплачивать в деньгах, стала имено­ваться «чинш», денежная рента. Что касается налогов, то мы видим, на начальном этапе управители сеньорий собирают их только в пользу го­сударства, так, например, собирали вооружение королевской армии, ко­торое потом было заменено денежным взносом. Когда все мелкие по-виности были объединены воедино, став общим побором, который собирали с этой земли в пользу ее господина, побор этот стал неопро­вержимым доказательством того, что власть мелкого вождя группы ста­ла преобладающей, а связи с вышестоящими инстанциями ослабели и перестали быть значимыми.

Проблема наследования, столь настоятельная для феодов воинов, почти не имела значения в истории сельских земельных наделов. По крайней мере в эпоху феодализма. Почти повсеместно крестьяне поко­ление за поколением работали на одних и тех же полях. Хотя бывали случаи, и подробнее мы будем говорить о них ниже, когда родственники по боковой линии не получали наследства в случае, если покойный держатель был рабом. Во всех остальных случаях право наследников всегда уважалось, но только в том случае, если они не покидали преж­девременно семейный круг. Права наследования были закреплены ис­конным местным обычаем, и господин стал вмешиваться в них в опре­деленные времена и в определенных краях только с тем, чтобы уберечь наделы от раздробления, мешающего получать ему строго определен­ные доходы. Наследственное право крестьян воспринималось настоль­ко само собой разумеющимся, что в документах на него только ссыла­лись как на давным-давно установленное и не нуждающееся в обосновании. Случилось ли это потому, что еще до того, как сельские общины превратились в сеньории, негласный обычай передавать наде­лы по наследству распространялся на мансы, которые были выделены из господской земли? Безусловно, так. Но еще и потому, что сеньоры были заинтересованы в непрерывности традиции. В те времена земля была важнее человека, а экономические условия не позволяли нанять за деньги или за пропитание большое количество рабочих рук, поэто­му более выгодным было иметь в своем постоянном распоряжении ра­бочие руки зависимых, которые могли содержать сами себя.

С некоторых пор сеньор стал присваивать себе в ущерб интересам своих крестьян монопольное владение) каким-либо правом или инст­рументом и взимал плату за пользование; среди новых сеньориальных поборов именно такие были самыми_; характерными. Так господин объявлял, что имеет исключительное право на продажу вина или пива в определенное время года. Или присваивал себе право за определен­ную плату ссужать быка или жеребца, необходимых для воспроизведе­ния потомства в стаде или табуне - в некоторых местах на юге лошадь­ми пользовались еще и для молотьбы. |Чаще всего сеньор принуждал крестьян молоть зерно на своей мельнице, печь хлеб в своей печи, да­вить вино в своей давильне. Характерным было и название этих побо­ров-принуждений, их повсеместно называли «хозяйские» (banalites). В эпоху франков такие поборы не существовали, и основанием для их возникновения слулсило признанное за сеньором право повелевать, на­зываемое старинным германским словом «ban» - хозяин. Само собой разумеется, что власть была искони неотъемлемой прерогативой сень­ора, но она укрепилась еще больше с тех пор, как у мелких хозяев по­явилось право судить своих подопечных.

Весьма показательно место «хозяйских поборов» не только в соци­уме, но и в пространстве. Практически их родиной стала Франция, где ослабление государственной власти и присвоение судебных и юриди­ческих функций крупными и мелкими сеньорами зашло дальше, чем где бы то ни было. И больше всего «хозяйских» поборов возникало там, где сеньор представлял самую высокую судебную инстанцию - «вер­ховный суд». В Германии же, где судебная власть принадлелсала по тра­диции прямым наследникам графов, которые были обычно судьями в империи франков, «хозяйские» не получили особого распространения. В Англии их было мало и появились они только после нормандского завоевания. Подводя итог, можно сказать, что власть сеньоров стано­вилась все более напористой и корыстолюбивой по мере того, как все менее энергичной и ощутимой была власть других «хозяев-банов» ко­роля и его представителей.

Приходская церковь почти повсеместно зависела от сеньора, если сеньоров в приходе было много, то, как правило, от одного из них, чаще всего того, чьим предком было построено здание церкви на террито­рии усадьбы. Но для того, чтобы распоряжаться церковью, вовсе не обя­зательно было ее строить: место общего отправления культа обычно считалось принадлежащим прихожанам. Там, где, как, например, во Фризии, сеньорий не было, храм принадлежал деревенской общине; во всей остальной Европе крестьянские общины не имели юридичес­кого статуса; обладал правами и мог представлять общину только гла­ва или руководящий ею старейшина. Право собственности на церковь, как откровенно говорили до грегорианской реформы, или право пат­роната, как стыдливо стали говорить потом, состояло прежде всего в праве назначать или указывать, кто будет викарием. Однако сеньоры зачастую присваивали себе и другое право - право использования в своих целях части церковных доходов. Надо сказать, что собираемая сеньором «произвольная талья» была не последним среди налогов, но приносила не так уж много, церковная десятина давала куда больше. Долгое время десятина была добровольным налогом, оставаясь как бы делом совести верующего, но государство первых Каролингов вмени­ло ее в обязанность, после чего и англосаксонский король сделал ее обя­зательной, подражая франкам. Изначально это была десятая часть лю­бого произведенного продукта, каков бы он ни был, и отдавали десятину натурой. На деле десятина очень быстро стала десятой частью сель­скохозяйственных продуктов. Но сеньоры все-таки не всегда присваи­вали ее. Англия избежала этого в силу того, что там поздно развились сеньориальные отношения. На континенте чаще всего кюре, а иной раз и епископы удерживали за собой частички этого налога. После грего­рианской реформы, обновившей религиозное чувство, десятина, попав­шая в руки светских, вновь вернулась к духовенству, чаще всего к мо­настырям, но иногда и к церквям. Присвоение этой статьи дохода, изначально предназначенной для духовных, господами, явно не пре­тендующими на жизнь вечную, было очень конкретным и наглядным примером того, что власть имущие не желали ни с кем делиться своим правом требовать каких-либо выгод от зависимых и подчиненных.

Денежная «помощь» или «талья», вносимая деревенскими держа­телями, равно как и «талья» вассалов, возникли примерно одновремен­но как результат общего для всех закона, обязывающего подчиненных помогать в трудную минуту своему господину. Поначалу эта помощь, точно так же, как когда-то десятина, облекалась в форму поддержки, о чем говорят ее наименования: во Франции «просьба», demande, или queste, «прошение», в Германии Bede, что означает «мольба», но ее на­зывали и более откровенно «toulte» от глагола tolir, что означает «брать». История «помощи», несмотря на то, что возник этот налог несколько позднее других, ничем не отличается от истории сеньори­альных монополий. Во Франции «помощь» была распространена по­всеместно, в Англию ее привезли нормандцы-завоеватели, в Германии она стала привилегией узкого круга сеньоров: только тех, кто имел пра­во верховного суда; по сравнению с Францией в Германии власть не была так раздроблена. Другое дело, что в эпоху Средневековья судья был всегда сеньором среди сеньоров. Вместе с тем и подать вассалов, и подать крестьян регулировалась общепринятым в данной местности обычаем, поэтому результаты были совершенно различными. Общим было одно: плательщики чаще всего представляли собой слабую сто­рону и не могли четко и жестко выделить случаи, когда должны были оказывать помощь; по мере того как денежные выплаты стали заме­нять выплату сельскохозяйственными продуктами, сеньор стал все чаще и чаще стал требовать «помощи». Но и этот процесс в каждой се­ньории шел по-своему. В Иль-де-Франс около 1200 года поместья, где взимание этого налога было ежегодным, а точнее, его брали два раза в год, соседствовали с усадьбами, где его требовали от случая к случаю. Этот налог был почти повсюду плавающим, так как для этой, слишком поздней, подати не так-то просто было найти место в устоявшейся си­стеме «добрых обычаев». Сроки для этой подати редко когда были оп­ределены, а там, где назначались сроки, произвольными оставались ее размеры. Неопределенность подати вызывала неоднозначное отноше­ние. В церковной среде, как отмечает один парижский документ, «чест­ные люди» признавали его законность. Зато его ненавидели крестьяне, которые нередко бунтовали против него. Сеньории, наполовину сфор­мированные в эпоху натурального обмена, не так-то легко приспосаб­ливались к нуждам новой экономики и к денежным отношениям.

Итак, в конце XII века крестьянин платит десятину, талью и мно­жество «хозяйских» поборов; ничего подобного в старинных сеньори­ях, существовавших еще в VIII веке, не было. Нет сомнения, что обя­занность платить стала куда более тяжелой. Зато трудовые повинности во многих провинциях были облегчены.

На территориях большей части Европы продолжался процесс дроб­ления земель, жертвой которого пали когда-то римские латифундии: сеньоры делили на участки свои господские «заказы», то раздавая их, надел за наделом, своим постоянным держателям, то наделяя ими но­вых держателей, а иногда превращая эти участки в небольшие феоды для своих вассалов, чтобы те поделили их между крестьянами. Причи­ны этого процесса были чисто экономическими, но мы не будем их здесь касаться и скажем только, что примерно с X века и на протяжении XI-го дробление земель происходило как во Франции, так и в Лота­рингии, и в Италии. Несколько позже то же самое стало происходить и в Германии по ту сторону Рейна, а также в Англии, но не без неожидан­ных поворотов, поскольку и сам сеньориальный режим там был уста­новлен не так давно. В это время стали говорить об облегчении повин­ностей, имея в виду, в первую очередь, отмену или облегчение крестьянских работ на господской земле. Так, например, в тех районах Франции, где при Карле Великом держатель должен был работать на своего господина большую часть недели, при Филиппе Августе или при Людовике Святом он трудился на господском поле или огороде всего несколько дней в году. Появление новых поборов, которое не минова­ло ни одну страну, было связано не столько с возрастанием власти сеньора, которая, безусловно, возрастала, сколько с растущей незаин­тересованностью этого сеньора в плодах сельскохозяйственной деятель­ности на собственных полях. Зато крестьянин, располагая большим ко­личеством рабочих дней и большим количеством земли, мог и больше платить, господин пользовался этим, стремясь возместить себе потери. Он уже не складывал в свои амбары множество мешков зерна, но, при­нуждая молоть крестьянское зерно только на господской мельнице, возмещал себе убытки, да и мельница не простаивала зря. Вместе с тем отсутствие постоянных и каждодневных трудовых повинностей пре­вращало крестьянина в экономически самостоятельного производите­ля, пусть достаточно дорого платящего за свою самостоятельность; се­ньор же превращался в земельного рантье, в итоге человеческая связь господина со своими слугами-крестьянами неизбежно ослаблялась. Ис­тория феода и история земельного держания являются, по существу, историей перехода социальной системы, основанной на личной зави­симости, к социальной системе, основанной на земельной ренте, иначе говоря, на получении доходов от земли.

Г л а в а I I. РАБСТВО И СВОБОДА

1. Точка отсчета: каковы были условия существования человека в эпоху франков

Представим себе государство франков в начале IX века - им мы временно и ограничимся, - и кого-либо из тех, кто, имея дело с боль­шим количеством людей, захотел бы определить их юридические пра­ва, обязанности и социальный статус: например, чиновника, представ­ляющего высшие круги юстиции и приехавшего с поручением в провинцию, прелата, изучающего свою паству, сеньора, решившего за­няться переписью своих подчиненных. В предложенной ситуации нет ничего надуманного. Мы знаем не один документ такого рода. Но кар­тина возникает сложная и разноречивая. В одном и том же краю, при­мерно в одно и то же время мы не находим двух сеньориальных описей, которые пользовались бы одинаковой юридической терминологией. Это свидетельствует прежде всего о том, что живущие в те времена люди очень смутно представляли себе общество, в котором жили. Но дело не только в этом, а еще и в том, что в этом обществе взаимопересекались очень разные системы юридического мышления. Одни опирались на прошлое, где и черпали свою терминологию, хотя это прошлое тоже не было однородным, в нем взаимодействовало несколько разнонаправ­ленных традиций: германская, римская, и юридические понятия, поза­имствованные оттуда, не так-то легко было приспособить к современ­ности. Другие старались как могли' передать именно современность и передавали весьма неуклюже.

Но какой бы ни была терминология, она всегда отражала одно глав­ное и существенное противопоставление - противопоставление сво­бодных людей и рабов (по-латыни servi)J Хотя дух христианства и ес­тественное течение жизни несколько смягчили положение рабов, определенное все теми же жестокими уложениями, которые уцелели от гражданского кодекса римских императоров, но в правовом отно­шении рабы по-прежнему оставались вещью своего господина, кото­рый по своей воле распоряжался их телом, трудами и достоянием. Ли­шенные каких бы то ни было личностных примет, эти «чужаки» от рождения были обречены быть пограничным элементом по отношению к народу как к некой целостности. Рабов не брали в королевскую ар­мию. Они не имели права не только заседать в суде, но и лично прино­сить в суд жалобу, их судили только в том случае, если, совершив ка­кое-либо серьезное преступление, они были переданы государственным властям своим господином. Народ франков, populus Francorum, состав­ляли только свободные люди, впрочем без всяких этнических разли­чий, и доказательством этому то, что в конце концов название нацио­нальности и юридическое состояние стали взаимозаменяемыми синонимами: франк (franc) означало вместе с тем и «свободный».Но если приглядеться внимательнее) то противопоставление сво­бодного человека и раба тоже не отличалось особой четкостью. Среди рабов - а число их в целом было совсем невелико - в зависимости от условий жизни выделялось несколько групп. Одна, употребляемая то на тяжелых домашних работах, то на тяжелых полевых, кормилась в доме хозяина или на его подворье. Их судьбой и было пребывать жи­вым инвентарем, они официально числились движимым имуществом. Раб-держатель земли, напротив, имел свой собственный дом, жил тру­дами своих рук, имел право продавать в свою пользу избытки собран­ного урожая; он не зависел от хлеба господина, и господская рука дотя­гивалась до него только от случая к случаю. Хотя, безусловно, повинности его по отношению к владельцу господского двора были крайне тяжелыми. Но при этом нужно иметь в виду, что если юриди­чески, на бумаге, эти повинности ограничивались изредка, то жизнь их ограничивала всегда. И хотя в отдельных описях значится, что слуга «должен делать всякую минуту то, что ему прикажут», на деле выгода диктовала хозяину необходимость предоставить каждому работнику возможность трудиться на своем наделе, иначе сам он лишался, воз­можности получать с этих работников оброк. «Рабы с домом» жили, таким образом, жизнью, ничем не отличающейся от жизни других дер­жателей-арендаторов, с которыми они часто роднились посредством браков, и мало-помалу по своему правовому статусу стали приближать­ся к этим держателям. Королевские суды стали признавать, что обя­занности рабов определяет «земельный обычай» точно так же, как и обязанности крестьян. Само по себе это было вопиющим противоречи­ем: рабство не могло предполагать никакой стабильности, оно означа­ло произвол. Мы знаем, бывали случаи, когда рабы служили в дружи­нах верных, которыми окружали себя сеньоры. Авторитет воина, оказанное господином доверие, словом, то, что в капитуляриях зовется «честью вассала», обеспечивало таким рабам в обществе положение и возможности, несовместимые с рабством, и по этой причине короли в виде исключения разрешали им приносить клятву верности, какую при­носили только по-настоящему свободные франки.

Что же касается свободных людей; то там путаницы было еще боль­ше. Различие имущественных состояний, а эти различия были очень велики, накладывались на социальные и правовые. Какого бы благо­родного происхождения ни был воин, но если он был настолько беден, что не мог сам экипироваться, то не мог и служить в королевском вой­ске. Можно ли было считать подобного бедняка полноправным чле­ном франкского народа? Как свидетельствует один капитулярий, бед­ные были «свободными второго сорта», а другой ордонанс прямо противопоставляет «свободных» и «бедных» (232). Положение усугуб­лялось еще и тем, что в эти времена, с одной стороны, все были слугами короля, а с другой - все формально свободные зависели от того или иного господина, поэтому общественное место каждого определяли бес­численные нюансы субординации.

Держатели в сеньориях, не будучи по своему статуту рабами, в офи­циальных документах именуются чаще всего латинским словом «ко­лоны». В самом деле, жители многих областей франкского государства, когда-то живших по законам римской империи, были потомками тех, кто подчинялся законом колоната. Однако главная характеристика ко­лона, его нерасторжимая связь с землей, со временем перестала быть определяющей и главной. Много веков тому назад властями Западной Римской империи было задумано связать каждого человека (в случае, когда это было возможно) с его наследственной профессией и вместе с тем с определенной податью: солдата со службой в армии, ремесленни­ка со своим ремеслом, декуриона со службой городского управления, крестьянина со своим полем, которое он не мог покинуть и которое важ­ный господин не мог у него отнять. На огромных пространствах могущественная имперская администрация превратила эту мечту почти что в реальность. Но ненадолго: ни варварские королевства, ни их наслед­ники, средневековые государства, не обладали необходимым для уп­равления авторитетом, - им не удавалось всерьез преследовать беглых крестьян и запрещать новоиспеченному сеньору принимать их. К тому же в руках неопытных управителей земельный налог постоянно понижался, что окончательно подрывало интерес к усилиям, направленным на удержание людей на земле. Знаменательно, что в IX веке многие колоны были помещены на «рабские мансы», то есть на те, что когда-то были переданы рабам, тогда как рабам частенько доставались «неза­висимые мансы», то есть те, что изначально принадлежали колонам. Разлад между общественным положением человека и типом получен­ного им надела, отягощенного определенными обязательствами, зак­репленными за ним в прошлом, вносил дополнительную социальную путаницу. И не только. Еще он свидетельствовал о том, что наслед­ственный труд на одном и том же клочке земли перестал быть уважае­мым.

Это и понятно. Разве могло сохраниться абстрактное понятие рим­ского права, превращающее свободного по своему личному статуту че­ловека в колона, «раба той земли, на которой он родился», иными сло­вами, делающим его зависимым от неживого предмета, а не от человека, в реалистические времена, когда люди видели все социальные отноше­ния как отношения зависимости, подчинения и покровительства меж­ду людьми из плоти и крови? Разумеется, нет, и если римское право гласило, что «Колон должен быть возвращен на ту землю, на которой родился», то свод романских законов, созданный на основании римс­ких в начале VI века и приспособленный к нуждам вестготского госу­дарства, гласит: «колон должен быть возвращен своему хозяину»(233). При этом колон IX века точно так же, как его давний предшественник, с точки зрения закона являлся свободным человеком. Он приносит клятву верности господину, он иной раз появляется на судебных засе­даниях, но с государственными властями контакты у него редки и слу­чайны. Попадал ли колон в королевское войско? Только под знаменем сеньора, от которого получил надел. Мог ли он обратиться в суд? При­вилегия иммунитета, а еще чаще установившиеся обычаи, которые эта привилегия обычно превращала в закон, делал сеньора судьей для тех, кому он покровительствовал. Таким образом, положение колона в об­ществе все больше и больше становилось положением человека, зави­симого от другого человека, причем зависимого настолько, что сеньо­ру казалось совершенно естественным регламентировать семейные отношения своего подчиненного: колону запрещалось жениться за пре­делами своей сеньории, его брак с совершенно свободной женщиной считался «неравным», церковное право отказывало колону в праве вступать в монашеские ордена, а светское право предусматривало для него телесные наказания, предназначавшиеся изначально только для рабов, и если сеньор освобождал колона от всех его обязательств, то это рас­сматривалось как дарование ему вольной. Так что не без оснований, в отличие от множества других латинских юридических терминов, тер­мин «колон» исчезает из галло-романских языков. А если другие ла­тинские названия, обозначавшие социальный статус человека, остались, то претерпели множество смысловых изменений, так что их неизмен­ность была и внешней, и иллюзорной. Уже начиная с эпохи Каролингов название «колон» теряется среди множества других слов, обозна­чающих слуг господина, документы обычно объединяют их под единым названием «mancipia» (челядь), которое в классической латыни было синонимом рабства, а в вульгарной стало обозначать нечто довольно расплывчатое: «людей, зависимых от господина». Название «колон», с одной стороны, приблизилось к понятию «раб, обладающий домом», а с другой - почти что слилось с еще одним, обозначающим того, кому оказывалось покровительство, но кто не был воином.

Мы уже знаем, что практика покровительства не ограничивалась высшими классами. Множество скромных, незаметных свободных обы­вателей тоже искали себе защитника, но не хотели ради покровитель­ства превращаться в рабов. Отдавая покровителю свои земли, с тем чтобы получить их обратно уже в качестве держания, эти люди вступали со своим новым господином в достаточно тесные отношения, которые в течение долгого времени оставались вместе с тем достаточно неопре­деленными. По мере того как эти отношения обретали определенность, они все больше походили на модель, которая была уже очень распрос­транена и словно бы предназначена быть прототипом всем остальным отношениям зависимости: модель «отпущенника с обязательствами».

На протяжении последних веков существования Римской империи на обширных территориях, которые стали впоследствии империей франков, было отпущено огромное количество рабов. Множество ра­бов отпускалось каждый год ив королевстве Каролингов. Для хозяев это было выгодно по многим причинам. Изменившиеся экономичес­кие условия способствовали тому, чтобы огромный штат рабов, обра­батывающий латифундии, дробился на более мелкие группы, а лати­фундии на участки. В эти времена основой обогащения стали не столько урожаи, непосредственно получаемые с обработанных огромных тер­риторий, сколько получение оброка и непосредственных услуг; что лее касается возможностей управления, то выгоднее и эффективнее было оказывать покровительство и управлять свободными людьми, взаимо­действие со свободными предствителями народа предоставляло гораз­до большие возможности, нежели обладание бесправным человеческим стадом. Был и еще один фактор: желание получить спасение души, это желание особенно настоятельно заявляло о себе в минуты опасности, грозящие близкой смертью, тогда становился внятен и голос церкви, которая хоть и не ратовала никогда за освобождение рабов как тако­вых, но постоянно пеклась об освобождении христиан, попавших в раб­ство. Поэтому как в Риме, так и в Германии получение свободы было закономерным завершением многих рабских судеб. И вполне возмож­но, что в варварских королевствах процесс освобождения рабов пошел даже быстрее.

Но дело было вовсе не в благородстве господ, которые будто бы пожелали поступиться своими правами, нет процедуры более громозд­кой, чем освобождение раба во франкском государстве в IX веке. Вме­сте с тем как традиции романского мира, так и германское право давали много возможностей для освобождения рабов, определяя существова­ние отпущенников с удивительным многообразием. Если анализиро­вать практику, то все документы по этой части можно разделить на две большие категории: в первом случае отпущенник больше не зависел ни от какого господина, кроме того, чьей помощи будет искать впос­ледствии по своей собственной воле, во втором - отпущенник и в сво­ем новом положении сохранял некоторую зависимость и определен­ное количество обязательств либо по отношению к старому хозяину, либо по отношению к новому покровителю - например, к церкви, - к которому его отпустил хозяин. Обычно эти обязательства считались вечными и должны были передаваться из поколения в поколение по наследству, создавая таким образом подлинную наследственную «кли­ентуру». Первый вид «отпущения», говоря языком того времени, - о котором мы упоминали, встречается крайне редко, второй, напротив, очень часто, так как соответствует интересам обеих сторон. Если «от­пускающий» и соглашался лишиться раба, то, естественно, был заин­тересован в том, чтобы сохранить его в качестве зависимого. А отпу­щенник и сам не мог решиться жить без защитника и сразу же обретал покровителя, в котором нуждался. Вновь возникшая связь отпущен­ника и хозяина считалась такой крепкой, что церковь, требовавшая от своих пастырей полной независимости, отказывала отпущенникам в рукоположении, так как эти, пока еще только по названию свободные люди находились в очень и очень тесной зависимости. Обычно отпу­щенник тут же становился держателем-арендатором у своего патрона: либо будучи и раньше «рабом с собственным домом» с уже установ­ленными для него повинностями и обязательствами, либо получая от господина надел при освобождении. Новая зависимость обычно под­черкивалась обязательствами более конкретного и личного характера. Иногда, а вернее, чаще всего это было обязательство отдавать патрону часть имущества, достающегося держателю по наследству (побор с на­следства, «право мертвой руки»). Еще более частым обязательством был поголовный побор, который год за годом вносил отпущенник и который впоследствии переходил по наследству к его потомству. Регу­лярно вносимые подати были для господина не только немалым дохо­дом, что, естественно, было немаловажно, но способствовали также и другому: постоянно, через небольшие промежутки времени собирае­мые подати поддерживали постоянную связь между хозяином и слугой, эта связь уже не могла ослабнуть из-за небрежения слуги или забыв­чивости хозяина. Именно такой механизм отпускания на волю был за­ложен германским обычаем. Все остальные страны легко переняли и усвоили его именно потому, что он органично предполагал обязатель­ства.

Отдаваемая часть наследства и поголовный побор - эти два прояв­ления зависимости надолго удержатся в средневековом обществе. Бо­лее того, эти поборы очень скоро перестанут относиться только к тес­ному мирку отпущенников. Как отмечают, специально оговаривая это, некоторые акты отпущения, несколько денье или определенное коли­чество медовых сотов, вносимые каждый год, являлись как бы платой за покровительство, оказываемое бывшему рабу хозяином, преобразив­шимся в патрона. Однако отпущенники не были единственными так называемыми свободными людьми, которые добровольно или насиль­но соглашались жить под мундебуром могущественного сеньора. На­чиная с IX века система поборов широко распространяется повсюду; по-разному называясь, они всегда относятся к группе лично зависи­мых, и связь этих групп с покровителем всегда характеризуется следу­ющим: со стороны слабого - достаточно тяжелая наследственная под­чиненность, со стороны сильного - право распоряжаться и, как следствие, получать выгоды. Одним словом, в разнообразном перепле­тении отношений хозяев и слуг мало-помалу начинают возникать не­кие узлы, вокруг которых на протяжении последующих лет будут фор­мироваться новые социальные механизмы.

2. Серваж во Франции

Во Франции и в Бургундии на протяжении начального этапа фео­дализма шли определенные, сходные между собой процессы, в резуль­тате которых в корне изменилась старая общественная номенклатура. Процессы эти были следующими: во-первых, к этому времени забы­лись письменные законы. Во-вторых, часть описей франкского перио­да погибла, а другая не годилась как источник для сведений в силу того, что изменился не только юридический словарь, но - что гораздо суще­ственнее, - поземельные планы многих участков. В-третьих, как сень­оры, так и судьи были настолько невежественны, что не в силах были загромождать свою память воспоминаниями о былой юридической си­стеме. И все-таки в новой социальной классификации, которая так или иначе сложилась, центральная роль стала принадлежать противопос­тавлению, привычному коллективному сознанию еще с древнейших времен: противопоставлению свободы и рабства. Другое дело, что смысл этих двух понятий изменился коренным образом.

Стоит ли удивляться, что былой смысл этого противопоставления перестал быть понятным людям другого времени? Как могло быть ина­че, если во Франции рабов в прямом значении этого слова уже почти что не было. А в скором времени они исчезли вовсе. Дело в том, что образ жизни рабов-держателей не имел ничего общего с рабством как таковым. Что же касается того небольшого количества рабов, которые до поры до времени жили при доме и кормились хлебом своего госпо­дина, то смерть и отпуск их на волю приводили к тому, что подобного рода слуги просто исчезали, так как неоткуда было их больше взять. Религиозное чувство запрещало превращать взятых во время войны пленников-христиан в рабов и пользоваться их услугами. Правда, про­должали существовать рынки рабов, и пополняли их налеты на страны язычников, но главные артерии работорговли не достигали централь­ной Европы, а вернее, только пересекали ее, поскольку купцы, очевид­но, не надеясь на богатых покупателей, направляли свой товар в му­сульманскую Испанию или на Восток.

Еще больше повлияло на изменения смысла понятий «раб» и «сво­бодный» ослабление государства, лишив эти статусы конкретного раз­личия: когда-то свободный был полноправным гражданином своей страны, раб существовал вне каких-либо социальных и общественных институтов. При этом люди по-прежнему представляли себе общество как сосуществование людей свободных и несвободных, сохранив для последних их латинское название servi, которое во французском зву­чало как «серв». Однако линия разделения этих двух групп незамет­ным образом переместилась.

Иметь покровителя-сеньора не казалось в те времена ущемлением свободы. Кто лее его не имел? Но по понятиям того времени, свобода кончалась там, где не существовало возможности выбирать, поскольку хотя бы один раз в жизни человек мог совершить свой выбор. Другими словами, любая связь, переходящая по наследству, воспринималась как признак рабства. Неразрывная связь, на которую ребенок был обречен еще «в животе матери», и была самой главной тяготой традиционного рабства. Почти физическое ощущение этой несвободы содержится в выражении «слуга плотью и кровью», которое в народном языке по­явилось как синоним раба. Вассал, у которого оммаж не был наслед­ственным, воспринимался - мы это уже знаем - как человек безуслов­но «свободный». Зато со временем стали помещать в категорию «рабского сообщества» не слишком многочисленную группу рабов-дер­жателей с их потомками и гораздо более Многочисленную группу тех зависимых, чьи предки сделали выбор и за себя, и за своих потомков: наследников вольноотпущенников и зависимых бедняков. Иной раз приравнивали к этой же категории еще и незаконнорожденных, чуже­земцев и иногда евреев. Лишенные естественной поддержки семьи или соплеменников, все эти люди автоматически считались находящими­ся под опекой князя или главы того места, где они поселились; фео­дальное общество стало считать их сервами и в качестве таковых под­чиняло сеньору, на землях которого они жили, или того, кто имел на этих землях право высшего суда. В эпоху Каролингов все большее чис­ло подопечных должно было платить поголовный побор, что не меша­ло им сохранять и получать статус свободного человека, поскольку хо­зяин раба забирал у него все, а свободный человек платил своему защитнику некую компенсацию. Но мало-помалу этот побор, воспри­нимаемый поначалу как почетный, стал вызывать презрение, а позже судьи стали считать его признаком рабства, хотя брали его с одних и тех же семейств и на том же самом основании. Новая социальная клас­сификация отвела иное место той связи, знаком которой был поголов­ный побор.

Семантический сдвиг, малозаметный, как и все семантические сдви­ги, для современников, свидетельствовал о коренном изменении шка­лы социальных ценностей. Замещение понятий начало проявляться с конца эпохи Каролингов, когда уже очень неточно стали употреблять термины, относящиеся к рабству, поскольку они утратили прежний смысл и не получили нового. Формирование точного смысла продол­жалось довольно долго. Социальная терминология менялась не только в зависимости от провинций, но и от писцов, которых приглашали пи­сать документы. Во многих провинциях потомки рабов, освобожден­ных с обязательствами, сохраняли до начала XII века особое название culverts, происходящее от латинского collibertus, то есть «отпущенный». Но со временем, несмотря на «отпущение» этих людей на волю, их счи­тали лишенными «свободы» в новом понимании этого слова. При этом они составляли класс, стоящий над обыкновенными сервами. Зато воп­реки фактическому слиянию по образу жизни и исполняемым обязан­ностям с отпущенниками, за другими семьями сохранялось название «подзащитные» или «признанные» (последнее определение было си­нонимом понятия «под покровительством»). Если человек вместе со своим потомством отдавал себя под покровительство сеньора и среди прочих обязательств обещал платить и поголовный побор, то в догово­ре могли либо недвусмысленно объявить его добровольно принявшим рабство, либо, как в старинной франкской формуле коммендации, вклю­чить статью о непременном сохранении свободы, или, напротив, составить договор так осторожно, что в нем не будет ни одной компромети­рующей формулировки. В аббатстве святого Петра в Генте собраны по­добные договоры за несколько веков, и любопытно, что в них увеличи­вается количество терминов, касающихся именно рабства.

Думаю, что число договоров по поводу добровольной передачи себя в руки сильного было значительно .большим, чем мы имеем возмож­ность сейчас изучить, хотя и то немногое, что у нас есть, впечатляет и волнует, но вместе с тем не; эти люди были главным пополнением клас­са средневековых рабов. Без заключения подобных договоров, росчер­ками приказов, насилием и изменением юридической логики, огром­ная масса сеньориальных крестьян, как бывших, так и пребывающих таковыми, медленно перетекла в рабское состояние, названное старым именем, но имеющим новое содержание. В деревне Тиэ в Паризии в начале IX века среди 146 семейств было только 11 рабов, 130 колонов, а 19 из находящихся под покровительством платили поголовный побор, в царствование Людовика Святого почти все население этой де­ревни стало считаться рабами.

До последних времени средневековом обществе оставались люди, а точнее, целые сообщества, которые так и не получили своего места в социуме. Крестьяне Рони-су-Буа были или не были рабами церкви Свя­той Женевьевы? Жители Ланьи были или не были рабами этого аббат­ства? Подобные проблемы занимали и королей, и пап, начиная с цар­ствования Людовика VII и кончая царствованием Филиппа III. Обязанные платить побор на наследство, поголовный побор и испол­нять множество других обязательств, давно считающихся несовмести­мыми с состоянием «свободного» человека, горожане самых разных го­родов северных провинций в XIII веке не позволяли обращаться с собой как с рабами. Разного рода варианты не отменяли существования ос­новной проблемы. С первой половины XII века «coulverts» исчезают в качестве отдельной социальной группы, и само это слово становится синонимом серва, единственной категории людей, находящихся в лич­ной зависимости, связанных с хозяином самим фактом своего рожде­ния и, следовательно, помеченных родимым пятном рабства.

Само собой разумеется, дело было совсем не в названиях и не в сло­вах. Дело было в том, что определенного рода ущемления в правах, ко­торые традиционно сопутствовали рабскому состоянию, были перене­сены на «несвободных», по сути, совершенно новую социальную категорию, которая, однако, не ощущалась как новая. Ущемления были следующими: запрет вступать в монашеские ордена, отсутствие права свидетельствовать в суде против свободного человека (как привиле­гию такое право получали королевские сервы и сервы некоторых церк­вей), что безусловно характеризовало положение этих людей как уни­женных и презираемых. И, с другой стороны, для этих людей разрабатывались особые уложения, перечисляющие множество самых разных повинностей. Повинности, разнообразие которых зависело от специ­фики местных обычаев, имели вместе с тем и нечто общее, все они со­впадали в главном, потому что у общества, в котором они сформирова­лись, несмотря на бросающуюся в глаза дробность, был единый фундамент. Главным побором был поголовный. Затем большой выкуп за возможность заключить брак с представителем другого сословия, так как в принципе этим людям было запрещено вступать в брак со сво­бодными и сервами, принадлежащими другому сеньору. И наконец, нечто вроде налога на наследство. В Пикардии и Фламандии побор на наследство носил регулярный характер: при каждых похоронах сеньор брал или небольшую сумму денег, или, что бывало гораздо чаще, заби­рал лучшее из движимого имущества, например, лучшую корову. В других местах сеньоры считались с тем, что собственность была обще­семейной: если у покойного были сыновья (иногда братья), которые жили вместе с ним «вокруг одного очага», то сеньор не получал ничего. Если же подобного не было, то все имущество отходило сеньору.

По существу дела, какими бы тяжелыми ни были эти поборы и ущемления, по самой своей сути они противоречили состоянию раба, потому что предполагали наличие в руках должника настоящего на­следственного владения. В качестве держателя серв имел равные со все­ми остальными обязанности и права: владение его было надежно обес­печено, обязанности определены и он был вправе распоряжаться своими доходами. Положение его не похоже и на положение колона, который был прикреплен к своему участку земли. Хотя, безусловно, сеньоры старались удержать своих крестьян. Что значила земля без человека? Но помешать перемещениям в те времена было трудно: с одной сторо­ны, из-за дробности власти все принудительные меры становились не­эффективными, с другой, было много незаселенных земель, поэтому угроза лишить беглого надела никого не пугала - беглец был уверен, что непременно найдет себе новое пристанище. Сеньоры боролись с побегами как таковыми, кто именно будет бежать, их не интересовало. Вот два сеньора договариваются не принимать друг от друга беглых, ни слова не сказано о том, будут ли свободными или сервами те, чьему передвижению они хотят таким образом помешать.

Социальное положение человека и тип земельной собственности никак не были соотнесены между собой. Ничего не мешало тому, что­бы во владении серва оказался аллод, высшая форма земельной соб­ственности. Примеры владений подобного рода встречаются вплоть до XIII века, при этом серв не вносил за свою землю чинша, но не мог про­дать своего аллода без разрешения сеньора, которому принадлежал, что, по существу, сводило на нет независимое владение. Гораздо чаще встре­чался другой случай: серв, являясь держателем земли, держал ее не от того сеньора, с которым был связан. Иными словами, он принадлежал одному господину, а жил на земле другого. Но когда в эпоху феодализ­ма страшились путаницы владений? «Я отдаю «Святому Петру» в Клюни этот участок со всей принадлежностью, - читай: со всеми правами владения землей, - кроме виллана, который его обрабатывает, его жены, сыновей и дочерей, поскольку они мне не принадлежат», - гласит бур­гундский акт конца IX века (234). Подобная двойственность была орга­нически присуща положению некоторых покровительствуемых. Час­тые перемещения населения, характерные для того времени, делали это положение не исключительным. Разумеется, время от времени возни­кали деликатные проблемы раздела, и какой-нибудь из многих хозя­ев - либо земли, либо слуги - терял свои права. Но что знаменатель­но, - все единодушно признавали первенство отношений человека и человека. Так, например, если раб совершал преступление, за которое карали «кровью», то судить его должен был не кто иной, как только господин «его тела», вне зависимости от того, имел ли тот право быть судьей, и невзирая на то, на какой территории жил подсудимый. Под­водя итоги, скажем, что не связь с землей определяла положение серва, его клеймом была излишне тесная связь с другим человеческим суще­ством, и, где бы он ни оказался, он не мог разорвать этой связи, прико­вавшей его к прошлому.

И раз сервы средневековья в большинстве своем не были потомка­ми римских рабов, их положение и условия существования не были смягченным вариантом старинного рабства или античного колоната. При помощи старых слов и позаимствованных в разных слоях прошлого характеристик социум заявлял о своих нуждах и представлениях, сфор­мировав совершенно новый социальный институт. Удел сервов безус­ловно был очень тяжелым. За бесстрастными строками документов встает порой жестокая и трагическая действительность. Генеалогия семьи серва, восстановленная в Анжу в XI веке, в силу необходимостей судебного процесса завершается словами: «Нив был зарезан Виалом, своим господином». Часто вопреки обычаю, господин настаивал на самовластном произволе: «он мой от подошв до макушки», так гово­рил об одном из своих сервов аббат из Везеле. Но многие из «принад­лежащих душой и телом» всяческими уловками, а то и бегством стре­мились избавиться от своего ярма. Думается, что не все лживо в описании сервов своего аббатства монахом из Арраса: они-де всячески открещи­ваются от своей зависимости в мирные времена, но кричат о ней, как только возникает реальная опасность, и они нуждаются в защите (235). Покровительство и притеснение - между этими двумя полюсами ко­леблется любое племя зависимых. И они же являются краеугольными камнями того порядка, который порождает рабство. Но не все крестьяне оказались в рабстве, далее если их земли попа­ли в зависимость, или так в ней и пребывали. Документы, которые со­путствуют, сменяя друг друга, всей эпохе феодализма, упоминают на­ряду с сервами и тех, кто недвусмысленно обозначен как «свободный».

Не будем представлять их себе крестьянами-арендаторами, кото­рые связаны с главным владетелем земли деловыми отношениями долж­ников и кредитора. Мы изучаем социум, где все связи высших и низ­ших были проникнуты в первую очередь чисто человеческими отно­шениями, поэтому главной обязанностью свободных крестьян было не столько исполнение повинностей, выплата оброка и работы по дому или в поле, сколько помощь и послушание. В свою очередь, они рас­считывали на его покровительство. Солидарность, которая таким об­разом устанавливалась, была настолько крепка, что сеньор был вправе рассчитывать на компенсацию, если кто-нибудь из его «свободных» слуг получал рану, точно так же, как в случае кровной мести ему впол­не могли мстить слуги обиженного без различия статуса, и это счита­лось вполне законным. Значимость этой солидарности подтверждает и то, что ее ставили выше тех обязательств, которые, казалось бы, дол­жны были быть самыми главными. Трудно увидеть рабов в обитателях городка, которым владели как общей собственностью Людовик VI и сир де Монфор, раз их обязывали специальным указом в случае войны между их двумя сеньорами соблюдать нейтралитет, причем одним из этих сеньоров был сам король (236). Но как бы ни была тесна эта связь, она таила в себе всевозможные неожиданности. Однако вернемся к тер­минологии: «виллан» означает обитатель сеньории, которая по-латин­ски именовалась виллой; «хозяин» (bote), «житель» (manant), «лег-встал» (couchant et levant) - во всех этих наименованиях содержится идея обитания и их относили ко всем держателям без исключения, в том числе и к сервам. И точно так лее именовались и «свободные» держатели, потому что они и были в подлинном смысле жителями. А если свободный продавал, отдавал или оставлял землю, чтобы отправиться куда-то? Попрощавшись с землей, он прощался и с господином, с кото­рым отныне его ничего не связывало. Именно поэтому виллан, хозяин, яситель - правда, после некоторого периода раздумий и неувереннос­ти - считался все-таки свободным и в конечном счете был избавлен от ограничений в отношении брака и налога на наследство, которые для «слуг плотью и кровью» служили дополнительным подтверждением той суровой зависимости, в которой находился как «хозяин», так и его семья.

Как много для изучения проблемы свободных и несвободных крес­тьян могла бы нам дать карта! Но, к сожалению, набросок ее получится очень приблизительным. Мы знаем, например, по какой причине Нор­мандия, преображенная скандинавскими нашествиями, представляла бы на этой воображаемой карте белое пятно в силу отсутствия там раб­ства. Попадались бы на ней и другие белые пятна, которые куда труд-, нее было бы объяснить: например, Форез. Остальная страна была бы достаточно густо заселена рабами, но рядом с ними, словно засеянные поля - то большие, а то не очень, соседствовали бы свободные вилла­ны. Иногда свободные и сервы жили бы рядом, друг напротив друга, под рукой одного сеньора, а иногда свободные жили бы обособленно целой отдельно стоящей деревней. Даже !если бы у нас было гораздо больше сведений, и мы могли бы определять причины, по которой одна семья приняла наследственное рабское состояние, а другая, наоборот, удержалась в свободном состоянии, многое все равно осталось бы для нас загадкой. Иногда к решению подталкивал акт насилия, который трудно заметить и вычленить, иногда простая случайность. Но может быть, поучительнее всего именно эта пестрота различных человечес­ких состояний. В идеальном феодальном: обществе вся земля должна была бы представлять собой феоды или держания вилланов, а значит, каждый человек должен был бы быть или вассалом или рабом. Но фак­ты еще и еще раз нам напоминают, что общество вовсе не геометричес­кая фигура.

Том второй, Книга третья ФЕОДАЛЬНЫЙ СТРОЙ КАК ТИП

СОЦИАЛЬНОГО УСТРОЙСТВА