Демография и политика

Ликвидация неграмотности и снижение рождаемости - это те два всемирных феномена, которые сделали воз­можным повсеместное распространение демократии. И это явление было отмечено Фукуямой на основании скорее интуиции, чем логических рассуждений, хотя он так и не сумел в своем исследовании постичь, что транс­формации в умах служат основой движения политиче­ской истории. Я по опыту знаю, что гипотеза о корреляции между падением рождаемости и политической модерни­зацией может вызвать у политологов-недемографов, как и у демографов-неполитологов, определенное недоверие. Ведь так легко отделить различные аспекты человеческой истории один от другого, считая, что жизнь политическая и жизнь семейная — это независимые друг от друга вещи, будто мужчины и женщины разрезаны на половинки, живущие раздельно: одни половинки - в политике, вто­рые - в сфере воспроизводства.

Чтобы убедить читателя, я позволю себе напомнить, что в 1976 году, анализируя снижение рождаемости в комбинации с другими признаками, я предсказал в своей работе «Окончательный крах» крушение советского ком­мунизма. Модные в то время теории и большинство профессиональных советологов соглашались с гипотезой диссидента Александра Зиновьева о том, что homo sovieticus является новым типом человека, сформированного года­ми диктатуры и террора. Незыблемость испорченной ментальной конституции этого homo sovieticus должна была обеспечить вечность тоталитаризма. Будучи истори­ком и демографом по образованию, я, напротив, исходя из снижения рождаемости в Советском Союзе (42,7 ново­рожденных на 1000 жителей в 1923 -1927 годах, 26,7 - в 1950-1952 годах, 18,1 - в 1975 году), пришел к выводу о вероятности появления нормальных русских, вполне способных к свержению коммунизма (Todd E. Lachute finale. – P.: Robert Laffont, 1976). В России, как во Франции и Германии, переходный период был фазой широких социальных волнений, и происшедшие в это время изменения в поведении полов усугубили сумятицу умов, связанную с ликвидацией неграмотности. Это была сталинская эпоха.

Надо согласиться с мыслью - хотя это и трудно, и про­тиворечит очевидности, - что кризисы и массовые рас­правы, о которых неустанно пишут средства массовой информации, являются чаще всего не просто феномена­ми регресса, а нарушениями переходного характера, свя­занными с самим процессом модернизации. И что просто автоматически стабилизация следует за смутой при от­сутствии всякого внешнего вмешательства.

Переходный период в исламском мире

Если взять список регионов, где в начале третьего тыся­челетия наблюдаются феномены насилия, нас не мо­жет не удивить частое упоминание в нем мусульманских стран. В последние годы получило распространение представление об исламе как о религии чрезвычайно агрессивной, пагубной, проблемной по своей сущности. Хотя Хантингтон считает Китай главным соперником Соединенных Штатов, именно яростная воинственность ислама и его предполагаемый конфликт с христианским Западом лежат в основе аргументации «столкновения цивилизаций». Несущим каркасом этого труда, сра­ботанного топором, является классификация по рели­гиозному признаку. Каталогизация России в качестве православной, а Китая — конфуцианской страны может лишь выглядеть гротескной для тех, кто знает сущностную нерелигиозность русских и китайских крестьян. Кстати, именно изначальная слабость религий в этих двух странах в большой мере способствовала успеху коммунистических революций в первой половине XX века.

«Теория» Хантингтона - это, в сущности, дщерь современного джихада. Это — вывернутая наизнанку концепция аятоллы Хомейни, который, как и изощрен­ный американский стратег, верил в конфликт цивили­заций.

Впрочем, нет необходимости искать сущность исла­ма, клеймить его пресловутую склонность к войнам, подтверждаемую военной карьерой Магомета, осуждать угнетенное положение женщин в арабском мире, чтобы понять взрывы идеологических страстей и массовость убийств в этой религиозной зоне. Несмотря на разно­образие мусульманского мира с точки зрения уровня развития образования, он все же в целом является от­сталым по сравнению с Европой, Россией, Китаем и Япо­нией. Вот почему сегодня, в переживаемую нами фазу исторического развития, многие мусульманские страны находятся в процессе совершения великого перехода. Они расстаются с тихой ментальной рутиной, свойст­венной невежественному миру, и идут в направлении другого стабильного мира, основанного на всеобщей грамотности. Между этими двумя мирами - страдания и бунты, связанные с разрывом с прежней ментальностью.

Некоторые мусульманские страны уже завершили этот переход по окончании интегристского кризиса, ко­торый, естественно, коснулся в первую очередь студентов высших учебных заведений.

В Иране революция переходит в спокойное русло. В Алжире исламизм Фронта исламского освобождения, ставшего орудием терроризма и убийств, теряет послед­ние силы. В Турции рост влияния религиозных партий не поставил под угрозу светский характер государства, унаследованный от Кемаля Ататюрка. Можно только под­держать Жиля Кепеля, когда он утверждает в своей книге «Джихад», что в планетарном масштабе исламизм пошел на убыль. С большой исторической и социологической уверенностью Кепель локализует в Малайзии, где уровень грамотности особенно высок (88% в 2000 году), начало спада политико-религиозного кризиса (Kepel G. Jihad. Expansion et déclin de l’isslamisme. – P.: Gallimard, 2000).

К его почти исчерпывающему анализу заката исла­мизма добавим провал религиозно-воинственных сил в Центральной Азии. Да, была гражданская война в Тад­жикистане между кланами, часть которых провозглашала себя сторонниками очищенного ислама. И Узбекистан живет в страхе перед возможным нашествием фундамен­талистов. Реальность, однако, состоит в том, что в бывших советских республиках Центральной Азии религиозный фактор играет лишь второстепенную роль. Многие ана­литики ожидали, что крушение коммунизма вызовет взрыв религиозных чувств среди мусульман. Но Россия оставила свои бывшие владения поголовно грамотными и способными быстро, в период между 1975 и 1995 года­ми, совершить демографический переход (С 1975 по 2000 год число детей на одну женщину сократилось с 5,7 до 2,7 в Узбекистане, с 5,7 до 2,2 - в Туркменистане, с 6,3 до 2,4 - в Таджикистане). Их полити­ческие режимы несут еще на себе черты, унаследованные от советизма, они далеки, и это самое малое, что можно сказать, от того, чтобы быть демократическими, тем не менее их ни в какой мере не беспокоит религиозная про­блематика.