Возвращение к проблематике упадка

Патентованные американофобы предлагают привычный ответ: Америка, порочная по своей природе, - государ­ственное воплощение пагубности капиталистической системы. И сегодня для закоренелых ненавистников Америки, будь они почитателями мелких провинциаль­ных деспотов типа Фиделя Кастро или нет, осознали ли они безусловный крах плановой экономики или нет, насту­пил праздник. Ибо они могут наконец говорить, не вы­зывая улыбки, о негативном вкладе Соединенных Штатов в равновесие и благополучие планеты. Но не будем обма­нывать себя: соответствие взглядов этих структурных критиков Америки реальностям и нашему времени — это соответствие остановившихся часов, которые все же дважды в сутки показывают правильное время. Кстати, самыми типичными среди них являются сами же амери­канцы. Читайте публикации Ноама Чомски. Вы не обна­ружите там никакого понимания перемен в мире. После, как и до исчезновения советской угрозы, Америка у него остается все такой же милитаристской, притесняющей других, и так же ложно либеральной сегодня в Ираке, как и четверть века тому назад во Вьетнаме (См.: Chomsky N. Rogue States. The Rule of Force in World Affairs. – L.: Pluto Press, 2000). Но Америка, по мнению Чомски, не только порочна, она еще и все­могуща.

В качестве более современного и более сконцентриро­ванного на вопросах культуры примера можно привести книгу «Джихад против Мак-мира» Бенджамина Барбера, который рисует нам картину мира, опустошенного вой­ной между презренной американской инфракультурой и не менее ненавистными пережитками трайбализма (Barber B.R. Jihad vs. Mc World. How Globalism and Tribalism are Reshaping the World. – N.Y.: Ballantine Books, 1995.). Но объявленное им торжество американизации свиде­тельствует о том, что и Бенджамин Барбер, вопреки своей критичности и не сознавая сам это полностью, является американским националистом. Ведь он тоже переоцени­вает могущество своей страны.

В том же регистре переоценки мы обнаруживаем по­нятие «американское гипермогущество». Какое бы уваже­ние ни внушала внешняя политика, проводившаяся Юбером Ведрином во времена, когда он был министром иностранных дел, мы должны признать, что это понятие, которое ему столь нравится, скорее ослепляет аналити­ков, нежели освещает им путь.

Все эти рассуждения не помогают нам понять сегод­няшнюю ситуацию. Они заранее предполагают преувели­ченные представления об Америке, иногда в измерении зла и всегда в измерении могущества. Они не позволяют нам проникнуть в тайну американской внешней полити­ки, поскольку ответ надо искать в сфере ее слабости, а не могущества. Блуждающая и агрессивная, напоминающая походку пьяницы стратегическая траектория «одинокой сверхдержавы» может быть удовлетворительно объясне­на только на пути выявления нерешенных или неразре­шимых противоречий и вытекающих отсюда чувств неудовлетворенности и страха.

В этой связи чтение трудов аналитиков американского истеблишмента проливает больше света на реальность. Несмотря на все противоречия между ними, у всех: и у Пола Кеннеди, и у Сэмюэля Хантингтона, и у Збигнева Бжезинского, и у Генри Киссинджера, а также у Роберта Гил-пина - мы обнаруживаем выдержанное, спокойное видение Америки, которая, будучи далеко не непобедимой, должна жить в условиях неумолимого сокращения своего относительного могущества во все более населенном и развитом мире. Анализ американского могущества но­сит многоплановый характер: экономический - у Кеннеди и Гилпина, культурный и религиозный - у Хантингтона, дипломатический и военный — у Бжезинского и Киссин­джера. Но везде мы встречаемся с обеспокоенностью недостаточной силой Соединенных Штатов, мощь кото­рых в мире представляется уязвимой и находящейся под угрозой.

Киссинджеру, не говоря о его верности принципам стратегического реализма и восхищении своими соб­ственными умственными способностями, сегодня явно не хватает обобщенного видения. Его последняя работа «Нуждается ли Америка во внешней политике?» представ­ляет собой не что иное, как каталог локальных трудностей (Kissinger H. Does America need a Foreing Policy? Toward a Diplomacy for the 21^st Century. – N.Y.: Simon and Shuster, 2001.). А в работе Пола Кеннеди «Взлет и падение великих держав», опубликованной еще в 1988 году, мы находим весьма ценное описание американской системы, испытыва­ющей угрозу «имперской протяженности», дипломатиче­ское и военное сверхрасширение которой по классическим законам является результатом спада относительного эко­номического могущества (Kennedy P. The Rise and Fall of Great Powers. Economic Change and Military Conflict from 1500 to 2000. – L.: Fontana Press, 1989 (первое издание – 1988 г.)). Сэмюэль Хантингтон издал в 1996 году книгу «Столкновение цивилизаций и пере­стройка мирового порядка», представляющую собой раз­вернутый вариант его статьи, опубликованной в 1993 году в журнале «Форин афферс» (См.: Huntington S.P. The Clash of Civilizations and the Remarking of World Order. – L.: Touchstone Books, 1998 (первое американское издание – 1996 г.)). При чтении его написанной в удручающей тональности книги часто создается впечат­ление, что перечитываешь стратегическое подражание «Закату Запада» Шпенглера (в русском переводе «Закат Европы». - Прим. ред.). Хантингтон дошел до того, что стал оспаривать универсализацию английского языка и рекомендовал Соединенным Штатам больше концент­рироваться на западноевропейском альянсе и католико-протестантском блоке, отвергая восточноевропейских «православных» и бросая на произвол судьбы два других столпа американской стратегической системы — Японию и Израиль, отмеченные печатью инокультурности.

Видение Роберта Гилпина сочетает экономические и культурные характеристики. Оно по-университетски ученое, очень осторожное, очень умное. И поскольку Гилпин верит в сохранение государства-нации, он в своей «Глобальной политической экономии» показывает вир­туальные американские экономические и финансовые слабости и угрозы, появляющиеся в результате «регионализации» планеты: если Европа и Япония создадут свои собственные зоны влияния, то станет бесполезным суще­ствование американского центра в мире, появятся все­возможные трудности, которые повлекут за собой при такой конфигурации пересмотр экономической роли Соединенных Штатов (См.: Gilpin R. Global Political Economy. Understanding the Intrnational Economic Order. – Princeton University press, 2001.).

Но наиболее проницательным, несмотря на недоста­точное внимание к экономике, проявил себя Бжезинский, который в 1997 году опубликовал книгу «Великая шах­матная доска» (Brzezinski Z. The Grand Chessboard. American Primacy and its Geostrategic Imperatives. – N.Y.: basic Books, 1997). Чтобы хорошо представить его понима­ние вещей, надо покрутить перед собой глобус и осознать чрезвычайную географическую изолированность Соеди­ненных Штатов: политический центр мира на самом деле расположен далеко от мира. Бжезинского зачастую обви­няют в том, что он упрощенный, высокомерный и гру­бый империалист. Его стратегические рекомендации могут вызывать улыбки, в частности когда он утвержда­ет, что Украина и Узбекистан должны быть объектами особой заботы Америки. Но его интерпретация проблем населения и экономики мира, сконцентрированных в Евразии - в Евразии, воссоединившейся после падения коммунизма и забывающей о Соединенных Штатах, изо­лированных в своем новом мире, - представляет собой нечто фундаментальное, блестящее проявление интуи­ции относительно подлинной угрозы, нависшей над американской системой.

Парадокс Фукуямы:

от триумфа Америки к ее бесполезности

Если мы хотим понять тревогу, которая подтачивает американский истеблишмент, то должны основательно подумать о стратегических последствиях для самих Соединенных Штатов гипотезы конца истории, выдвинутой Фрэнсисом Фукуямой. Появившаяся в 1989-1992 годах, эта теория немало позабавила парижских интеллектуа­лов, пораженных упрощенным, но легкоусвояемым спо­собом, каким Фукуяма использует Гегеля (Fukuyama F. The End of History and the Last Man. – L.: Pinguin Books, 1992 (французский перевод: La fin de l’histoire et le dernier homme. – P.: Flammarion, 1992)).

История будто бы имеет некий смысл, направление, и ее завершением станет универсализация демократии. Крушение коммунизма - лишь один из этапов этого шествия человеческой свободы, последовавший за дру­гим важным этапом, каковым стало падение диктатур на юге: в Португалии, Испании, Греции. Развитие демо­кратии в Турции и консолидация латиноамериканских демократий также вписываются в это движение. Выдвину­тая в момент крушения советской системы, такая модель человеческой истории была воспринята во Франции как типичный пример американской наивности и оптимиз­ма. Того, кто помнит подлинного Гегеля, приверженного Пруссии, благоговевшего перед лютеранским авторита­ризмом и обожествлявшего государство, представление его в роли демократа-индивидуалиста не могло не поза­бавить. Но именно такого приглаженного в диснеевских студиях Гегеля преподносит нам Фукуяма. И потом, Ге­гель интересовался развитием Духа в истории, а Фукуяма даже тогда, когда говорит об образовании, на первое место всегда ставит экономический фактор и зачастую оказывается, таким образом, ближе к Марксу, провозве­стнику совершенно другого завершения истории (обра­зование он представляет как последствие появления индустриального общества) [Fukuyama F. Op. Cit. – P. 116]. Второстепенный характер развития просвещения и культуры в модели Фукуямы превращает его в весьма странного гегельянца, наверняка поддавшегося влиянию не знающего меры экономизма американской интеллектуальной жизни.

Несмотря на эти оговорки, мы должны признать живость и убедительность эмпирического взгляда Фукуямы на свершающуюся сегодня историю. Констатировать уже в 1989 году, что универсализация либеральной демокра­тии становится возможностью, с которой следует счи­таться, само по себе было блестящим достижением. Европейские интеллектуалы, демонстрируя меньшее по­нимание хода истории, в это время концентрировали свои аналитические способности на разоблачениях ком­мунизма, то есть смотрели в прошлое. Заслуга Фукуямы в том, что он размышлял над будущим: это, конечно, труднее, но полезнее. Со своей стороны, я думаю, что взгляды Фукуямы содержат важную часть истины, но он не осознает в полной мере демографический и образова­тельный масштаб стабилизации планеты.

Оставим пока в стороне проблему обоснованности гипотезы Фукуямы о демократизации мира и сконцент­рируемся на ее среднесрочных последствиях для Соеди­ненных Штатов.

Фукуяма встраивает в свою модель и закон Майкла Дойла о невозможности войн между либеральными де­мократическими странами, который был сформулирован в 80-е годы и опирается скорее на идеи Канта, чем Гегеля (Doyle M. Kant, Liberal Legacies and Foreing Policy // Philosophy and Public Affairs. – I, II. – 1983 (12). – P. 205-235, 323-353)).

Дойл являет нам второй пример англосаксонского эмпиризма - внешне наивного, но продуктивного на практике. То, что войны между демократиями невозмож­ны, подтверждается анализом конкретной истории, пока­зывающим, что, хотя либеральным демократиям и не удается избежать участия в войнах против стран с враж­дебной системой, они никогда не воюют между собой.

В современной истории либеральные демократии при любых обстоятельствах склоняются к мирному исходу. Вряд ли можно упрекать в воинственности французскую и британскую демократии 1933-1939 годов, можно лишь выражать сожаление в связи с изоляционизмом американской демократии вплоть до нападения на Перл-Харбор. Не отрицая националистической вспышки во Франции и Великобритании накануне 1914 года, следует признать, что именно Австро-Венгрия и Германия, правительства которых практически не были ответственны перед парла­ментами, втянули Европу в Первую мировую войну.

Простой здравый смысл подсказывает, что народ, имеющий высокий уровень образованности и удовлетво­рительный уровень жизни, вряд ли изберет парламент­ское большинство, способное на объявление большой войны. Два народа с похожими системами государствен­ной организации неизбежно найдут мирное решение возникающих между ними противоречий. Но бесконт­рольная клика, которая возглавляет по определению не­демократическую и нелиберальную систему, обладает гораздо более широкой свободой действий в решении вопросов о начале военных операций вопреки желанию жить в мире, свойственному обыкновенно большинству обычных людей.

Если мы соединим универсализацию либеральной демократии (Фукуяма) с невозможностью войн между демократиями (Дойл), то получим планету, вечно пребы­вающую в состоянии мира.

Циник старой европейской традиции на это улыбнет­ся, напомнив о незыблемой и вечной способности чело­века приносить зло и затевать войны; но не будем останавливаться на этом возражении и продолжим наше рассуждение, а именно посмотрим, каковы могут быть последствия такой модели мира для Америки. По воле истории планетарной специализацией Америки стала защита демократических принципов, которым угрожали то германский нацизм, то японский милитаризм, то рус­ский или китайский коммунизм. Вторая мировая война, а затем «холодная война» институционализировали, так сказать, эту историческую миссию Америки. Но если демократия восторжествует повсюду, то мы в конечном счете придем к парадоксу: Соединенные Штаты как военная держава станут ненужными миру и должны будут смириться с ролью лишь одной из демократий, такой же, как и все прочие.

Эта бесполезность Америки представляет собой одно из двух главных обстоятельств, тревожащих Вашингтон, и один из ключевых факторов, позволяющих понять внешнюю политику Соединенных Штатов. Этот новый страх руководителей американской дипломатии принял, как это чаще всего бывает, форму обратного утвержде­ния: в феврале 1998 года государственный секретарь Клинтона Мадлен Олбрайт, пытаясь оправдать ракетные удары по Ираку, определила Соединенные Штаты как «незаменимую нацию». («Если нам приходится применять силу, то это потому, что мы — Америка, мы — незаменимая нация. Мы высоко стоим. И мы дальше видим, загля­дывая в будущее».) Как удачно выразился в свое время Саша Гитри, противоположное истине - уже очень близ­ко к истине. Если официально утверждается, что Соеди­ненные Штаты необходимы, то тем самым ставится вопрос об их полезности для всей планеты. Посредством подобных квазиляпсусов руководители знакомят обще­ство с тревогами своих стратегических аналитиков. Мад­лен Олбрайт в форме отрицания подтвердила доктрину Бжезинского, сознающего эксцентричное, изолированное положение Соединенных Штатов, удаленных от столь населенной, столь предприимчивой Евразии, которая может стать средоточием истории умиротворенного мира.

По сути Бжезинский молчаливо признает парадокс Фукуямы и предлагает дипломатическую и военную схему сохранения контроля над Старым Светом. Хантингтон, будучи менее умелым игроком, не признает оптимистич­ного универсализма модели Фукуямы и отказывается рассматривать возможность утверждения демократиче­ских и либеральных ценностей на всей планете. Вместо этого он делит страны на этнические и религиозные ка­тегории, большинство которых будто бы неспособны по природе своей на восприятие «западного» идеала.

На этой стадии размышлений перед нами не стоит вопрос выбора между различными историческими воз­можностями: может ли либеральная демократия рас­пространиться повсюду? Если да, то принесет ли это мир? Но нам необходимо понять: Бжезинский и Хантингтон дают ответ Фукуяме, возможность маргинализации Со­единенных Штатов, которая кажется парадоксальной в момент, когда весь мир обеспокоен их всемогуществом, неотступно преследует американские элиты. Будучи да­лекой от идеи возврата к изоляционизму, Америка боится изоляции, боится оказаться одинокой в мире, который, возможно, не будет в ней нуждаться. Но почему она те­перь боится дистанцирования от мира, что было смыслом ее бытия со времен Декларации о независимости 1776 года до событий в Перл-Харборе 1941 года?