Глава IV. Гражданская война в россии: движения и партии.

1 ПРИЧИНЫ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ В РОССИИ. СОСТАВ, ЦЕЛИ И ЗАДАЧИ ПРОТИВОБОРСТВУЮЩИХ СИЛ.

История гражданской войны в России получила отраже­ние в более чем 15 тысячах книг, изданных на протяжении истекших лет [1]; несколько тысяч книг вышло за рубежом. Ей посвящена масса документальных публикаций, воспоми­наний. Истоки разработки этой тематики уходят в далекие 20-е годы, когда анализ исторического опыта осуществлялся но горячим следам политических событий [2]. Но и сегодня изучение этого опыта остается актуальной задачей советских историков и политологов.

Очень долго освещение гражданской войны, причин ее обостренности шло односторонне, подчеркивалась фатальная неизбежность конфронтационных процессов в силу контрре­волюционности всех антибольшевистских сил, связанной с тем, что исторический прорыв произошел в одной стране. Граж­данская война рассматривалась как обязательный атрибут за­щиты революции, как панацея от появления политических кризисов в будущем.

В настоящее время произошел отход от сложившихся сте­реотипов и сформировались новые подходы в освещении при­чин, характера и последствий гражданской войны; состава и роли её участников, партийно-политической мозаики тех лет.

Прежде всего, гражданская война стала рассматриваться как общенациональная трагедия, как апофеоз революции, когда революционные процессы были доведены до высшего полити­ческого и социального напряжения, а общество находилось в состоянии глубочайшего кризиса и раскола.

Во-вторых, уточнена периодизация гражданской войны в России, что существенно повлияло на ее концепцию в целом.

Ещё совеем недавно преобладала позиция, согласно которой период гражданской войны датировался с начала лета 1918 г. и до конца 1920 года. Сегодня большинство исследователей (Е.Г. Гимпельсон, В.П. Дмитренко, Ю.И. Игрицкий, Ю.А. По­ляков и др.) связывают ее начало с событиями Октября 1917 г,, которые непосредственно вовлекли Россию в гражданскую войну, стали се началом и важнейшей предпосылкой дальней­шего развертывания. По их мнению, в самой идее «диктатуры пролетариата» и мировой пролетарской революции было зало­жено признание неизбежности раскола общества по социаль­но-идеологическому принципу, его деления на «чистых» и «не­чистых», по отношению к которым можно было применять любые формы насилия и принуждения [3].

В-третьих, сегодня гражданская война в России рассмат­ривается как сложное социально-политическое, а не только военное явление, имевшее далеко идущие последствия. В ча­стности, она решающим образом повлияла на политическую культуру большевиков, не только на «верхушку» партии, но и широкую партийную массу, выработав у нее соответствую­щий «синдром бойцов» и дав установки на силовые, военно-коммунистические методы в достижении политических целей.

В-четвертых, более глубокому изучению подверглись при­чины особой обостренности гражданской войны в России за счет обращения к анализу истоков формирования «фронтовой психологии" еще в годы первой мировой войны с одновремен­ным выявлением степени зависимости военного противостоя­ния от политики правящего режима, а также поведенческой линии небольшевистских партий [4].

Обвинять одних большевиков в неудаче с реализацией плю­ралистической модели российского общества нельзя, но имен­но большевики доктринерски, психологически и эмпирически были готовы к масштабному использованию насилия даже тогда, когда его можно было избежать (переговоры с Викже­лем, разгон Учредительного собрания и т. д.).

Гражданская война разгоралась. По существу начавшись с октябрьских событий 1917 г., она явилась, но признанию боль­шевистского лидера, «продолжением политики революции, политики свержения эксплуататоров, капиталистов и поме­щиков. Лениным же был определен и начальный период граж­данской войны, охвативший первые три послеоктябрьских месяца и наполненный активными боевыми действиями про­тив Керенского, юнкеров, «контрреволюционного» казачества в Москве, Иркутске, Оренбурге, на Дону. Но до весны 1918 г. военные действия на территории собственно России носили в основном локальный характер.

Сегодня вполне очевидно, что гражданская война в России стала общенациональной трагедией. Проистекая в известном смысле из ожесточения и разрухи, порожденных мировой вой­ной, будучи спровоцированной захватом власти большевика­ми, она фактически охватила всю страну. И гибли в ней прежде всего наименее защищенные слои общества — крестьянство и интеллигенция, пытавшаяся найти «третий путь» обществен­ного развития без диктатуры пролетариата и без генеральской диктатуры, унять классовые страсти. Гражданской войне в России были присущи огромные масштабы военных и полити­ческих действий (фронты, повстанцы, партизаны, подполь­щики в тылу белых войск и Красной Армии). Военные дей­ствия шли и на фронте, и в тылу. Жестокость проявляли обе воюющие стороны. Россия в ходе гражданской войны потеря­ла свыше 10% своего населения, т. с. около 15 млн. чел. Как отмечал еще в 20-е гг. известный социолог Питирим Сорокин, война брала «поистине лучших... с обеих сторон» и вызывала серьезные «деформации поведения населения» [5].

Главным противником Советской власти стало так называ­емое «белое движение». Возникнув в середине 1917 г. как блок монархистов и русских националистов для борьбы с рас­тущей анархией и безвластием внутри страны и с немцами — на фронтах, оно стало в годы гражданской войны самостоя­тельным политическим течением. Его идеологами являлись бывший прогрессист П.Н. Львов, бывший кадет П.Б. Струве, русский националист В.В.Шульгин. Лидеры «белого дела» исходили из примата национальной идеи, согласно которой все «государственно мыслящие элементы» должны были объе­диниться для спасения «единой и неделимой России» от «заси­лья Интернационала». На тот момент они полагали, что не следовало спешить с «предрешением» государственного строя до завершения борьбы с Советской властью. Все проблемы бывшей империи: формирование государственной власти, аг­рарный, рабочий, национальный вопросы, — должно было, по их мнению, решить Учредительное собрание в духе «истин­ной русской демократии». Её главными носителями, по мне­нию А.И. Деникина, были средняя интеллигенция и «служи­лый элемент» [6]; утверждался примат православной церкви. Свергнутому Временному правительству особо не сочувство­вали, и вначале даже офицерство не проявляло большой ак­тивности. Из 250-тысячного офицерского корпуса в воору­женную борьбу против советской власти в первые месяцы ее существования вступило не более 3% [7].

Первым актом, содержавшим платформу для объединения сил, боровшихся против советской власти, стала «Политическая декларация», выработанная в декабре 1917 г. членами «Донского гражданского совета», находившегося в Новочер­касске и, по словам генерала А.И. Деникина, предполагавше­го стать «первым общерусским противобольшевистским пра­вительством» [8]. Предполагалось создание в стране «времен­ной сильной верховной власти из государственно мыслящих людей», обязанных подготовить со временем созыв Учреди­тельного собрания с целью формирования правительства и решения аграрного и национального вопросов. Во главе его встали три генерала: М.В. Алексеев. Л.Г. Корнилов, A.M. Ка­ледин. Сюда же стали прибывать члены запрещенной больше­виками партии кадетов, «Союза общественных деятелей, орга­низации, возникшей еще летом 1917 г. как представитель­ство различных профессиональных объединений интеллиген­ции, стремившейся противостоять социалистическим тенденциям в области хозяйственной жизни и отстоять верховенство Учре­дительного собрания. В нее входили профессора П.И. Новго­родцев, С.А. Котляревский, В.М. Устинов, Н.А. Бердяев, В.Н. Лоскутов и др. [9]. Позднее визит делегации «Донского гражданского совета» в Сибирь (март 1918, январь 1919) стал попыткой консолидации сил, боровшихся за «белую идею». Здесь же, на Дону, из антибольшевистски настроенных офи­церов, пробиравшихся сюда из разных концов России, гене­рал М.В. Алексеев начал формировать Добровольческую ар­мию. 2 ноября 1917 г. Алексеев прибыл в Новочеркасск, и этот день впоследствии отмечался сторонниками идеи как день рождения Добровольческой армии. Вообще идея создать эту армию для борьбы с немцами появилась в военных верхах еще в конце сентября 1917 г. [10J. 25 декабря во главе армии фактически стал генерал Л.Г. Корнилов. После его гибели в бою под Екатеринодаром 31 марта 1918 г. Добровольческую армию возглавил А.И. Деникин. Добровольческая армия со­стояла в основном из офицеров. Зимой 1917—1918 гг. ее чис­ленность не превышала нескольких тысяч человек, хотя впос­ледствии она значительно пополнилась и за счет производи­мых мобилизацией, и в связи с введением большевистским правительством продовольственной диктатуры (май 1918), а также началом борьбы с «кулаками». 10 апреля восставшие донские казаки избрали генерала П.Н. Краснова атаманом Всевеликого войска Донского, который стал формировать Донскую армию. К июню ее численность возросла до 40 тыс. чел. Донская армия осадила Царицын, но взять его не смогла. Добровольческая же армия иод командованием А.И. Деники­на в начале августа овладела Екатеринодаром. К концу 1918 г. генералу Деникину удалось, преодолев ориентацию Донской армии на союз с Германией, объединить антибольшевистские силы юга России.

Важный фронт гражданской войны проходил в Восточной Сибири. Десятки тысяч чешских и словацких солдат, отказав­шись защищать Австро-Венгерскую империю, объявили себя военнопленными и получили разрешение добраться до Влади­востока. Согласно договору, заключенному 26 марта 1918 г. с советским правительством, эти 45 тыс. солдат должны были продвигаться не как боевое подразделение, а как группа граж­дан, располагавшая оружием для отражения нападения кон­трреволюционеров. Однако во время продвижения участились их конфликты с местными властями. В ответ на попытку вла­стей конфисковать накопившееся у них оружие, в конце мая чехословацкие войска взяли г. Челябинск, а затем установили контроль за рядом пунктов вдоль Транссибирской магистра­ли. В известном смысле эти выступления стали катализатором гражданской войны на востоке страны. 18 ноября 1918 г., адмирал Колчак объявил себя Верховным правителем России, в чем его поддержал командующий Добровольческой армий генерал А.И.Деникин. Уже летом 1918 г. советская власть от Волги до Тихого океана была свергнута. Большевики контро­лировали территорию лишь центральных губерний России, где проживал 61 млн. чел., т. е. немногим более 40% населения [11]. Предпринятое Германией весной 1918 г. наступление также сузило «советское пространство». 8 мая 1918 г. немцы взяли Ростов-на-Дону.

Консолидации антибольшевистской коалиции способство­вали и действия, предпринятые бывшими союзниками России в войне против Германии. Большевистский режим однозначно был воспринят ими враждебно. Союзники были уверены, что «переворот 25 октября» осуществился при содействии Герма­нии. Тем не менее, страны Антанты, несмотря на непризна­ние Советского правительства, не отозвали своих представи­телей из России. Сначала интервенция против большевистс­кого режима преследовала в основном антигерманские цели. Так считал и советский нарком иностранных дел Г.В. Чиче­рин. В марте 1918 г. в Мурманске высадились 2 тыс. англий­ских солдат с целью сорвать предполагаемое немецкое на­ступление на Петроград. Летом 1918 г. характер интервенции изменился. Войска получили указание поддерживать антиболь­шевистские движения. В августе 1918 г. англичане высади­лись в Закавказье, заняли Баку. В мае немцы вступили в Грузию «по просьбе грузинских меньшевиков», которые про­возгласили независимость своей республики. О своей суверен­ности в мае 1918 г. объявили также республики Азербайджан и Армения. Англо-французские войска, высадившиеся в авгу­сте в Архангельске, свергли там советскую власть, а затем поддержали правительство адмирала Колчака. Именно тогда бывшие союзники уточнили цели интервенции: «изолировать большевизм — новое и чудовищное явление империализма — с помощью санитарного кордона...» [12]. Позже, после окон­чания первой мировой войны между Англией и Францией были заключены новые соглашения в отношении России. И хотя эскалации военных действий с их стороны не произошло, но и на обращения Советского правительства с мирными предло­жениями ответа не последовало. Однако поражение Деники­на и Юденича осенью 1919 г. побудили Англию пересмотреть свою политику. В марте 1920 г. английское правительство установило торговые отношения с Советской Россией.

Сегодня очевидно, что не только, и не главным образом вмешательство других стран интенсировало масштабность граж­данской войны. Тем более, что к концу 1919 г. почти все иностранные войска (за исключением японских) были выве­дены с территории России. Однако страну продолжали потря­сать социальные катаклизмы в виде многочисленных «мяте­жей» и восстаний, сегодня классифицируемых в историогра­фии как «малая гражданская война» [13].

Безусловно, что главную роль в особой обостренности и продолжительности гражданской войны в России сыграли внут­ренние противоречия, лишь отягощенные вышеуказанными обстоятельствами. Из этих противоречий наиболее труднопре­одолимым оказалось противоречие между доктринальной за­ данностью большевистских программ с их ориентацией на мировую революцию и социалистический идеал и общедемок­ратическим потенциалом массовых движений в тот период, в первую очередь — крестьянских.

Октябрь 1917 г. подвел итог тому циклу в развитии страны и в проведении аграрных реформ начала XX века, в результа­те которого крестьянство отказалось ждать от кого бы то ни было решения земельного вопроса в своих интересах. К этой же критической точке подошли и переплелись с крестьянским другие массовые движения, в частности национальные. Не­случайно глава советского военного ведомства Л.Д. Троцкий обращал внимание на то, что в гражданской войне, особенно на юге страны, классовые моменты переплетались с нацио­нально-историческими. В значительной степени они опять-таки были связаны с решением аграрного вопроса. Новая власть, утвердившись на гребне народной стихии, отождествлявшей демократию с собственным «суверенитетом», обязана была решить перечисленные проблемы, считаясь с массовыми вожделениями, а не только с собственными представлениями о социалистической перспективе.

Общность действий пролетариата и крестьянства в октябрь­ские дни 1917 г. на основе требования ликвидации помещичь­его землевладения не успела закрепиться, в ходе дележа поме­щичьей земли и оказалась поэтому историческим эпизодом, за которым последовал период размежевания и конфронтации. Тем более, что вопреки ожиданиям крестьян, земельный го­лод в деревне не был утолен. Сегодня называют мифом совет­ской историографии цифру в 150 млн. дес. земли, которую якобы получили крестьяне. По новым оценкам, в результате конфискации помещичьих и иных земель в руки крестьян к 1919 г. перешло всего лишь 17,2 млн. дес. земли [14].

Характерна смена акцентов в земельном законодательстве правящей партии после Октября. Принятый II съездом Сове­тов Декрет о земле был целиком заимствован у эсеров. Чтобы получить поддержку крестьянства, большевики временно от­казались от лозунга национализации (огосударствления) зе­мельной собственности. Они включили в декрет положение о равенстве всех форм землепользования: подворной, хутор­ской, общинной, артельной. Казалось бы, создавались объек­тивные условия для реализации «американского» (фермер­ского) пути развития российской деревни, выявившегося еще в начале XX века. Но уже через три месяца появился развер­нутый закон «О социализации земли», в котором говорилось, что государство в целях скорейшего достижения социализма оказывает всяческое содействие общей обработке земли, да­вая преимущество коммунистическому, артельному и коопе­ративному хозяйствам перед единоличным. Так были опреде­лены правовые приоритеты, о чем В.И. Ленин несколько поз­же 5 июля 1918 г. на V Всероссийском съезде Советов сказал следующее: «Когда мы обещали крестьянству социализацию земли, мы сделали этим уступку, ибо мы понимали, что сразу национализацию ввести нельзя» [15].

Летом 1918 г. большевиками был сделан вывод о том, что задачи буржуазно-демократических преобразований в дерев­не решены и крестьянство, уже разочаровавшись в уравни­тельном землепользовании, в основной своей массе готово к восприятию задач социалистического порядка. Последовало решение концептуального политического характера о дове­дении до конца социалистической революции в деревне в интересах крестьянской бедноты. Была и прагматическая подоплека этого решения: усилившаяся хозяйственная разру­ха, недовольство рабочих в связи с бедственным продоволь­ственным положением, конфликты с чехословацкими легионерами. Но поставленная цель борьбы с голодом стала отож­дествляться с борьбой за социализм. Наркомпроду были предоставлены чрезвычайные полномочия по борьбе с дере­венской «буржуазией», укрывающей хлебные запасы и спеку­лирующей ими. Декреты ВЦИК и СНК, принятые уже в мае 1918 г., обязывали крестьян (и не только зажиточных) сдать все излишки хлеба сверх количества, необходимого для обсе­менения нолей и иного потребления по установленным нор­мам. Тех, кто обнаруживал неповиновение, предписывалось объявлять «врагами народа», предавать революционному суду и подвергать заключению в тюрьмы на срок не менее 10 лет с конфискацией имущества.

Механизмом проведения такой политики служили воору­женные продотряды, направляемые из городов, а также ком­беды, созданные на основе Декрета от 11 июня 1918 г. и оттеснившие сельские Советы. Хотя срок их действия был недолгим — в ноябре 1918 г. решением VI Всероссийского съезда Советов они были слиты с советами, но политический опыт использования военно-административных мер по отно­шению к деревне и их идеологического оправдания был усво­ен правящей партией. Эти политические акты не только по­служили одной из причин разрыва блока левых эсеров с боль­шевиками (лидер левых эсеров Мария Спиридонова, высту­пая на V Всероссийском съезде Советов 4 июля 1918 г. с докладом о деятельности крестьянской секции ВЦИК, назва­ла эту политику «гибельной» для Советской власти), но и за­ложили глубокие противоречия в развитии событий, что не могло не сказаться на степени обостренности гражданской войны, особенно в земледельческих районах.

На ее ход повлияло и форсирование процесса создания непосредственно социалистических форм в деревне. Такие настроения особенно усиливались к концу 1918 г., когда сфор­мировалась идея осуществить коллективизацию крестьянских хозяйств за три года. Было принято «Положение о социалис­тическом землеустройстве и о мерах перехода к социалисти­ческому земледелию», которое предусматривало, что вся зем­ля, в чьем бы пользовании она ни состояла, «считается еди­ным государственным фондом»; преимущества имели в пер­вую очередь коллективные формы. «Положение» было воспринято на местах как указание насаждать социализм в деревне. Причем, насаждали бестолково. Как позднее заме­тил один из делегатов VIII съезда РКП (б), назвавший данное «Положение» декретом об организации коммун, политика, проводимая в этой области, не отличалась достаточной яснос­тью: разговор шел то о коммунах, то о «хлебных фабриках» — совхозах без обеспечения и тех, и других инвентарем и удоб­рениями.

Нежелание считаться с социальной природой крестьянства было свойственно большевикам и марксистам вообще. Мно­гие из них считали, что они лучше крестьян знают, что надо делать с землей, и настойчиво убеждали их переходить к ее общественной обработке [16]. A.M. Коллонтай, например, писала в то время: «... сейчас, после закрепления власти за рабочими и крестьянами, начинает постепенно выявляться неизбежная рознь между этими несливающимися социальны­ми элементами... мелкобуржуазное крестьянство целиком враж­дебно новым принципам народного хозяйства, вытекающим из коммунистического учения». Отсюда жесткость политики по отношению к крестьянам — тенденция называть «кулацки­ми» все их выступления против «социализма», В ответ же принимались соответствующие резолюции «самочинных» кре­стьянских съездов, содержание которых свидетельствовало о попытке найти свой, крестьянский курс в бурях гражданской войны. Поэтому начинались данные документы, как правило, с отказа подчиняться как порядкам, насаждаемым деникин­цами, так и «тем распоряжениям коммунистической власти, которые шли вразрез с интересами крестьян и рабочих» [17], в первую очередь, связанным с созданием совхозов и коммун. Именно их непродуманное насаждение не только не способ­ствовало стабилизации обстановки, но нередко, как это было на Дону, Кубани и в других регионах, являлось одной из при­чин падения Советской власти.

Данные меры в ряде мест спровоцировали выступления крестьян, которые с лета 1918 г. довольно часто потрясали Советскую республику. Все это потребовало колоссального напряжения сил в борьбе против множества возникавших «внутренних врагов», в числе которых оказывались и вчераш­ние попутчики.

Трагизм таких движений гражданской войны, как махнов­щина, антоновщина, казачьих восстаний на Дону весной 1919 г. и других состоял в том, что, возникнув как результат кризиса крестьянского хозяйства в условиях проведения экстремаль­ных мер и усиления жестко классового подхода, т. е. «проле­тарской» линии в деревне, они несли на себе печать неразре­шимости одного из главных противоречий революции: между ее мощным общедемократическим потенциалом и коммунис­тической заданностью правительственных программ. Недоста­точность формационных предпосылок компенсировалась мак­симальной мобилизацией ресурсов, сверхконцентрацией сил и власти, использованием репрессивных методов.

Как известно, VIII съезд РКП (б) принял специальное ре­шение «Об отношении к среднему крестьянству», предпола­гавшее устранение произвола местных властей и обеспечение соглашения со средним крестьянством, но сам факт принятия еще не означал, что оно способно было в корне изменить от­ношение к среднему крестьянству и проводимую большевика­ми политику в деревне в целом. Наиболее откровенно по это­му поводу высказался Н.И. Бухарин, заметивший, что «это сознательный политический маневр, сознательная цель, кото­рая вызывается данным конкретным сочетанием сил, той об­становкой, в которую рабочий класс попадает» [18]. Ленин высказал аналогичную мысль: «Теоретически мы сошлись на том, что средний крестьянин не враг наш... здесь дело будет меняться в зависимости от многочисленных привходящих мо­ментов революции...» [ 19].

Бывший в то время наркомом финансов Н.И. Крестин­ский спустя год так оценил политико-прагматичное значение решения VIII съезда РКП (б): «Эта задача диктовалась жиз­нью, иначе весной 1919 г. могла быть волна крестьянских восстаний» [20]. Волны, как таковой, весной не последовало. Однако 11 марта 1919 г. вспыхнул мятеж донских казаков, охвативший громадный район в пределах верховьев реки Чир, станиц Еланская, Вешенская, Усть-Медведицкая и других и явившийся ответом на репрессивные меры, проводимые мест­ными ревкомами в отношении казаков, которым запрещалось носить лампасы, называться «казаками»; станицы переимено­вывались в села. Политика «расказачивания» проводилась со­гласно секретному циркулярному письму ЦК РКП (б) об от­ношении к казакам от 24 января 1919 г., подписанному сек­ретарем Оргбюро ЦК Я.М. Свердловым. В письме предлага­лось провести «массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно», а также «беспощадный массовый тер­рор» по отношению ко всем вообще казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Совет­ской властью [21]. Получив такую директиву, партийные и советские работники Дона применили репрессии по отноше­нию вообще к казакам, что и послужило причиной восстания. И хотя 16 марта 1919 г. ЦК РКП (б), вновь обсудив вопрос о казачестве, остановил применение против него мер, указан­ных в циркулярном письме, и призвал проводить среди каза­ков политику расслоения, но мятеж имел печальные послед­ствия и создал условия, благоприятствовавшие наступлению Деникина на юге России.

Принятые несколько позднее ЦК РКП (б) «Тезисы о рабо­те на Дону», не смогли полностью компенсировать тот политический ущерб, который причинила указанная директива делу стабилизации обстановки в данном регионе. Тем более, что и данный документ исходил из признания «политической отста­лости и предрассудков среднего казачества», проявлявшихся, по мнению авторов тезисов, в стремлении видеть причину происходившей борьбы «не в классовом гнете, а в политике Советской власти и Коммунистической партии». Поэтому глав­ной задачей агитационно-организационной кампании пред­лагалось считать задачу проведения глубокого водораздела между двумя боровшимися «лагерями, белым и красным, с полным исключением промежуточных, колеблющихся, шата­ющихся группировок путем их разоблачений и полной комп­рометации» [22].

Характерно, что и после VIII съезда РКП (б) усилия партии не были направлены на нормализацию отношений со средним крестьянством. Более того, директивные письма на места от­личались крайней противоречивостью. Так, 26 июля 1919 г. Оргбюро ЦК РКП (б) утвердило специальное положение в виде инструкции, в предисловии к которому говорилось, что мно­гие местные партийные организации ударились «в крайность середняколюбия» и забыли, что основой партийного влияния и организации в деревне могло быть только прочное сплоче­ние пролетарских и полупролетарских элементов; подчерки­валось главное: масса мелких собственников враждебна соци­ализму [23].

Характерен и такой факт. На VIII съезде РКП (б) почти все выступления В.И. Ленина касались проблемы взаимоот­ношений с крестьянством, в частности с середняком. Но на IX съезде (всего через год) в речи при открытии съезда об этом не говорилось ни слова: а в докладе ЦК имелось лишь не­сколько слов о типизации середняка. Если на VIII съезде РКП (б) хоть в какой-то степени поднимался вопрос о непо­мерно больших тяготах значительной части крестьянства, о безобразиях, нередко творимых по отношению к нему на ме­стах, то на IX съезде РКП (б) В. И. Ленин, ссылаясь на дан­ные «Бюллетеня Центрального Статистического Управления», констатировал, что в 1918 и 1919 годах рабочие потребляю­щих губерний получали 7 пудов хлеба. Крестьяне же произво­дящих губерний потребляли 17 пудов в год (до войны они же потребляли 16 пудов в год). «Вот две цифры, —подчеркнул В.И. Ленин, — показывающие соотношение классов в продо­вольственной борьбе. Пролетариат продолжал приносить жер­твы» [24]. Л.Б. Каменев в своем выступлении прямо назвал крестьянство враждебным элементом, а Троцкий призвал ис­пользовать его исключительно как физическую силу, мобилизуя по типу воинских частей, «Мы не можем дожидаться, пока каждый крестьянин и крестьянка поймет. Мы должны сегод­ня заставить каждого стать на то место, на котором он дол­жен быть» [25].

Следовательно, как только относительно стабилизировалось политическое положение, в правящей партии вновь возникло пренебрежительное, а норой и враждебное отношение к абсо­лютному большинству населения страны — к крестьянству. Один из основателей советской исторической школы М.П. Покров­ский дал этому явлению точную и определенную оценку, на­звав его «характерной особенностью подлинного военного ком­мунизма» [26].

Таким образом, по целому ряду объективных и субъектив­ных причин страна оказалась перед необходимостью практи­ческой реализации некапиталистической альтернативы в ус­ловиях недостаточной зрелости формационных предпосылок.

На протяжении многих лет советская историография рас­сматривала политику «военного коммунизма» через призму ее вынужденности, как систему главным образом экономических мер, обусловленных интервенцией и гражданской войной, введенных плавно и последовательно.

Лишь в последнее время историки заговорили о «военном коммунизме» не как о кратком и в некотором смысле «случай­ном» эпизоде в политической истории советского общества, а как о периоде или даже состоянии внутринационального об­щественного развития, в традициях которого лежит разгадка ряда ключевых проблем всех последующих событий и кото­рый по временным рамкам тождественен всей социально-по­литической истории гражданской войны, являясь в значитель­ной степени прагматической реакцией на ее процессы и прой­дя определенные этапы или «критические точки» формирова­ния «чрезвычайщины» [27].

Ненормальность этой системы, по мнению крупнейшего социолога тех лет П. Сорокина, заключалась в том, что преоб­разование форм общественной жизни диктовалось не произ­водством, не ростом производительных сил, а, наоборот, шло из области потребления. Началось это еще во время мировой войны, когда по инициативе министра земледелия А.А. Рит­тиха в 1916 г, была введена своеобразная «продразверстка» с целью обеспечения армии и рабочих оборонных предприятий необходимым потребительским минимумом. Затем Октябрь­ский переворот и новая власть «окончательно повернули руль продовольственной политики в сторону полной монополиза­ции»; зёрна «военно-коммунистической» тенденции оказались «живучими» [28].

Сама обстановка выхода из жесточайшего кризиса, порож­денного мировой, а затем и гражданской войной, создавала питательную среду для роста этих зерен. Другое дело, что эти процессы облекались в иллюзорную идеологическую оболоч­ку. Многие вынужденные войной меры и методы ведения хо­зяйства (продуктообмен, трудовая повинность, нормирование потребления) рассматривались большевиками как материаль­ная подготовка социализма, а иногда и непосредственный со­циализм.

В конкретно-историческом плане «военный коммунизм» стал той организационной формой, в которой осуществлялось не­избежное почти для всякой революции забегание вперед, а в конкретных условиях России — политикой, целью которой стало с помощью соответствующей идеологии к эскалации чрезвычайных мер утвердить «диктатуру пролетариата» в стране с гигантским преобладанием «мелкобуржуазного» населения и многоукладностью.

В теоретическом плане «военный коммунизм» почти на всем протяжении 1918—1920 гг. был следствием утопичес­ких представлений о путях развития мировой революции, ее победы в ближайшем будущем, которое тогда порой исчис­лялось днями.

Именно надежда на помощь мирового пролетариата, а также представления об относительной простоте подавляющего боль­шинства функций управления, якобы ставших в результате развития крупного капиталистического производства «вполне доступными веем грамотным людям», о высочайшей револю­ционной сознательности масс, не требовавшей, но мнению большевистских руководителей, материального стимулирова­ния, предопределили так называемую «красногвардейскую атаку на капитал», т.е. использование чрезвычайных мер и в политической, и в экономической областях.

Всемерное культивирование «классовой» ненависти неиз­бежно порождало господство «чрезвычайщины» и массовые репрессии. Этому способствовал и тот факт, что весной-летом 1918 г. обстановка была отчаянной и развертывание террора стало для большевиков единственной возможностью удержаться у власти. Как записала 1 сентября 1918 г. в своем дневнике русская писательница З.Н. Гиппиус, «большевики физически сидят на физическом насилии... этим держалось и самодержа­вие, но... большевики... должны увеличивать насилие до го­мерических размеров» [29). II съезд Советов отменил смерт­ную казнь, но уже в феврале 1918 г. она была введена вновь. Даже по неполным данным, динамика репрессий летом 1918 г. резко нарастала: в июне было расстреляно 56 человек, в июле-августе — 937, в сентябре — 2600 человек [30]. С 1918 г, начали создаваться концлагеря. 5 сентября 1918 г. декретом СНК в ответ на убийство руководителя Петроградского ЧК М.С. Урицкого и покушение 30 августа на Ленина была объяв­лена политика красного террора, предусматривавшая взятие заложников и расстрел всех, сопричастных к «заговорам», «мятежам» и т. д. Террор стал системой. Как писал один из свидетелей происходившего в те дни в России эсер С.П. Мель-гунов, террор превратился в «систематическое официальное убийство». Безусловно, имел место и «белый» террор, но, по словам того же автора, это было явление иного порядка, как правило, эксцессы на почве разнузданности власти и мести, но в этом случае он не возводился в ранг правительственной политики ни генералом Деникиным, ни адмиралом Колчаком, ни бароном Врангелем, и тем более он не получал «теорети­ческого обоснования.. как системы власти» [31]. И хотя в начале ноября 1918 г. на VI съезде Советов были приняты решения о необходимости соблюдения «революционной закон­ности» и даже о частичной амнистии, но в целом мало что изменилось, особенно на местах: засилье «чрезвычаек» оста­лось непоколебленным. С.П. Мельгунов привел ряд фактов в подтверждение, в том числе — приказ ЧК г. Пятигорска, опубликованный 2 ноября в № 157 местных «Известий», в котором говорилось, что «вследствие покушения на жизнь вождей пролетариата... в ответ на дьявольское убийство луч­ших товарищей, членов ЦИК и других...» по постановлению ЧК расстреляны заложники и «лица, принадлежащие к кон­трреволюционным организациям»; далее шел список в 59 че­ловек, который начинался генералом Рузским, тут же был напечатан и другой список в 47 человек, где вперемежку на­зывались: сенатор, фальшивомонетчик, священник. Причем, как сообщает автор, они были не расстреляны, а зарублены шашками; вещи убитых были объявлены «народным достоя­нием» [32].

По оценкам некоторых современных историков, общее число жертв террора и бандитизма в 1918—1920 гг. состави­ло 1,3 млн человек. По оценкам специальной комиссии Де­никина, число жертв большевистского террора доходило до 1,7 млн [33].

Постепенно государственное принуждение и террор пре­вратились в важнейшие рычаги управления, в том числе и в экономической области. Частичное совпадение прагматичес­ких задач, диктовавшихся чрезвычайной обстановкой (разру­хой, гражданской войной) с представлениями о социализме как бестоварном, централизованном обществе, «единой фабрике»; а также европейские революции 1918—1919 гг., при­нятые большевиками за начало мировой революции — все это утвердило их в необходимости революционного штурма и в экономике. 28 июня 1918 года последовал декрет СНК о на­ционализации промышленности, с которым всегда связывали утверждение «военно-коммунистических» порядков. Он, дей­ствительно, был логическим продолжением «красногвардей­ской атаки на капитал», приобретенного в ходе ее проведения опыта, хотя одновременно был и реакцией на требование гер­манского правительства уплатить компенсацию за предприя­тия, функционировавшие с участием немецкого капитала и не национализированные до 30 июня 1918 года. Понятно, что национализировали все быстро и решительно. В преамбуле декрета целями этого акта назывались «решительная борьба с хозяйственной и продовольственной разрухой» и одновремен­но — «упрочение диктатуры рабочего класса и деревенской бедноты».

Национализированными предприятиями необходимо было управлять, чтобы получить какую-то отдачу. Поэтому все бо­лее усиливается мотивация необходимости управления сверху, поскольку было подмечено, что уставшие, пауперизирован­ные массы, включая питерский пролетариат, не готовы к ре­шению этой задачи [34], отсюда — необходимо отдельным руководителям «встать во главе истомленной и устало ищу­щей выхода массы» [35]. Восторжествовала идея отождеств­ления общенародного управления с государственным.

Развивая настроения самого отчаянного штурма, Я.М. Свер­длов призвал к расколу деревни. Новая фаза «военно-комму­нистического» наступления, на сей раз на деревню, связана с декретами ВЦИК и СНК по продовольственному вопросу, от­носящимися к маю 1918. Эти акты устанавливали продоволь­ственную диктатуру государства.

Наиболее тяжелой для крестьян стала натуральная хлеб­ная повинность. 11 января 1919 г. декретом Совнаркома была введена продразверстка, фактически же она стала осуществ­ляться раньше, ибо еще 30 октября 1918 года был принят Декрет об единовременном десятимиллиардном революцион­ном налоге, взимание которого шло в уже сложившихся воен­но-коммунистических традициях.

Еще сложнее проследить экономическую целесообразность другого мероприятия, проводимого с нарастающей интенсив­ностью в 1919—1920 гг. и заключавшегося в попытке отказа от рыночных отношений и в непосредственно ближайшем бу­дущем — вообще от денег. С реализацией этой меры про­изошло то же, что несколько ранее с введением продовольственной диктатуры: естественная борьба с голодом и разру­хой стала отождествляться с борьбой за социализм. Когда была проведена национализация банков и промышленных предпри­ятий, а инфляция не только не уменьшилась, но и приняла угрожающие размеры, тогда усиленно зазвучал довод о бесто­варном и безденежном социализме. В программе РКП (б), принятый на VIII съезде (март 1919 г.), признавалась невоз­можность уничтожения денег «в первое время перехода от капитализма к коммунизму», но одновременно предлагалось принять меры, подготавливавшие их уничтожение и расши­рявшие область «безденежного расчета» с одновременной за­меной торговли планомерным, организованным в общегосу­дарственном масштабе распределением продуктов [36]. На уровне же государственной политики продолжали надеяться, как заявил на первом Всероссийском съезде заведующих фи­нотделами (май 1919 г.) нарком финансов Н.Н. Крестинский, на «социалистический переворот на Западе» и искали меры, которые бы помогли продержаться до этого момента и избе­жать окончательного краха денежной системы. Тогда же был поставлен вопрос о «безденежных расчетах» между советски­ми учреждениями и национализированными промышленными предприятиями. В июле 1920 г. декретом Совнаркома РСФСР была закреплена практика безналичных расчетов между все­ми государственными структурами; она просуществовала де­сятки лет.

Таким образом, придя к власти в обстановке тотальной разрухи и не имея долговременной экономической программы выхода из нее (в этом трудно обвинить только большевиков; как заметил генерал А.И. Деникин, «ни одна руководящая партия не имела программы для «переходного периода...» [37]), большевики строили свою деятельность, в том числе и эконо­мическую, руководствуясь сверхценностными целями, важней­шими из которых были мировая революция и социалистичес­кий идеал.

В экономической области большевики стали усиленно раз­вивать государственно-монополистические тенденции, которые сформировались еще в годы империалистической войны, опи­раясь на репрессивный аппарат. Как это характерно для боль­шевистского стиля мышления, вынужденные, в общем-то, меры стали облекаться в идеологическую оболочку и рассматриваться большевиками, как материальная подготовка социализма, а иногда и как сам социализм. Некоторые из них — продукто­обмен, нормирование потребления, трудовая повинность — по существу были превращены в программные требования, что способствовало их консервации и воспроизводству, порождая все новые иллюзии о непосредственном движении к социализму и меняя социокультурный стереотип последнего.

Правящая партия стала рассматривать советскую государ­ственность в качестве фактора, способного компенсировать недостаточность формационных предпосылок для нового об­щества на путях максимальной мобилизации внутренних ре­сурсов, сил и власти. Объективно огромная роль идеологии и особенно государственных структур, слившихся с партийны­ми, как бы компенсировала социально-экономическую дезор­ганизацию общества. Но одновременно это обусловило пре­вращения насилия и государственного принуждения в важ­ные рычаги управления обществом.

Однако, как показала гражданская война, значительная часть трудящихся поддержала большевиков, хотя и с опреде­ленными колебаниями в критические моменты. В известном смысле коммунистическая идеология, воспринимавшаяся на­селением на уровне прагматических лозунгов, наложилась на традиционализм массового сознания, приверженного общин­но-уравнительному идеалу. Тем более, что выбирать массам приходилось не между демократией и авторитаризмом, а между двумя диктатурами, и диктатура генералов была им социаль­но и идеологически чуждой.

Победе большевиков способствовал и такой фактор, как разнородность белого движения, а также относительная сла­бость его политической поддержки. Монархические партии и организации не сумели стать после Февраля 1917 г. серьезной политической силой. Кадеты сыграли немалую роль в идеоло­гическом обеспечении белого движения. Однако популярность этой партии среди политизированных масс, особенно после Корниловского выступления в конце лета 1917 г., резко упа­ла. Нединамичность белого движения во многом объяснялась тем, что объединялись в нем различные силы негативной це­лью — борьбой с советской властью («совдепами»), которая какой-то частью населения воспринимались как «своя», по­нятная и близкая но своей сути. С громадной долей горечи З.Н. Гиппиус связывала это с национальными «особенностя­ми» русского народа, непонятными для европейца: «чем власть диче, чем она больше себе позволяет — тем ей больше позво­ляют» [38]. Белое же движение, не сумев выработать попу­лярной и четкой программы действий, осознавая в лице своих лучших представителей громадную ответственность за все про­исходившее, в какой-то степени постепенно утратило тс идеа­лы, ради которых оно начиналось. Не случайно В.В. Шульгин оценил эту метаморфозу следующим образом: «начатое «почти святыми», оно попало в руки «почти бандитов».

В определенном смысле исход гражданской войны опреде­лила и грамотная военная политика большевиков, строившаяся не на старых партийных догмах, а на учете реалий и подска­занная опытом первых боевых «крещений» с использованием «военспецов» — бывших царских офицеров, военной науки.

Численность Красной Армии, с начала 1918 г. формиро­вавшейся как кадровая и составлявшей первоначально лишь 300 тыс. человек, уже к октябрю этого же года возросла по­чти в 3 раза; была проведена борьба с партизанской, митинго­вой демократией, наведена дисциплина. Положительную роль сыграли и массовые партийные мобилизации на фронт.

Таким образом, глубокий социально-политический кризис в России, во многом связанный с последствиями мировой вой­ны, способствовал победе большевиков, связанной и со мно­гими другими факторами, в том числе — раздробленностью и неоднородностью антибольшевистских сил.

2. СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ ОППОЗИЦИЯ И БОЛЬШЕВИСТСКИЙ РЕЖИМ В ГОДЫ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ.

Трагично в Советской России складывалась судьба более чем 30 небольшевистских политических партий, функциони­ровавших в 1917 году и, в первую очередь, партнеров боль­шевиков по социалистической идее: миллионной Партии со­циалистов-революционеров и Социал-демократической партии, менее многочисленной, но имевшей сторонников среди наибо­лее высококвалифицированных и организованных рабочих.

Не повезло этим партиям и в советской историографии. На их историю весь истекший период смотрели глазами побе­дителей, воспринимая не как субъектов соответствующих по­литических процессов, а как объект борьбы с ними большеви­ков. «Небольшевизм» стал синонимом «немарксизма», а за­тем — и контрреволюционности. В начале 20-х годов оценки такого рода уже определяли советскую историографическую традицию [39].

Сегодня очевидно, что лидеры и теоретики этих партий, несмотря на неоднородность представленных в них течений, а также усилившуюся после октябрьских событий дифференци­ацию в их среде, пытались отстаивать демократические идеа­лы, увязывая их реализацию в конечном итоге с концепцией формирования демократического общества. Более того: во многом социал-демократы оказались большими реалистами в своих концепциях модернизации России, чем их политичес­кие противники [40].

Бесспорно и то, что с большевиками к началу рассматри­ваемого периода у них были расхождения не только по вопро­су о способах и методах реализации социалистической перс­пективы, но и самом понимании социотипа России и окружа­ющего ее мира.

Но было нечто, концептуально объединявшее данные партии с большевистским максимализмом — это вера в мировую про­летарскую революцию. И, видимо, этим можно объяснить тот факт, что за некоторым исключением, составлявшим, напри­мер, в Партии социалистов-революционеров весьма немного­численное правое крыло, путь вооруженной борьбы с Совет­ской властью, особенно с осени 1918 года, стал ими исключать­ся. Не только меньшевики, но и эсеры, являясь партией откры­то революционной, не могли принять генеральскую диктатуру.

25 октября 1917 г. на II Всероссийском съезде Советов ра­бочих и солдатских депутатов эсеровская фракция насчитыва­ла 159 человек из 649 делегатов, покинул съезд 61 эсер вместе с группой меньшевиков и бундовцев: остались левые эсеры, оформившиеся как оппозиция на III съезде Партии социалис­тов-революционеров в конце мая — начале июня 1917 г., а затем в ноябре официально заявившие о создании самостоя­тельной партии — ПЛСР. Свой уход эсеры обосновали в специ­альной декларации следующим образом: захват власти больше­виками является «преступлением перед родиной и революцией, знаменует начало гражданской войны, срыв Учредительного собрания» [41]. Аналогичная оценка давалась и на IV съезде ПСР (ноябрь 1917). Реакция большевиков была однозначной.

Одним из первых декретов новой власти, утвержденных Совнаркомом, было решение закрыть все газеты, призывав­шие к «открытому сопротивлению или неповиновению Рабо­чему и Крестьянскому правительству» [42]. В принципе либе­ральная пресса перестала существовать. Меньшевистская га­зета «Новый луч» в Петрограде была закрыта в феврале 1918г. за оппозиционную кампанию против Брестского договора. Но еще ранее — с декабря 1917 г. меньшевистскую партию раз­дирали внутренние противоречия. Старые «оборонцы» во гла­ве с Потресовым отделились, но течение интернационалистов, возглавляемое Мартовым и Даном, пыталось найти какие-то компромиссные формы общения с большевиками. Закрытие их печатного органа усилило противостояние. И хотя газета под новым названием «Вперед» появилась в Москве в апреле 1918 года, но выходила она опять-таки недолго. К августу были закрыты все правые и социалистические (небольшевис­тские) газеты. 14 июня специальным декретом были запреще­ны партия правых эсеров и центра, партия меньшевиков [43], с мая 1918 г. официально именовавшаяся РСДРП. В июле было подавлено выступление левых эсеров; в конце авгус­та — начале сентября — объявлен красный террор.

Переименование правящей партии из РСДРП (б) в РКП (б) в марте 1918 г. означало разрыв большевиков с мировым со­циалистическим движением; через год был создан Коминтерн.

Безуспешно, что часть из перечисленных выше мер носила превентивный характер и осуществлялась в русле все той же «красногвардейской атаки" на капитал, только в политичес­кой области. Л.Д. Троцкий в один из первых послеоктябрь­ских дней, отвечая во ВЦИКе на обвинение по поводу арес­тов и обысков, заявил, что «требование устранения всех реп­рессий во время гражданской воины означают требование пре­кращения гражданской войны» [44).

В.И. Ленин несколько позднее в «Письме к американским рабочим" не просто оправдывал проводимый террор, но и про­вел историческую аналогию: «Английские буржуа забыли свой 1649, французы свой 1793 г. Террор был справедлив и зако­нен, когда он применялся буржуазией в ее пользу против феодалов. Террор стал чудовищен и преступен, когда его дер­знули применять рабочие и беднейшие крестьяне против бур­жуазии» [45].

Именно имея в виду подобные доводы, лидер левых эсеров Мария Спиридонова, будучи привлеченной к ответственности после событий 6 июля 1918 г., связанных с убийством гер­манского посла Мирбаха (кстати, сам факт «мятежа» левых эсеров как таковой ставится под сомнение исследователями ввиду несерьезности подготовки и мизерности участвовавших в нем воинских частей) [46} в открытом письме Центрально­му Комитету партии большевиков восклицала: «А ваша «чрез­вычайка»?! именем пролетариата, именем крестьянства вы свели к нулю все моральные завоевания нашей революции... Мы знаем про них, про ВЧК про губернские и уездные «чрез­вычайки» вопиющие факты. Факты надругательства над ду­шой и телом человека, истязаний, обманов, всепожирающей взятки, голого грабежа и убийств... без счета, без расследова­ний...». Серьезное обвинение предъявила большевикам зат­ворница кремлевской гауптвахты: в перерождении советской власти, в антикрестьянской политике, в «неслыханных мерзо­стях ЧК».

Резкие обвинения в адрес правящей партии прозвучали на проходившем в мае 1918 г. VIII Совете партии эсеров, в резо­люции которого «по текущему моменту" большевистская власть была названа главным препятствием для осуществления де­мократических задач и предлагалось проводить политику, направленную на «ликвидацию большевистской партийной дик­татуры...» (47]. Но не только вопросы аннулирования Брест­ского мира и возрождения органов народовластия во главе с Учредительным собранием были в центре внимания VIII Со­вета партии. Негативно воспринимая политический смысл октябрьских событий, партия продемонстрировала определен­ную готовность к конструктивной работе в социально-эконо­мической области. Был заслушан ряд докладов содержавших не только критику в адрес правящего режима, обвиненного в проведении «квазисоциалистической политики» {48], но и обоснование многих разумных мер в области рабочей, аграр­ной; федеративной политики, свидетельствующих о начале формирования у эсеровских идеологов собственной програм­мы модернизации России, Особая озабоченность была выра­жена в связи с "гипертрофией социалистического творчества" большевиков в деревне, Гарантом решения социально-эконо­мических задач была названа «твердая демократическая власть, опирающаяся на народную поддержку» [49]. Именно необходимость создания такой власти определила тактику партии эсеров в мае 1915 г. — организацию воору­женной борьбы с большевистской диктатурой.

В июне правыми эсерами была свергнута советская власть в Самаре, затем в Симбирске, Казани и создан Комитет чле­нов Учредительного собрания (Комуч). Свое вооруженное выступление в Поволжье, как позже писал В.М. Чернов, они объясняли, во-первых, незаконным разгоном Учредительного собрания, решавшего судьбу не только России, но и Европы. Во-вторых, оправдывали свое выступление тем, что продо­вольственная диктатура большевиков вызвала возмущение крестьян, а они, как крестьянская партия, должны были воз­главить борьбу за их права.

После разгона Красной Арией Комуча правые эсеры при­няли 8—23 сентября 1918 года участие в Уфимском государ­ственном Совещании избравшем Директорию (в нее вошли эсеры Авксентьев и Зензинов), которая обязалась передать власть Учредительному собранию 1 января 1919 г., если оно соберется, Однако 18 ноября произошел колчаковский пере­ворот, члены Директории были арестованы и высланы за гра­ницу. Члены ЦК партии эсеров, жившие в Уфе, узнав о при­ходе к власти Колчака, приняли по предложению В,М. Чер­нова обращение о борьбе с диктатором. Многие из них были арестованы колчаковцами, часть арестованных расстреляна.

8 февраля 1919 г. на конференции ПСР была принята резолюция по текущему моменту и тактике партии, в которой отвергалась попытка свержения советской власти вооруженным путем в связи со «слабостью трудовой демократии» и од­новременно «растущей силой контрреволюции» [50]. Пленум ЦК ПСР, происходивший 5 апреля 1919 г., вновь подтвердил прекращение вооруженной борьбы в специальной резолюции «Об отношении к большевистской власти» [51]. И хотя они, как это было после Октября, считали себя непримиримой оп­позицией, но в военных действиях против советского режима больше не участвовали. Позже их лидеры еще дважды объяв­ляли об этом решении, в частности на IX Совете своей партии (июнь 1919 г.). В резолюции по текущему моменту, приня­той на партийной конференции 8 сентября 1920 г., они вновь подтвердили данное решение, подчеркнув одновременно, что только замена диктатуры коммунистической партии народо­властием «сможет вовлечь трудовые массы в работу по созда­нию нового социалистического порядка и послужить исходной точкой для восстановления производительных сил страны» [52].

Представляется, что отказ эсеров от вооруженной борьбы с советской властью (кстати, в обоих случаях подчеркивался временный характер данного отказа) был обусловлен не толь­ко их невосприятием колчаковской диктатуры с белым терро­ром и репрессиями, но и приверженностью демократическим идеалам, ответственностью за возрождение России; граждан­ская война привела к страшным бедствиям народа, усугублен­ным «большевистским методам проведения социализма...» [53].

Некоторую надежду социалистам, по крайней мере, в кон­це 1918 г. — начале 1919 г. вселило и то обстоятельство, что к указанному времени красный террор стал несколько сти­хать. Накануне первой годовщины революции открылся VI Всероссийский съезд Советов, который утвердил амнистию всем «задержанным органами борьбы с контрреволюцией», если обвинение не было предъявлено в течение двух недель со дня ареста, а также почти всем заложникам. Съезд также принял специальную резолюцию «О революционной законности», обя­завшую не только всех граждан, но и все органы и должнос­тные лица строго соблюдать законы, хотя в порядке исключе­ния предусматривались экстремальные меры в борьбе с кон­трреволюцией в условиях гражданской войны. Съезд отменил действие декрета о комбедах.

Появились первые признаки «оттепели» в межпартийных отношениях, особенно между большевиками и меньшевика­ми, которые на всем протяжении гражданской войны ни разу не участвовали в военных действиях против советской власти. Со стороны большевиков это «потепление», по-видимому, было связано с уменьшением опасности внутренней контрреволю­ции и общим «смягчением» их позиции после периода комбедов, заградотрядов, внесудебных расправ, а также необходи­мостью привлечения к работе беспартийных «спецов». Со сто­роны меньшевиков, именовавших себя РСДРП после приня­тия большевиками наименования РКП (б), — происшедшей в Германии революцией и окончанием мировой войны, аннули­ровавшими условия Брестского мира, которые были одной из наиболее веских причин расхождения социал-демократов с большевиками. Видимо, определенную роль сыграла и неуда­ча меньшевиков на выборах в Учредительное собрание, в ходе которых они получили лишь 2,6% голосов.

Период, охвативший лето-осень 1918 г., оказался весьма плодотворным для социал-демократов с точки зрения осмыс­ления всего происшедшего и теоретического обобщения на­копленного опыта. Результатом этого обобщения явился сбор­ник статей ведущих меньшевистских деятелей, вышедший под названием «За год» в 1919 г., хотя в предисловии от имени редакции сообщалось, что статьи в набор были сданы еще в октябре 1918 г. Здесь же подчеркивалось, что все статьи (в числе авторов были названы Ю.О. Мартов, Ф.И. Дан, А. Ер­манский, Д. Далин, Б. Горев и др.) объединены «общим ми­ровоззрением» [54]. Анализ их содержания свидетельствует, «что это была не беспочвенная критика большевизма, а весь­ма концептуально насыщенный поиск смысловой доминанты для новой России, в том числе — и по проблеме власти, ее организации в центре и на местах. Безусловно, постановоч­ный характер носила статья Ю.О. Мартова «Диктатура и де­мократия», посвященная, по словам автора, принципиально­му вопросу — о пригодности демократии как средства социа­листического переворота».

Назвав «социологическим парадоксом» наличие «коммуни­стического правительства» в России, Ю.О. Мартов попытался выявить причины этого парадокса. Он обратил внимание на тот факт, что большевистская партия в известном смысле ста­ла выразительницей «утопических чаяний» пролетарских масс, которые, находясь «на ранней ступени» своего классового раз­вития, считали возможным немедленное осуществление «пу­тем захвата власти социалистического переворота». [55] Боль­шевистская власть, по словам другого автора А. Ерманского, стала «приспособлением к теневой стороне революционной стихии» [56]. Трагизм ситуации состоял в том, что партия меньшинства «сверху» пыталась осуществлять социальные пре­образования при отсутствии «сознательной самодеятельности, инициативы», вследствие чего и возник «заколдованный круг» [57]. Одним из первых Ю.О. Мартов уловил характер транс­формации советского «народовластия», а именно: «анархический коммунизм» первых постоктябрьских дней сменился «го­сударственным коммунизмом», а «советизм» начал вытеснять «революционный синдикализм во всех его формах»; при этом «якобински-бюрократические формы и методы одержали лег­кую победу». Главным смыслом революции авторы сборника считали развитие демократического самоуправления; однако, как подчеркнул Ю.О. Мартов, оно не создается декретами и не вызывается к жизни «одним фактом захвата власти», а вырабатывается длительной школой «участия в демократичес­ких учреждениях». Авторы сборника одной из таких форм считали и Советы, которые, но их мнению, возникли как «спе­цифическое орудие борьбы" народных масс «против докапита­листического государства». Теперь же пошел обратный про­цесс — возник «культ» так называемой советской системы, которая превращалась в «систему партийной диктатуры» {58}. Как заметил А.Ерманский, советская система дистанцирова­лась от наиболее культурных и способных к творчеству слоев трудящихся, ибо надежды большевиков на роль масс в про­цессе социалистического творчества строились «на своего рода цензе нищеты». Этот же автор попытался выявить условия, при которых Советы могли стать органами народного самоуп­равления (они должны были однозначно остаться): — это, прежде всего, «их независимость» от «произвола революцион­ных комитетов»; избрание путем всеобщих выборов; получе­ние ими фактического «бюджетного права", которого они ли­шены и которым «так или иначе обладала даже Государствен­ная Дума при Столыпине». Вывод звучал правомерно: Советы не должны заменяться исполкомами и должны стать органами «действительного народовластия».

В конце октября 1918 г. В Москве Центральный Комитет РСДРП провел пятидневную конференцию, которая приняла специальный документ «Тезисы и резолюция», признавший, что Октябрьская революция — «историческая необходимость» и «гигантское бродило, приводящее в движение весь мир»; в то же время резолюция потребовала «прекращение полити­ческого и экономического террора». {59]

30 ноября 1918 г. ВЦИК принял резолюцию, аннулиро­вавшую решение об исключении меньшевиков из Советов, принятое в июне, тем самым легализовав на короткое время данную партию. 25 февраля 1919 г. последовала новая резо­люция ВЦИК, восстановившая эсеров в правах с оговоркой, направленной против «всех групп, которые прямо или косвен­но поддерживают внешнюю и внутреннюю контрреволюцию».

Легализация этих партий послужила серьезным толчком для разработки их лидерами положительной программы действий в изменившихся условиях, в преодолении фрагментар­ности теоретической модели новой России. Еще в декабре 1918г. состоялась Всероссийская конференция РСДРП, кста­ти, последняя в таком роде на которой было объявлено о вступлении России «в более или менее длительный переход­ный период». Социальный смысл его состоял в укреплении власти трудящегося большинства (российский аналог дикта­туры пролетариата в западноевропейских странах), основан­ной на политическом и экономическом союзе рабочих и крес­тьян и «сочетании элементов регулирования частнокапиталис­тического хозяйства с хозяйством государственным, муници­пальным и кооперативным» [60].

Тогда же была создана комиссия в составе видных эконо­мистов Н. Череванина, В. Громана, Л. Хинчука для уточне­ния политической и экономической платформы социал-демок­ратов. Под названием «Что делать?» она была принята ЦК РСДРП 12 июля 1919 г. в качестве принципиальной основы для соглашения с большевиками [61].

Такая возможность возникла к лету 1919 г. В первой по­ловине июля 1919 г. Л.Б. Каменев официально предложил ЦК РСДРП сотрудничество в органах советской власти. Гото­вился список ответственных постов, которые могли бы занять меньшевики. Поэтому меньшевикам было предложено сфор­мулировать программные требования, особенно связанные с экономическим возрождением страны [62].

Программа «Что делать?» была своего рода ответом на это предложение, а также попыткой российских социал-демокра­тов дать теоретическое обоснование своего видения будущего и настоящего России.

В качестве общей цели провозглашалось стремление обес­печить нормальное развитие революции и в первую очередь изменить коренным образом «политические условия, в кото­рых мы живем» [63), а также восстановить народное хозяй­ство, проведя коренные экономические реформы.

Суть их должна была состоять в создании начал смешан­ной экономики: предлагалось сохранить в руках государства лишь то, с чем оно способно было справиться; допускалось применение частного капитала на началах его комбинирова­ния с государственным и трестирование под контролем госу­дарства на основах концессионного порядка, мелкие предпри­ятия предполагалось полностью денационализировать путем сдачи в аренду кооперативам, предпринимателям или возвра­щения старым владельцам.

Характерно, что начинался перечень задач в экономичес­кой области с определения их содержания в аграрном секторе. Предлагалось закрепить за крестьянами, независимо от форм ведения ими хозяйства, всей земли, которой они факти­чески владели; разрешить сдачу в аренду; упразднить все чрез­вычайные органы и отказаться от принудительного насажде­ния коммун. В продовольственной политике главным методом должна была стать закупка хлеба по договорным ценам с широким применением свободного товарообмена и отказом от государственной регламентации торговли; разрешалась свобо­да действий кооперации и частным лицам, пока кроме дефи­цитных товаров первой необходимости.

В области политической российская социал-демократия, «оставаясь верной принципам последовательной демократии и полной политической свободы», предлагала в первую очередь восстановление полновластия Советов всех уровней, лишение «партийных учреждений и ячеек каких-либо прав органов го­сударственной власти и членов партии каких-либо материаль­ных привилегий» [64]. По существу, речь шла о ликвидации однопартийной системы, которая поставила правящую партию вне контроля; предлагалось восстановление свободы печати, собраний, союзов, реорганизация революционных трибуналов на основе выборности судей, и т. д.

В предложенной социал-демократами программе два мо­мента вызвали особенно негативную реакцию большевист­ских лидеров — это постановка вопроса о роли демократии и о свободе торговли. Эти же вопросы в духе рассмотренной программы поднимались Ю.О. Мартовым и Ф.И. Даном на VII Всероссийском съезде Советов (декабрь 1919 г.), куда они были приглашены с правом совещательного голоса. С обшир­ной речью на съезде выступил Ю.О. Мартов. Он осудил нару­шения советской властью Конституции и требовал восстанов­ления гражданских свобод, отмены бессудных расправ и пра­вительственного террора [65], говорилось и о необходимости восстановления свободы оборота. О мелкотоварной природе крестьянина пытался напомнить большевистским делегатам и эсер В.К. Вольский, в свое время одним из первых предло­живший ЦК своей партии отказаться от вооруженной борьбы с советской властью. Однако отношение В.И. Ленина к свобо­де торговли было однозначно: «...на это мы не пойдем никог­да, скорее ляжем все костьми, чем сделаем в этом уступки... Против этого мы будем бороться до последней капли крови». Аналогичной была его реакция и на предложения Мартова о расширении демократических начал в управлении страной, «Когда мы слышим такие декларации от людей, заявлявших о сочувствии нам, мы говорим себе: нет, и террор, и ЧК — вещь абсолютно необходимая» [66].

С этого времени руководство правящей партии усилило нажим в своем маневрировании по отношению к оппозицион­ным партиям; видимо «вдохновляло» их на это приближение окончания гражданской войны и конца «генеральской контр­революции», а также предложения, в частности эсеров, чле­нам ЦК РСДРП о слиянии двух оппозиционных партий (кстати, об этом факте Ленин упоминал на VII съезде Советов) [67], и т. д. По крайней мере, на протяжении 1919—1920 годов ВЧК то арестовывала, то освобождала лидеров этих партий, то преследовала, то извинялась перед ними, делая их существо­вание в Советской России почти невозможным [68].

И, тем не менее, уже в 1920 г., после неудавшегося диало­га с большевиками, лидеры РСДРП настойчиво пытались об­ратить внимание руководителей на нарастание кризисной си­туации в стране, связанной с недовольством основной массы населения — крестьянства, на необходимость изменения форм и методов подхода к нему и вообще отказа от попыток непос­редственного скачка в социализм.

Интересны с этой точки зрения два совещания, проведен­ные ЦК РСДРП в марте и апреле 1920 г. На мартовском (12—14 марта 1920) совещании, проходившем в Москве, при­сутствовали представители многих местных социал-демокра­тических организаций. Председателем совещания был избран Ф.И. Дан. В повестку дня было включено шесть вопросов; выделялся своей концептуальностью доклад Ю.О. Мартова о демократии и диктатуре пролетариата, им же был представ­лен отчет ЦК РСДРП [69]. Основной тезис его доклада состо­ял в констатации того факта, что диктатура пролетариата, декларированная большевиками, подменена ими диктатурой партии. Практический выход из создавшейся ситуации соци­ал-демократы видели в демократизации политического стрел России как гарантию реализации и предлагаемых ими эконо­мических реформ.

Данные вопросы вновь были в центре внимания делегатов апрельского (с перерывами с 12 по 24 апреля 1920 г.) сове­щания РСДРП, на котором присутствовало 56 человек с ре­шающим голосом и 30 с совещательным. Были представлены социал-демократические организации более чем 17 городов и регионов [70].

Повестка дня включала программные вопросы, к каковым был отнесен, в первую очередь, доклад Ю.О. Мартова «Миро­вая социальная революция и задачи социал-демократии». В его обсуждении приняли участие почти все делегаты, в ре­зультате чего были приняты специальные тезисы, обращен­ные ко всем социалистическим партиям, как основа для объединения. Главным положением, объединявшим содержание названного документа и двух других докладов, представлен­ных участникам совещания: «Текущий момент и задачи партии (докладчик Ф. Дан), «Экономическая политика партии» (док­ладчик Н. Череванин), — было положение, записанное в резо­люции совещания и состоявшее в признании того факта, что всякая попытка использовать ограничение демократии для фор­сирования процесса социализации хозяйственной жизни «мо­жет вести лишь к реакции в широких массах и к вырождению классовой диктатуры в диктатуру убывающего меньшинства и к расколу самого рабочего класса». Правомерной выглядит по­становка вопроса и о том, что формула построения диктатуры пролетариата лишь на основе советской системы должна быть отвергнута «в качестве единоспасающей панацеи», что долж­ны были быть использованы организации, созданные в доре­волюционное время, — профсоюзы, биржи труда и т. д., и даже такие институты, возникшие на высшей ступени буржу­азной демократии, как референдум и народная инициатива.

В докладе Ф.И. Дана ударение было сделано на то, что в России наступил новый период развития революции — пери­од мирного строительства. Об этом же говорили почти одно­временно и большевистские докладчики на своем IX съезде РКП (б) (март-апрель 1920). Но выводы делались прямо про­тивоположные. Если выступления делегатов съезда и их лиде­ра В.И. Ленина пронизывала эйфория победы над внешними и внутренними врагами советской власти и звучал призыв к немедленной реализации задачи «непосредственного строитель­ства», то докладчик на социал-демократическом совещании, как, впрочем, и все его делегаты был настроен менее оптими­стично. Пророчески прозвучало предупреждение о наличии в стране серьезных трудностей, связанных прежде всего с глу­бокой неудовлетворенностью совершивших революцию масс проводимыми правящей партией социально-экономическими мероприятиями и обусловленных, во-первых, многолетней эко­номической разрухой и, во-вторых, уменьшением численнос­ти и распылением рабочего класса как главной базы строи­тельства. Одновременно социал-демократы все настойчивее обращали внимание на то, что основным вопросом внутрен­ней политики в современный момент русской революции яв­лялся «вопрос крестьянский». Именно об этом шла речь в «Те­зисах о текущем моменте и задачах партии», принятых в от­редактированном виде по докладу Ф.И. Дана на заседании ЦК РСДРП 16 апреля 1920 г. [71]. Делегаты совещания еще раз предостерегли большевистских лидеров от форсирования процесса строительства социализма, особенно в отношении крестьянства, неподготовленного к переходу от обособленного мелкого хозяйства к крупному коллективному. Было подчерк­нуто, что политика правительства по отношению к «этому фор­мирующему свое сознание классу», построенная «на голом насилии», осуществляемая милитаризованными методами, со­здала острые противоречия. Суть этих противоречий, «созрев­ших под крылом советского режима», состояла в том, что в любой момент в его недрах могли появиться качественно но­вые вожди контрреволюции в лице определенных кругов все более и более обособлявшейся советской, военной и граждан­ской бюрократии, сосредоточившей в своих руках всю мощь государственного аппарата, разбогатевших, «примазавшихся», готовых на все для сохранения своего привилегированного положения.

Последняя легальная попытка пробиться через глухую сте­ну непонимания была предпринята социал-демократами на VIII Всероссийском съезде Советов (23—29 декабря 1920 г.). Мно­гое изменилось за короткий срок в деятельности РСДРП. Ее лидеры, в частности Ю.О. Мартов, были вынуждены поки­нуть пределы России. Гонение на РСДРП со стороны больше­вистского режима набирало силу, однако до Кронштадтских событий социал-демократов еще «терпели». Со своей стороны последние пытались способствовать стабилизации ситуации в стране и хотя бы некоторому снятию нараставшей экономи­ческой и политической напряженности.

На VIII Всероссийском съезде Советов социал-демократи­ческая фракция была представлена четырьмя членами — Ф. Да­ном, Д. Далиным, С. Ежовым, А. Юговым и присоединивши­мися к ним двумя представителями Бунда — И. Рубиным и И. Юдиным; они участвовали в его работе с нравом совеща­тельного голоса. От имени РСДРП выступили Ф.И. Дан и Д. Далин. Согласно воспоминаниям Ф.И. Дана, его речь к не­удовольствию президиума и председательствовавшего трижды продлялась и длилась почти час [72]. Оценивая обстановку на съезде, Ф.И. Дан заметил, что сценарий его проведения был известен заранее и на нем дыхания жизни не чувствовалось. Фракция же вносила свои резолюции без всякой надежды провести их через съезд, но с тем, чтобы они в виде офици­альных документов были приложены к протоколам съезда и могли бы послужить материалом для социал-демократической агитации.

Главной своей задачей выступавшие социал-демократы счи­тали обоснование необходимости отказа от политики «военно­го коммунизма» и учета реальной действительности, в первую очередь, экономических интересов крестьянства. По их мнению, власть уже значительно запоздала за требованиями дня и сделать это было нужно «еще вчера» [73]. В целом же про­екты резолюций, внесенных социал-демократами, предлагали установление с весны твердого фиксированного налога и сво­бодного распоряжения крестьянами своими излишками вплоть до торговли хлебом.

В отношении пользования крестьянами землей меньшеви­ки твердо стояли на позициях платформы «Что делать?», до­бавив в текст «Резолюции РСДРП и Бунда (с. д.) по вопросу о мерах к поднятию сельского хозяйства» пункт, согласно ко­торому предлагалось в качестве немедленной меры сведение числа насаждаемых коллективных хозяйств к тому количе­ству, которое государство в силах полностью снабдить «необ­ходимыми элементами производства и превратить в образцо­вые и экономически выгодные...» [74].

Выступления Ф. Дана и Д. Далина были высоко оценены в органе зарубежной фракции РСДРП — «Социалистическом вестнике», начавшем выходить под редакцией Ю.О. Мартова и Р. Абрамовича с февраля 1921 г. «Социалистический вест­ник» опубликовал письмо от имени ЦК РСДРП с анализом работы съезда Советов, датированное 3 января 1921 г. В дан­ном письме, в частности, говорилось о том, что разногласия в среде большевиков были столь серьезными, что основные за­седания съезда проходили в рамках большевистской фракции, так как вожди не желали демонстрировать «непосвященной черни» «немонолитность» своих рядов [75]. Об этом же писал и Ф. Дан, подчеркнув, что работа VIII съезда Советов проте­кала как бы в двух измерениях: шли собственно заседания и заседания фракции РКП (б), на которых за закрытыми дверь­ми обсуждались все вопросы повестки дня. Кстати, в стено­грамме VIII Всероссийского съезда Советов, не переиздавав­шейся с 1921 г., отсутствуют отчеты о работе фракции РКП (б) на данном съезде.

Участием в работе VIII Всероссийского съезда Советов за­вершился для социалистических партий России весьма слож­ный и важный период их деятельности, в теоретическом пла­не весьма плодотворный, характеризующийся интенсивной работой над программными и тактическими вопросами не в абстрактно-догматической, а конкретной их постановке. Об этом свидетельствовал, прежде всего, вывод, сделанный еще осенью 1918 г. о длительном переходном периоде для России, закрепленный и развитый в социал-демократической программе «Что делать?» в обширном перечне экономических и полити­ческих мероприятий, предложенных для немедленной реали­зации. Представляется, что на данном этапе российские социал-демократы продемонстрировали не только достаточно вы­сокий уровень открытости политики своей партии для воспри­ятия реальной действительности, но и сделали весьма серьез­ный рывок от общих социологических схем будущего России к суровой прагматике будней. Положение о том, что для Рос­сии, как, впрочем, и других отсталых стран, будет характерен весьма сложный и длительный переходный период власти тру­дящегося большинства (а не диктатуры пролетариата) с соче­танием элементов регулируемого частнокапиталистического хо­зяйства с хозяйством государственным, муниципальным и ко­оперативным, представляется не только как нечто новое в теоретико-методологическом арсенале социалистической мыс­ли, но и как трезвый учет всего происшедшего.

Характерно, что в аналогичном ключе предприняли по­пытку уточнить тактику действий и свою программу и социа­листы-революционеры. На конференции ПСР, проходившей в сентябре 1920 г. в Москве, был заслушан специальный док­лад В. М. Чернова о пересмотре партийной программы (кста­ти, впервые после ее принятия в конце 1905 — начале 1906). Была избрана комиссия в составе В.М. Чернова, В.М. Зензи­нова и Д. Гавронского, которым поручалась разработка про­екта изменений с последующей его рассылкой в местные партийные организации для обсуждения [76]. Вскоре после конференции В.М. Чернову и другим лидерам Партии социа­листов-революционеров пришлось покинуть Россию. Отныне партия имела два руководящих центра: «Заграничную делега­цию партии социалистов-революционеров» и Центральное бюро партии эсеров в России, членов которого ожидал судебный процесс в июле-августе 1922 г. и суровый приговор. Загра­ничная эсеровская организация с декабря 1920 г. начала из­давать орган социалистов-революционеров «Революционную Россию», на страницах которого на протяжении всего 1921 г. печатались программные материалы В.М. Чернова и других авторов проекта. Главный смысл проведенной теоретической работы В.М. Чернов видел в том, чтобы развенчать «больше­вистское наследие» — «бюрократически-централизованный» государственный социализм...» и доказать необходимость реа­лизации иной модели— конструктивного социализма на ос­нове эволюционного развития, «трудовой демократии» и пра­вового порядка [77].

Итак, половодье политического плюрализма 1917 г. уже к его концу сменилось жестким размежеванием политических сил, характерным для гражданской войны. В условиях проти­востояния главных боровшихся сил: большевиков и формиро­вавшегося белого движения, — искали свое место социалистические партии России, пытаясь сорганизоваться и действо­вать в качестве конструктивной оппозиции но отношению к власть предержащим.

Разгон Учредительного собрания, Брестский мир и, нако­нец, введение большевиками продовольственной диктатуры свели почти на «нет» возможность какого-либо компромисса и обусловили переход, в частности Партии социалистов-револю­ционеров, к непримиримой оппозиции, вплоть до организа­ции вооруженных конфликтов.

Меньшевики, оставаясь «безнадежно старомодными» соци­ал-демократами, сумели сохранить на всем протяжении граж­данской войны свой статус-кво умеренной оппозиции и оказа­лись по ряду вопросов большими реалистами, чем те, с кем они вели нескончаемый политический спор. Последнее были вынуждены признать даже критикуемые ими большевики. Делегат VIII съезда РКП(б) (март 1919 г.) С.С. Сосновский, объехавший накануне провинцию с поездом имени Ленина, обратил внимание съезда на то, что если даже Московский комитет РКП (б) устраивал митинги исключительно на тему «мировой революции» («сегодня Вильсон, завтра Вильсон, послезавтра Вильсон...»), то меньшевики говорили о продо­вольствии, о внутренних распорядках на фабриках и т. д. [78].

Меньшевики, а затем и эсеры, с февраля 1919 г. отказав­шиеся от вооруженной борьбы против Советской власти, в своем критико-теоретическом отмежевании от большевист­ской политической и экономической практики разработали са­мостоятельные программы выхода из кризиса и дальнейшего социального самодвижения. Безусловно, и социал-демократы, и социалисты-революционеры признавали объективную обус­ловленность социализма, хотя в отличие от большевиков не рассматривали его как ближайшую перспективу. Но все-таки главной для одних и других оставалась идея торжества демок­ратии в политической и экономической областях. Причем, со временем, по мере разработки усилилось сходство их полити­ко-экономических программ но всем основным вопросам: о характере социальной направленности прогресса для России, о закономерности переходного периода, о необходимости де­мократического обеспечения курса на создание смешанной, социально-ориентированной экономики.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. См.: Историки спорят. Тринадцать бесед. М., 1988. С. 46.

2. См., напр.; Анишев А. Очерки истории гражданской войны. 1917—

1920. М., 1925; История гражданской войны. Т. 1-3. М., 1928; Троцкий Л.Д. Как вооружалась революция. В 3-х т. М., 1923—1924; Покровский М.П. Советская глава нашей истории // Боль­шевик, 1924. № 14; и т.д.

3. Гражданская война в России. «Круглый стол» // Отечественная история, 1993. № 3; Поляков.Ю.Л. Гражданская война в Рос­сии // Там же, 1992. № 6; Венков Л.В. Антибольшевистское движение на юге России на начальном этапе гражданской вой­ны. Ростов-па-Дону, 1995; Власть и оппозиция. Российский по­литический процесс XX столетия. М. 1995; и т.д.

4. Венков А. В. Указ, соч.; Бровкин В.Н. Россия в гражданской войне: власть и общественные силы // Вопросы истории., 1994. № 5; Есиков С.А. , Протасов Л. Г. «Антоновщина»: новые подходы // Вопросы истории, 1992. № 6, № 7.

5. Сорокин П.А. Влияние войны на состав населения, его свойства и общественную организацию // Экономист — Вестник XI Отде­ла Русского технического общества, 1922. № 1. С. 89.

6. Деникин А.И. Очерки Русской смуты. М., 1991. С. 486-487.

7. История России. В 2-х т. М., 1995. Т. 2. С. 154.

8. Деникин А. И. Указ. соч. С. 189.

9. См.: Красная книга ВЧК. В 2-х т. М., 1990. Т. 2. С. 68.

10. Венков А. В. Указ. соч. С. 28.

11. История России. В 2-х т. М., 1995. Т. 2. С. 155.

12. Верт Н. История Советского государства. 1900-1991. М., 1992. С. 131.

13. Историки спорят. Тринадцать бесед. М., 1988. С. 78.

14. История России. В 2-х т. М., 1995. Т. 2. С. 134.

15. Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 36. С. 511.

16. Бухарин Н.И. Что делать с землей? // Беднота. 1918. 28 ноября.

17. Нестор Махно. Воспоминания. М., 1992. С. 13.

18. Восьмой съезд РКП (б). Протоколы. М., 1959. С. 144.

19. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 38. С. 135.

20. Девятый съезд РКП(б). Протоколы. М., 1960. С. 29.

21. Известия ЦК КПСС, 1989. №6. С. 177.

22. Известия ЦК РКП (б), 1919. № 6. С. 91. -

23. Там же. С. 87.

24. Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 40. С. 255.

25. Девятый съезд РКП(б). Протоколы. М., 1960. С. 114.

26. Покровский М. П. Советская глава нашей истории // Больше­вик, 1924. № 14. С. 16.

27. См. напр.: Булдаков В.П. , Кабанов В.В., «Военный коммунизм»: идеология и общественное развитие // Вопросы истории. 1990. № 3; Леонов. Советская государственность: замыслы и действи­тельность (1917-1920) // Вопросы истории. 1990. № 12; и др.

28. Сорокин П. Указ. соч. С. 106—107.; Рафалович А.А. Продо­вольственный вопрос во время войны и революции // Эконо­мист. 1922. № 1. С. 140. 144.

29. Гиппиус 3.П. Современная запись. 1914—1919. Дневник. [Из­влечения] JI., 1992. С. 234.

30. История России. В 2-х т. М., 1995. Т. 2. С. 169.

31. Мельгунов С.П. Красный террор в России. 1918—1923. 4-е изда­ние. Нью-Йорк, 1989. С. 6.

32. Там же. С. 26.

33. Там же. С. 16-17.

34. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 35. С. 311.

35. Там же. Т. 36. С. 201.

36. Восьмой съезд РКП(б). Протоколы. М., 1959. С. 407, 408.

37. Деникин А.И. Указ. соч. С. 489.

38. Гиппиус З. Н. Указ. соч. С. 234.

39. Бубнов А. Основные моменты в развитии Коммунистической партии в России. Иваново-Вознесенск, 1923.; Луначарский А. Бывшие люди. Очерк истории партии эсеров. М., 1922; Бардин И. От мелкобуржуазной контрреволюционности к реставрации капитализма, (Партия меньшевиков после Октября) // Комму­нистическая революция, 1922. № 13.; Он же. Революция и мень­шевизм. М.-Л., 1925; и т.д.

40. Уолтер Лакер. Похвальное слово меньшевикам // Новое время, 1992. № 45; Бровкин В.Н. Россия в гражданской войне: власть и общественные силы // Вопросы истории. 1994. № 5; и т, д.

41. Второй Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депу­татов. М.-Л., 1928. С. 176.

42. Собрание узаконений и распоряжений рабочего и крестьянского правительства за 1917-1918. Изд. 2. М., 1918. № 1. С. 7.

43. Там же. № 44. С. 536.

44. Протоколы заседаний Всероссийского Центрального Исполни­тельного Комитета Советов Р.С. КР. и Каз. Депутатов II созыва. М., 1918. С. 24.

45. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 37. С. 59-60.

46. Фельштинский Ю., Овруцкий Л., Разгон А. 6 июля 1918г. Две версии одного события // Отечественная история. 1992. № 3.

47. Социалист-революционер. Сборник второй. М., 1918. С. 14.

48. РЦХИДНИ. Ф. 274. Он. 1. Д. 1. Л. 6.

49. Там же. Л. 9-12.

50. Там же. Л. 56.

51. Там же. Л. 22-23.

52. Революционная Россия. 1920. 25 дек. № 1. С. 31.

53. Там же. С. 31.

54. За год. Сборник статей. М.,1919. С. 4.

55. Там же. С. 25.

56. Ерманский А. Советский строй // Там же. С. 751.

57. Там же. С. 26-27.

58. Горев Б. Политический террор как метод управления // Там же, С. 73.

59. Оборона революции и социал-демократия. М.-Л., 1920. С. 3.

60. Оборона революции и социал-демократия. М.-Л., 1920. С. 3—4.

61. Сборник резолюций и тезисов Центрального комитета РСДРП и партийных совещаний. Харьков, 1920. С. 33—34.

62. Никитин В. Ленин и Мартов: несостоявшийся диалог о новой экономической политике // Диалог. 1991. № 10. С. 79.

63. Сборник резолюций и тезисов Центрального Комитета РСДРП и партийных совещаний. Харьков, 1920. С. 37—39.

64. Сборник резолюций и тезисов ЦК РСДРП... С. 42-43.

65. Седьмой Всероссийский съезд рабочих, крестьянских, красноар­мейских и казачьих депутатов. М., 1920. С.60—63.

66. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 39. С. 407, 416.

67. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 39. с. 416.

68. Дан Ф. Два года скитаний. 1919-1921. Берлин, 1922. С. 8-16, 84-92.

69. Сборник резолюций и тезисов ЦК РСДРП и партийных совеща­ний. Харьков, 1920. С. 1.

70. Там же. С. 2-3, 4, 12-14.

71. Там же. С. 26-27, 28.

72. Дан Ф. Два года скитаний (1919-1921). Берлин, 1922. С. 89.

73. VIII Всероссийский съезд Советов. Стенографический отчет. М.,1921. С. 41-43., 197-201, 202-203.

74. Там же. С. 201.

75. Социалистический вестник. 1921. №2. С. 8.

76. Революционная Россия. 1920. 25 дек. № 1.

77. Там же. 1921. №4. С. 8.

78. Восьмой съезд РКП(б). Протоколы. М., 1959. С. 174.