Политические партии России в контексте ее истории:

учеб, пособ. / Коллектив авторов. Рук. авт. коллект.. Смагина С.М. Ростов-на-Дону; Феникс; 1998. — 512 с.

ВВЕДЕНИЕ

Формирование политических партий, общественных дви­жений и организаций в России не могло не иметь определен­ных особенностей. Они связаны со своеобразием всего исто­рического развития страны, этой и сегодня не разгаданной до конца загадкой. Не потому ли так часто звучат тютчевские строки: «Умом Россию не понять, аршином общим не изме­рить». И все же в сложном и противоречивом процессе логи­ческого познания России нельзя не увидеть серьезных сдви­гов, особенно в последнее время, В нем можно выделить две существенные подвижки. Ключевыми для советской истори­ографии были указания на особую революционность освобо­дительного движения в России, а также зрелость предпосылок для социалистической революции.

Заслуга представителей «нового направления», сформиро­вавшегося в конце 50-х — начале 60-х годов, К.Н. Тарнов­ского, П.В. Волобуева, заключалась в создании концепции осо­бого типа капиталистической эволюции в России. Наша стра­на, по их мнению, принадлежала к так называемому «второму эшелону» мирового капитализма. В отличие от преимуществен­но эволюционного, органичного, медленного вызревания бур­жуазного уклада в странах «первого эшелона» (Англии, Фран­ции, США, Германии — последняя не единодушно отнесена к данной категории), капитализм «второго эшелона» (Россия, Япония, Индия) является «догоняющим», развивается фор­сированно, т. е. в более сжатые строки. Значительную роль в определении характера этого капитализма играют внешние импульсы, т. е. влияние уже довольно зрелого к тому време­ни капитализма «первого эшелона». Методологическое зна­чение данной концепции заключалось в том, что особенности исторического развития России в XIX—XX веках связывались не столько с уровнем развитости капиталистических отноше­ний, сколько с их характером, типом, своеобразием. Она создавала основу для отхода от примитивных представлений о специфике отечественной общественной эволюции, более уг­лубленной разработки проблем ее экономического, социаль­ного, политического, духовного развития. Данная концепция, упрочив сегодня свои позиции, явилась, в частности, и осно­вой для определения особенностей складывания российской многопартийности. Именно с особым типом капиталистичес­кой эволюции России связывают авторы одного из первых в стране обобщающих трудов, посвященных истории полити­ческих партий, специфики их формирования. Мы полагаем, что они достаточно сгруппировали их, обратив внимание на:

а) более позднее по сравнению с Западной Европой вызрева­ние предпосылок и условий создания политических партий;

б) богатую палитру политических течений, движений, партий;

в) иной порядок оформления политической структуры, на­чавшегося с создания пролетарских партий и завершившегося созданием либеральных партий [1].

Вместе с тем, серьезные сдвиги в исторической науке, по­явление новых концепций значительно расширяют основу для интерпретации (переосмысления) политической истории Рос­сии в целом. Становится все более очевидным, что особенно­сти формирования политической системы России нельзя объяс­нить только типом капиталистической эволюции. Необходимо брать во внимание целый комплекс специфических характе­ристик общественного развития России в пореформенный пе­риод, т. е. с 1861 года.

Во-первых, это характер социально-экономического раз­вития России, который нельзя однозначно определить как капиталистический. С одной стороны, бесспорно наличие ка­питалистического уклада. И более того, получив мощный им­пульс благодаря реформам 60—70-х годов [2], он стал самой динамичной составной частью российской экономики. Именно на этой динамике, темпах развития капиталистических отно­шений делали акцент как официозные советские историки, так и во многом отдавали дань этой традиции представители «нового направления». Между тем, система аргументации пос­ледних и, прежде всего, К.Н. Тарновского, отражает и дру­гую характеристику развития страны в XIX—XX веках, а именно: необходимость учета многоукладности экономики, т. е. переплетения докапиталистических, раннекапиталисти­ческих и развитых капиталистических отношений. Это было во многом следствием иного, чем в классических капиталис­тических странах, порядка формирования капитализма: промышленный переворот предшествовал аграрному, железно­дорожный «бум» — промышленному перевороту; промышлен­ный капитализм во многих отраслях «проскочил» ремесленную и мануфактурную стадии, приняв сразу форму крупно­го фабричного производства. Однако одной фиксации мно­гоукладного характера экономики недостаточно. Важнее об­ратить внимание на переплетение и взаимовлияние различ­ных социально-экономических укладов друг на друга. Но и это достаточно внешняя, механическая характеристика. Глав­ным является характер этого взаимодействия укладов. Быс­тро развивающийся на «островках» экономики капитализм не столько стимулировал складывание более прогрессивного способа производства в масштабе страны, сколько консерви­ровал архаические, феодальные и дофеодальные производ­ственные отношения.

Таким образом, насколько очевидно наличие капиталисти­ческих отношений в России, настолько же спорным является вопрос о мере развития товарно-денежных отношений, а так­же о том, что же было, в конце концов, равнодействующей социально-экономического развития России на рубеже XIX— XX веков. Различные оценки располагаются в широком диа­пазоне, крайними полюсами которого являются, с одной сто­роны, признание России вполне развитой капиталистической страной, с другой — отказ считать сколько-нибудь значитель­ным влияние капитализма на российское общество, которое при таком подходе воспринималось как непотревоженный ар­хаический гигант. По авторитетному мнению Александра Ахиезера, общество в России до сих пор, т. е. почти столетие спустя, остается докапиталистическим [3]. Можно спорить с этим, видимо излишне категорическим определением. Бесспор­но сегодня другое, а именно: историю образования политичес­ких партий в России невозможно понять с высокой степенью корректности, если связывать её только с капиталистически­ми отношениями. Общественные движения и политические организации формировались в обстановке необычайно пест­рой, многоукладной экономики, сложнейшего взаимовлияния различных типов хозяйств друг на друга. И хотя именно ка­питализм дал решающий импульс для формирования полити­ческих партий, пожалуй, не капиталистический способ произ­водства, а весь преимущественно архаический, причудливым образом переплетенный с новейшими явлениями экономичес­кий строй России влиял на указанный процесс.

Органически связана с вышеуказанной вторая характер­ная черта исторического развития нашей страны на рубеже XIX—XX веков: пестрота и нестабильность социальной струк­туры общества, сё переходный и маргинальный характер. В научной и учебной литературе последних лет описываются социальные страты российского общества, удачно выявляются их специфические характеристики [4]. Это облегчает нашу задачу и позволяет обратить внимание лишь на наиболее су­щественные из них. Россия в начале двадцатого века остава­лась крестьянской страной. По данным на 1913 год, в деревне проживало 90% населения страны [5]. Капиталистические отношения, проникая и в аграрный сектор экономики, влекли за собой социальную, имущественную дифференциацию кре­стьянства, формирование зажиточной, ориентированной на элементы рыночной экономики, части крестьянства. Однако все эти явления лишь в некоторой, довольно незначительной степени определяли образ жизни, психологию российских кре­стьян. Пожалуй, главным в их социальном поведении было тяготение к общине как наиболее удобной форме сельскохо­зяйственного производства и общественной жизни, и сла­бость частнособственнического начала, вызванная отсутствием сколько-нибудь значительного собственного исторического опыта. Во всяком случае, в начале XX века российское кре­стьянство больше оставалось социальной стратой феодально­го общества, удерживавшим значительные архаичные, родо­вые характеристики, нежели частью капиталистического об­щества.

Все более заметную роль во всех сферах жизни страны на рубеже XIX—XX веков стал играть рабочий класс. Его коли­чественный рост, бурный выход на арену общественной дея­тельности стали главной особенностью российской действи­тельности в последние два десятилетия прошлого века. По переписи 1897 года пролетариев насчитывалось 22 млн. или 18% населения. Гораздо сложнее дать однозначное определе­ние качественным параметрам. С одной стороны, бесспорно, что по «российским меркам» это был самый активный, ранее других проявивший свою готовность и способность к откры­той экономической и политической борьбе, социальный слой. В этом отношении российский пролетариат опережал отече­ственную буржуазию. Одновременно, крайне необходимо от­давать отчет в том, что этот, быстро формировавшийся, дея­тельный слой был весьма далек от «классического» западноев­ропейского рабочего класса, не обладая ни его организован­ностью, ни политической сознательностью и культурой, В значительной своей части российские рабочие были люмпена-ми, вчерашними крестьянами, сохранившими связь с землей, работавшими на мелких и кустарных предприятиях. Даже на­кануне первой мировой войны потомственные пролетарии (а таковыми считались уже рабочие во 2-м поколении, о 3—4-х генерациях пролетариев говорить не приходилось) составля­ли 40% всех рабочих [7]. Таким образом, значительная часть российских рабочих не имела определенного социального ста­туса. В научной литературе такие социальные слои квалифи­цируются как маргинальные. Они были полукрестьянами, полурабочими в своем бытовом поведении и производствен­ной деятельности; готовность к активным политическим дей­ствиям сочеталась с люмпенским, примитивным уровнем по­литического сознания.

Социальной опорой самодержавия были помещики и сфор­мировавшийся на их основе слой высшей бюрократии. Они были самым свободным сословием в России, обладали наи­большими привилегиями. Пожалуй, их наиболее характерной чертой было тяготение к традиционным формам хозяйствова­ния и, соответственно, отторжение элементов нового эконо­мического уклада и политическая поддержка самодержавия.

Российская буржуазия на рубеже веков представляла со­бой немногочисленную, но довольно быстро растущую соци­альную группу. Особенности капиталистической эволюции в нашей стране не могли не наложить соответствующего отпе­чатка на политическое поведение отечественных предприни­мателей. Для получения прибыли они активно использовали архаичные экономические формы, консервируя их. По мне­нию К.Н. Тарновского, преобладающим типом был так назы­ваемый «октябрьский» капитал.

Далеко не однозначным был и политический облик отече­ственной буржуазии. С одной стороны, ничто не могло оста­новить закономерный процесс ее самосознания, политическо­го самоопределения. С другой, этот процесс протекал в Рос­сии во многом иначе, чем аналогичный в западноевропейских странах. Российская буржуазия позднее вступила на арену политической деятельности, чем сопряженный с ней способом производства пролетариат, и почти всегда уступала ему в ак­тивности и организованности. Такое политическое поведение во многом определялось отношением к самодержавию. На протяжении десятилетий монопольной была оценка отечествен­ной буржуазии как исключительно реакционной обществен­ной силы, как абсолютной социальной опоры самодержавия наряду с помещиками. Сегодня очевидно, что это крайность, обусловленная в конечном итоге политической конъюнктурой, своеобразным идеологическим заказом со стороны правившей партии. Но отойти от этой крайности следует, на наш взгляд, не выплескивая вместе с водой ребенка, т. е. не к противопо­ложной крайности, а найти более истинную, умеренную пози­цию. Суть её в освещении новейшей литературой видится в том, что самодержавие, «насаждая» капитализм, проводя про­текционистскую политику в отношении к местному предпринимательству и буржуазии, действительно имело не мало об­щих интересов. Поэтому естественно, что последняя и не мог­ла быть в России столь же радикальной, как западная во вре­мена классических буржуазных революций.

Практически все историки и философы единодушно отме­чают слабость, немногочисленность средних слоев, т. е. тор­говцев, владельцев мелких предприятий в городе и деревне, так называемых «середняков». Общепризнанно, что именно эти слои являются социальной основой для медиационной или срединной, т. е. тяготеющей к умеренности и центризму, по­литической линии.

Таким образом, российское общество на рубеже XIX—XX ве­ков характеризовалось разнородностью и неустойчивостью социальной структуры, переходным состоянием или архаич­ностью ведущих социальных страт, специфическим порядком формирования новых социальных групп, слабостью средних слоев. Данные особенности социальной структуры оказали существенное влияние на формирование и облик российских политических партий.

Однако подчеркнем, что эта зависимость не была автома­тической, а носила сложный характер, уже хотя бы потому, что специфику социальных отношений можно рассматривать как один из факторов складывания политической системы.

Другим, не менее, а может ещё более значительным фак­тором была специфика государства российского, его места и роли. Одна из ключевых особенностей заключалась в той гро­мадной роли, которую выполняло здесь государство в разви­тии этноса. В западноевропейских странах государство посте­пенно вырастало из общества, т. е. процесс шел снизу вверх. В России же главным организатором общества выступало го­сударство. Оно создавало общественные слои; исторический вектор имел, таким образом, другое направление — сверху вниз. «Русское государство всемогущее, вездесущее и всеведу­щее, всюду имеет глаза, везде имеет руки; оно берет на себя наблюдение за каждым шагом жизни подданного, оно опекает его, как несовершеннолетнего, от всяких посягательств на его мысль, на его совесть, даже на его карман и его излишнюю доверчивость» [8], — так писал в середине 90-х гг. прошлого века будущий лидер либералов П.Н. Милюков.

И вместе с тем, государство российское было слабым... Его «коэффициент полезного действия» был и остается до сих нор чрезвычайно низким: за тысячу лет оно не могло создать ста­бильного общества, и само по крайней мере четырежды за время существования разрушалось до основания [9]: падение Киевской Руси, «смутное» время, 1917 год и 1991 год. Казалось бы, это противоречит тезису об особой мощи и силе госу­дарства в России. Но дело в том, что его сила чаще всего проявлялась в карательных функциях, в попытках поднять народ на борьбу с внешним врагом, но оно оказывалось не дееспособным всякий раз, когда речь шла о решении глобаль­ных, позитивных, творческих задачах, об умении стимулиро­вать деятельность общественных сил.

Итак, слабое, несовершенное государство, но оно един­ственный интегратор и организатор российского общества, альтернативы которому практически не было.

Эта противоречивая сущность российского государства осо­бенно рельефно обозначилась в тот исторический момент, ко­торый можно назвать утробным периодом отечественных по­литических партий. Ведь до самого начала Второй революции сохранялась возможность модернизировать Россию относитель­но мирным способом. Вообще, шансы для эволюционного пре­образования политической и социально-экономической систе­мы в истории нашей страны можно сравнить с русской мат­решкой, состоящей из вложенных друг в друга куколок. Каж­дая последующая матрешка меньше предыдущей. Пожалуй, самые большие «матрешки» приходятся на первую половину XIX века, на послеекатерининский период, время Александра I и Александра Н. Потом шансы стали быстро убывать, но со­хранялись: к рубежу XIX—XX веков осталась последняя са­мая маленькая «матрешка». Самодержавие времен Александ­ра III и Николая II не использовало эту возможность, оказа­лось крайне не гибким, неспособным реагировать на назрев­шие потребности общественного развития. Трудно представить себе, что едва ли не ведущим в арсенале «воспитательных» средств этого государства, еще в начале XX века, было теле­сное наказание. Полицейские власти особенно широко пользо­вались ими при взыскании недоимок. «Осенью самое обык­новенное явление — появление в деревне станового, стар­шины и волостного суда. Драть без волостного суда нельзя, нужно, чтобы постановление о телесном наказании было сде­лано волостными судьями, — и вот становой таскает за со­бой суд на обывательских... Суд постановляет решения тут же, на улице, словесно. ...Врываются в село три тройки с колокольчиками, со старшиной, писарем и судьями. Начина­ется ругань, слышатся крики: «Розог!», «Деньги подавай, каналья!», «Я тебе поговорю, замажу рот» [10]. Огласку получило дело исправника Иванова, до смерти засекшего недоимщика [11]. Нередки были случаи, когда крестьяне, получив повестку о наказании сечением, оканчивали жизнь самоубийством.

Телесные наказания были отменены лишь в августе 1904 года императорским указом, изданным по случаю рождения долгожданного сына, наследника престола. Ведущие газеты мира в связи с этим задавали вопрос: «Что было бы с Россией, если бы и пятый ребенок в царской семье был девочкой?».

Самодержавие не способствовало, а наоборот препятство­вало образованию политических организаций в России, тем самым буквально вынуждая их становиться резко оппозици­онными правительственным силам. Позднее Петр Струве на­зовет это «отщепенством» [12]. Но в то же время идеологи ведущих политических течений в России были государствен­никами, т. е. именно государство считали главным орудием реформирования исторического развития народа. При этом вопрос о характере государственной власти и способах её ис­пользования решался, конечно, различно.

На формирование политических партий, их облик не мог­ли не оказать влияние коренные особенности социокультур­ного развития страны, главной из которых является глубокий раскол российского общества. Под расколом понимают особое состояние социальной структуры, характеризующееся пони­женной способностью обеспечивать общественную гармонию (или гармоничный консенсус, т. е. гражданское общество), крайней противоречивостью исторического развития. Обще­ство, пораженное расколом, характеризуется общей социаль­ной неустойчивостью, разрывом связей внутри общества, между обществом и государством, между духовной элитой и наро­дом, между правящей и духовной элитой, внутри личности, высоким уровнем дезорганизации [13].

Раскол проникает в каждую клеточку культуры, социальных отношений, отрывает производство от потребления, куплю от продажи, врача от больного, работника от рабочего места, науку от образования, отрасли и ведомства друг от друга. Одним из его проявлений являются всевозможные массовые фобии, попытки избиения оборотней, террор, терроризм, погромы, вообще, крайняя нетерпимость расколотого общества.

Элементы раскола проявляются во всяком обществе, в осо­бенности при возникновении государства. В России для этого создались особенно благоприятные условия (варяжская госу­дарственность, стремление внедрить византийскую культуру, негативное отношение к торговле, антигосударственный ха­рактер массового сознания). Свою завершенную форму рас­кол российского общества принял в результате реформатор­ской деятельности Петра I, когда новшества, инновации ста­ли отчетливо локализоваться в определенной части общества, его духовной элите, и одновременно вызывать активное отторжение другой его частью. Сложился заколдованный круг. Всякая попытка одной части общества идти по пути прогресса рассматривается другой частью как негативная ценность [14].

XIX век в России был веком быстрого роста интеллиген­ции, расцвета её деятельности, наращивания элементов либе­ральной цивилизации. Либеральная цивилизация — одна из основных форм цивилизации человечества, основанная на ценностях развития и прогресса, превращении диалога в ос­новополагающий принцип социальной жизни, преобладания творчества, медиации, точек роста и развития. Для либераль­ной цивилизации характерен постоянный поток новшеств, изменений, динамичный образ жизни. Она нацелена на воз­растающее значение личности. В России одновременно усили­вается и раскол общества, достигший к началу XX века, по­жалуй, своего апогея. Сама духовная элита была расколота (на западников и славянофилов, вначале в их классической, а затем в превращенных формах, например, так называемые «народники» и «марксисты»). Главное же заключалось в том, что катастрофический характер принимал раскол между ин­теллектуальной элитой, носительницей либеральных ценнос­тей, и основной массой населения, жившей по законам тради­ционной цивилизации. Традиционная цивилизация — одна из форм цивилизаций, основанная на ценностях неизменности человеческих отношений, на их безусловном приоритете пе­ред повышением эффективности деятельности, на идеализа­ции прошлого, на монологе как определяющей форме мышле­ния и жизни. Для традиционной цивилизации характерно со­стояние, требующее минимизации новшеств, как и типична личность, страшащаяся отпадения от целого, а также массо­вое, идущее из глубины веков стремление к уравнительности. Однако в традиционной цивилизации одновременно может иметь место развитие личности, ее превращение в реального свободного субъекта, способного изменяться и изменять об­щество. Этот процесс, если он не оказывается подавленным, приводит в конечном итоге к победе либеральной цивилиза­ции. Великая русская литература чутко отреагировала на это трагическое противоречие.

На наш взгляд, раскол российского общества оказал серьез­ное влияние на политическую физиономию и поведение фор­мирующихся российских партий, обусловив их повышенную политическую нетерпимость, конфронтационность, мизерную способность к компромиссам, если не почти абсолютное сё отсутствие, склонность целого ряда ведущих партий к край­ним, вплоть до экстремистских, методам деятельности. Отсю­да и их тяга на ранних этапах формирования к марксизму.

Таким образом, образование и параметры деятельности рос­сийских политических партий обладали значительным своеоб­разием, во многом обусловленным спецификой всего истори­ческого развития России. Важнейшими из них являлись сле­дующие:

— низкая политическая культура с архаическими оттенка­ми неизбежно накладывала отпечаток на характер деятельно­сти формирующихся политических партий, она была той пи­тательной средой, которая обусловила весьма заметный налет иллюзорности и утопичности в их программах и во всем поли­тическом поведении; одним из главных проявлений этой ил­люзорности был социализм как марксистского, так и немарк­систского толка;

— неоднородность, крайняя неустойчивость и специфичес­кий порядок возникновения новых социальных групп «повин­ны» в пестроте, множественности, ином порядке возникнове­ния ведущих партий капиталистического общества (вначале пролетариата, затем буржуазии). Ещё более важным было отсутствие у российских партий определенной и устойчивой социальной базы. Это позволяет говорить о том, что они в меньшей мере были элементами социальной сферы, и в срав­нительно большей — духовной жизни, возникая прежде всего на базе того или иного комплекса идей;

— основная масса партий возникла как оппозиционная. Более того, их предыстория и первые этапы были вынужден­но нелегальными: российское государство и в начале XX века крайне негативно относилось к самому факту существования политических организаций, хотя бы и в карликовых масшта­бах. Вместе с тем, практически все политические силы видели в государстве едва ли не самое важное орудие модернизации российского общества, естественно, при значительных разли­чиях в определении характера и способов использования госу­дарственной машины;

— политическое поведение (политическая тактика) мно­гих партий отличалась нетерпимостью, неспособностью к ком­промиссам, склонностью к политическому радикализму и эк­стремизму.

В данном учебном пособии авторы сосредоточили внима­ние на узловых проблемах истории российских партий, счита­ясь с вышеперечисленными особенностями их формирования и исходя из определенных методологических положений.

Прежде всего, материал структурировался таким образом, чтобы раскрыть многомерность исторического процесса, как главного условия, определявшего, с одной стороны, социальные функции партий и различных общественно-политических сил, особенно в «критические точки истории», с другой — появле­ние множества альтернатив, которые реализовывались как результат сознательного выбора или отказа от него партий­ных элит и их лидеров.

Во-вторых, авторы стремились актуализировать изложе­ние за счет показа уровня открытости политической линии действовавших тогда и возродившихся ныне партий, путем выявления объективных и субъективных факторов формиро­вания их политики и выделения приоритетных направлений её реализации на том или ином этапе. Внимание акцентиро­валось, в первую очередь, на рассмотрении соотношения тео­ретических моделей, сконструированных партийными идеоло­гами, и социальных реалий, имевших место на каждом исто­рическом моменте. При этом предпринимались попытки выя­вить характер противоречий, заложенных в данном соотношении, а именно уточнить: оказалась ли непредсказуемой действитель­ность, т. е. складывающаяся конкретная ситуация; или исход­ные исторические установки уже в первоначальном варианте были неверными, утопичными; или допускались серьезные ошиб­ки и непоследовательность в ходе претворения в жизнь основ­ных теоретических концепций, партийных программ и т. д.

В-третьих, при формировании фактологической модели отдельных глав и параграфов авторы исходили из того, что развитие исторических ситуаций представляет собой сопря­жение двух отправных начал: объективно-заданного и субъек­тивно-волевого. Поэтому значительное внимание в учебнике уделяется раскрытию природы политического лидерства, в ча­стности — анализу поведенческой линии тех или иных партий­ных руководителей, мотивации их поступков и предприни­мавшихся действий.

Авторы пытались реализовать данные подходы на основе привлечения разнообразных источников, содержание и спе­цифика которых и определили характер объяснительного прин­ципа в трактовке конкретных событий и фактов.

В любой классификационной системе источников, исполь­зуемой ныне при исследовании, важно определиться с глав­ным принципом их выявления и рассмотрения. Как правило, в качестве системообразующего берется принцип, согласно которому выделяется признак, характеризующий внутреннюю, качественную определенность источника. В данном пособии источники классифицируются по видам, определяющим при­знаком образования которых является, согласно источнико­ведческой традиции, их происхождение.

Основным источниковым блоком (группой) при рассмот­рении политической линии, тактики партий и в целом — их истории являются партийные документы и материалы, пред­ставленные несколькими подгруппами. Как правило, в пер­вую подгруппу входят программы и уставы партийных обра­зований, протоколы и стенографические отчеты партийных съездов и конференции, которые включают в себя несколько разновидностей документов: резолюции, тексты докладов н записи речей делегатов, данные об их составе, предложения и заявления делегатов, подготовительные материалы, решения и предложения местных организаций и т. д.

Данные документы явились незаменимым источником, прежде всего, при рассмотрении процесса разработки различ­ными партиями их политической стратегии, особенно в пере­ломные моменты истории:

— нарастании новых качественных характеристик в уров­не исторического осмысления вариантов развития;

— изучении диалектического взаимопроникновения элемен­тов демократизма и централизма во внутрипартийных струк­турах, соотношения центра и инициативы мест;

— исследовании степени готовности к идейным компро­миссам и формированию диалоговых основ взаимоотношений, уровня терпимости и цивилизованности в партийной среде, а зачастую н резкой конфронтационности;

— наконец, выявлении роли н места личностного фактора в идейном и организационном партогенезе.

Важнейшими из опубликованных источников данной группы являются программы и уставы партий, их программные заяв­ления, платформы. В свое время было осуществлено несколь­ко выпусков «Сборника программ политических партий Рос­сии» [15) переизданных затем в 1917 году. Следующие пуб­ликации состоялись лишь в 90-е годы [16], когда в связи с демократизацией общественной жизни стали формироваться протопартийные объединения, а затем на их основе к новые партии, некоторые из которых провозгласили родственные политическим организациям начала века установки.

Интересными источниками для изучения истории полити­ческих партий являются документы н материалы съездов. Материалы партийных съездов — даже КПСС — отложились неравномерно. Работа 1 съезда не протоколировалась. Со вре­мени II съезда РСДРП велись протокольные записи всех засе­даний. Начиная с VII съезда РКП (б) было налажено стено­графирование съездов и конференций. Протоколы и стено­граммы издавались, в основном, сразу же после окончания работы партийных форумов; исключения составили материа­лы XVIII конференции ВКП(б) и XIX съезда КПСС; которые отдельными изданиями не публиковались. Информационная насыщенность данных материалов неоднозначна, хотя своеоб­разная уникальность каждого из них очевидна. Во многих слу­чаях она связана не столько с текстовым содержанием основ­ных докладов и выступлений первых лиц, сколько с той скры­той информацией, которую можно получить на основе анали­за структуры и очередности помещения материалов, характера приложений, слагаемых постановлений я резолюций, соста­вов президиумов и списков выступавших и т. д. Например, анализ приветствий XVI съезду ВКП (б) (26 июня — 13 июля 1930 года), равномерно распределенных на все первые дни его работы и закончившихся в 56-ти из 58-ми случаев здрави­цей в честь И. В. Сталина (кстати, на XV съезде ВКП (б) та­кой ритуал отсутствовал), раскрывает сущность и этапы фор­мирования советского тоталитаризма больше, чем собственно текст отчетного доклада ЦК, сделанного им на съезде. Анало­гичным свидетельством является и факт отказа на XVII съез­де ВКП(б) (26 января — 10 февраля 1934 г.), после соот­ветствующего предложения С.М. Кирова, от развернутой ре­золюции по отчетному докладу ЦК и сведения всех ее пунктов к двум, предложившим «одобрить целиком и полностью» по­литическую линию и практическую работу ЦК ВКП (б) (17]. Практика принятия развернутых постановлений по отчетным докладам ЦК была восстановлена лишь XX съездом КПСС (14—25 февраля 1956 г.), когда на его двенадцатом заседа­нии (20 февраля) была образована специальная комиссия по подготовке проекта развернутой резолюции [18]. Данная тра­диция вновь прервется в условиях полного торжества все­сильной партийно-государственной бюрократии, когда на XXV съезде КПСС (24 февраля — 5 марта 1975 г.), по существу, полностью будет воспроизведен текст резолюции XVII съезда [19]. И опять-таки как свидетельство осознания необходимо­сти перемен можно рассматривать факт принятия XXVII съез­дом КПСС резолюция по политическому докладу ЦК, состояв­шей из 5 разделов и соответственно отразившей попытку кор­ректировки политического курса [20).

Сложнее обстояло дело с привлечением материалов съез­дов и конференций небольшевистских партий России начала века. Многие из них публиковались не полностью или не пуб­ликовались вовсе. Например, даже Конституционно-демокра­тическая партия (Партия народной свободы), одна из самых крупных общероссийских партий, единственно просущество­вавшая вплоть до октября 1917 г. без раскола, официально не легализовалась, что в известном смысле затрудняло публика­цию ее материалов. Характерно, что данная партия опять-таки оказалась единственной, сумевшей провести за 12 лет, с октября 1905 по октябрь 1917 года, 10 партийных съездов, каждый из которых был представлен весьма насыщенной по­весткой дня. Протоколов заседаний первого (Учредительно­го) съезда (12—18 октября 1905 г.) нет, хотя по окончании его работы была издана брошюра с некоторыми материалами, в состав которых вошли: вступительная речь П.Н. Милюкова, текст принятой программы партии, состав ЦК, избранного на съезде, и некоторые постановления съезда, в том числе — «О Манифесте 17 октября» [21].

Протоколы II съезда кадетской партии (5—11 января 1906 г.) публиковались в виде специальных бюллетеней, всего их вышло 8 в период с 6 по 14 января 1906 г. [22]. Протоколы III съезда (21-25 апреля 1906 г.) [23] были изданы во время работы I

Государственной Думы. Они позволяют проследить процесс

разработки тактической линии кадетов по отношению к Думе, а также задачи внепарламентской деятельности и организаци­онные вопросы. Отдельным изданием вышли решения съезда [24]. Протоколов IV съезда кадетской партии нет, ибо Мини­стерство внутренних дел Российской империи воспрепятство­вало проведению этого съезда в связи с отсутствием официаль­ного разрешения на легализацию партии. Съезд состоялся в Финляндии (в Гельсингфорсе) 24—27 сентября 1906 года. Были опубликованы его постановления и отдельные тексты докладов (по аграрному вопросу и т. д.) [25]. Заседания V съезда Конституционно-демократической партии (23—24 октября 1907 г.) уже стенографировались. Его стенографический от­чет был опубликован в журнале «Вестник партии народной свободы», отдельным изданием вышел отчет ЦК за первые два года (с 18 октября 1905 г. по 1907 г.) [26]. Последний доку­мент представляется особенно информационно насыщенным.

Стенографировались заседания пяти съездов кадетской партии, хотя их издательская судьба менее удачна. Были опубликованы стенографические отчеты VII (25—28 марта 1917 г.) и IX (23—28 июля 1917 г.) съездов Конституционно-демократической партии [27]. Отдельными брошюрами были изданы резолюции VIII съезда кадетской партии (май 1917 г.) и доклад на нем по аграрной программе. Материалы данных съездов позволяют всесторонне разобраться с характером уточнений программных положений кадетской партии после Февра­ля, а главное — с их проектами модернизации России в смыс­ле ее политического устройства и экономической эволюции. Именно на IX съезде была выдвинута задача сформулировать экономическую программу практического характера.

Не менее интересными, в поисковом плане, представляют­ся материалы съездов Партии социалистов-революционеров.

Будучи партией откровенно революционной и одновременно наиболее «почвенной», она занимала одно из ведущих мест в системе российских партий и оказывала, несмотря на неле­гальный или полулегальный характер действий, значительное влияние на политические процессы в стране. Были опублико­ваны протоколы первого съезда Партии социалистов-револю­ционеров [28] и второго (экстренного) съезда [29], прохо­дивших в условиях первой русской революции, утвердивших программу и устав, проявивших определенную маневренность при разработке тактики партии, в первую очередь, в связи с отношением к I и II Государственным Думам (под аграрным проектом, внесенным во II Думу, удалось собрать 104 подпи­си). В определенной степени этапным для данной партии был

III съезд, проходивший 24 мая — 14 июня 1917 г. Стеногра­фический отчет его, составивший более 560 страниц, был опубликован почти сразу же [30]. Он дает полное представ­ление о тех уточнениях политической стратегии, которые были произведены эсерами на основе признания своеобразия Февральской революции, а именно — ее народно-трудового характера. Частично были изданы и материалы последнего,

IV съезда партии, проходившего уже в советское время с 26 но­ября по 5 декабря 1917 г. [31]. Критический отчет о его рабо­те, опубликованный центральным издательством Партии со­циалистов-революционеров на 160 страницах, позволяет кон­статировать, что эсеры сделали определенные подвижки в своей модели государственного устройства России, допустив комби­нацию советов с Учредительным собранием и разработав дос­таточно емкую социально-экономическую программу [32].

Публиковались в 1917—1918 гг. материалы съездов, кон­ференций, совещаний и других социалистических партий, как-то: меньшевиков-интернационалистов [33], левых социалис­тов-революционеров [34], народных социалистов, анархис­тов и т. д. Однако данные публикации не носили системного характера; первоначально издательская работа была затруд­нена сложностью протекавших процессов и концентрацией внимания партий, их центральных комитетов на практичес­кой деятельности. Так, протокольная запись заседаний Объе­динительного съезда РСДРП(м), проходившего с 19 по 26 ав­густа 1917 г. и представлявшего около 200 до последнего времени не издавалась и сохранилась в архи­вном варианте [35]. То же самое можно сказать о протоколах чрезвычайного съезда РСДРП, проведенного меньшевиками 30 ноября — 6 декабря 1917 г. Отчет о ходе работы 1-го всерос­сийского съезда энесов (июль 1917 г.), в частности - доклад и резолюция по аграрному вопросу, о работе промышленности, о путях перехода к «абсолютному народовластию» и т. д., печатался в газете «Народное слово» (36] — органе Народной социалистической партии и отдельным изданием не выходил. С приходом к власти большевиков, и особенно после приня­тия декрета ВЦИК от 14 июня 1918 г. об исключении правых эсеров и меньшевиков из состава советов, возможности от­крытой издательский деятельности на Родине для небольше­вистских партий были сведены почти к нулю. Отныне она стала в основном протекать за границей, где продолжалась на протяжении многих лет. Так, программное заявление мень­шевиков-интернационалистов под названием «Что делать?», обращенное к их «друго-врагам» — большевикам, изданное, по существу, наряду с некоторыми другими документами дан­ной партии, в 1920 г. полулегально [37) (в Харькове, Влади­востоке и др.), долгое время в России не переиздавалось. Одной из последних публикаций, предпринятых центральным изда­тельством Бюро ЦК РСДРП, была публикация материалов партийного совещания РСДРП, проходившего с 27 декабря 1918 г. по 1 января 1919 г. в Москве и резко осудившего реп­рессии правительства по отношению к членам данной партии, особенно на местах, но одновременно выразившего определен­ную надежду на более лояльное отношение режима к оппози­ции [38]. Как известно, надеждам не суждено было сбыться.

Текст проекта программы эсеровской партии, разработан­ный В.М. Черновым и одобренный X Советом партии (август 1921 г ) публиковался уже за границей в газете «Революцион­ная Россия» — органе Партии социалистов революционеров, начиная с ее первого номера, вышедшего 25 декабря 1920 года.

Важную подгруппу среди документов и материалов поли­тических партий составили протоколы их центральных коми­тетов. Они являются одним из базовых источников, позволя­ющих проследить процесс выработки и принятия партийных решений «изнутри». Содержание данных источников раскры­вает не только приоритетные направления деятельности партий, но и освещает, как правило, широкий круг вопросов полити­ческой жизни страны. К сожалению, это по сей день наиме­нее подверженная открытой публикации часть партийных до­кументов. Протоколы заседания центрального комитета боль­шевистской партии, ставшей правящей, почти за весь период пребывания ее в этом качестве, представлены были лишь эпи­зодическими изданиями, связанными, в основном, с этапом взятия власти и подготовки к этому акту [39] или так называ­емым «застойным» периодом. Особо засекреченными были материалы пленумов ЦК РКП (б) — ВКП (б), проходивших в 20—30-е годы. Лишь в последнее время осуществлена полная публикация материалов февральско-мартовского пленума ЦК ВКП (б) 1937 года [40] на основе воспроизведения стеногра­фической записи, «очень далекой от официальных версий», опубликованных в печати 30-х годов или вошедших в собра­ние сочинений [41), выступлении на нем большевистских де­ятелей: И. Сталина Н.Хрущева, М.Калинина, А.Жданова и др. Ценность этого источника в раскрытии характера совет­ского тоталитаризма, показе социокультурного облика партий­ной элиты неоценима. Редакция журнала «Исторический ар­хив" в рубрике «Архив вождей» осуществила публикацию сте­нографического отчета ещё одного засекреченного пленума ЦК КПСС — июньского (1957 г.). Документ, хранящийся в Ар­хиве Президента Российской Федерации (АРПФ), в свое время напечатанный в 100 экземплярах и подготовленный к рассыл­ке, не рассылался; лишь через месяц членам ЦК и ревизионной комиссии был отправлен протокол заседаний за 22.—29 июня, но часть, выступлений и сообщений в него не вошли [42}. Опубликованный стенографический отчет позволяет воссоз­дать не только полный внутреннего драматизма и коллизий ход самого пленума, но и более глубоко раскрыть один из самых критических, переломных моментов политической истории страны, характеризуемый борьбой двух начал: традиционализма и реформизма.

Долгое время почти не публиковались на Родине протокольные записи заседаний центральных комитетов социалис­тических (небольщевистских) партий, в советский период — в основном из-за нелояльного отношения к ним большевиков. Так, материалы Советов Партии социалистов-революционе­ров, приравненных по своему значению к пленумам централь­ного комитета, проходивших в годы гражданской войны, пуб­ликовались в основном за рубежом. В России они отложились в частности лишь в архивных фондах [43]. Громадная работа по систематизации эсеровских документов послеоктябрьского периода была проведена в Амстердаме; она завершилась изда­нием соответствующего сборника объемом более 722 страниц [44], в России не переиздававшегося. Некоторые материалы ЦК РСДРП (меньшевиков), кроме уже названного ранее сбор­ника документов, были представлены еще в одном сборнике «Социал-демократия и революция», напечатанном в 1920 году в Одессе. В нем были помещены некоторые доклады и тезисы ЦК «Мировая социальная революция и задачи социал-демок­ратии», принятые на расширенном заседании ЦК в апреле 1920 года и в чем-то означавшие серьезный рывок социал-демократов от общих социологических схем будущего России к прагматике будней. Материалы некоторых совещаний при ЦК РСДРП (меньшевиков) и его заседаний, проходивших в первой половине 1917 года, опубликованы в 1 томе уникаль­ного издания, предпринятого отечественными и американски­ми учеными (ответственные редакторы: З. Галили — США, А.Ненароков — Россия), начавшего выходить в 1994 году и предполагавшего в последующих двух томах представить до­кументы партии вплоть до 1920 года [45].

Более представительно выглядят аналогичные документы либеральных партий и в первую очередь — Конституционно-демократической партии, предпринимавшей большие усилия для своевременной фиксации проделанной ее ЦК работы. До II съезда партии (январь 1906 г.) заседания ЦК проходили неупорядоченно, в связи с чем на съезде было принято реше­ние один раз в неделю устраивать очередные (пленарные) заседания попеременно в Москве и Петербурге. ЦК избрал секретариат для ведения всей текущей организационной и тех­нической работы. Например, в период русской революции в состав секретариата входили: А.А. Корнилов, Д.И. Шахов­ской, А.Н. Максимов, Н.Н. Черненков, A.M. Колюбакин, Н.М. Иорданский и др., которые достаточно скрупулезно со­бирали материалы ЦК, позднее отложившиеся в фондах оте­чественных архивов [46]. Данные документы были изданы трижды: первый раз — в начале 30-х годов под редакцией Б.Б. Граве [47], второй раз — в начале 90-х под редакцией В.В. Шелохаева, Д.Б. Павлова, третий — в 1994 году. Вто­рое и третье издания отличает большая редакторская работа. Было расшифровано более 63 протоколов, выявлены разно­чтения, возникшие при двойном протоколировании, восста­новлены и включены зачеркнутые тексты выступлений П.Н. Милюкова, А.А. Корнилова, Н.Н. Винавера, пояснитель­ные материалы, публикации снабжены обширными примечани­ями. Документы представляют несомненный исследовательский интерес, ибо раскрывают процессы выработки стратегической и тактической линии партии, работу по созыву общепартийных съездов и контролю за выполнением их решений, партийному строительству на местах и поддержке тесных связей с думской фракцией. В связи с последним сюжетом был выпущен специ­альный сборник, в который вошли все законодательные проек­ты и соответствующие предложения Партии народной свобо­ды в 1905—1907 гг. Он был издан в 1907 году под редакцией Н.И. Астрова, Ф.Ф. Кокошкина, С.А. Муромцева, П.И. Нов­городцева и кн. Д.И. Шаховского. Значение сборника опре­деляется той задачей, которую поставили редакторы при его составлении: «служить копией той работы, которая совершена была вне Думы и в Думе самой партией или по её иници­ативе и при её руководящем влиянии» [48].

В начале 90-х годов была также осуществлена публикация документов и материалов ЦК партий умеренного либерально­го толка — партии октябристов [49]. Публикация была под­готовлена В.В. Шелохаевым и Д.Б. Павловым и содержа­ла, в основном, материалы, публикуемые впервые, за исключением нескольких документов, в свое время увидевших свет в виде единичных газетных отчетов или в журнальном вари­анте. Ядро октябристов составляли представители высших слоев интеллигенции и чиновничества, деятели промышленно-тор­говых кругов Ф.М. Плевако, Ю.Н. Милютин, М.В. Родзян­ко, Н.А. Хомяков, кн. Н.С. Волконский и др.; председателем ЦК в октябре 1906 года был избран А.И. Гучков — финан­сист и крупный общественный деятель. Протоколы ЦК «Со­юза 17 октября», а также журнал первого и стенографичес­кий отчет второго общих собраний членов «Союза 17 октября» в Петербурге (4 декабря 1905 и 29 января 1906 г.) и записи некоторых других партийных совещаний, позволяют раскрыть существо концептуальных подходов партийных руководите­лей как сторонников мирной эволюции российской государ­ственности.

Большую роль в решении поисковых задач авторы данного пособия отвели документам личного происхождения. В насто­ящее время, когда преодолевается, хотя и с определенным напряжением, запрет официальных идеологов 30-х годов на изложение истории «вокруг исторических лиц» [50], роль ли­дера политической партии перестает рассматриваться как вто­ричная, зависимая во всем и напрямую от воли партийных «масс». Сегодня все чаще политические реалии оцениваются как концентрированные выражения социального поведения людей, их ментальности. И в первую очередь это относится к партийным идеологам, ибо именно они зачастую определяли не только идеологию и тактику партий, но всю их поведенчес­кую линию в целом. Документы личного происхождения, под­разделяемые на две большие группы: произведения полити­ческих деятелей и мемуары, отложившиеся неравномерно применительно к руководящему составу различных российс­ких партий, позволяют выявить многое. Прежде всего, как в свое время подчеркивалось издателями 41 тома энциклопеди­ческого словаря Гранат, специально составленного из 245 био­графий участников революций, «история деятелей облекает плотью и кровью выводы массовых наблюдений и отражает изгибы жизни, не поддающиеся статистическому учету» [51]. Документы личного происхождения являются также свидетельствами того влияния, которое оказывали на ход событий отдельные личности, особенно в переломные моменты, т, е. они раскрывают природу политического лидерства. И далее: данные источники, будучи документами субъективного харак­тера, объективно приобретают большую ценность именно в силу своего субъективизма, т. н. личностного восприятия ис­торической ситуации, и тем самым позволяют выявить психо­логические аспекты истории партийных элит. И, наконец, с их помощью, как ни с какими другими источниками, удается раскрыть генезис того интеллектуального феномена, который создали в начале века партийные теоретики и идеологи в по­пытках трансформирования настоящего и прогнозирования будущего России.

В известном смысле, «золотым веком» в деле публикаций произведений лидеров российских партий были первые годы существования советского режима. Наибольший интерес пред­ставляют сборники, опубликованные почти одновременно эсе­ровским [52] и социал-демократическим [53] издательствами и содержавшие статьи видных партийных деятелей обеих партий (эсеров — В.М. Чернова, А. Баха, Н.В. Святицкого, В. Руднева, М, Вишняка; социал-демократов — Ф. Дана, Л. Мартова, Д. Далина, В. Горева и др.). Их статьи содержа­ли первые аналитические оценки происшедших событий и были устремлены в будущее. Был опубликован аналогичный сбор­ник кадетских и близких к ним авторов [54]. Издавались и отдельные работы [55]. А затем утвердилась многолетняя тра­диция, почти полностью исключавшая из отечественного тео­ретического пространства работы представителей небольше­вистских партий. Ныне изданы некоторые из них, в основном в виде тематических сборников, составленных из произведе­ний авторов, принадлежавших к различным политическим направлениям [56]. И хотя издаются зачастую они под руб­рикой «Воспоминания», однако включают в основном работы и фрагменты аналитического характера, как правило, опубли­кованные в свое время за рубежом. Несомненную ценность для данного учебника представляли труды лидеров российских со­циал-демократов Г.В. Плеханова, П.Б. Аксельрода, Ф.И. Да­на, Ю.О. Мартова, А.Н. Потресова; «теоретиков нового либе-рализма М.М. Ковалевского, П.Н. Милюкова; видного идео­лога эсеровского движения В.М. Чернова и др. Весьма значи­тельная часть их идейного наследия в виде рукописей хранится в государственных отечественных архивах [57] или нацио­нальных архивах за рубежом.

Сегодня важное место в исследовательской практике зани­мают мемуары политических деятелей. Мемуары — глубоко личные свидетельства событий прошлых лет. Судьба мемуар­ной литературы, ее публикация прямо зависит от обществен­ной атмосферы, от отношения властных структур к истории — уважаема ли правда или с нею не считаются, поощряется ли она или преследуется.

На современном этапе интерес к прошлому вызвал новую волну публикаций мемуаров. Мемуарная литература занимает важное место в числе источников, на основе которых сегодня формируется новая историческая традиция. Преодолевается восприятие субъективизма мемуаров как резко отрицательно­го факта, ставившего ранее под сомнение полноценность вос­поминаний как исторического источника.

При использовании мемуаров авторы руководствовались систематизированными А. С. Лаппо-Данилевским [58] 14 ус­ловиями достоверности сведений, представленных авторами воспоминаний, в их числе наиболее важными в исследова­тельской работе представляются следующие: непосредствен­ность восприятия фактов; время свидетельствования о факте; цели воссоздания событий и т. д. Ныне напечатаны мемуары большого числа партийных деятелей: В.М. Чернова, Н.Д. Ав­ксентьева, Б.Савинкова, В.Л. Бурцева, А.Ф. Керенского, Н.Махно, П.Н. Милюкова, А.И. Гучкова, М.В. Родзянко, Н.Н. Суханова, А.Г. Шляпникова и т. д. Мемуаров, дневни­ков, записок сейчас сотни, как правило, это либо загранич­ные издания, либо советские — 20-х годов. И хотя они раз­нятся по уровню выполнения предисловий и комментариев, но в целом ценность их, с точки зрения реставрации внутрен­него мира незаурядных личностей, несомненна.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Очерки истории политических партий и движений России. Кн. 1.

Вып. 1. Ростов-на-Дону — М., 1992. — С. 103.

2. Эйдельман Н. Революция «сверху» в России. М.,1989.

3. Ахиезер А. Россия: критика исторического опыта. Т.1. М., 1991.

С. 12.

4. Очерки истории политических партий и движений России. Кн. 1.

Вып. 1. Ростов-на-Дону—М., 1992. С. 36-42.

5. Там же. С. 36.

6. Там же. С. 36.

7. Там же. С. 37.

8. Милюков П.Н. Лекции но введению в курс русской истории, чи-

танные на историко-филологическом факультете Московского уни­верситета в 1894-1895 гг. М., 1895. С. 81.

9. Ахиезер А. Россия: критика исторического опыта. Т II. М., 1991.

10. «Русская мысль». 1900. №1 С. 134.

11 Вестник Европы. 1895. №11.

12. Вехи. СПб. 1909. С 82.

13. Ахиезер А. Россия, критика исторического опыта. Ч. III. М., 1991. С. 290-291.

15. См.: Сборник программ политических партий России. Под ред. В.В. Водовозова. СПб., 1906. Вып. I, II, III; Российские партии, союзы и лиги. Сборник программ, уставов и справочных сведе­ний о российских партиях, всероссийских профессионально-по­литических и профессиональных союзов и всероссийских лигах. Сост. В. Иванович. СПб., 1906.

16. См., напр.: Новейшие политические партии в России (докумен­ты и материалы). Сост. В.Ф. Славин, В.П.Давыдов. М., 1991; Россия сегодня. Политические партии в документах (1986 —1991). М., 1991; Программы политических партий и организаций Рос­сии кон. XIX—XX века. Ростов-на-Дону, 1992; и т. д.

17. См.: КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. М., 1985. Т. 6. С. 103.

18. См.: XX съезд КПСС. Стенографический отчет. М., 1956. Т.1. С. 635.

19. См.: XXV съезд КПСС. Стенографический отчет. М., 1976. Т. 1. С 464

20. См.: XXVII съезд КПСС. Стенографический отчет. М., 1986. Т.1. С. 530-558.

21. Конституционно-демократическая партия: съезд 12-18 октября 1905. СПб., 1906.

22. Конституционно-демократическая партия. Съезд Н. Бюллетени № 1-8. СПб., 1906.

23. Протоколы III Общеимперского делегатского съезда партии На­родной свободы. — СПб., 1906.

24. Конституционно-демократическая партия (Партия Народной свободы). Постановления III съезда 21—25 апреля 1906 и устав партии. — СПб., 1906.

25. Вестник партии народной свободы. — 1907.- №.46—49.

26. Отчет Центрального комитета конституционно-демократической партии (партии народной свободы) за два года с 18 октября 1905 г. по октябрь 1907 г. — СПб., 1907.

27. Конституционно-демократическая партия. 7 съезд. Стенографи­ческий протокол заседаний 7 съезда партии Народной свободы. — Пг., 1917. 9 съезд партии Народной свободы. Стенографический отчет. М., 1917.

28. Протоколы Первого съезда Партии Социалистов-революционе­ров. СПб., 1906.

29. Протоколы 11 (экстренного) съезда Партии Социалистов-рево­люционеров. СПб., 1907.

30. III съезд Партии Социалистов-революционеров. М., 1917.

31. Краткий отчет о работе 4-го съезда Партии Социалистов-рево­люционеров 26 ноября — 5 декабря 1917. Пг., 1917.

32. Отчет о заседаниях социально-экономической секции 4-го съезда Партии Социалистов-революционеров / Партийные известия. ЦК ПСР. 1918 №5.

33. Всероссийская конференция меньшевистских и объединенных организаций РСДРП (7-12 мая 1917г.). Пг., 1917; См. также.

Стенографический отчет конференции / В кн.: Меньшевики в 1917 году. От января до июльских событий. В 3-х томах. Т.1. М.,1994.

34. Партия левых социалистов-революционеров (интернационалис­тов). Съезд I. Петроград. 1917. Протоколы. М., 1918; Партия левых социалистов-революционеров (интернационалистов). Съезд IV. Резолюции и постановления. М., 1918; и т. д.

35. РЦХИДНИ. Ф. 275. Оп. 1. Д. 1. Л. 1-43.

36. Народное слово. 1917. 18, 20, 22, 25 июня; 5, 7 июля; 11, 18, 19 августа и т. д.

37. Сборник резолюций и тезисов Центрального комитета РСДРП и партийных совещаний. — Харьков, 1920 (или: Владивосток, 1921).

38. Партийное совещание РСДРП. 27 декабря 1918 — 1 января 191?о.-М.: изд-во Бюро ЦК РСДРП, 1919.

39. См.: Протоколы Центрального комитета РСДРП (б). Август 1917 — февраль 1918. М., 1958.

40. Материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП (б) 1937 года // Вопросы истории. 1992. №2-12; 1993. №2, 5, 6.

41. От публикаторов // Вопросы истории. 1993. №6. С. 30.

42. С.П.: Последняя «антипартийная группа». Стенографический отчет июньского (1957 г.) пленума ЦК КПСС // Исторический архив 1993. №3.

43. X совет Партии Социалистов-революционеров (август 1921). РЦХИДНИ. Ф. 274. Оп. 1. Д. 1.

44. См.: Партия Социалистов-революционеров после октябрьского переворота 1917. Документы из архива ПСР. Amsterdam, 1989.

45. Меньшевики в 1917 г. В 3-х томах. Т. 1. От января до июльских событий. М., 1994.

46. См., напр.: ГАРФ. Ф. 523. 579 и др.

47. Граве Б.Б. Кадеты. 1906. (материалы ЦК партии «Народной свободы») // Красный архив. 1931. Т. 3 (46).

48. Законодательные проекты и предложения Партии Народной Свободы. 1905-1907 гг. СПб., 1907. С. 8.

49. См.: Центральный комитет «Союза 17 октября» в 1905—1907 годах. Документы и материалы // История СССР. 1991. №2.

50. См.: О постановке партийной пропаганды в связи с выпуском «Краткого курса истории ВКП (б)». Постановление ЦК ВКП (б). М., 1939. С. 4.

51. Энциклопедический словарь Гранат. М., 1989. Т. 41. С. 347.

52. Год русской революции (1917-1918). Сборник статей. М., 1918; Большевики у власти. Сборник статей. М., 1918.

53. За год. Сборник статей. М., 1919; Оборона революции и социал-демократия. Сборник статей. Пг.-М., 1920.

54. Из глубины. Сборник статей о русской революции. М,- Пг., 1918.

55. См., напр.: Святицкий Н В. К истории Всероссийского Учреди­тельного собрания. М., 1921; его же. К прекращению войны внутри демократии. М., 1919; Корнилов А.А. Партия Народной свободы (исторический очерк). Пг., 1917; Кропоткин П. Справедливость и нравственность. Пг-М.; Дильк К. Социализм, ком­мунизм и анархизм. М., 1918; Милюков Я. Я. В плену у Цим­мервальда. Две речи. М., 1917; Гредескул Я.А. Россия прежде и теперь. М.-Л., 1926; Новгородцев Я. Об общественном идеале. М., 1917; и т. д.

56. См., напр.: Страна гибнет сегодня. М., 1991; Октябрьский пере­ворот. Революция 1917 года глазами ее руководителей. М., 1991. Октябрь 1917 и судьбы политической оппозиции. В 3-х частях. Ч. III. Хрестоматия истории общественных движений и полити­ческих партий. Гомель, 1993; и т. д.

57. См., напр.: Чернов В.М. Коалиция без коалиции; его же. Пси­хология властебоязни; его же. Охлос и демос; Русанов Я. С. Фев­ральская революция и октябрьский переворот. РЦХИДНИ. Ф. 274, Оп. 1. Д. 40; и т. д.

58. Лаппо-Данилевский А.С. Методология истории. СПб., 1913. Вып. 2. С. 618.

Глава I. Возникновение политических партий в россии.

1. ИДЕОЛОГИЯ, ОРГАНИЗАЦИЯ И ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ НЕОНАРОДНИЧЕСКИХ ПАРТИЙ

Если социал-демократия воспроизвела народническую и революционную методологию в превращенной форме, то эсе­ровские организации были прямыми наследниками классичес­кого народничества. Последнее возникло в 60-е годы прошло­го века и достигло кульминации в 70-е годы. Массовое движе­ние разночинской интеллигенции к «народу» в буквальном смысле слова принимало различные формы (устная пропаган­да, переселение в деревню, индивидуальный террор), отлича­лась высокой степенью организованности. Строгая дисципли­на искусная конспирация были свойственны народническим организациям «Земля и воля» (1876 г.), «Народная воля», «Черный передел» (1878 г.). Кульминацией и одновременно крахом классического народничества стало убийство царя Алек­сандра II членами «Народной воли». Достоинством советской историографии постсталинского периода (т. е. с сер. 50-х го­дов) является обстоятельное изучение фактической истории народнического движения. Труднее согласиться с оценками места и роли классического народничества в революционной истории. В новейшей литературе высказываются порой по­лярные точки зрения на этот счет. Одни полагают, что «аль­тернативой марксизму могло быть лишь учение о социализме, выработанное народническими теоретиками — федералистами» [1]. Другие подчеркивают, что большевистский волюнта­ризм, теоретическое обоснование особо важной роли созна­тельного меньшинства, модель «казарменного социализма» за­имствованы из народничества, прежде всего у ткачевского, «заговорщического» его варианта [2]. Очевидно, что оценка столь грандиозного явления, каким было народничество, не может быть однозначной. К историческим заслугам классического народничества мы относим поиск почвенного, само­бытного пути развития России; стремление сделать народ субъектом исторического творчества; создание прочных поли­тических организаций и формирование особого типа личнос­ти, ориентированной на приоритет общественных ценностей. Идею особого исторического пути страны в наиболее развер­нутом виде сформулировал теоретический гений народниче­ства Александр Герцен. Осмысливая опыт европейских рево­люций середины XIX века, крайне негативно квалифицируя его, он сформулировал концепцию иного варианта развития России: «Нам нечего заимствовать у мещанской Европы... [3]. «Я чую умом и сердцем, что история толкается именно в наши ворота» [4]. При этом Герцен избежал примитивного отрица­ния позитивного опыта, накопленного европейскими страна­ми: «наука Запада и его трагическая судьба» по-прежнему дают «богатые средства», чтобы теоретически осмыслить пути русского развития [5]. Главным гарантом истинно нацио­нального, почвенного варианта он, как и все народники, счи­тал мощную общинную традицию. В общине может произой­ти освобождение личности «без фаз европейского развития». Поэтому задачу духовной элиты он видел в том, «чтоб на основаниях науки сознательно развить элемент нашего об­щинного самоуправления до полной свободы лица, минуя те промежуточные формы, которыми по необходимости шло, плутая по неизвестным путям, развитие Запада. В естествен­ной непосредственности нашего сельского быта, в шатких и неустоявшихся экономических и политических понятиях, в смутном праве собственности, в отсутствии мещанства (т. е. собственности — Л.С.) и необычайной усвояемости чужого мы имеем шаг перед народами, вполне сложившимися и ус­талыми [6]. Таким образом, народники продолжили нача­тый славянофилами поиск варианта развития, отвечающего особенностям России, опирающегося на национальную тра­дицию.

Следующим прогрессивным моментом в деятельности народ­ничества было стремление сделать сам народ субъектом преобра­зовательского творчества. Это стремление в 60-е и 70-е годы приобрело наивные формы «хождения в народ», т. е. создания крестьянских поселений. Известные успехи были достигнуты Я.В.Стефановичем и Л.Г.Дейчем в 1877г., В.Н.Фигнер и Е.Н. Фигнер, А.И. Иванчиным-Писаревым в 1878 г. Но они были временными. Несмотря на наивность и утопизм, одно уже великое, массовое, почти повсеместное (в 43 губерниях) хож­дение в народ возвышает его участников. Различными такти­ческими средствами, пропагандой (П.Лавров), немедленным бунтом (М.Бакунин), народники пытались решить главную задачу — вовлечь в активную деятельность саму «почву», про­будить ее. И даже столь характерный для классических народ­ников террор рассматривался ими как средство, порою послед­нее, крайнее, к которому приходилось прибегать в результа­те краха других, более «мирных» способов поднять мужика. А.К. Соловьев пришел к мысли о цареубийстве только тогда, когда «потерял веру в пропаганду среди крестьян» [7].

Народники смогли создать прочные организации, способ­ные в сложнейших политических условиях противостоять цар­ским спецслужбам. Это были «Земля и воля» 1863 и 1876 го­дов, «Народная воля» 1878 года. Последняя благодаря высо­кой дисциплине, конспиративному мастерству смогла осуще­ствлять свою опасную деятельность около трех лет.

Наконец, классическое народничество обессмертило себя плеядой ярких человеческих натур, ставших по сути нашим национальным достоянием. Можно обвинять их в наивности, утопизме, теоретической и политической бесплодности, но нельзя не восхищаться самоотверженностью, готовностью к самопожертвованию, целеустремленностью. Собственная жизнь в их менталитете была далеко не самой дорогой ценой за ве­ликое дело социального освобождения трудящихся.

Вместе с тем, классическое народничество несет значитель­ную долю исторической ответственности за столь отчетливо проявившиеся в XIX, а ещё более в XX веке «родимые пятна» преобразовательского процесса в России — элементы утопиз­ма, волюнтаризма, терроризма.

Утопизм народнической доктрины заключался, на наш взгляд, в абсолютизации архаичных форм экономической и духовной жизни русского народа. Подчеркнем существенней­ший акцент. Сам факт внимания к традиционным и наиболее распространенным формам жизни, их учет составляет как раз сильную сторону народничества. Более того, Герцен, Черны­шевский и их сторонники видели в этих формах, прежде все­го, в общине, основную ячейку будущего справедливого соци­ального устройства в России. Возможно, что в этой гипотезе содержалась значительная доля истины. Можно с известными оговорками согласиться с точкой зрения известного специали­ста по истории народнического движения В.Ф. Антонова, что многие элементы народнической модели обустройства страны были реальны, обоснованы [8]. Однако абсолютизация, т. е. преувеличение роли старых форм, и, с другой стороны, на­дежды на возможность избежать, изолироваться от рыночных форм хозяйствования, элементов капиталистического способа производства и уклада жизни превращала здравые народнические идеи в неосуществимые утопии. «...В избе русского крестьянина, — писал Герцен, — мы обрели зародыш эконо­мических и административных установлений, основанных на общинном землевладении, на аграрном и инстинктивном ком­мунизме» [9]. Может быть, и в избе, но не в одной только крестьянской избе даже тогда, в XIX веке можно было изме­рить уклад труда и жизни русского человека.

Волюнтаризм заключался в допущении навязывания воли мизерного меньшинства нации ее основной массе, хотя бы и во имя самой благородной цели. Ярче всего волюнтаризм про­явился в ткачевском или «заговорщическом» направлении на­родничества. Петр Ткачев, по справедливому мнению иссле­дователей его деятельности, соединил социализм и бланкизм. В его доктрине особо важное значение придавалось деятель­ности партии интеллигентов-заговорщиков, которые, захва­тив власть, сверху же декретировали бы социализм. Это — ориентация на волю меньшинства, хотя бы и «лучшего». Та­ким образом, отказ от действий по вовлечению самих масс в общественное творчество был отказом от наиболее сильных сторон народничества, взрывал его идеологию изнутри. Тра­диция русского, ткачевского бланкизма была объективно од­ним из непосредственных источников идеологии ленинизма. Важно при этом помнить, что речь идет об известном влия­нии, а не об отождествлении.

Непросто характеризовать и народнический терроризм. В нем причудливо смешались черты антигуманные и проявле­ния высшего гуманизма. Террор действительно занимал весь­ма значительное место в деятельности народников на всех эта­пах данного движения. Кульминацией же террористической активности стала деятельность «Народной воли». Ее акции приобрели громкую известность, а «успешное" цареубийство 1 марта 1881 г. вообще стало рубежом в российской истории. Однако при этом чрезвычайно важно иметь в виду квалифи­цированную оценку этой стороны деятельности народников В.Антоновым, В.Твардовской и др. Они обращают внимание на то, что по сути своей основная масса народников не счита­ла террор единственным или главным тактическим средством. Считая в принципе аморальным всякое насилие над челове­ком, народовольцы (!) отрицательно относились к нападению на президента США Дж. Гартфилда: «В стране, где свобода личности дает возможность честной идейной борьбе, где сво­бодная народная воля определяет не только закон, но и лич­ность правителей, в такой стране политическое убийство как средство борьбы есть проявление того же духа деспотизма, уничтожение которого в России мы ставим своей задачей.

Деспотизм личности и деспотизм партии одинаково предосу­дительны, и насилие имеет оправдание только тогда, когда оно направляется против насилия» [10].

Последняя фраза вышеприведенного высказывания как раз многое объясняет в отношении классических народников к террору. Двумя главными обстоятельствами усиливавшегося увлечения данным видом политической активности стали, во-первых, неудачные попытки «пробуждения общества» иными, ненасильственными способами (крах «хождения в народ»). Во-вторых, репрессивная, невероятно жестокая политика са­модержавия. С августа 1878 г. но 1 марта 1881 г. 48 (из 63) процессов были проведены военным судом. В зиму 1878/79 гг. в Петербурге было арестовано свыше 2 тыс. человек. Одес­ский генерал-губернатор Э.И. Тотлебен отправлял в ссылку вагонами; киевский — М.И. Чертков, в апреле-мае 1879 г. ежемесячно подписывал по несколько смертных приговоров. За 1879—1882 г. было казнено 30 революционеров. Порой вешали даже за то, что находили при обыске прокламацию «Народной воли" [11].

Отдавая себе отчет в мощи конкретно-исторических обсто­ятельств, которые вызвали тяготение к террору, довольно интенсивное его использование на всех этапах народническо­го движения, подчеркнем, что абсолютизация политического насилия «Народной волей» была по сути изменой сути народ­ничества и привела движение в его классической форме к историческому краху. Об этом хорошо писал в свое время Г.В. Плеханов: «Народничество стояло в резко отрицательном отношении ко всякой государственной идее; народовольцы рассчитывали осуществить свои социально-реформаторские планы с помощью государственной машины. Народничество открещивалось от всякой «политики"; народовольцы видели в «демократическом перевороте» самое надежное средство соци­альной реформы. Народничество основывало свою программу на так называемых «идеалах» и требованиях крестьянского населения; народовольцы должны были обращаться главным образом к городскому и промышленному населению, а, следо­вательно, и отвести интересам этого населения несравненно более широкое место в своей программе. Словом, в действи­тельности «народничество» было полным и всесторонним отри­цанием народничества» [12]. Дав образцы высочайшей духов­ности, народничество романтизировало террористическую тра­дицию и, тем самым, значительно укрепило ее, за что, таким образом, и несет серьезную историческую ответственность.

Цареубийство 1 марта 1881 года стало кульминацией клас­сического народничества и одновременно началом его политической смерти, поскольку с этого момента оно потеряло при­оритет в освободительном движении. Но народнические орга­низации время от времени возникали и в 80-е годы. В 90-е годы народнические организации принимают название социа­листов-революционеров. Крупнейшими из них в конце XX ве­ка были «Союз социалистов-революционеров», «Партия соци­алистов-революционеров» и «Рабочая партия политического освобождения России» (РППОР). «Союз социалистов-рево­люционеров» (1896 г.) во главе с А.А. Аргуновым возник в Саратове. Затем его организации появились в Москве, Петер­бурге, Казани, Орле. «Союз» прямо заявлял о своем родстве с «Народной волей», был сторонником индивидуального терро­ра и начал издавать газету «Революционная Россия», которая впоследствии стала главным печатным органом партии эсе­ров. Зародыш «Партии социалистов-революционеров» или «Южной партии» возник в 1894 г. в Киеве (И.А. Дьяконов, Н.Н. Соколов, И.П. Дидровский). В 1897 году было заявлено о создании Партии, в программном Манифесте которой (1900 г.) отсутствовало упоминание о народничестве и терро­ре. Достаточно многочисленная для своего времени «Рабочая партия политического освобождения России» образовалась в 1899 г. в Минске, ставила в качестве первоочередной задачи борьбу за политическую свободу посредством террора. Имен­но здесь появился и стал благодаря своей кипучей энергии и организаторским способностям известен Григорий Гершуни, «завербованный» «бабушкой» русской революции Екатериной Брешко-Брешковской.

Эсеровские организации возникли и в эмиграции: «Союз русских социалистов-революционеров» (1894 г.) в Берне и «Аграрно-социалистическая лига» (1900г.) (В.М.Чернов и М.Р. Гоц). В самом начале XX века значительно активизиро­вался процесс консолидации эсеровских организаций. В 1901 году заявили о слиянии и создании единого Центрально­го Комитета «Союз социалистов-революционеров» и Южная Партия. Позднее к ним присоединились бернский «Союз» и «Аграрно-социалистическая лига». Датой провозглашения партии социалистов-революционеров стал январь 1902 года. В третьем номере газеты «Революционная Россия» было по­мещено извещение о создании партии.

У истоков ПСР стояла плеяда исключительно энергичных, деятельных, самоотверженных людей.

Живой и осязаемой связью между народниками 70-х и новым поколением была Екатерина Брешковская. Она роди­лась в 1844 году в семье черниговского помещика. В юности оставила семью и погрузилась в революционную деятельность.

Хождение «в народ», арест, суд и пять лет каторжных работ, выход на поселение, побег, новый арест, новый суд и опять | четыре года каторжных работ. В 1896 году, когда, наконец, закончились сроки всех ее каторг и ссылок, она оказалась среди совершенно новых людей, но не растерялась, энергично принялась собирать эсеровские силы. «За границу шли вести: Бабушка витает по всей России, как святой дух революции, зовет молодёжь к служению народу, крестьян и рабочих — к борьбе за свои трудовые интересы, ветеранов прошлых дви­жений — к возврату на тернистый путь революции» [13], — писал в своих мемуарах В. Чернов.

Илья Рубанович был членом одесской народовольческой организации, был арестован, выслан за пределы Российской империи. Одним из основателей «Аграрно-социалистической лиги» был Леонид Шишко, выходец из дворянской среды, офицер, оставивший военную карьеру. Вместе со своим това­рищем предложил свои услуги земству в качестве народных учителей. Затем активно участвовал в деятельности кружка Н.В. Чайковского. Л. Шишко стал одним из ведущих авторов «Революционной России». Феликс Волховский, как и Бреш­ковская, начинал с «хождения в народ». После трех лет тю­ремного заключения и одиннадцати лет Сибири в 1889 году он бежал сначала в Америку, потом в Англию, где сблизился с местными социалистами. Вместе с другими эмигрантами он издавал «Летучие листки» «Фонда вольной русской прессы». С образованием Аграрно-социалистической лиги он становится ее членом. Бесспорно, ярчайшей «звездой» на эсеровском не­босклоне был лидер и теоретик партии Виктор Михайлович Чернов (1873—1952 гг.). Эмигрировав из России после окон­чания ссылки в 1900 году, он активно занялся организацией партии. К тому времени он был уже известен как теоретик неонародничсства. Будучи глубоким и оригинальным мысли­телем, В. Чернов в то же время продолжил теоретическую традицию народничества, представленную такими яркими именами, как В. Воронцов, Н. Даниельсон, С. Южаков и Н. Михайловский. Сергей Николаевич Южаков (1849—1910) вдохнул новую жизнь в ведущую ипостась народнической теории — кресть­янскую. Россия, по его мнению, «только как мужицкая стра­на» «может явиться на верховный культурный совет нации и потребовать себе места по праву». Объяснял он это специфи­кой социальной структуры населения: «Да, крестьянство су­ществует не в одной России; и даже не в одном славянском мире, но там, у народов германской и латинской расы, оно было всегда не только подавлено, но и затерто, заслонено другими классами и лишь у славян, и преимущественно сла­вян русских, оно долгое время строило историю... и доселе сохранилось, как единственный сам по себе существующий класс», «... здесь мужик не только сохранился, но он есть основа культуры нации... им одним строится, содержится и развивается и политическое могущество и культура русской нации». Суть крестьянской, т. е. собственно русской идеи Южаков видел в том, что крестьянство здесь сохранило идею труда, не дифференцированного от жизни, «... истинно крес­тьянский труд есть, прежде всего, труд на себя». У нас нет начала приобретенного права, на котором строится вся жизнь на Западе». Общинная идея есть лишь частное выражение (!) основного принципа мужицкой идеи. - «Отрицание приобретен­ного права»... «вот формула мужицкой жизни» [14). Южа­ковское определение сути мужицкой идеи (отсутствие приоб­ретенного права) нельзя отнести к его удачам. Более того, эта абсолютизация натурального характера хозяйства и всего скла­да жизни воспроизводит традиционную слабость народниче­ства. Но тезис о крестьянском характере страны, во-первых, и, особенно, отказ отождествлять крестьянскую идею с об­щинной можно считать драгоценным вкладом Южакова в рус­скую общественную мысль.

Выдающимся мыслителем был Николай Константинович Михайловский (1842—1904 гг.). Он развил в новых истори­ческих реалиях, в условиях, когда «островки» капитализма уже были в России фактом — идею А. Герцена о преимуще­ственно некапиталистическом развитии страны. «Положение России, — писал Н. Михайловский, — представляет пока дей­ствительно громадные выгоды: но, между прочим, потому, что мы позже других вышли на работу цивилизации и, как кар­лик на плечах великана, можем следить за причинами и ре­зультатами настоящего положения старой, многострадальной Европы, черпая из нее для себя уроки. Эти уроки, быть мо­жет, ценнее тех положительных благ, которые мы получаем из рук европейской цивилизации» [15].

В.М. Чернов считал себя учеником Н. Михайловского и продолжателем народнической идеи. Уже в ранней, гимнази­ческой юности «народ» был нашей религией», — писал он в воспоминаниях. «Как, например, продолжать учиться в учеб­ном заведении, когда знаешь, что оно содержится на выколо­ченные из народа деньги?» [16]. Окончив гимназию, он по­ступил в Московский университет. Активная общественная деятельность, аресты, заключения, наконец, ссылка не позво­лили ему закончить образование. Но большой и неустанной работой над собой В. Чернов сформировался в человека большой эрудиции и оригинального мышления, который сумел пойти дальше своего учителя, много занимался философией. Его работы были отмечены вниманием солидных ученых. О его интеллектуальной самостоятельности свидетельствует от­ношение к марксизму. В. Чернов принадлежал к той генера­ции, которая почти поголовно «прошла» через марксизм. Он тоже испытал его влияние, но в отличие от многих своих ровесников никогда не считал себя сторонником марксизма, да и не был им. «Мы, не марксисты, прилежнее всего занима­лись именно Марксом. Мы считали тогда «вопросом чести» знать Маркса лучше, чем его сторонники. Это порой превра­щалось у нас в какой-то спорт. Мы должны были наизусть знать все самые «существенные» боевые цитаты, на которые приходилось опираться в спорах. Те, кто, как я, обладали хорошей памятью, порой «откатывали» Маркса по памяти целыми страницами. Молодые же марксисты все остальное отвергали» [17].

Во время тамбовской ссылки (1895—1899 гг.) В. Чернов активно участвовал в создании крестьянских организаций, первых в России. Именно он написал устав «Братства для зашиты народных прав», в котором говорилось о необходимо­сти наделения крестьян землей за счет помещиков [18]. Тогда началась его публицистическая деятельность. Публицистичес­кие и теоретические статьи В. Чернова все чаще появлялись в журналах «Новое слово», «Начало», «Русское богатство». Не случайно по окончании ссылки он оказался центром эсеров­ской эмиграции, стал бессменным редактором «Революцион­ной России» (1902—1906 гг.). На страницах этой газеты и в своих программных работах «Характер современного кресть­янского движения» и «Социализация земли и кооперация в сельском хозяйстве» он теоретически обосновал основные про­граммные идеи неонародничества. В. Чернов как теоретик воплотил в себя все сильные и слабые стороны эсеровского движения. Его творчество производит впечатление поразитель­ной смеси гениальных и утопических идей. Думается, что это не просто эмоциональное впечатление. Мысль Чернова пыта­лась «схватить» сложнейшую российскую действительность во всех ее ипостасях. Теоретические противоречия Чернова — это отражение реальной и глубокой противоречивости самого развития России,

Две группы противоречий доминируют в его теоретичес­ких произведениях и политических документах. Между ярко выраженной гуманистической направленностью и апологети­кой террора, во-первых; между достаточно глубоким понима­нием специфики экономического и общественного развития России — и весьма уязвимой программой социализации зем­ли, во-вторых. Остановимся на данных противоречиях более подробно.

Гуманизм В. Чернова мы видим в ярко выраженной ори­ентации на интересы личности. Это тем более важно подчер­кнуть, что неонародники были убежденными социалистами. Их теоретическая модель социализма во многом совпадала с представлениями социал-демократов: централизованное обще­ство, планомерная организация экономики. Однако модель Чернова в гораздо большей мере была ориентирована на ин­тересы личности, гармонию между ней и обществом: «ценою принижения личности мы придем, в конце концов, к вырож­дению, а не расцвету личности»; «общество и личность могут и должны так размежеваться, чтобы выиграли оба»; «творчес­кая мощь социального целого окажется не обратно, а прямо пропорциональна развитию творческих потенций всех отдель­ных личностей» [19].

Гуманизм неонародничества выражался и в принципиаль­ном отказе от односторонне классового подхода марксистов, от градации различных социальных групп по степени созна­тельности, революционности и т. п. Чернов с первых шагов своей деятельности подчеркивал, что крестьянство не уступа­ет рабочим в организованности, интеллекте и является «не менее социалистическим», чем пролетариат. Ведущим полити­ческим термином эсеров был термин «трудовой класс», в кото­рый они включали рабочих, крестьян и демократическую ин­теллигенцию [20]. Позднее В. Чернов образно писал о необ­ходимости единства серпа, молота и книги [21]. Парадокс заключался в том, что, никогда не участвуя в боевой деятель­ности эсеров, лидер партии обосновал необходимость и целе­сообразность политического террора: «Вопрос в средствах борь­бы... есть не принципиальный вопрос, а вопрос удобства, воп­рос обстоятельств целесообразности». «Кровь есть ужас; ведь и революция — кровь. Если террор роковым образом неизбе­жен, то значит он целесообразен». «Террор в революции соот­ветствует артиллерийской подготовке в бою» [22]. В одной из статей, посвященных террористическому элементу в «нашей программе», В. Чернов обосновал необходимость и роль тер­рора. Террор необходим и неизбежен. Он является средством агитации, способным «заставить людей политически мыслить, хотя бы против их воли» (Л.С.). Террор также является сред­ством самообороны [23]. В статье под названием «Как отве­чать на правительственные зверства?» читатели «Революци­онной России» информировались о том, что во время Батум­ской рабочей демонстрации перебито около 30 человек из безоружной толпы. «Наш ответ таков: нельзя ограничиваться пассивными протестами, нужна вооруженная борьба, воору­женная самозащита, вооруженный отпор, вооруженное воз­мездие» [24].

Одна из сторон второго противоречия составляет, возмож­но, «изюминку» неонародничества и может быть поставлена в заслугу Виктору Чернову. Он отмежевался от классического народничества в отношении к российскому капитализму и об­щине, признавал факт капитализма в России и разложения общины. «Мы не сомневались, что капитализм в России раз­вивается; мы искали только типические национальные осо­бенности в характере этого развития». Не «быть или не быть капитализму, а как его встретить (курсив В. Чернова) — вот как для нас ставился в согласии с Михайловским вопрос» [25]. «Мы ведь не хотели ни в коем случае походить на сенти­ментальных народников, дорожащих консервативными фор­мами патриархальной общины» [26]. Но в отличие от либера­лов и марксистов, сосредоточившихся преимущественно на апологетике российского капитализма, В. Чернов одним из первых в России поставил вопрос о типе капитализма в Рос­сии и, более широко, о типе капитализма в преимущественно аграрных странах. В поисках ответа Чернов выявил некото­рые существенные особенности капиталистической эволюции в России. Важнейшую он видел в преобладании негативных последствий (анархия производства, кризисы, обнищание тру­дящихся) этого способа производства над позитивными (эко­номический прогресс, концентрация, высокая организован­ность) . «Мы сказали себе, что основная особенность русского капитализма — переразвитие, гипертрофия его «шуйцы» над его «десницей», его отрицательных, разрушительных, дезорга­низующих сторон над сторонами положительными, созидатель­ными, организующими. Но, вместо того, чтобы базировать что-то на олицетворении этого дефицита, — городском босяке и интеллигентской богеме — мы сделали другой вывод: не только есть света, что в капиталистическом окошке; надо в некапиталистическом мире, т. е., прежде всего, в мире крес­тьянского труда, искать самостоятельных ростков объедине­ния, обобществления труда и собственности, надо естествен­ную программу требований борьбы настоящего, коренного, индустриального пролетария объединить, гармонически слить с такой же естественной программой требований и борьбы настоящего, коренного трудового крестьянства» [27]. Таким образом, признавая капитализм в России, Чернов не абсолю­тизировал его, видя в экономическом и общественном укладе страны смесь капиталистических и некапиталистических элементов. Мы видим в этом суть теоретической парадигмы нео­народничества и его сильнейшую сторону. Чернов как бы взял у классического народничества идею некапиталистического раз­вития, но опять же отказался от одностороннего подхода пред­шественников, отказавшихся признавать возможность, неиз­бежность развития капитализма на российской почве. Подход Чернова интересен и тем, что он обратил внимание на значи­тельную разницу в темпах развития и типах промышленного и аграрного развития страны в начале XX века. Признавая победу капитализма в промышленности и городе, он отстаи­вал способность крестьянского хозяйства успешно сопротив­ляться капитализму, к некапиталистической эволюции. Та­ким образом, Чернов воспроизвел формулу классического на­родничества — некапиталистический путь, но в усеченном ва­рианте — лишь применительно к аграрному сектору. Это было много реалистичнее, чем абсолютный отказ видеть элементы нового способа производства в России. Мы полагаем, что Чер­нову не удалось в конечном итоге создать оптимальную (т. е. тождественную реальности) теоретическую модель развития страны. Однако постановка вопроса о типе капиталистичес­кой эволюции России, отказ от абсолютизации как капитали­стического, так и некапиталистического уклада и ряд других идей должны найти место в сокровищнице российской обще­ственной мысли.

Этого нельзя сказать без оговорок о центральной программ­ной идее эсеровского народничества, автором которой опять же был В. Чернов — социализация земли. Ее суть заключа­лась в переходе земли не в частную собственность, а « в соб­ственность всего общества и в пользование трудящихся» [28]. Мелкое крестьянское трудовое хозяйство способно победить крупнее, потому что оно идет к развитию коллективизма че­рез общину и кооперацию. В кооперации В. Чернов увидел возможность сохранить «общинный дух» уже без общины в ее архаическом виде. Необходимым условием реализации этой возможности должны были быть ликвидация помещичьего зем­левладения, переход земли в общенародное достояние, унич­тожение частной собственности на землю и ее уравнительное перераспределение. Несомненно, что аграрная теория Черно­ва содержала здравые идеи, была демократически ориентиро­вана, но не давала сколько-нибудь удовлетворительного реше­ния главной проблемы России — крестьянской. Более того, она сеяла иллюзии о возможности простого и полного ее раз­решения [29].

Аграрный проект составлял сердцевину всей программы партии эсеров. Хотя официально она была принята на I съезде, состоявшемся в конце 1905 — начале 1906 гг., ее основ­ные положения были тщательно обсуждены на страницах «Ре­волюционной России», начиная с 1902 года. Конечную цель эсеры видели в организации социалистического общества. Но ее реализация невозможна без определенных переходных эта­пов. Социализация земли рассматривалась ими как раз как мера демократического, а не собственно социалистического характера. В области политической требования программы -минимум заключались в «полной демократизации всего госу­дарственного и юридического строя на началах свободы и рав­ноправия» [30], что означало реализацию основных нрав че­ловека: свободы совести, слова, печати, собраний и союзов, свободы передвижения, выбора занятий, свободы стачек, не­прикосновенности личности и жилища; всеобщее равное из­бирательное право. На смену самодержавию должна была прийти демократическая республика с развитым местным са­моуправлением. Эсеры были весьма прогрессивны для своего времени в решении национального вопроса, они предлагали федеративное устройство государства и безусловное право национальностей на самоопределение. Радикальной и обстоя­тельно разработанной была и собственно «пролетарская» часть программы.

Задолго до конституирования партии эсеры развернули активную деятельность, прежде всего террористическую. Ещё в 1901 году для этой цели была создана Боевая организация, которую возглавил Григорий Гершуни. В те предреволюцион­ные годы деятельность Боевой организации была сосредоточе­на на подготовке покушений на крупнейших сановников: мини­стров, членов царской семьи. Поскольку это было чрезвычайно опасно и в то же время исключительно важно для неонародни­ков, Боевая организация была тщательно законспирирована, была автономна даже по отношению к руководящим органам партии. Стать ее членом было весьма непросто и считалось большой честью. Многие из них были революционными фана­тиками. «К террору он пришел своим, особенным, оригиналь­ным путем и видел в нем не только наилучшую форму поли­тической борьбы, но и моральную, быть может, религиозную жертву», — писал о Каляеве, убийце великого князя Сергея Александровича, его товарищ по партии, один из лидеров «бое­виков» Борис Савинков [31]. Другой известный террорист Егор Сазонов в ответ на вопрос, что он будет чувствовать после убийства, не задумываясь ответил: «Гордость и радость... Толь­ко? Конечно, только» [32].

В предреволюционные годы эсеры совершили серию круп­ных покушений. В 1901 году Карповичем был убит министр просвещения Боголепов. Через год Балмашев совершил поку­шение на министра внутренних дел Сипягина. Его преемник Плеве был застрелен в 1904 году, великий князь Сергей Алек­сандрович — в феврале 1905 г. Это был существенный «вклад» эсеров в дело подготовки революции. Требуя в 1905 году от царя издания Манифеста, эсеровский террор использовался в качестве одного из веских аргументов: «Давайте Манифест, иначе эсеры стрелять будут» [33]. Произвол царской бюрок­ратии был так силен, что практически все общественные и политические силы, в том числе и принципиальные противни­ки террора отнеслись к данной деятельности неонародников сочувственно. Гибель Плеве, к примеру, была встречена с большим ликованием. Отец убийцы Плеве, человек религиоз­ный и верноподданнических настроений, в связи с покушени­ем выехал из Уфы в Петербург ночью, «стыдясь поднимать на людей глаза, желая избежать встреч и знакомств в дороге, чтобы не пришлось называть себя», но нашелся пассажир, знавший его, «...скоро весь поезд узнал, что с нами едет отец Егора Сазонова... В вагон стала заходить публика... посмот­рят, постоят, уйдут. Потом и заговаривать стали. Поздравля­ют, руки пожимают... Какой-то офицер с компанией в буфе­те с бокалом даже подходил: за здоровье, объявляет, Ваше пьем» [34].

Организационное оформление партии эсеров оказалось довольно длительным процессом. В 1903 году они провели Заграничный съезд, на котором приняли Обращение. В этом документе в основу построения партии был положен принцип централизма [35]. В 46 номере «Революционной России» от 5 июля 1904 года был опубликован проект программы. Нако­нец в конце декабря 1905 — январе 1906 гг. в полулегальной обстановке на территории Финляндии, в гостинице близ водо­пада Иматра состоялся 1 съезд партии. К тому времени она имела 25 комитетов и 37 групп в России, сосредоточенных в основном в губерниях Юга, Запада, Поволжья.

Участники съезда приняли программу. Довольно серьезны­ми были разногласия по организационным вопросам. Присут­ствовавшие на съезде с совещательным голосом Н Ф. Анненс­кий, В.А. Мякотин, А В. Пешехонов поставили вопрос о пре­вращении партии эсеров в широкую, легальную, для всех от­крытую партию, где все ведется гласно, под публичным контролем, на последовательно демократических началах. Съезд отверг эти предложения, признав их неосуществимыми. В со­ответствии с принятым уставом, членом партии социалис­тов-революционеров считался «всякий, принимающий програм­му партии, подчиняющийся ее постановлениям, участвующий в одной из партийных организаций». Высшим органом партии был съезд, созывавшийся один раз в год.

В начале работы съезда делегатам было прочитано письмо Гершуни, из Шлиссельбургской крепости. Оно касалось раз­ворачивающейся революции и поразительно точно отражало, на наш взгляд, пафос эсеровской ментальности: «Сбылось пред­сказание: последние да будут первыми. Россия сделала гиган­тский скачок и сразу очутилась не только рядом с Европой, но впереди нее. Изумительная по грандиозности и стройности забастовка, революционность настроения, полное мужества и политического такта поведение пролетариата, великолепные его постановления и резолюции, сознательность трудового крестьянина, готовность его биться за решение величайшей проблемы, социальной. Все это не может не быть чревато сложнейшими благоприятными последствиями для всего ми­рового трудового народа» [36].

Таким образом, возрождение неонародничества в иной форме на рубеже XIX—XX веков было выражением стремле­ния русского народа, т. е. самой почвы идейно самоопреде­литься. Поэтому возникновение партии социалистов-револю­ционеров, одной из первых политических организаций в стра­не, представляется глубоко закономерным. Исторической зас­лугой эсеров можно считать преимущественную ориентацию на крестьянство и первоочередное решение аграрного вопро­са. Неонародники, прежде всего В. Чернов, напряженно ос­мысливали характер исторического развития России и в неко­торых существенных моментах (особый тип капитализма в России, сочетание его с некапиталистической эволюцией в отдельных секторах народного хозяйства и жизни) были, воз­можно, на пути к созданию оптимальной «почвенной» модели социально-экономического развития. Однако успешно завер­шить решение этой проблемы они не смогли. Партия эсеров воспроизвела не только силу, но и слабость «почвы», что про­явилось в крайней противоречивости теории, программы и тактики партии, склонности к экстремизму. Эсеры возродили террористическую традицию в российском освободительном движении и несут за это историческую ответственность. Тер­рористическая традиция сняла обильную кровавую жатву в России XX века и бумерангом нанесла смертельный удар са­мой Партии социалистов-революционеров. В теории и поли­тической платформе неонародничество соединило элементы и социалистической и крестьянской утопии. Поэтому эсеровс­кие иллюзии были, быть может, наиболее почвенными из всех политических иллюзий, которыми столь богата была Россия начат нынешнего столетия.

2. ОБРАЗОВАНИЕ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ В РОССИИ.

90-е годы XIX века можно смело назвать началом утроб­ного периода российских политических партий. Значительное оживление всей общественной жизни выражалось, в частно­сти, в происходившем параллельно вызревании их политичес­ких программ и элементов организации. С некоторым опере­жением эти процессы разворачивались в российском социал-демократическом движении.

К 80-м годам прошлого века социалистическое движение, исчерпав ресурсы классического народничества, обрело новое «теоретическое» дыхание в марксизме. Возникнув как интел­лектуальное отражение раннего промышленного капитализма [37] в англосаксонских странах, марксизм в последней чет­верти века, едва миновав зенит популярности, находился в преддверии коренной внутренней метаморфозы, названной позднее бернштейнианской ревизией. Российские радикалы восприняли данную идеологию в ее первозданной чистоте.

Этот исторический феномен российского марксизма — дис­куссионная историографическая проблема наших дней. Поче­му идеологический продукт индустриального развития запад­ноевропейских стран столь прочно укоренился в архаической стране и оказал столь сильное воздействие на всю ее истори­ческую судьбу?

Как минимум две причины популярности марксизма оче­видны:

— высокие темпы развития капиталистических явлений в экономической и социальной жизни России, значительный численный рост промышленных предприятий и занятых на них рабочих;

— значительная часть российской молодежи, оказавшаяся в европейских странах в результате вынужденной эмиграции или с целью получения образования, стала очевидцем утверж­дения западного пролетариата как самостоятельной полити­ческой силы. Во многом решению этой исторически прогрес­сивной задачи способствовал марксизм. Не поддаться его ин­теллектуальному «обаянию» было чрезвычайно трудно.

Существенная же причина заключалась в сопряжении (со­впадении) марксизма и большинства почвенных идеологичес­ких систем в одном чрезвычайно важном моменте. Марксова идея особой роли рабочего класса как освободителя всего че­ловечества легко воспринималась в России людьми различных мировоззрений, поскольку в основе многих из них находилась идея русского мессианства.

Наиболее яркой фигурой среди русских революционных эмигрантов был Георгий Валентинович Плеханов (1856— 1918 гг.). Оказавшись в Европе в свои 24 года, этот молодой человек уже был к тому времени довольно популярен среди молодых российских радикалов. Его знали как оратора, выс­тупившего на первой в России политической демонстрации у Казанского собора (1876г.), как многообещающего лидера одной из последних народнических организаций «Черный пе­редел», ориентировавшегося в своей тактике на пропаганду социалистических идей в противоположность террористичес­кой тактике «Народной воли».

Происходивший из семьи средних по достатку тамбовских помещиков, получивший хорошее образование (гимназия в Воронеже, юнкерское училище, Горный институт в Петербур­ге), Плеханов стал одним из самых эрудированных и интелли­гентных русских революционеров конца XIX — начала XX ве­ка. Его отличали огромные личные способности, большое тру­долюбие, высокая дисциплинированность, целеустремленность. Эти качества в соединении с безупречной честностью, искрен­ним сочувствием к страданиям обездоленных людей не могли не породить крупную, хотя и весьма противоречивую фигуру российского освободительного движения. В эмиграции он на­чал интенсивно изучать марксистскую литературу, а в 1883 году вместе со своими единомышленниками, бывшими активными народниками — П. Аксельродом, известной на всю страну Ве­рой Засулич, стрелявшей в петербургского генерал-губерна­тора и, тем не менее, оправданной судом присяжных, Львом Дейчем и Н. Игнатьевым — организовал группу «Освобожде­ние труда». Свою цель члены группы видели в переводе марк­систских произведений на русский язык и пропаганде их сре­ди русской мыслящей общественности. За 20 лет своего суще­ствования [38] группа вполне реализовала свою задачу, вне­сла существенный вклад в превращение марксизма в существенный элемент развития всей общественной мысли в России на рубеже веков. Плеханов, Засулич и Аксельрод пе­ревели на русский язык около 20 марксистских работ, в том числе «Манифест коммунистической партии», «Нищету фило­софии» и др.

Г.В. Плеханов в своих работах «Социализм и политичес­кая борьба» (1883) и «Наши разногласия» (1885) предпринял одну из первых в истории российской общественной мысли попытку анализа происходивших в стране процессов с марк­систских позиций. И на основе новейших для того времени статистических данных, экономических исследований убеди­тельно доказал факт существования капиталистического уклада в стране: «Если... мы... спросим себя, пройдет ли Россия через школу капитализма, то не колеблясь, можем ответить новым вопросом — почему же бы ей и не окончить той шко­лы, в которую она уже поступила? Все наиболее новые, а потому наиболее влиятельные течения нашей общественной жизни, все наиболее знаменательные факты в области произ­водства и обмена имеют один несомненный и бесспорный смысл: они не только расчищают дорогу капитализму, но и сами яв­ляются необходимыми и в высшей степени важными момен­тами его развития. За капитализмом вся динамика нашей об­щественной жизни, все те силы, которые развиваются при движении социального механизма... Главный поток русского капитализма пока ещё невелик ... но в этот поток со всех сторон направляется такое множество великих и крупных ручейков, ручьев и речек, что общая масса направляющейся к нему воды огромна, и быстрый, сильный рост потока не под­лежит сомнению. Его уже нельзя остановить, еще менее его можно высушить...» [39]. Не одно поколение русских радика­лов училось марксизму по Плеханову. С уважением относились к Плеханову и сторонники других идейных течений. В частно­сти лидеры российского либерализма — П. Струве, П. Милю­ков, не соглашаясь с ним по ряду ключевых позиций, тем не менее позитивно оценивали как плехановскую критику на­родничества, так и его философские работы, прежде всего «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю».

Н. Бердяев, не считая Плеханова глубоким философом, признавал, однако, за ним право быть «теоретиком марксиз­ма» [40]. Словом, бесспорно, что Георгий Валентинович Пле­ханов был далеко не случайной фигурой в истории обществен­ной мысли и общественного движения в России. За ним — некая существенная грань всей нашей истории. Реальная и очень непростая научная проблема заключается как раз в том, чтобы выяснить, что это за грань.

В последние годы существенно изменились акценты исто­риографических оценок теоретической и практической дея­тельности Г.В. Плеханова. Последние три десятка лет усилия советских историков были сосредоточены на преодолении при­митивной и одиозной концепции едва ли не изначального оп­портунизма и меньшевизма «отца» русского марксизма, вто­росортного характера его революционной деятельности по срав­нению с ленинской. Н. Курбатова, С. Валк, Н. Маслов и Р.В. Филиппов преуспели в решении этой задачи и реставри­ровали ленинскую оценку Плеханова в период функциониро­вания группы «Освобождение труда» как последовательного революционного марксиста, что еще совсем недавно было высшей оценкой. Называя Плеханова представителем после­довательного и революционного марксизма, он противопос­тавлял его всевозможным «извратителям эклектикам — от Зомбарта и Штаммлера до Бернштейна» [41]. Противоречия подходов Г.В. Плеханова по ряду ключевых для отечествен­ного освободительного движения проблем не замалчивались, а объяснялись, особенно обстоятельно Р.В. Филипповым, во-первых, некоторыми специфическими чертами его личности и характера теоретической деятельности: априорностью, абст­рактностью, известным схематизмом мышления, а, во-вторых, уровнем социально-экономического развития страны. Нельзя было «требовать от Плеханова и его группы безошибочных решений» в то время, когда налицо были неразвитость эконо­мики и «неразвитость классовых противоречий», когда в стра­не не было сколько-нибудь широкого и самостоятельного ра­бочего движения, а крестьянская масса в политическом отно­шении еще спала глубоким сном [42]. Таким образом, рядом работ 80-х годов был исчерпан потенциал некоторого объек­тивного знания, который содержался в марксистско-ленин­ской схеме истории социалистической борьбы в России.

В новейшей отечественной историографии и публицистике, активно стремящейся преодолеть ограниченность марксистской парадигмы исторического процесса, уже произошла существен­ная корректировка подходов к интересующей нас проблеме. Толчком послужили впервые опубликованные письма Маркса и членов группы «Освобождения труда», содержащие не соот­ветствующие прежним представлениям определения характера исторического развития России. При этом автор публикации Г. Куницын обвинил Плеханова в утаивании данного письма, а вместе с тем возложил на него историческую ответственность за роковой поворот всего освободительного движения к марк­сизму и коммунистической утопии. Мы присоединяемся к точке зрения Б. Итенберга, В. Твардовской [43] и др., которые воз­ражают против столь облегченного объяснения казусов рос­сийской истории и полагают, что суть дела глубже, а именно, в характере марксистского мировоззрения Плеханова.

Прежде всего, марксизм Плеханова — это действительно ортодоксальный, перворожденный марксизм. Мы полагаем, что как раз и наиболее сильные моменты всей деятельности Плеханова связаны с тем, что он был последовательным рево­люционным марксистом. С одной стороны, именно марксизм позволил ему одним из первых и наиболее адекватно описать и объяснить новые явления в экономической и социальной жизни России второй половины XIX века — поразительно быстро развивающийся капиталистический уклад. Именно марксизм позволил ему обнажить и дать достаточно убеди­тельную критику наиболее слабых, утопических элементов доктрины классического народничества, в частности их иллю­зорных надежд, что Россия окажется невосприимчивой к ка­питалистической «прививке». Капитализм стал в России ре­альностью, а точнее, еще одной стороной ее действительнос­ти. И одним из первых в полный голос, веско аргументировав заявление, сказал об этом Плеханов.

Одним из существенных социально-политических послед­ствий развития капитализма является образование класса про­мышленных рабочих. И Россия в этом смысле не была исклю­чением: с невероятной исторической скоростью ворвался в жизнь громадной страны новый класс — пролетариат. И в данном случае Плеханов возвестил о рождении российского пролетариата и сформулировал его первую историческую за­дачу — сформироваться в самостоятельную политическую силу и создать собственную партию. И, наконец, чрезвычайно важно, что, оставаясь убежденным социалистом и видя в социалисти­ческом обществе высший идеал человеческого общежития, он рассматривал построение такого общества в России как отда­ленную потенциальную задачу российских рабочих. Уже в первых, и быть может, самых лучших своих произведениях Плеханов отчетливо разделил социалистические и демократи­ческие задачи рабочего движения в России, подчеркнув пер­воочередную историческую необходимость последних: «...борьба за политическую свободу, с одной стороны, и подготовка ра­бочего класса к его будущей самостоятельной и наступатель­ной роли, с другой стороны, — такова, по нашему мнению, «постановка партийных задач», единственно возможная в на­стоящее время. Связывать в одно два таких существенно раз­личных дела, как низвержение абсолютизма и социалистичес­кая революция, вести революционную борьбу с расчетом на то, что эти моменты общественного развития совпадут в исто­рии нашего отечества, — значит отдалять наступление того и другого» [44].

Парадокс заключается в том, что советская историогра­фия в лучите свои времена тоже ставила в заслугу Плехано­ву фиксацию быстро прогрессирующего российского капита­лизма и рабочего класса и решительный отказ от народничес­кого смешения демократических и социалистических целей освободительного движения. При внешнем сходстве наше пред­ставление о месте Плеханова иное.

Еще в начале нашего века ведущие представители иных политических течений, например, П. Милюков и Струве, пы­таясь разгадать феномен социалистического движения в России, обращали внимание на то, что по своему объективному содержанию и направленности оно родилось и развивалось как демократическое. «Социализм в России больше, чем где-либо еще, представляет демократию в целом (курсив наш — Л С.). Это делает его политическую роль много более важной, чем в странах с большей и ранее развитой демократией» [45]. В конце XIX века этот российский социализм далеко не слу­чайно утвердился на марксистском теоретическом фундамен­те. «Классовая борьба — популярнейшая идея русской рево­люции, потому и пришлась ей так ко двору, что русские люди менее, чем кто-либо, воспитаны в компромиссе и к компро­миссу, ...с другой стороны, учение о классовой борьбе, как готовая теоретическая формула, облекла и оформила то чув­ство ненависти и возмездия, которое воспитал в русском чело­веке старый порядок. Ненавидел и жаждал возмездия кресть­янин, в котором века угнетения взрастили эти чувства; нена­видел и жаждал возмездия рабочий, который к унаследован­ной деревенской, крестьянской ненависти присоединил городскую, пролетарскую; отравлен ненавистью был и интел­лигент, в котором рядом с печальником за народ рос мститель за народ и за себя; ненавидел, наконец, еврей и всякий ино­родец» [46]. «...Марксизм, восприятие которого, благодаря развитию промышленности и нарожденного пролетариата, быстро проникавшегося классовым сознанием, нашло в Рос­сии много жизненных корней, сыграл у нас, как показывает его история, не столько роль идейного организатора рабочего класса, сколько выкованного интеллигенцией орудия борь­бы за освобождение [47]. Словом, в марксистско-социалис­тической оболочке бился демократический пульс гигантской, раздираемой противоречиями архаической страны. Он был отражением переполнившего Россию океана отчаяния и чело­веческого страдания. Потому достаточно было стать «отцом русского марксизма», кем по нраву называли Плеханова, что­бы навсегда остаться уникальной фигурой в истории отече­ственной общественной мысли и общественного движения. Но Георгий Валентинович смог сделать на один шаг больше. Опи­сывая зарождающееся российское рабочее движение в катего­риях ортодоксального, революционного марксизма, он сделал акцент на его демократическом потенциале и демократичес­кой миссии. Он рассматривал российский рабочий класс, преж­де всего, как главную силу в борьбе против самодержавия, а его формировавшуюся партию как один из элементов буду­щей политической демократии в стране. Собственно социали­стические задачи он с самого начала своей марксистской дея­тельности рассматривал как перспективные. При этом с годами он отодвигал решение этой задачи во все более отдаленное будущее, произнеся в конечном итоге в критическом 1917 году знаменитые слова о том, что Россия еще не смолола той муки, из которой можно испечь социалистический пирог [48]. Сде­ланное незадолго до смерти, это заявление стало по сути его политическим завещанием.

Вместе с тем, в одном существенном моменте Г.В. Плеха­нов был слишком типичным представителем отечественной революционной интеллигенции: и в теоретической деятельно­сти и в политическом поведении он был весьма догматичен и нетерпим. В какой-то степени это объяснимо его личностны­ми характеристиками: развитым самолюбием, стремлением к лидерству. Ближайшая соратница, порою обожествлявшая Плеханова, В. Засулич, тем не менее, писала о нем: «непо­мерно самолюбив и задирчив Жорж был всегда» [49]. В тео­ретической деятельности это выразилось в ярко выраженном догматизме, в стремлении интерпретировать в высшей степе­ни специфичную и стремительно изменявшуюся российскую действительность с позиций исключительно ортодоксального, «чистого» марксизма. Так, в 1910г. (!), т.е. спустя почти тридцать лет после создания своего детища, он заявлял в письме Н.А. Рубакину: «Я стою на точке зрения идей группы «Осво­бождения труда». И в каждое данное время я ближе к той из нынешних фракций социал-демократии, которая ближе к этим идеям. Я считаю, что прогресс нашей партии именно состоит в лучшем и лучшем усвоении ею группы «Освобождения тру­да» [50]. Сказанное вовсе не означает, что взгляды Георгия Валентиновича не претерпевали эволюции. Искренне болея за судьбу страны, он постоянно анализировал ее историческое развитие и размышлял о се судьбе. Но все подвижки в интер­претации экономических, социальных, политических явлений он пытался «втиснуть» в становившиеся все более узкими рам­ки ортодоксального марксизма. Незадолго до смерти, в 1917 году, он подчеркивал свою приверженность последнему: «Раз­ница между Лениным и мной, это не разница между левыми и правыми, это разница в фазисах развития социализма. Ленин — это утопический социализм, а не научный» [51]. Поэтому в новейшей отечественной историографии А.П. Логуновым пле­хановская разновидность марксизма правомерно и удачно ква­лифицируется как «охранительный марксизм» [52]. А можно ли было его (марксизм) вообще адаптировать, т. с. можно ли считать его в полном смысле научным (с точки зрения оценок перспектив и путей развития мировой цивилизации)?

Г.В. Плеханов не сумел адаптировать марксизм не только к «обстоятельствам времени», но и к «обстоятельствам места», что стало со временем важной, а быть может, одной из на­сущных задач российского освободительного движения. К его заслугам можно, однако, отнести четкую и одну из наиболее ранних в истории отечественной общественной мысли поста­новку вопроса о специфике российского капитализма и про­гноз необычайной траектории его развития: «Да, Россия не Запад! Да, русская жизнь имеет неоспоримые особенности, но в чем заключаются они?.. Политическое сознание в рус­ском рабочем классе пробудилось раньше, чем в русской бур­жуазии. Наша буржуазия требует только субсидий, гарантий, покровительственного тарифа и вывозных пошлин; русские рабочие требуют политических прав» [53]. «Наш капитализм отцветет, не успевши окончательно расцвести» [54]. Однако решение этой проблемы Плеханов не нашел, а «все больше склонялся, что она пойдет по европейскому пути, что именно Европа демонстрирует закономерности общественно-истори­ческого процесса, а все особенности России не больше, чем следствие ее отсталости» [55].

Следует отметить, что деятели и деятельность группы «Ос­вобождение труда» не были, особенно в первой половине сво­его существования, широко известны в России. Их влияние на общественное движение последней четверти XIX века в позднейшей советской историографии было сильно преувели­чено. В истории же общественной мысли место Г.В. Плехано­ва и его соратников уникально: они положили начало россий­скому марксизму как интеллектуальному течению, без кото­рого, каковы бы ни были дальнейшие судьбы, Россию конца прошлого столетия, видимо, понять было невозможно. Об этом вполне адекватно писал Павел Борисович Аксельрод: «Главное значение нашей теоретической и публицистической пропаган­ды не столько в экстенсивном ее воздействии на массу интел­лигенции, сколько в интенсивном влиянии ее на мысль и дей­ствия наиболее передовых единиц этой интеллигенции» [56].

В самой России марксизм стал широко популярен в 90-е годы благодаря активной деятельности так называемых «ле­гальных» марксистов. Один из парадоксов российской исто­рии заключается в том, что это были главным образом буду­щие лидеры формировавшегося либерального движения: Петр Бернгардович Струве, Николай Александрович Бердяев, Ми­хаил Иванович Туган-Барановский, Сергей Булгаков и др. По остроумному замечанию Ричарда Пайпса, «если Плеханов может быть назван первым российским социал-демократом, то Струве — первым социал-демократом в России» [57]. С 1890 года на квартире известной либеральной издательницы А. Калмыковой, где жил Струве, регулярно собирался кружок молодых интеллигентных людей, в котором активно обсуждались теоретические проблемы марксизма и исторические судьбы страны. Здесь были Водовозов, Боден, Павлов-Сильванский, Оболенский, Туган-Барановский. Они, как и члены многих других марксистских кружков, таких как возникшие еще в 80-е годы группы М. Бруснева, Точисского, студентов технологического института [58], занимались пропагандистской деятельностью. Но наиболее значительное влияние на вею общественную жизнь России прошлого века оказала теорети­ческая модель Струве. В 1894 году легально была опубликова- на его знаменитая работа «Критические заметки по вопросу о хозяйственном развитии России», где, используя экономиченкую концепцию марксизма, Струве вескими аргументами, кон­кретным анализом обосновывает несостоятельность народни­ческих идей о некапиталистическом пути развития России. Народники, по мнению Струве, неправомерно противопостав­ляли национальное богатство, экономический прогресс и на­родное благосостояние [59]. Социальный прогресс невозмо­жен без экономического, а капиталистический способ произ­водства как раз обеспечивает необходимый экономический прогресс. «Россия из бедной капиталистической страны долж­на стать богатой капиталистической же страной» [60]. Бед­ность масс русского населения есть в гораздо большей мере историческое наследие натурального хозяйства, чем продукт капиталистического развития» [61].

Обоснование быстро развивающегося капиталистического уклада было объективно прогрессивной задачей, и Струве выполнил ее на гораздо более высоком уровне, чем Плеханов. Вместе с тем, его критика народнической концепции носила односторонний характер, вместе с народническими иллюзия­ми он отбросил весьма здравые их идеи, например, постанов­ку вопроса о типе экономического развития страны, основы­ваясь на логическом постулате о тождестве типа со степенью [62]. Еще важнее для опровержения историографического стереотипа о последующем ренегатстве бывшего правоверно­го марксиста Струве, отдавать отчет в том, что в этот краткий по меркам его политической биографии период расцвета со­циал-демократической деятельности, как, впрочем, никогда, Струве не принимал марксизм полностью. В «Критических заметках...» он недвусмысленно отмежевывается от двух клю­чевых постулатов марксизма: абсолютизации революции как способа исторического прогресса и исключительно классового характера государства: «Этот взгляд на государство... пред­ставляется нам односторонним. Государство есть, прежде все­го, организация порядка» [63]. Струве одним из первых обратил внимание на эволюцию взглядов Маркса и Энгельса по сравнению с 40—50-ми годами XIX века, подчеркнув, «что вместо пропасти, отделяющей капитализм от строя, должен­ствующего его сменить, и теория, и практика должны были признать целый ряд переходов. В данном случае теория сле­довала за жизнью и ее развитием» {64].

Именно с выходом книги Струве начался период расцвета «легального марксизма», сделавший это западноевропейское учение одним из наиболее существенных явлений общественно­го движения в России. Большой резонанс имел сборник «Мате­риалы о хозяйственном развитии России», где были впервые легально опубликованы статьи Г.В. Плеханова и В.И. Ленина (1895 г.). В 1898 году увидел свет на русском языке первый том «Капитала».

Струве внес довольно весомый вклад и в дело создания общероссийской социал-демократической организации. Как известно, именно он был автором Манифеста РСДРП, про­возгласившего образование в России самостоятельной партии рабочего класса и как бы теоретически оформившего резуль­таты работы I съезда РСДРП (1898 г., г. Минск).

Однако вскоре, а именно на самом рубеже XIX—XX веков пути Струве с его единомышленниками и рабочим движением в России разошлись. Последнее все более и более принимало социалистический характер. Струве же стал одним из основа­телей российского либерализма.

Таким образом, ни Плеханов, ни Струве не решили задачу адаптации марксизма ко всей совокупности социально-эконо­мических условий России: Плеханов до конца дней сохранял верность ортодоксальному марксизму, Струве использовал для описания новых явлений лишь экономическую концепцию марксизма, а вскоре и вовсе отказался от марксизма. Две глав­ные задачи стояли перед рабочим движением России на рубе­же XIX—XX веков: создание своей политической организации и теоретическое обоснование его целей и методов с учетом российской специфики, что в конкретной ситуации конца века означало либо полный отказ от марксизма, либо его «нацио­нализацию», т. е. создание почвенного, российского варианта. Обе эти задачи со всеми вытекающими из этого последствия­ми для исторических судеб России были решены другим лиде­ром российской социал-демократии. Мы имеем в виду Влади­мира Ильича Ульянова (1870—1924 гг.), вошедшего во все­мирную историю под псевдонимом «Ленин».

Его деятельность продолжает оставаться и сегодня в центре научных и общественных дискуссий. Гиперидеализация ленин­ских идей в советской историографии на рубеже 70—80-х годов была другой крайностью. Мы с удовлетворением отмеча­ем, что в последнее время конъюнктурные подходы все более уступают место серьезным размышлениям о корнях россий­ского коммунизма в целом и той громадной роли, которую в отечественной истории сыграли социал-демократия и Ленин. В этом не на одно десятилетие растянувшемся споре о том, в чем же эта роль заключается, мы осмелимся высказать свое мнение о его моральных характеристиках, теоретической и политической деятельности.

Прежде всего, неверным и слишком поверхностным пред­ставляется нам популистское представление о Ленине как «ге­нии злодейства». Будущий Ленин был типичным представите­лем своего времени, в котором с юношеских лет горел свя­щенный огонь ненависти к социальной несправедливости, к страданиям громадного числа простых российских обывате­лей. Он происходил из среднезажиточной дворянской семьи, в которой все 6 детей воспитывались в демократических тра­дициях. Закончил гимназию в Симбирске и юридический фа­культет Санкт-Петербургского университета, словом, получил хорошее образование. По своей специальности, т. е. адвока­том, работал несколько месяцев, а затем его единственной профессией стала подготовка социалистической революции в России. Словом, Ленин не обладал врожденным, патологичес­ким человеконенавистничеством и жаждой власти. Вместе с тем, для него были характерны типичные для молодых рос­сийских революционеров нетерпимость, бескомпромиссность, подчинение личных отношений интересам политической дея­тельности. Более того, эти качества были у него очень ярко выражены. Многие современники отмечают, что он не был особенно приятен в общении с людьми, в его политической деятельности практически на всем протяжении присутствова­ли элементы макиавеллизма [65]. При этом они особенно уси­лились после октября 1917 года, когда он стал главой совет­ского государства. Мы считаем убедительным то объяснение моральной эволюции Ленина, которое дал Н. Бердяев: «Рево­люционность Ленина имела моральный источник, он не мог вынести несправедливости, угнетения, эксплуатации. Но, став одержимым максималистической революционной идеей, он, в конце концов, потерял непосредственное отношение к живым людям, допуская обман, ложь, насилие, жестокость. Ленин не был дурным человеком, в нем было много хорошего. Он был бескорыстный человек, абсолютно преданный идее, он даже не был особенно честолюбивым и властолюбивым человеком, он мало думал о себе. Но исключительная одержимость одной идеей привела к страшному сужению сознания и к нравственному перерождению, к допущению совершенно безнравствен­ных средств в борьбе» [66].

Быть может, еще сложнее квалифицировать теоретичес­кую деятельность Ленина. Она началась в 1893 году, когда была опубликована его первая статья «Новые вопросы хозяй­ственной жизни». Более обстоятельными были книги «Что та­кое «друзья народа» и как они воюют против социал-демокра­тов?» (1894 г.), посвященная критике народнической доктри­ны, и «Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве» (1895 г.). В 1898 г. он закончил боль­шую работу «Развитие капитализма в России». Совершенно определенно можно говорить о том, что Ленин не был выдаю­щимся теоретиком, а уж тем более «гением» философской или экономической мысли. В его теоретических работах мы нахо­дим много искажений, непоследовательностей, а главное, од­носторонностей. Тем не менее, и политические противники это подчеркивали, что «Ленин вовсе не дурак» [67]. Именно он сумел определенным образом приспособить марксизм к конкретно-историческим условиям России начала XX века и создать особый культурно-исторический феномен.

Субъективно он претендовал на то, чтобы быть ортодоксальным марксистом. Собственно, он им и является постольку, поскольку основой его теоретических и политических решений был именно первоначальный марксизм, марксизм «Maнифеста Коммунистической партии», а еще точнее наиболее экстремистская, наиболее революционная (это не опечат­ка — Л.С.) его часть; отсюда: триада — классовая борьба — социалистическая революция — диктатура пролетариата. Однако в начале века Ленин дополнил эту «якобинскую» часть марксизма рядом собственных идей, отражавших в определенной мере специфику России. Результатом их соединения с постулатами классического марксизма стал ленинизм.

Главным из «собственно» ленинских идей являются две:

во-первых, это союз рабочего класса с крестьянством и с другими демократическими слоями населения. Бесспорно, что Ленин решал эту проблему, руководствуясь прямолинейным классовым подходом, разделяя российских рабочих и крестьян на революционных «овец» и «козлищ»: самый революционный, менее революционный класс. Но нельзя не признать, что рассматривая крестьянство как демократического союзника рос­сийского пролетариата, как силу, без которой невозможна и победа социализма, Ленин учитывал аграрный характер стра­ны. «Основой такой деятельности марксистов служит общее убеждение в том, что русский рабочий — единственный и естественный представитель всего трудящегося и эксплуати­руемого населения России» [68].

Но если мы признаем существование ленинизма, то бес­спорно, что его изюминкой была концепция пролетарской партии в России. С самого начала своей политической дея­тельности он уделял вопросам организации первостепенное внимание. Несколько позднее в эмиграции в двух своих про­изведениях «Что делать?» (1902 г.) и «Шаг вперед, два шага назад» (1904 г.) он обстоятельно обосновал свое представле­ние о пролетарской партии в России.

Ирония историографии заключается и на этот раз в том, что так называемое «ленинское учение о партии» было в со­ветское время одним из главных объектов внимания. История КПСС нерушимо покоилась на постулате о том, что Ленин разработал теорию пролетарской партии, отличной от евро­пейской социал-демократии. Главной чертой партии «нового типа» безоговорочно считались бескомпромиссность, «нетер­пимость к любым проявлениям оппортунизма» [69].

В послевоенные годы ряд исследователей, прежде всего А.Н. Свалов, обратили внимание на то, что в таком узком понимании идея «партии нового типа» скорее плод сталинской исторической «науки», значительно сужавшей и обеднявшей ленинские подходы [70]. Сегодня исследователи, независимо от их оценок феномена Ленина и большевизма, практически единогласны в том, что одна из главных причин победы боль­шевиков в 1917 году как раз и заключалась в том, что удалось создать такую политическую организацию, равной которой не было ни в России, ни в Европе. При этом ее основными ха­рактеристиками были: высокая степень организованности, строгая дисциплина, тактическая и организационная гибкость. На первый признак обращает особое внимание А. Ахиезер: «В сущности, партия нового типа — это не партия в обычном понимании. Это особый социальный феномен медиационного типа» и далее, «Ленин постоянно стремился создать не партию в обычном понимании этого слова, а особый социальный ме­ханизм, улавливающий энергию масс... Это была попытка создать в кризисной ситуации машину,... высасывающую со­циальную энергию из среды, «превращающую ее в организа­ционное строительство» [71].

О втором много писали разные исследователи. По мнению А. Рабиновича, в 1917 году большевики превзошли другие по­литические партии именно в гибкости {72].

Какой видел пролетарскую партию в России сам Ленин в своих замыслах начала XX века? Прежде всего, она должна была быть крепкой, боевой организацией, сравнимой но мощ­ности с военной: «Я выражаю... совершенно точно и ясно свое пожелание, свое требование, чтобы партия, как передовой отряд класса, представляла собой нечто возможно более организованное, чтобы партия воспринимала в себя лишь та­кие элементы, которые допускают хоть минимум организо­ванности» [73]. Необходимыми атрибутами такой организа­ции в России выступают строгая дисциплина, приоритет про­фессиональных революционеров и в то же время «гибкость», т. е. способность приспособляться к самым разнообразным и быстро меняющимся условиям борьбы, уменье, «с одной сто­роны, уклониться от сражения в открытом поле с подавляю­щим своею силою неприятелем, когда он собрал на одном пункте все силы, а с другой стороны, пользоваться неповорот­ливостью этого неприятеля и нападать на него там и тогда, где всего менее ожидают нападения» [74]. Наконец, действи­тельно важнейшую, первоочередную задачу создания партии и, более того, закон ее функционирования Ленин видел в беспощадной идейной борьбе, в непримиримости к любым проявлениям оппортунизма. Известен его знаменитый призыв прежде идейно размежеваться, а затем объединяться.

Таким образом, все, что впоследствии дало столь «бога­тые» плоды, что составило как силу, так и слабость рабочей партии в России, было заложено Лениным в начале XX века. В архаичной и, что быть может еще важнее, анархичной стране, где на протяжении столетий единственной организующей си­лой было государство, противостоять ему могла лишь очень мощная организация, в какую Ленин и предлагал превратить политическую организацию пролетариата. Это была его не до конца осознанная попытка компенсировать недостаток орга­низованности, этот бич рабочего, и в еще большей мере ос­тальных потоков освободительного движения в России.

Очевидно, что значение ленинской концепции в отечествен­ной истории XX века далеко не однозначно. В идеях о «желез­ной» партийной дисциплине, ядре руководящих элементов, занимающих особое положение в партии и др., можно не без основания увидеть зародыш того военно-государственного об­разования, в который превратилась большевистская партия в условиях тоталитарного режима. Этому способствовали два обстоятельства: а) кардинальное изменение положения партии, превращение ее в правящую; деятельность правящей партии должна отвечать другим требованиям, чем решающая в спе­цифических исторических обстоятельствах отрицательную, разрушительную задачу политическая организация; б) одно­сторонняя, принимающая все более догматический и узкий характер трактовка первоначальных принципов, достигшая апогея в сталинской идее отождествления партии со средневе­ковым орденом меченосцев. Таким образом, Владимир Ленин, прежде всего как идеолог, несет ответственность за воз­никновение тоталитарной системы советского общества. При этом мы полагаем, что его ответственность не является пря­мой, а имеет более сложную конфигурацию.

Итак, если Ленина можно считать теоретиком, то с целым рядом оговорок. В сфере же практической политики он, не­сомненно, представлял собой фигуру выдающуюся. Его глав­ный талант заключался в поразительной интуиции, способно­сти улавливать господствующие в массах настроения, иллю­зии, определять политические каналы их использования, сло­вом все то, что в современном политическом лексиконе называется популизмом. В январе 1924 года в связи со смер­тью Ленина политические противники — меньшевики квали­фицировали его следующим образом: «Его гений состоял в том, чтобы ловить все колебания стихии, ее подъемные поры­вы, как и судороги ее разложения» [75]. Развитая интуиция в сочетании с незаурядной политической волей постепенно пре­вратили Ленина в лидера социал-демократического движения в стране. Его деятельность на рубеже XIX—XX веков была ориентирована на создание марксистской политической партии и в конечном итоге была реализована: Российская социал-демократическая рабочая партия была провозглашена и кон­ституирована одной из первых в стране, еще до начала пер­вой русской революции.

Не менее значительный вклад в процесс образования соци­алистической партии в России внесли Ю.О. Мартов (Цедер­баум), А. Потресов, В. Засулич, Г. Плеханов. Существенным этапом на этом пути было создание петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» (1895), в деятель­ности которого удалось соединить централизованное и конс­пиративное начало с регулярными связями с массовым рабо­чим движением в городе. Возникшие в ряде других городов России аналогичные организации стремились к координации своей деятельности. Результатом стало провозглашение Рос­сийской социал-демократической рабочей партии на ее пер­вом съезде в Минске, принятие первого программного доку­мента — Манифеста. Съезд был подготовлен киевскими соци­ал-демократами при участии С. Радченко от столичной орга­низации. Решающий этап начался с конца 1900 года, когда стала регулярно выходить задуманная Ю. Мартовым, А. По­тресовым и В. Лениным социал-демократическая газета «Ис­кра». Наконец, состоявшийся летом (июль-август) 1903 года II съезд конституировал партию. На нем была принята Про­грамма партии, Устав, избраны ее руководящие органы. Про­грамма была выдержана в духе ортодоксального марксизма и предусматривала в качестве главной цели — осуществление социалистической революции и установление диктатуры про­летариата. Ближайшей задачей было свержение царского са­модержавия и установление демократической республики в России. В программу входили также специальные требования для рабочих и аграрный раздел. Последний не был радикаль­ным и ограничивался требованием возвращения крестьянам «отрезков», т. е. части земли, отобранной у них во время осу­ществления реформы 1861 года.

Устав основывался на централизме как главном принципе строения партии. Известно, однако, что наибольшие дебаты на съезде разгорелись именно по организационным вопросам и, в частности, были связаны с определением членства. Это разно­гласие положило начало формированию двух течений внутри российской социал-демократии, которая уже никогда более не была единой. Речь идет о меньшевизме, лидером которого стал Ю.О. Мартов, и большевизме во главе с Лениным.

Накануне революции 1905—1907 гг. различия между тече­ниями только наметились. На уровне II съезда РСДРП «боль­шевизм» и «меньшевизм» оказывались малооформленными вариантами эволюции социал-демократизма». Мы согласны с данным выводом А.П. Логунова. Тем более, что он не проти­воречит тому, что некоторые принципиальные различия обна­ружились уже тогда.

Прежде всего, необходимо отойти от того примитивного деления на революционеров и оппортунистов, которое было одним из «китов» советской историографии. Меньшевизм как в момент своего рождения, так и спустя еще многие годы, был разновидностью ортодоксального революционного марк­сизма. На теоретическом уровне в этот период становления российской социал-демократии разница прослеживается толь­ко в одном пункте: в отношении к политической демократии, точнее, к соотношению демократических и социалистических задач. Сделать определенные выводы нам позволил сравни­тельный анализ работ В.Ленина и Ю. Мартова. Раннее пуб­лицистическое творчество последнего довольно обширно (по нашим подсчетам около 150 произведений за период с середи­ны 90-х годов по 1905 год включительно) и содержательно. Все вопросы политической деятельности Мартов, как Ленин и Плеханов, решает в рамках марксистской парадигмы с ее три­адой: классовая борьба — социалистическая революция — диктатура пролетариата. Но в отличие от Ленина, который на протяжении всей своей деятельности рассматривал полити­ческую демократию исключительно с классовых позиций, Мартов видел в буржуазной демократии, несмотря на всю ее ограниченность и недостатки, значительный шаг в общециви­лизационном развитии человечества. Отсюда вытекала и раз­ница в постановке ими задач освободительного движения в России. Если Ленин стремился подчеркнуть взаимосвязь и переплетение демократических и социалистических задач в политической борьбе рабочего класса, то Мартов акцентиро­вал внимание на четкой последовательности, очередности ре­шения этих задач и уже тогда дал ту формулу их сочетания, которой и он сам, и меньшевизм в целом сохранили верность до конца их существования: «...демократический строй для нее (партии пролетариата — Л.С.) не конечная цель, а толь­ко средство к цели, но средство не зависимое, которое должно быть завоевано прежде всего».

Мы полагаем, что именно из данной теоретической «ку­колки» развились впоследствии стратегические и тактические, т. е. главные различия между большевизмом и меньшевизмом. Решающими пунктами разногласий были различия в оценке социально-экономической и политической ситуации в России; разногласия в определении степени готовности России к соци­альной революции; акценты на различных тактических сред­ствах, относительно большая ориентация меньшевиков на ле­гальные способы политической деятельности.

Меньшевизм и большевизм воплощали различные ипоста­си как борьбы рабочих, так и основного потока всего освобо­дительного движения в России, они были связаны «как поло­сы одного и того же движения, в котором неразрывно сочета­лись друг с другом марксистский европеизм и стихия полуази­атской деревенщины, растущая способность к организованной самодеятельности и традиционные навыки к деспотическому командованию и слепому повиновению...» [76]. Парадокс зак­лючался в том, что их названия, вызванные случайными об­стоятельствами, отражали весьма существенные моменты об­щественного движения в стране. Истина, данность заключа­лась в том, что элементы европейского типа как в рабочем движении, так и в российской жизни в целом составляли не­значительное меньшинство, а стихия традиционализма — по­давляющее, затопляющее большинство. Крайнее крыло рос­сийской социал-демократии, по утверждению крупнейшего русского мыслителя и идеологического противника большеви­ков Г.П. Федотова, было «несомненно, самое почвенное из русских революционных движений» [77].

Таким образом, в начале XX века в России возникла соци­ал-демократическая партия, для которой были наиболее ха­рактерны типичные для всех российских политических объе­динений черты: утопизм политической программы, проявившийся в отчетливо декларированной социалистической ориен­тации, в страстном субъективном стремлении воплотить мар­ксистский социализм в России.

Субъективно ориентируясь на определенный социальный слой рабочий класс, фактически они выражали интересы боль­шой социальной группы, находившейся в маргинальном, пе­реходном состоянии, подавляющее большинство которой не имело сколько-нибудь отчетливо выраженных социальных признаков и границ.

Крайне негативное отношение к существовавшему само­державному российскому государству, стремление к его пол­ному разрушению сочеталось с признанием государства в ка­честве главного средства построения социализма как справед­ливой общественной формации. Выразилось это, прежде все­го, в программном требовании диктатуры пролетариата.

Марксистская формула классовой борьбы была идеологи­ческим оправданием крайней политической нетерпимости, которая могла быть объяснима в период возникновения партии стремлением занять свое самостоятельное место на политичес­кой сцене, но по мере развития ее гипертрофировалась.

Вместе с типическими характеристиками, российская со­циал-демократия с момента своего зарождения обрела неко­торые существенные отличия. Главными из них были: много более высокая по сравнению с другими политическими обра­зованиями в России степень организованности, наличие лиде­ра, сочетавшего мощную политическую волю с мастерством популизма. Во многом благодаря этим факторам российская социал-демократия сыграла столь большую, сложную и про­тиворечивую роль в историческом развитии страны в XX веке.

3. ЛИБЕРАЛЬНОЕ ДВИЖЕНИЕ В ПОРЕФОРМЕННУЮ ЭПОХУ. «НОВЫЙ» ЛИБЕРАЛИЗМ.

В качестве идеологического течения либерализм заявил о себе ещё в дореформенное время. И славянофилы и западники в той классической форме, в какой они оформились в 40-е годы XIX века, были в основном либералами. Время возник­новения либерализма как общественного движения — 60-е годы. Правительственные реформы — освобождение кресть­янства и, особенно, создание земств, этих мизерных «кусоч­ков» конституции — создали определенную основу для консо­лидации сторонников либерального мировоззрения. С земством была связана общественная деятельность центральной фигу­ры российского либерализма XIX века. Борис Николаевич Чичерин (1828—1904 гг.) был прямым наследником великих западников Т. Грановского, К.Д. Кавелина и др.: они были его преподавателями в Московском университете. Юрист, фило­соф, историк, автор фундаментальных трудов «Курс государ­ственной науки» и «История политических учений» Б. Чиче­рин сформулировал теоретические основы российского либе­рализма в его классическом виде. Как истинный либерал, он считал необходимым условием цивилизационного развития свободу личности. Но при этом речь шла об утверждении сво­боды «ограниченной» и её постепенном развертывании по та­ким основным пунктам как свобода совести, свобода от рабс­кого состояния, свобода общественного мнения, свобода сло­ва, преподавания, публичность правительственных действий, прежде всего бюджета, публичность и гласность судопроиз­водства. Изложенная им ещё в 50-х годах программа практи­ческих действий состояла в ликвидации феодальных пережит­ков в экономике, отмене крепостного права, невмешательстве государства в экономическую сферу, свободе частного пред­принимательства, формировании частной собственности.

Единственной силой, способной реализовать эту програм­му, Б.Н. Чичерин считал государство и правительство. Идея государства как основного двигателя и творца истории состав­ляла ядро его политического мировоззрения, сформировавше­гося под громадным влиянием Г. Гегеля. При этом весь ход российской истории только подтверждает эту всеобщую зако­номерность. Специфика России — громадность государства, малочисленность населения на обширных территориях, одно­образие условий, земледельческий быт и др. — обусловила особенно важную и большую роль государства в развитии на­ции. И модернизацию России, по мнению Чичерина, должно было осуществить самодержавие, самопревращающееся в кон­ституционную монархию. С этой целью правительство должно было опираться не на реакционеров и не на радикалов, а на сторонников умеренных, осторожных, постепенных, но неук­лонных преобразований. Это была программа «охранительно­го», «консервативного» либерализма для общества или «либе­рального консерватизма» для правительства.

При этом Б. Чичерин никогда не был апологетом абсолю­тизма. Идеальным политическим строем для России он считал конституционную монархию и поддерживал самодержавие лишь в той мере, в какой оно способствовало Проведению реформ. Теоретически он не отрицал в определенных исключительных обстоятельствах неизбежности революции, но считал её од­ним из наименее эффективных способов исторического дей­ствия и, безусловно, предпочитал эволюционный путь общественного развития. Его политическую программу сегодня ква­лифицируют как русский вариант движения к правовому го­сударству, учитывающий социально-политические реалии Рос­сии XIX века и национально-государственные традиции рус­ской истории [78]. При этом в 60—70-е годы прошлого века осуществление чичеринской формулы было отнюдь не утопич­ным. Между его идеями и реформаторскими установками вре­мен Александра II существует значительное совпадение. Но история 80-х годов пошла по другому пути, и идеи Чичерина остались чисто теоретическим явлением. Идея эволюционного развития России была бескомпромиссно отвергнута на обоих политических полюсах общества: жертвами этого выбора в политическом и научном плане стали мыслители умеренного, центристского направления, к числу которых принадлежал Б.Н. Чичерин.

Впрочем, о жертве в данном случае приходится говорить весьма условно. Теоретическая модель Б.Чичерина отнюдь не была идеальной. Он преувеличивал роль государства и прави­тельства. В своем гуманитарном и политическом творчестве он всегда был излишне априорен и схоластичен. Нетрудно обнару­жить недостаток знания конкретной российской действитель­ности, почвенного менталитета. По нашим наблюдениям, в его аргументах преобладают ссылки на факты всеобщей и, в частности, античной истории. Мы полагаем, что это не только черта личного стиля мышления, но свойство как российского либерализма XIX века, так и вообще классического либера­лизма, господствовавшего в европейских умах в XVIII веке.

Чичеринский либерализм совпадал с классическим евро­пейским и в отношении к социалистическим идеям и социали­стическому движению. Данное отношение можно охарактери­зовать коротко — абсолютное, категорическое отрицание. Сама идея социальных реформ, по мнению Чичерина, противоре­чила свободе личности, а потому была несостоятельна. «Соци­ализм вечно колеблется между самым безумным деспотизмом и полной анархией» [79]. «Представительное правление мо­жет держаться только, пока эта партия слаба и не в состоя­нии прочно влиять на государственное управление», «социал-демократия есть гибель демократии» [80], социализм — это ложная демократия [81].

Несмотря на связь с земством Б. Чичерин явился предста­вителем академического, интеллигентского либерализма. Па­раллельно складывался несколько иной вид, получивший в литературе название земского либерализма. Его социальную основу составляли тс слои русской демократической интелли­генции, которые непосредственно участвовали в координировавшейся земствами деятельности по организации народного просвещения, здравоохранения и т. п. Это были учителя, вра­чи, агрономы, статистики. Земцы значительно активизирова­лись в конце 70 — начале 80-х годов. Импульсом для их активности стала правительственная политика урезания прав земств, даже тех ограниченных, которые первоначально были даны им. В противном случае, но справедливому мнению из­вестного дореволюционного исследователя земств Белоконского, земские деятели вполне могли на многие годы сосредоточить­ся на мирной культурнической работе. Правительственное же наступление на земства, особенно в период контрреформ, под­талкивало земцев к политической активности. Черниговское, Полтавское, Самарское, Харьковское земства вступили в от­крытую конфронтацию с петербургскими властями, потребо­вав созыва представителей всех сословий — Земского собора. За это выступление лидер тверского земства Иван Петрунке­вич был выслан из Твери под надзор полиции, заслужив тем самым славу «земского революционерам.

Земское движение к концу 70-х годов отработало основ­ные требования своей политической программы: политичес­кие свободы (свободы слова, печати и гарантии личности) и созыв Учредительного собрания. Для достижения этих целей в 1880 году была создана «Лига оппозиционных элементов" или «Земский союз». Это была первая либеральная организа­ция в России. В 1883 году в Женеве профессор Киевского университета Михаил Драгоманов издавал журнал «Вольное слово» в качестве официального органа «Земского союза». И организация, и журнал возникли явочным порядком, неле­гально, вопреки принципиальным установкам земского либе­рализма. Последний всегда отмежевывался от радикализма. Существование и «Земского союза» и «Вольного слова» было непродолжительным. Следующий этап земского движения на­чался в середине 90-х годов. Его кульминацией стало образо­вание в январе 1904 года Союза земцев-конституционалистов и проведение своего съезда осенью того же года. На съезде они потребовали введения политических свобод, уничтоже­ния сословных, религиозных и иных ограничений, развития местного самоуправления, участия «народного представитель­ства как особого выборного учреждения в осуществлении за­конодательной власти, и в установлении росписи доходов и расходов и в контроле за законностью действий администра­ции» [82]. Лидерами направления были Д. Шипов, Н. Стахо­вич, А. Гучков и др. Земский либерализм в некотором отно­шении был приземленнее, реалистичнее и почвенное, чем «Ака­демический». Сторонники же последнего в новых условиях начала XX века, отдавая дань заслугам земцев, считали их в политическом отношении недостаточно радикальными.

Речь идет о новой генерации либералов, чья активная де­ятельность началась в середине 90-х годов XIX века. И сам российский либерализм вместе с ним вступил в новый этап своего существования. М. Туган-Барановский и П. Новгород­цев, Д. Шаховский и кн. Е. и С. Трубецкие, М. Ковалевский и П. Виноградов, П. Милюков и Н. Бердяев. Цвет отечествен­ной интеллигенции тяготел к либеральному движению. Но особенно большую роль в развитии либерализма на этом этапе сыграл Петр Бернгардович Струве (1870—1944). Он происхо­дил из семьи крупного царского сановника. Отец был губер­натором Перми и Астрахани. Он учился в Петербургском уни­верситете и за границей: в Германии и в Австрии. Струве считал себя экономистом, его магистерская (1913г.) и док­торская (1917 г.) диссертации были посвящены проблеме цены и стоимости. С 1906 по 1917 гг. он преподавал политэконо­мию в Петербургском технологическом институте. Вместе с тем, он был и юристом, историком, философом, глубоким политическим мыслителем. Свою безмерную эрудицию и не­ординарные интеллектуальные способности он направлял на поиск исторического пути своей родины — России. Струве не был прост и легок в межличностном общении, но зато порази­тельно последователен в определении главной жизненной цели. Превращению России в свободную страну он посвятил всю трудную и долгую жизнь. Он практически никогда не был состоятельным человеком, зачастую не хватало элементарно­го достатка. Когда же агенты японской разведки явились к нему в 1904 году с предложением денег за оппозиционную деятельность, Петр Бернгардович «спустил» их с лестницы. А буквально за несколько дней до смерти он пришел в ярость, увидев в своем доме русского эмигранта, который пошел на службу к нацистам: «Они (фашисты — Л.С.) — враги всего человечества... Они убили самую драгоценную вещь на свете: свободу... Я живу как нищий. У меня ничего нет и никогда не было. Я умру нищим. Я пожертвовал всем ради свободы».

За полвека своей активной деятельности П. Струве пере­жил значительную идейную эволюцию. Одна из наиболее за­метных подвижек произошла как раз на рубеже XIX—XX ве­ков. Это был окончательный разрыв с марксизмом, который в социалистической прессе, а затем и в советской историогра­фии неизменно квалифицировался как «ренегатство». Между тем, как мы уже отчасти показывали выше, в сюжете о станов­лении социал-демократических организаций, это далеко не так. Стремясь понять изменяющуюся действительность, П. Струве, не будучи догматиком, действительно эволюционировал в вопросах мировоззрения, программы и политической такти­ки, но по сути он никогда не изменял себе. Он никогда не изменял тем ключевым идеям, которые составляли основу его мировоззрения, сложившегося в юности, еще до его «маркси­стского» и «социалистического» периода. Это были либерализм, государственность, «национализм» и западничество. Либера­лизм означал признание свободы личности как главной чело­веческой ценности, которая позволяет человеку самореализо­ваться. Струве видел смысл жизни человека в самоусовершен­ствовании, необходимым условием для чего является духов­ная и политическая свобода.

Государство является одним из главных культурных дости­жений мирового развития. Оно — организатор и примири­тель. С этим связано бережное, трепетное отношение Струве к российской государственности. В соответствии с чичерин­ской традицией Струве видел в государстве гаранта свободы личности. Поэтому идеи государственности и человеческой свободы нисколько не противоречили друг другу, а наоборот, органично дополняли друг друга.

«Национализм» Струве тождественен понятию «патриотизм» в современном русском лексиконе. Струве любил русский на­род и Россию, свою Родину и был убежден в огромных спо­собностях и возможностях русской нации. Историческую за­дачу он как раз и видел в том, чтобы снять препятствие для их полного развития. Национальный патриотизм Струве со­единялся с западничеством, столь типичным практически для подавляющего большинства отечественных либералов. Их за­падничество заключалось отнюдь не в стремлении к слепому копированию государственного устройства или образа жизни «передовых» европейских стран и Америки, «...самому ценно­му, что было в содержании европейской культуры, вообще нельзя «научиться» так просто, а надо это нажить самим, вос­питать в себе...» [83]. «Единственная область, где народы дей­ствительно сплошь подражают друг другу, — это область на­уки и техники; во всем остальном они, худо ли, хорошо, толь­ко приспособляют свои собственные учреждения к новым тре­бованиям, которые по временам, если не постоянно возникают в их собственной среде. Они приспособляют их, видоизменяя. Эти изменения часто вызываются иностранными образцами, но они только в том случае пускают в стране корни, когда не противоречат прямо всему тому наследию прошлого, которое слагается из верований, нравов, обычаев и учреждений изве­стного народа» [84]. Но в то же время они полагали, что именно западные страны демонстрируют магистральный путь развития человеческой цивилизации, путь прогресса. Россия может раскрыть свои необозримые потенциальные возможно­сти, только вступив на эту общечеловеческую дорогу.

Таким образом, в идейной эволюции П. Струве либерализм был первичен, а марксизм и социализм — вторичен; либерализм был константой, а марксизм и социализм — переменными. Политическая свобода в России была главной жизненной целью; рабочее же движение, идеологией которого стал марксизм и социализм — главной общественной силой, способной добиться ее в России. В 90-е годы XIX века Струве, как и многие будущие либералы, был искренне в этом убежден. Российская социал-демократия была для них, прежде всего, демократией. Отход сторонников либерального мировоззре­ния от российского рабочего движения рано или поздно, но был неизбежен. Персональная эволюция Струве в этом смысле была сигналом окончания «марксистского» периода и вступления в новый, более адекватный сути либерализм. В философии это был отказ от позитивизма и переход к неоканти­анству, что нашло отражение в известном сборнике «Про­блемы идеализма». В области программы и тактики — «новый» либерализм.

Возникновение «нового» либерализма на рубеже XIX—XX вв. было напрямую связано со значительной активизацией всего либерального движения в это время. Отказ нового царя Николая II пойти навстречу их требованиям побудил либералов к изданию собственного нелегального печатного органа. Им стал выходивший с 1902 по октябрь 1905 гг. журнал «Осво­бождение». Его бессменным редактором, автором многих принципиальных статей был Струве. К осени 1903 года в Петербурге, Москве, Киеве, Одессе и других городах действовали местные кружки сторонников «Освобождения», которые ста­ли зародышами первой политической либеральной организа­ции в России. Официально начало «Союзу освобождения» было положено летом 1903 года, когда в Швейцарии сторонники журнала решили приступить к формированию общероссийской организации. В этом совещании принимали участие кн. Долгоруков, кн. Шаховской, И. Петрункевич, С. Булгаков, Н. Бердяев, С. Прокопович, Е. Кускова. В январе 1904 года в Петербурге состоялся I съезд представителей местных орга­низаций. На нем были приняты программа и устав «Союза освобождения», избран совет организации во главе с патриар­хом земского либерализма И. Петрункевичем. II съезд «Союза», проведенный в октябре 1904 года в Петербурге, обсуждал вопрос о проведении банкетной кампании в ноябре 1904 года в связи с 40-летием судебной реформы. «Союз освобождения» был наиболее радикальной либеральной организацией из воз­никших в пореформенное время. Радикализм «новых» либе­ралов был далеко не случайным, а глубоко осознанным.

Пониманию сути «нового» либерализма способствует клас­сификация видов либерализма, которую накануне революции дал другой его видный деятель Павел Николаевич Милюков (1859—1943 г.). Профессиональный историк, защитивший в 1892 году блестящую диссертацию, посвященную оценке ре­форматорской деятельности Петра I, он получил «пропуск» в политику именно благодаря своей научной и преподаватель­ской деятельности. За отдельные «прогрессивные» намеки в лек­циях он был уволен из Московского университета, отправлен в ссылку и получил репутацию опального общественного деяте­ля. Широко известен он стал после выхода первого издания его знаменитых «Очерков по истории русской культуры» (1896 г.), которые были его авторской концепцией истории государства российского. В результате тщательной и многолетней разра­ботки таковой сложилось политическое мировоззрение и прин­ципы политического поведения, на основе которых строилась вся деятельность бессменного лидера Партии конституцион­ных демократов, каковым П. Милюков стал с 1905 года.

В частности, в бесцензурной, изданной для западного чи­тателя книге «Russia and its crisis», последнюю строчку кото­рой П, Милюков дописывал в день убийства великого князя Сергея Александровича, т. е. 4 февраля 1905 года, он сделал вывод о том, что роль либерального движения в становлении политических демократий разных западных стран не была одинаковой. В зрелых, вполне развитых англосаксонских де­мократиях (США, Англия) главным двигателем прогресса был либерализм. В Германии же, которую Милюков относил к странам с новой и гораздо менее развитой политической жиз­нью, либерализм был политически немощным. К этой же группе стран Милюков относил и Россию, но полагал, что особенно­сти расстановки общественных и политических сил здесь вы­ражены еще рельефнее, чем в Германии. Если для этой стра­ны понятие «либерализм» устарело, то в России умеренное течение политической жизни (в терминологии Милюкова — одно из двух в России; второе — радикальное — Л.С.) только очень условно можно назвать этим западным термином. «Сей­час в России (т. е. в 1904 году — Л.С.), — писал Милюков, значение термина «либерализм» одновременно и расширено и превзойдено. Он включает в себя гораздо более радикальные группировки по той простой причине, что любая более или менее передовая мысль в прессе может вызвать гонение. Тер­мин «либерализм» в России устарел не потому, что его программа реализована. Программа классического либерализма представляет собой только первый шаг, который должен быть совершен. Но политическая и индивидуальная свобода не мо­гут быть абсолютными ценностями, как это считалось в нача­ле эры свободы во Франции... Люди, называющие себя либе­ралами в России, придерживаются гораздо более передовых взглядов. А первым глотком политической свободы им будет дан какой-то другой термин, в то время как это будет исполь­зоваться для обозначения позиций консервативных групп».

Таким образом, важнейший урок, извлеченный из евро­пейского и, прежде всего, немецкого политического опыта, заключался в том, что для сохранения своих позиций в поли­тической жизни России либерализм здесь должен быть более радикальным, чем классическая теория свободы. И это вовсе не был призыв к измене старому, доброму либерализму ново­го времени. Мы видим в концепции Милюкова попытку со­хранить сущность либерализма, расширив его содержание и изменив форму. При этом краеугольный камень классическо­го либерализма — индивидуальная и политическая свобода — ни в коем случае не исключался из программы отечественных свободомыслящих. Он признавался первым, необходимым, но недостаточным для существования либерализма в качестве значительного политического течения в сложных историчес­ких реалиях начала XX века. Немецкий либерализм не сумел модифицироваться таким образом, а потому не сумел сыграть в политической жизни своей страны достаточно заметной роли. В период активной выработки своей политической физионо­мии российские либералы видели одну из главных задач в том, чтобы не повторить печальной участи своих германских идеологических собратьев. Выход ведущие идеологи дорево­люционного периода П.Б. Струве и П.Н. Милюков видели в радикализации программы и тактики. Продискутированная на страницах «Освобождения» и нашедшая воплощение в так называемой Парижской конституции, т. е. проекте «Основ­ных государственных законов Российской империи», приня­той группой членов «Союза освобождения» в марте 1905 года, программа включала ряд основополагающих позиций класси­ческого либерализма — требование прав человека и народно­го представительства. Перечисление прав человека выполня­ло, в представлении идеологов российского либерализма, фун­кцию, аналогичную французской «Декларации прав человека и гражданина». Такие декларации на рубеже XIX—XX веков уже не было принято включать в программы политических партий. Но специфика России — политический произвол — требовала зафиксировать на этом внимание.

Необходимость политического представительства была сфор­мулирована уже в первой программной статье «От русских конституционалистов»: «Бессословное народное представитель­ство, постоянно действующее и ежегодно созываемое верхов­ное учреждение с правами высшего контроля, законодатель­ства и утверждения бюджета» [85]. По вопросу о форме госу­дарственного устройства, структуре народного представитель­ства не было ни единодушия, ни определенных официальных формулировок, хотя большинство либералов, конечно же, скло­нялось к признанию конституционной монархии как наиболее отвечающей историческим условиям развития российского народа. Разные точки зрения высказывались и по поводу внут­реннего устройства законодательного органа. По мнению Ми­люкова, Россия могла бы перенять опыт Болгарии, с ее однопалатным народным собранием [86]. Авторы парижской конституции детально разработали механизм функционирова­ния двухпалатного парламента, позаимствовав многое из аме­риканской конституции [87].

Радикализм программных требований проявлялся, прежде всего, в идее бессословного народного представительства, во всеобщем избирательном праве и в признании «государствен­ного социализма», т. е. активной социальной политики госу­дарства в интересах широких масс трудящихся.

В то время всеобщее избирательное право не стало нормой жизни «передовых» политических наций. По мнению либера­лов, в России альтернативы «четырехчленке» (всеобщее., рав­ное, прямое избирательное право и тайное голосование) не было. Его необходимость они обосновали как раз специфичес­кими условиями политического развития своей страны. В объяс­нительной записке к парижской конституции Струве писал: «При наличии крепкой революционной традиции в русской интеллигенции, при существовании крепко организованных социалистических партий, при давнем и глубоком культурном отчуждении народных масс от образованного общества, — вся­кое разрешение вопроса о народном представительстве, кроме всеобщего голосования, будет роковой политичес­кой ошибкой, за которой последует тяжелая расплата» [88].

Разработав серьезную программу решения двух острейших социальных вопросов России — аграрного и рабочего, рос­сийские свободомыслящие тем самым извлекли урок из опыта своих немецких собратьев. Последних они резко критиковали за то, что они выступили против всякого вмешательства госу­дарства в отношения между рабочими и предпринимателями: «Быть может, жесткий урок научит Рихтера и его единомыш­ленников, что разумное регулирование этих отношений со стороны парламента и правительства вовсе не нарушает основ­ных требований либерализма; — наоборот, требуется ими, так как иначе индивидуальная свобода может явиться пустым словом» [89]. Содержание аграрной и рабочей программы не приняли в данный период определенных очертаний, но сам факт убежденности в необходимости таких требований в про­грамме либеральной партии очень показателен.

Особенно отчетливо радикализм либералов начала XX века, именно предреволюционного периода проявился в политичес­ком поведении, в отношении к революции, к русско-японской войне и к российскому социалистическому движению. Нет со­мнений в том, что отечественные либералы были эволюцио­нистами, справедливо полагая, что любая революция чревата колоссальными историческими издержками. В этом их убеж­дал, прежде всего, опыт Великой французской революции, но они были слишком умны и наблюдательны, чтобы абсолюти­зировать эволюцию как способ решения общественных про­блем. Даже Б.Чичерин допускал при определенных истори­ческих условиях неизбежность революции [90]. В обстановке же революционного кризиса в России начала XX века, край­не недальновидной политики царской бюрократии не призна­вать необходимости радикальных изменений могли только очень недалекие «человеки в футлярах». В новейшей историографии справедливо утверждается, что российские либералы признава­ли политическую, но не социальную революцию [91], хотя до последнего старались использовать и надеялись на любой шанс предотвратить ее. «Гражданский мир и самодержавие несовме­стимы в современной России»... «Активную, революционную тактику в современной стадии русской смуты я считаю един­ственно разумной для русских конституционалистов», — писал Струве. При этом он всегда оговаривал, что революцию нельзя понимать узко, т.е. сводить ее к использованию физического насилия: «С революцией умные, истинно государственные люди вообще не борются. Или иначе: единственный способ борьбы с революцией заключается в том, чтобы стать на се почву и, признав ее цели, стремиться изменить только ее методы» [92].

С такой достаточно радикальной позицией связана и так­тика, которую предложила часть либералов во время русско-японской войны. Далеко не все из них заняли патриотические позиции. П. Милюков считал крайне опасной поддержку во­енной авантюры самодержавия и выдвинул лозунг «Долой са­модержавие!». Полемика между Милюковым и Струве на стра­ницах «Освобождения» закончилась открытым признанием Струве несостоятельности своей первоначальной патриотичес­кой позиции [93].

Наконец, важнейшей отличительной особенностью утроб­ного периода либеральных партий в России было в высшей степени лояльное отношение к рабочему движению и социа­листическим организациям. Социализм в России рассматри­вался как самое крупное и значительное политическое движе­ние. «Социализм в России, — писал П. Милюков, — более чем где-либо еще, представляет интересы демократии в це­лом. Это делает его роль более важной, чем в странах с более и ранее развитой демократией». Российское рабочее движе­ние, по мнению Струве, с 90-х годов прошлого века стало главной демократической силой и подготовило то широкое и всестороннее общественное движение, которым обозначилось в России начало XX века [94]. Отсюда следовал чрезвычайно важный тактический вывод: конфронтация с такой крупной политической силой опасна и чревата политической смертью, что произошло с немецкими либералами. «Русскому либера­лизму не поздно еще занять правильную политическую пози­цию — не против социальной демократии, а рядом и в союзе с ней. Таковы уроки, даваемые нам всей новейшей историей великой соседней страны» [95].

И это стремление к политическому союзу прежде всего с социал-демократией («Самая влиятельная русская революци­онная группа» (социал-демократия) и ее орган («Искра»), во главе которого стоят люди серьезно образованные, с солидны­ми знаниями и недюжинными дарованиями») [96], не было благим пожеланием или теоретическим рассуждением. Попытки создать коалицию с социал-демократами предпринимались неоднократно. Большие надежды внушал позитивный с этой точки зрения опыт сотрудничества различных общественных сил в середине 90-х годов, получивший название «легального марксизма». И кое-что накануне событий 1905 года удалось сделать. В 1904 году в Париже либералам удалось созвать беспрецедентную в отечественной истории конференцию оп­позиционных сил, в которой принимали участие представите­ли различных либеральных организаций, эсеры, национальные социал-демократии (большевики и меньшевики отказались). Это был шаг к созданию своеобразного народного фронта. Идея объединения всех оппозиционных сил в борьбе против самодержавия была заветной целью «Освобождения» и самого Струве. Не переоценивая значение Пражской конференции, все-таки следует признать, что нечто существенное в этом направлении удалось сделать. Политический же союз в пол­ном объеме не удалось осуществить главным образом из-за непримиримой позиции социалистов. Либералы явно переоце­нили способность революционных партий к политическим компромиссам, к конструктивной демократической деятельности. «Возможно, что у нас образуется рабочая партия нового типа, средняя между английским рабочим либерализмом и доктри­нальной социал-демократией Германии» [97].

Таким образом, российские либералы вели интенсивный поиск формулы либеральной партии в не совсем типичной европейской стране начала XX века. В процессе этого поиска либерализм стал менее академическим, более почвенным, чем это было во второй половине XIX века. Они своевременно поняли, что как в западных странах, так и в России время классического либерализма миновало. Принципиальными эле­ментами созданной либералами модели политической демок­ратии в России были радикальный либерализм, ориентиро­ванный на активную социальную политику государства и ло­яльный по отношению к организациям трудящихся. Стерж­нем российской демократии должен был стать союз «нового» либерализма и социалистических сил.

Однако отойдя от ортодоксального вида, либерализм в Рос­сии стал «новым» на более европейский, а не на русский ма­нер. Его идеи были в большей мере теоретическим синтезом достижений мировой либеральной мысли, чем почвенным ва­риантом. В его поиске в этот, предшествующий событиям 1905—1907 гг., период либералы остановились посредине. С одной стороны, они оказались чересчур радикальными новы­ми в сравнении с классическим либерализмом — в оппозици­онности самодержавию, в иллюзорных надеждах на конст­руктивный потенциал социалистического движения. И, види­мо, проскочили первую почвенную отметку, к которой часть либералов вернулась после и под влиянием революционных событий 1905—1907 гг. С другой, их либерализм оказался не­достаточно радикальным в части социальных программ. При­чем дело здесь не столько в недостаточной решительности к осуществлению: в стремлении соединить элементы либерализ­ма и социализма они, пожалуй, уловили всемирную прогрес­сивную, антитоталитарную тенденцию. Но они не пошли по этому пути до конца, не поняли неотложности и, особенно, приоритетности социальных проблем в России.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Антонов В. Народничество в России: утопия или отвергнутые возможности // Вопросы истории. 1991. №1. С. 18.

2. Рудницкая Е.Л. Петр Ткачев: русский бланкизм // История СССР.

1991. №3

3. Герцен А.И. Собр. соч. в 30-ти томах. М., 1954-65. Т. XII. С. 309.

4. Там же. Т. XII. С. 433.

5. Там же. Т. XII. С. 310.

6. Там же. Т. XIV. С. 183.

7. Цит. по: Твардовская В.А. Социалистическая мысль в России на рубеже 1870-1880 гг. М.,1969. С. 39.

8. Вопросы истории. 1991. №1. С. 18.

9. Герцен А.И. Собр. соч. Т. XIII. С. 179.

10. Литература партии «Народная Воля». М., 1930. С. 127.

11. Троицкий Н.А. Безумству храбрых. М., 1978. С. 113, 123, 254, 197, 195.

12. Плеханов Г.В. Избранные философские произведения. М., 1956. Т. 1. С. 66.

13. Чернов В. Перед бурей. М.,1993. С. 129.

14. Южаков С. Вопросы гегемонии в конце XIX века // Русская мысль. 1885. №3. С. 139, №4. С. 51-52.

15. Михайловский Н.К. Поли. собр. соч. Т. X. С. 558—559.

16. Чернов В. Записки социалиста-революционера. Кн. 1. Берлин-Петербург-Москва, 1922. С. 15, 25-26.

17. Там же. Кн. 1. С. 107.

18. Колесниченко Д.А. Чернов В,М. // Россия на рубеже веков: исторические портреты. М., 1991. С. 299—301.

19. Чернов В. Записки социалиста-революционера. С. 238, 239, 240.

20. Программы политических партий и организаций России конца XIX — XX веков. Ростов-на-Дону. 1992. С. 61.

21. Чернов В. Конструктивный социализм. Прага, 1925. Т. 1. С. 25.

22. Чернов В. Записки социалиста-революционера... С. 131—132, 143, 185.

23. Революционная Россия. 1902. №7.

24. Революционная Россия. 1902. №11.

25. Чернов В. Записки социалиста-революционера... С. 163—164.

26. Там же. С. 176.

27. Там же.

28. Революционная Россия. 1902. №8. С. 11-12.

29. См. оценки эсеровской программы в последующих главах.

30. Революционная Россия. 1904. №43. С.З.

31. Савинков Б. Воспоминания террориста. Ереван, 1990. С. 7.

32. Там же.

33. Гусев К.В. От мелкобуржуазного революционаризма к контрре­волюционности. М., 1975. С.60.

34. Кризис самодержавия в России. Л., 1989. С. 153.

35. Еремин А,И,, Леонов М.М. Эсеры в революции 1905—1907 го­дов // Отечественная история. 1994. №6. С. 243.

36. Чернов В. Перед бурей. М.,1993. С. 254.

37. Мы употребляем понятие «капитализм» не как обозначение об­щественно-экономической формации, а как качественный сино­ним индустриальному способу производства.

38. Формальным окончанием деятельности группы «Освобождение труда» стало принятое на 8 заседании II съезда РСДРП (1903 г.) решение о роспуске группы, поскольку все се участники стали членами РСДРП.

39. Плеханов Г.В. Наши разногласия // Избранные философские произведения. М., 1956. T.I. C.288-289.

40. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С.89.

41. Филиппов Р.В. Пионеры марксизма в России. М., 1989. С.45.

42. Там же. С.55.

43. Итенберг Б., Твардовская В. Завершился ли диалог в «Диало­ге» // Коммунист. 1990. №18. С. 92-93.

44. Плеханов Г. Социализм и политическая борьба // Избранные философские произведения. М., 1956. Т. 1. С. ПО.

45. Milikov P. Russia and its crisis. London, 1969. S.246.

46. Струве П. Из размышлений о русской революции // Русская мысль. 1907. №1.

47. Изгоев А. С. Общественное движение в России // Русская мысль.

1907. №1. С. 131.

48. Плеханов Г. Год на Родине. Париж. 1921. Т. 1. С. 218. 49. В.Засулич — А.Потресову 20.06.1900 // Социал-демократичес-

кое движение в России. М., 1928. Т. 1. С. 95.

50. Философско-литературное наследие Плеханова. М., 1973. Т. 1.

С. 248.

51. Плеханов Г.В. Год на Родине. 1921. Т. 1. С. 188-189.

52. Логунов А. П. Революция 1905—1907 гг. и российская социал-

демократия. Ростов н/Д., 1992. С. 78.

53. Плеханов Г. В. Год на Родине. 1921. Т. 3. С. 208. 54. Плеханов Г.В. Избранные философские произведения. М., 1956.

Т. 1. С. 353. 55. Логунов А.П. Указ. соч. С. 34.

56. Из архива Аксельрода. Берлин, 1924. С. 238.

57. Pipes R. Struve: Liberal on the Left. 1870-1905. Can.-Mass., 1970. P. 449.

58. См. более подробно о деятельности марксистских кружков в России: П.Фадеев. Первые марксисты в России. М., 1983.

59.Струве П. Критические заметки по вопросу об экономическом развитии России. Вып. 2. СПб., 1894. С. 132.

60. Там же. С. 250.

61. Там же. С. 284.

62. Там же. С. 168.

63. Там же. С. 53.

64. Там же. С. 131.

65. Макиавелли — средневековый итальянский политик, обосновав-ший теоретически и реализовавший в своей практической дея­тельности лозунг «Цель оправдывает средства».

66. Бердяев Н. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990.

67. Плеханов Г. Год на Родине. 1921. Т. 2. С. 178.

68. Ленин В. И. Ноли. собр. соч. Т. 1. С. 310.

69. История КПСС. М., Т. 1. С. 370.

70. Рабочий класс и современный мир. 1991. №1.

71. Ахиезер А. Указ. соч. Т. 2. С. 29, 30-31.

72. Рабинович А. Большевики приходят к власти. М., 1989. С. 5.

73. Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 8. С. 242.

74. Там же. Т. 6. С. 176.

75. Социалистический вестник. 1924. 25 января. №2.

76. Социалистический вестник. 1924. 25 января. №2.

77. Федотов Г.П. Россия и свобода. Нью-Йорк, 1981. С. 53.

78. Б.Н. Чичерин и традиции русской социологии. Тамбов, 1993. С.11.

79. Чичерин Б.Н. Курс государственной науки. Часть III. М.,1898. С. 515.

80. Там же. Часть II. С.41.

81. В Герье и Б.Чичерин. Русский дилетантизм и общинное земле­владение. М. 1878. С.48-49

82. Цит. по Шацилло К. Ф. Российский либерализм накануне рево­люции 1905-1907 гг. М., 1985. С.288.

83. Милюков П.П. Очерки но истории русской культуры. М., 1896. Часть 3. С. 120, 131.

84. Ковалевский М.М. Теория заимствования Тарда. М., 1903. С. 12-13,

85. Освобождение. 1902. №1.

86. Милюков П. Болгарская конституция // Русское богатство. 1904. №8. С.193.

87. Основной государственный закон Российской империи. Проект русской конституции, выработанный группой членов «Союза Ос­вобождения». Paris. 1905. С.53—54.

88. Основной государственный закон Российской империи... 1905, С. 9-П.

89. Русская мысль. 1893, №7. С.167.

90. Чичерин Б. Курс государственной науки. Ч. III. М., 1898. С. 322, 340.

91. Шелохаев В. Идеология и политическая организация российско­го либерализма. М., 1991.

92. «Освобождение». 1905. Фефр. №66; 1905. Март. № 67.

93. «Освобождение». 1904. Март. №19 (43).

94. «Освобождение». 1902. № 4.

95. Германские выборы // «Освобождение». 1903. № 1.

96. «Освобождение». 1902. № 12. С. 1.

97. Струве П. Как найти себя? // «Освобождение». 31 мая 1905. №71.