Глава V. Советский политический режим в условиях нэпа. Ликвидация небольшевистских партий и организаций.

1. ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ КРИЗИС В СТРАНЕ НА РУБЕЖЕ 1920-1921 г. И ПОИСК ВЫХОДА ИЗ НЕГО. БОЛЬШЕВИКИ И НЭП.

Характерно, что вопрос о переходе к нэпу, уровне его целесообразности с точки зрения объективной обусловленнос­ти и в то же время — доктринальной заданности программ различных политических течений в России и за ее пределами начал дискутироваться сразу же. Четко прослеживаются три направления (уровня) оценок.

Первое, представленное широким разбросом мнений (от «Новой России» и «Экономиста» — журналов, издававшихся в России и объединявших беспартийную научную интеллиген­цию, до меньшевистского «Социалистического Вестника» и «Сме­ны вех», а также западных политиков — Ллойд Джорджа и др.), состояло в признании эволюции большевизма, начавшей­ся с введением нэпа и означавшей «самотермидоризацию», объек­тивно обусловленную наличием общедемократической тенден­ции развития и не исключенную даже Октябрьской револю­цией, двойственный характер которой (пролетарской — в го­роде, буржуазно-демократической в деревне) признавали на первых порах даже большевики. Сегодня очевидно, что на­дежды на эволюцию большевизма в условиях нэпа и возмож­ность на его основе вывести страну из «послереволюционной лихорадки» не оправдались. В советской же историографии, вплоть до конца 80-х гг., вывод о нэпе как попытке «самотер­мидоризации» режима воспринимался негативно и инкрими­нировался в качестве «антинаучного» западным «советологам».

Второй уровень оценок, разделяемых в 20-е гг. подавляю­щим числом большевистских авторов, в том числе и членами ЦК РКП (б) — ВКП (б), был связан с пониманием нэпа как самого большого отступательного движения ленинизма с це­лью маневрирования; согласно данной точке зрения, нэп — это временное явление, обусловленное особыми внутренними условиями и международной обстановкой, это тактический ход, временная передышка, зигзаг истории. Именно этот оценоч­ный уровень стал со временем основой сталинских интерпре­таций нэпа и причин отказа от нет. Вывод же о временном и вынужденном характере нэпа стал доминирующим в совет­ской историографии вплоть до середины 50-х гг.

И, наконец, начинал в изучаемые годы формироваться подход, согласно которому новая экономическая политика, воспринимаясь в первую очередь как система антикризисных мер, стала соотноситься с перспективами общественною раз­вития тогдашней России, приобретая на определенном этапе конкретные черты его стратегического направления. Любо­пытно., что данный подход хотя и с весьма существенными оговорками разделяли представители разных политических направлений, порой — прямо противоположных: в больше­вистском руководстве в последний период своей жизни к по­добной мысля стал склоняться В.И. Ленин, выводя при этом картины социалистического будущего России; в научных, бес­партийных изданиях тех лет — носители идеи либеральной модернизации России с постепенным включением ее в общеци­вилизационный мировой процесс {П.Сорокин, Н.Д. Кондрать­ев, А.В. Чаянов, Б.Д. Бруцкус и др.), Промежуточное положе­ние между ними занимали российские социал-демократы и со­циалисты-революционеры, лидеры которых к данному момен­ту оказались в эмиграции и которые развили концепцию демократического социализма, исключавшую возможность демократизации экономики России без трансформации ее по­литического режима.

В советской историографии, начиная с 60-х гг., главным образом разрабатывались авторские версии, связанные с ана­лизом ленинских взглядов и оценок нэпа (А. Берхин, В.П. Дани­лов, Э.Б. Генкина, В.П. Наумов, Э.Д. Осколкова, Г.Л. Смир­нов и др.). В последнее время предпринимаются попытки к изучению всех имевшихся вариантов реализации нэповской альтернативы как в самой правящей партии (Е. Плимак, М.М. Горинов, Е.Г. Гимпельсон, B.C. Лельчук, В.П. Дмитрен­ко, В.П. Сироткин и др.), так и за ее пределами (Влад. Ники­тин, В. Костиков, Н.С. Симонов, М. Назаров и т. д.). Как пра­вило, пока исследуются теоретические возможности, заложенные в программах, изданиях и других документах различных политических групп и течений, связанных с оценкой уровня реальности создания в 20-е гг. в России «нэповского социума».

К началу 1921 г. гражданская война в основном закончилась, однако положение советской власти не упрочилось. В стране назревала катастрофа, в первую очередь связанная с состоянием экономики. Война принесла народам России огромные бедствия. Ущерб, нанесенный народному хозяйству, составил 39 млрд. золотых рублей, промышленное производство сократилось в 5 раз. Особенно тяжелы были людские потери. С 1917 г. по 1920 г. они составляли не менее 15 млн. человек, 2 млн. чело­век покинули родину, стали эмигрантами.

Эксперимент «военного коммунизма» усугубил ситуацию. Разрыв экономическим связей между городом и деревней, урав­ниловка в городе, продразверстка в деревне, разрушение ком­муникаций и резкое сокращение объема сельскохозяйствен­ных продуктов, шедших на продажу, привело к полной нату­рализации крестьянских хозяйств, к сокращению не только товарного, но и валового сбора зерна, до двух третей довоен­ного уровня. С громадными сбоями работала промышленность. Принявшая к 1920 г. на партийно-правительственном уровне четкие концептуальные очертания, социально-экономическая практика «военного коммунизма» в значительной степени обус­ловила глубокий политический и экономический кризис в на­чале 1921 г.

События в России на рубеже 1920—1921 гг. были столь же грозны, сколь во многом и неожиданны: «...самый боль­шой... внутренний политический кризис» [1], — так опреде­лил В.И. Ленин ситуацию тех дней спустя некоторое время. Но в начале 1921 г. неожиданным для партии, лидером кото­рой он был, оказалось многое. Прежде всего, кризис возник и развивался не на фоне поражений, а на фоне побед в граж­данской воине, которую преодолели «победоносно». Однако, пожалуй, самым неожиданным явилось то, что недовольство политикой правящей партии проявила значительная часть не только крестьянства, но и рабочих.

О том, что крестьянство недовольно продразверсткой, боль­шевистские лидеры знали и вполне определенно реагировали. «Мы признаем себя перед крестьянином должником», — кон­статировал В.И. Ленин в докладе правительства VIII Всерос­сийскому съезду Советов о внешней и внутренней политике 22 декабря 1920 г. Но тем не менее, говоря о мерах подъема крестьянских хозяйств, он оперировал терминами, скорее бо­лее удобоваримыми для описания боевых действий: «начина­ется военная кампания», «трудовой фронт», «перейти к государственному принуждению», смысл которого должно соста­вить «железное руководство пролетариата» [2].

Усилившиеся с августа 1920 г. массовые крестьянские вы­ступления в Тамбовской, Воронежской губерниях, возглавля­емые А.С. Антоновым и насчитывавшие до 50 тыс. участни­ков, рассматривались как кулацкий мятеж. В аналогичном духе оценивались действия крестьянских повстанческих фор­мирований на Украине, Среднем Поволжье, Дону, Кубани, Сибири. По-прежнему над характером данных оценок довлел тезис о том, что «мелкобуржуазные собственники раздробле­ны; те среди них, которые имеют большую собственность, являются врагами тех, кто имеет меньшую...» [3].

Гимном государственному принуждению не только как ос­новы выхода из кризиса, но и как главному методу хозяй­ственного возрождения страны стала книга Н.И. Бухарина «Экономика переходного периода», написанная в мае 1920 г. В десятой главе «Внеэкономическое принуждение в переход­ный период», высоко оцененной В.И. Лениным, речь шла не только о необходимости давать «более или менее внушитель­ный отпор кулацкой Вандее» (кстати, В.И. Ленин отчеркнул в рамку слова «более или менее», провел к ним стрелку с полей книги и написал «самый» [4], но и вообще об использо­вании всяческих форм государственного обуздания хозяйствен­ной анархии, к которой, в первую очередь, была отнесена свободная торговля, отождествленная со спекуляцией [5].

Исследователи попытались непредвзято разобраться с по­зицией и другого лидера большевистской партии, Л.Д. Троц­кого, который в феврале 1920 г. внес в ЦК свои предложения по продовольственной и земельной политике, о чем он гово­рил позднее на X съезде РКП (б), обратив внимание на то, что вопрос о замене разверстки продовольственным налогом он ставил год тому назад, но был в этой связи «обвинен во фритредерстве, в стремлении к свободе торговли» [6]. Одна­ко анализ его предложений 1920 г., помещенных в книге «Но­вый курс», и материалов X партийного съезда свидетельству­ют, что на этом этапе Л.Д. Троцкий не ставил вопрос о свобо­де крестьян распоряжаться своими излишками, а лишь о «боль­шем соответствии между выдачей крестьянам продуктов промышленности и количеством ссыпанного ими хлеба.., по крестьянским дворам», для чего предлагал привлечь к этому местные промышленные предприятия [7]. Но в целом он ос­тавался на позиции «принудительной разверстки по запашке и вообще обработке земли» [8].

Работники Наркомпрода так же решительно высказыва­лись против любой попытки перехода на продналог в 1920—1921 гг., Н. Осинский писал, что такое предложение неприем­лемо, так как означает восстановление хотя бы частью «сво­бодной» торговли [9] и, следовательно, крушение государствен­ных заготовок. Подобная позиция объяснялась не только ве­домственным стремлением сохранить Наркомпрод и систему принудительных заготовок. Она была связана с марксистской ортодоксальностью большевиков, что подтверждают статьи и выступления других работников Наркомпрода и Наркомзема (Б. Книповича, П. Месяцева, В. Кураева и др.). Развитие производительных сил сельского хозяйства, заметил Б.Книпо­вич, мыслилось «тесно связанным иди с коллективизацией крестьянского хозяйства или с огосударствлением тех или дру­гих отраслей его» [10].

Своеобразные итоги официальных версий подвел на VIII съезде Советов (декабрь 1920 г,) В Л. Ленин, подчеркнув, что «...политика советской прямолинейности верна... желез­ное руководство пролетариата есть единственное средство, которое спасает крестьянин от эксплуатации и насилия» [11].

Неожиданным в начале 1921 г, явилось то, что забастовал призванный обеспечить «железное руководство» пролетариат. Это было связано с происшедшим в январе 1921 г. в Петрогра­де, Москве сокращением норм выдачи хлеба, хотя несколькими днями ранее на VIII съезде Советов речь шла о наличии на 15 декабря 1920 г. продовольственного фонда в размере 155 мил­лионов пудов с перспективой его роста до 300 млн пудов в ближайшем будущем. Кстати, в связи с данным утверждени­ем В.И. Ленина один из лидеров .меньшевиков Ф.И. Дан, за­метил: «Продовольственная политика, основанная на насилии, обанкротилась, ибо, хотя она выкачала триста миллионов пу­дов, но это куплено повсеместным сокращением посевной пло­щади» [12]. Жизнь показала, что цифра в 300 млн пудов оказалась завышенной, в 1921 г. разразился страшный голод.

11 февраля из-за прекращения подачи электроэнергии Пет­роградский Совет принял решение о закрытии 93 предприя­тий. 24 февраля на улицу вышли рабочие Трубочного, Бал­тийского и других заводов; в городе был введен комендант­ский час, запрещены митинги и сборища, а затем введено военное положение. Днем раньше, 23 февраля в Москве тоже забастовало несколько тысяч рабочих. Направившись к воин­ским казармам, они призвали красноармейцев в связи с ухуд­шением экономического положения присоединиться к демон­страции. Охранявшие казармы часовые открыли предупреди­тельный огонь поверх толпы.

Развеивался миф о высочайшей революционной сознатель­ности масс. «Построенная в шеренгу экономика расстроила ряды и замитинговала» [13], — так оценил сложившуюся си­туацию замнаркома просвещения, историк М.Н. Покровский. А потом громыхнул Кронштадт. 2 марта 1921 г. в Кронш­тадте — главной военно-морской базе Балтфлота без единого выстрела власть перешла к Военно-революционному комите­ту— органу руководства восставшими против советской вла­сти. Главный политический лозунг восставших звучал при­вычно: «Власть Советам!» Но было и продолжение: «Власть Советам, а не партиям?». Любопытен документ, напечатан­ный в один из мартовских дней в газете «Известия Военно-революционного комитета Кронштадта «На горьком опыте трехлетнего властвования коммунистов мы убедились, к чему приводит партийная диктатура. Немедленно на сцену выпол­зает ряд партийных генералов, уверенных в своей непогреши­мости и не брезгующих никакими средствами для проведения в жизнь своей программы, как бы она ни расходилась с инте­ресами трудовых масс... Создается класс паразитов, живущих за счет масс, озабоченный своим собственным благополучи­ем... Поэтому ни одна партия не имеет ни юридического, ни морального, никакого иного права управлять народом... Дело идет еще хуже, когда у власти стоит не одна, а несколько партий. Тогда в межпартийной сваре за преобладание у руля правления некогда думать и заботиться о народе... Вот поче­му на знамени восставшего Кронштадта написан лозунг «Власть Советам, а не партиям?». В другом документе кронштадтцев — редакционной статье, опубликованной в тех же «Известиях» 6 марта, давался анализ причин восстания. Одной из основ­ных называлось трагическое положение деревни. «Предпри­имчивые коммунисты, — говорилось в документе, — присту­пили к разорению крестьянства и насаждению советских хо­зяйств — усадеб нового помещика — государства». Восстав­шие призвали к «третьей революции», которая «выгнала бы узурпаторов и покончила бы с режимом комиссаров» [15]. Па общем собрании 1-й и 2-й бригад линейных кораблей, состо­явшемся в один из первых дней марта, в присутствии 16 тыс. кронштадтцев была принята резолюция, в которой содержа­лось свыше 20 пунктов с требованиями к правящему режиму. Главными из них были: свобода слова и печати для рабочих и крестьян, анархистов и левых социалистических партий; сво­бода собраний, профсоюзов и крестьянских объединений; ос­вободить всех политических заключенных социалистических партий, а также всех трудящихся, заключенных в связи с рабочими и крестьянскими движениями; создать комиссию для пересмотра дел заключенных в тюрьмах и концентрационных лагерях и т. д. (16).

Ситуация, действительно, была очень серьезной. Централь­ный Комитет РКП (б) оценил восстание как контрреволюци­онный заговор, подстрекаемый с Запада белогвардейцами, поддерживаемый кадетами, меньшевиками и эсерами. Воен­ные действия против восставших начались в ночь с 7 на 8 марта. Руководил ими Тухачевский. На 8 марта после нескольких переносов даты было назначено и открытие X съезда РКП (б). Руководители хотели уже в первый день работы съезда доло­жить делегатам о взятии крепости. Открытия съезда ждали и в Кронштадте. Даже когда начался обстрел крепости, часть кронштадтцев еще надеялась, что их требования услышат и съезд примет соответствующее решение. Под Кронштадт было мобилизовано около 1000 коммунистов, а также четвертая часть делегатов X съезда партии. К утру 18 марта крепость была взята. Власти не обнародовали точное количество погиб­ших ни с одной, ни с другой стороны. Но известно, что в отдельных частях, наступавших на Кронштадт, потери соста­вили 50% личного состава. Кронштадтцев судили чрезвычай­ные «тройки» и «двойки». К расстрелу было приговорено 2,1 тыс. человек, к различным срокам наказания — до 6,5 тыс. человек. По льду Финского залива в Финляндию смогло уйти около 8 тыс. человек.

По всей стране прошли аресты среди социал-демократов (меньшевиков) и эсеров. Данные партии на тот момент еще существовали полулегально, не переставая считать себя пос­ледовательными борцами за идеалы демократии и оставляя за собой право, критики правящей партии. Последние их пред­ставители пытались это реализовать на VIII Всероссийском съезде Советов, где, например, Ф.И. Дан назвал путь усиле­ния государственного вмешательства в сельскохозяйственное производство пагубным, создававшим в крестьянстве опору для контрреволюционных выступлений и ставившим под уг­розу дальнейшее развитие революции [17]. В таком же духе выступили и другие делегаты: социал-демократ Д. Далин и представитель меньшинства социалистов-революционеров В.К.Вольский [18].

Кронштадтские события были восприняты российской и заграничной секциями РСДРП как сигнал тревоги. В частно­сти, меньшевистский «Социалистический вестник» в связи с событиями в Кронштадте подчеркнул, что вооруженное свер­жение существующей власти было бы гибельным для судеб русской революции [19] и потребовал от местных организа­ций занять по отношению к нему отрицательную позицию.

Но, тем не менее, одним из уроков Кронштадта В.И. Ле­нин назвал необходимость усиления борьбы с меньшевиками и социалистами-революционерами [20]. Характерна судьба многих социал-демократов. Член ЦК РСДРП Д. Далин, со­стоявший в то время в штате преподавателей истории на Во­енно-технических курсах, был уволен и снят со всех видов довольствия [21], Ф.И. Дан не получил обещанного места работы в Москве [22], оба они в 1921 году были вынуждены выехать из страны. Еще осенью 1920 г. из страны выехал Ю.О. Мартов.

Кронштадтский мятеж был подавлен, но вопрос «что де­лать?» не был снят с повестки дня. Сегодня многие исследова­тели пишут о том, что нэп явился в известном смысле пере­ломной точкой в развитии большевизма, точкой, в которой ими многое было усвоено из программ своих оппонентов [23], и прежде всего — меньшевиков и эсеров, которые первыми предложили экономическую программу, воспроизведенную отдельными идеями нэпа.

Организация же этого перелома в политике большевиков, по крайней мере — попытка дать «задний ход" принадлежала В.И. Ленину с его поистине «выходящей из ряда вон» волею и способностью, но свидетельству оппонентов, брать «на себя ответственность... за смелые тактические движения» [24].

24 февраля 1921 г. комиссия Политбюро ЦК РКП(б) предста­вила Пленуму ЦК «Проект постановления о замене разверстки натуральным налогом», в основу которого был положен ленин­ский «Предварительный, черновой набросок тезисов насчет кре­стьян», написанный 8 февраля. Данный проект после обсужде­ния и доработки был предложен X съезду РКП (б) (8—16 марта 1921 г.) и принят, по существу, при полном единодушии.

Согласно принятому решению продразверстка заменялась продналогом, величина которого была почти в два раза мень­ше и определялась для крестьянина заранее, до начала посев­ной. Беднейшие крестьяне от налога освобождались, в то вре­мя как остальные, сдав налог, имели право распоряжаться излишками своей продукции в рамках местного хозяйствен­ного оборота [25].

Интересна в этой связи ленинская мотивация уровня ре­формационного поворота, совершаемого весной 1921 г., и структуры механизма овладения им. Их разработка и обеспе­чила поддержку предложенных мер. Большевикам удалось, — отмечал в сентябре Ю.О. Мартов, — сделать то, чего не смог­ли сделать Робеспьер и Сен-Жюст в ходе Великой французс­кой революции, осуществить «поворот к экономическому реа­лизму» [26].

Пришло, хотя бы частичное, осознание того, что кризис результат не просто определенных второстепенных противоречий системы, а между советской властью и ее социальной базой в целом. «Советская власть... колеблется» [27], - вот смысл понятой) на момент 8 марта 1921 г. с одновременным уяснением причин происходившего: разорительные последствия мировой и гражданской войн, демобилизация армий.

Заметна динамика в понимании поворота самой политики. На X съезде речь шла главным образом о пересмотре полити­ки в связи с необходимостью разработки антикризисных ме­роприятий, исходя из того, что, чем глубже, многослойнее кризис, тем более неординарными, радикальными в сравне­нии с предыдущей политикой должны быть меры выхода из него — полумеры не помогут. Поэтому съезд принял любо­пытную резолюцию «Советская республика в капиталистичес­ком окружении», в которой речь шла о необходимости увязы­вания существования Советской России с мировыми связями. В частности предлагалось установить нормальные торговые отношения с капиталистическими странами, предоставить им концессии на разработку естественных богатств страны с це­лью подъема производительных сил и улучшения положения рабочих.

Для подавляющего большинства делегатов X съезд РКП(б), в том числе и членов ЦК, диалектичность новых подходов была во многом непривычной. Так, содержание выступлений Л.Д. Троцкого на съезде в качестве содокладчика при обсуж­дении доклада П.Е. Зиновьева о профессиональных союзах свидетельствует о том, что он вел речь главным образом о программе выхода из кризиса как о системе «исключительных мер» и только! При этом он поддержал с целью восстановле­ния крестьянского хозяйства замену разверстки продоволь­ственным налогом, но для подъема промышленности и воз­рождения транспорта настаивал на использовании более «же­стких мер», с помощью которых Главполитпуть уже одержал «крупнейшую победу», проведя во втором полугодии 1920 г. шесть тысяч штук ремонта паровозов. Троцкий требовал, что­бы профсоюзы, объединяя на тот момент восемь миллионов человек и имея достаточно слаженный, хорошо работающий аппарат, были объединены с государственными органами и в частности — с хозяйственными, для решения ближайших эко­номических задач [28].

Представители так называемой «рабочей оппозиции» в лице их лидера А.Г. Шляпникова — второго содокладчика по воп­росу о профсоюзах, критикуя положение Троцкого о сращи­вании профсоюзов с хозяйственными органами как бюрокра­тический метод управления народным хозяйством, в то же время возражали против «китайской постепенности» в постановке хозяйственных вопросов В.И. Лениным. В выступлени­ях А.Г. Шляпникова, A.M. Коллонтай [29] речь шла, как и раньше, о «развернутых», т.е. социалистических (коммунис­тических) формах организации хозяйства как о ближайшем будущем. Положительным моментом в их программе была лишь попытка рассматривать широкую демократизацию общества как основу и метод социального прогресса и строительства нового общества.

Для В.И. Ленина же главным в той ситуации было найти выход из кризиса, и продналог рассматривался как одна из самых скромных мер в этом отношении; но одновременно зву­чала и прежняя нота: ни от чего основного в этапах движения к стратегическим целям нельзя отказываться, тем более — подрывать корни «политической власти пролетариата»; «план построения России на основах современной крупной промыш­ленности. .. имеем, — это план электрификации...», а без «уси­ления нашей промышленности... мы не можем двинуться даль­ше по пути к коммунистическому строю» [30].

Но очевидно стало и другое: ликвидация продразверстки означала отказ, хотя бы частичный, на время, от одного из важнейших начал концепции непосредственного перехода к социализму, которой до этого следовали большевики, — госу­дарственной монополии по отношению к сельскохозяйствен­ному производству и распределению продуктов. Пришлось признать, «что мелкий земледелец» должен иметь стимул, со­ответствующий его экономической базе, т. е. мелкому инди­видуальному хозяйству, а также, что «мы слишком далеко зашли по пути национализации торговли и промышленности, по пути закрытия местного оборота» [31].

Был извлечен еще один урок из опыта проведения преды­дущей политики, состоявший в признании того факта, что революционный энтузиазм масс может быть только вспомога­тельным элементом в процессе возрождения страны, что урав­нительность как один из главных идеологических постулатов революции не может выполнять положительную социальную функцию в условиях «основного строительства» и снятия на­пряженности в стране.

На этом этапе разработки новой экономической политики Ленин, оставаясь в рамках прежней концептуальной заданно­сти и классовых схем, предложил все-таки несколько иной методологический подход в формировании ее социального со­держания. Суть этого подхода состояла в признании ряда по­ложений, которые еще вчера показались бы более уместными в устах лидеров российских социал-демократов, а не больше­виков: «классы удовлетворяются не бумажками, а материальными вещами; «интересы... двух классов различны, мелкий земледелец не хочет того, что хочет рабочий» [33]. Были най­дены определенные переходные меры.

Таким образом, первоначальные представления о новой экономической политике были связаны с рассмотрением нэпа как способа снятия социальной напряженности в обществе, устранения угрозы свержения советской власти ее собствен­ной социальной основой с помощью экономических мер и «обходных» маневров. До сих пор основным постулатом ре­волюционеров было «ломать» капитализм. Теперь была по­ставлена совершенно иная задача — «оживить» торговлю, мелкое предпринимательство, капитализм, — получая возмож­ность подвергать их государственному регулированию лишь в меру их оживления. Объективно новая экономическая поли­тика отражала реально существующую и в послереволюцион­ный период тенденцию общедемократического развития Рос­сии; субъективно она была рассчитана первоначально на вы­ход из кризиса, ибо административно-командные методы уже не срабатывали.

После принятия нэпа важнейшим вопросом для многих в Коммунистической партии стал вопрос: каков же характер смены курса: тактический или стратегический? Безраздельно господствовавшая в умах коммунистов в годы гражданской войны бестоварная схема социализма объясняет, почему В.И. Лени­ну, раньше других в своей партии понявшему необходимость изменения путей движения к доктринальной цели, пришлось приложить массу усилий, чтобы в начале 1921 г. подвигнуть свое окружение и широкие массы коммунистов на отказ от политики «военного коммунизма».

В начале 1921 г. были приняты очень скромные, по мер­кам более позднего нэпа, меры — натуральный налог, мест­ный оборот, товарообмен.

Первые наметки были сделаны весьма осторожно, на осно­ве достижений предыдущего года. Декретом Совнаркома от 28 марта 1921 г. был установлен хлебный налог в размере 240 млн пудов (при среднем урожае) вместо 423 млн пудов по разверстке 1920 г. За счет торговли и обмена предполага­лось дополнительно получить еще 160 млн пудов, доведя тем самым планируемый минимум, необходимый для потребле­ния, до 400 млн пудов. Но все расчеты были развеяны в прах катастрофической засухой, наиболее сильно поразившей про­изводящие губернии Поволжья. По данным Всероссийского общественного комитета помощи голодающим, созданного спе­циальным декретом в июле 1921 г., число нуждающихся со­ставляло 10 млн человек. Пять месяцев спустя, на IX Всероссписком съезде Советов (декабрь 1921 г.) называлась цифра в 22 млн человек. В июле были приняты решения об эвакуации в Сибирь 100 тыс. жителей наиболее пораженных засухой рай­онов, а также об освобождении от натурального налога кресть­ян голодающих губерний. Было заключено правительственное соглашение с гуверовской Американской администрацией по­мощи (АРА) для получения хлеба из-за границы. Согласно дан­ным, приведенным председателем ВЦИК М.И, Калининым на III сессии ВЦИК в декабре 1921 г., через АРА на тот момент было получено где-то около 1600 тыс. пудов зерна [34].

Неурожай и голод сконцентрировали главное внимание на будущем урожае и положении крестьянства, что неоднознач­но было воспринято в партии. Некоторые («рабочая оппози­ция») заявили о «реформистском», даже «буржуазном» уклоне руководства. Ситуация усугубилась международной обстанов­кой. Капиталистический мир сумел в значительной степени справиться с кризисом, вызванным мировой войной, и дос­тичь определенной стабилизации. Следовательно, надежды на победу мировой революции стали призрачными: в Европе сло­жилось некое подобие социального мира [35].

Эти обстоятельства усилили полемику в партии. Большин­ство согласилось с необходимостью замены разверстки нало­гом, признав, что это необходимая антикризисная мера в кре­стьянской стране. Н.И. Бухарин образно назвал данный шаг «крестьянским Брестом» [36]. Другие напрямую связывали нэповский поворот с задержкой мировой революции. Напри­мер, Л. Б. Каменев, выступая на X съезде РКП (б), заявил: «Вопрос стоит так: как при данных отношениях удержать Советскую власть и удержать до того момента, когда пролета­риат в той или иной стране придет нам на помощь» [37].

Большинство коммунистов было уверено, что нэп — это передышка между двумя революционными волнами. Они рас­сматривали нэп как уникальное российское явление и были уверены, что в развитых странах подобная политика исполь­зоваться не будет; товарно-денежные отношения оценивались как капиталистические, их ликвидация опять-таки связыва­лась с победой во всемирном масштабе.

Эту позицию отстаивали известные партийные руководи­тели— В.П. Милютин, Е.А. Преображенский, Л.Д.Троцкий и другие. На XI съезде РКП (б) (март 1922 г.) Е.А. Преобра­женский — один из крупнейших партийных теоретиков-эко­номистов, пытаясь примирить традиционные представления о бестоварном социализме с нэповской реальностью, предложил рассматривать советский экономический строй как строй го­сударственного капитализма, т.к. власть и промышленность находились в руках у пролетариата, а экономические отноше­ния регулировались рынком [38].

Вплоть до XIV съезда ВКП(б) такая оценка нэпа и совет­ского экономического строя была распространена в Коммуни­стической партии, ее высказывали неоднократно и практичес­ки почти не оспаривали.

Таким, образом, поворот состоялся. Детали же проведения новой политики должна была уточнить практика, логика про­текавших процессов. 9, 16,29 августа, 5 и 6 сентября 1921 г. Совнарком рассматривал вопрос о товарообменных операци­ях. Кооперация получила определенные права. В случае сла­бости местных органов кооперации Наркомпрод мог привлечь к товарообмену и частных лиц. А 29 октября 1921 г., в докла­де на VII Московской губпартконференции был сделан вывод о том, что отступить пришлось дальше к государственному регулированию купли-продажи и денежного обращения, к «коммерческим отношениям» в целом.

Новым в разрабатываемой осенью 1921 г. программе было то, что относительно короткая в теоретических представлени-ях фаза переходного периода превращалась в длительный многоступенчатый процесс; и центральное место в этом про­цессе отводилось подтягиванию и преобразованию докапита­листических форм хозяйствования, к которым, в первую оче­редь, относили крестьянские хозяйства, с помощью мер и спо­собов, доступных и понятных крестьянину, например, рыноч­ной торговли, кооперации и т. н.

С провозглашением нэпа был отменен декрет о национали­зации мелкой и кустарной промышленности. Новым декретом от 7 июля 1921 г. предусматривалось право любого граждани­на открыть кустарное или промышленное производство. Про­веденная в марте 1923 г. выборочная перепись ЦСУ зарегис­трировала в европейской России 165781 промышленно-кус­тарное предприятие, из которых 88% принадлежало частни­кам, 3% — кооператорам и 7% — государству; остальные относились к иностранным концессиям.

Одновременно были сняты запреты на торговлю. Большин­ство крупных оптовых сделок частники заключали на бир­жах, которых уже к 1923 г. в стране насчитывалось 54, из них самая крупная — московская.

В декабре 1921 г. был принят декрет о денационализации мелких и части средних предприятий промышленности. Они были возвращены прежним владельцам или их наследникам. Была разрешена и аренда средств производства, причем сдано в аренду более трети всей массы промышленных заведений (преимущественно мелких и средних). Из них более полови­ны получили частные лица (обычно прежние владельцы). Часть предприятий, в основном пищевой промышленности, взяли в аренду кооперативы [39].

Определенный толчок был дан к привлечению иностранно-то капитала. Возникли концессии, т.е. аренда советских пред­приятий зарубежными предпринимателями. Первая концес­сия была учреждена в 1921 г., а в 1922 г. их было 15 (40], Но в отличие от отечественного частного капитала концессии были крупными предприятиями и действовали в основном в капиталоемких отраслях тяжелой промышленности РСФСР и Грузии: в горной, горнозаводской, деревообрабатывающей и др. Хотя концессии и смешанные предприятия тогда не полу-чили существенного развития, но оставили поучительный опыт, применимый сегодня при создании и функционировании пред­приятий, совместных с зарубежными партнерами.

С переходом к нэпу стала возрождаться кооперация как разветвленная система самодеятельных хозяйственных орга­низаций, оживилось крестьянское производство; крестьяне-единоличники производили 98,5% сельскохозяйственной про­дукции. Новая экономическая политика в этом варианте от­крывала дорогу экономике смешанного типа.

Необходимо было считаться с тем, что развитие такой эко­номики предполагало свою внутреннюю логику, имело свой собственный механизм саморазвития, далеко не во всем под­властный политической направленности имевшейся надстрой­ки и тем более доктринальной заданности большевистской программы. Пытались ли лидеры коммунистов разобраться в этих противоречиях? И как глубоко при этом зашел процесс пересмотра прежних представлений о путях достижения стра­тегических целей?

Представляется, что В.И. Ленин на последнем этапе своей жизни предпринял такую попытку, в основе своей не воспри­нятую и не понятую большинством даже из его ближайшего окружения. Как вспоминал Н. Валентинов, бывший в 20-е годы фактическим редактором «Торгово-промышленной газе­ты» (органа ВСНХ), позднее эмигрировавший из Советской России, о своем разговоре в марте 1928 года в Париже с членом ЦК ВКП(б) Г.Л. Пятаковым, именно в эти годы в партийной среде упорно насаждалась точка зрения, согласно которой последние ленинские статьи считались «очень неудач­ными». Об этом ему и заявил Пятаков, сославшись на мнение «многих других, в том числе и членов Политбюро», и подчер­кнув, что идеи, изложенные в них и особенно с обоснованием нэпа, лишь с «грехом пополам» можно назвать ленинским мировоззрением; скорее мировоззрение следовало бы признать «затхлым» и «реформистским» [41].

Аналогичное свидетельство привел в своем письме нарком финансов Г.Я. Сокольников советскому полпреду в Берлине Н.Н. Крестинскому, характеризуя впечатления от рассмотре­ния нэповских проблем на XI съезде РКП (б) (март-апрель 1922): «Кажется, самыми оппозиционными речами... были речи Ленина. Но и они как-то скользили но аудитории, не проникая в сознание слушающих, не трогая их, не интересуя совершенно...» [42].

В чем была суть тех подходов, с которыми пытался подой­ти В.И. Ленин в своих последних статьях и выступлениях к обоснованию социальной формулы прогресса для России и что вызвало негативную реакцию тогдашних «борцов за принци­пы» с одновременным признанием его оппонентами (в частно­сти П.Н. Милюковым в 1924 г.), что «отступление могло бы пойти дальше, чем идет теперь», если бы Ленин был жив [43].

Ленин попытался на последнем этапе своей жизни разоб­раться в этих проблемах, поставив вопрос о месте и роли госкапитализма как достаточно целостной системы хозяйствен­ной жизни, в социально-экономическом плане более соответ­ствовавший формационному уровню России, чем социализм. И не случайно на XI съезде РКП (б) (март 1922 г.) он упрек­нул коммунистов в мудрствовании насчет понимания его сути, подчеркнув, что нельзя решать созидательные задачи, загля­дывая «в старые книги», тем более, что «...нет ни одной кни­ги, в которой было бы написано про государственный капита­лизм, который бывает при коммунизме. Даже Маркс не дога­дался написать ни одного слова по этому поводу и умер, не оставив ни одной точной цитаты и неопровержимых доказа­тельств» [44].

И, безусловно, необычной для многих коммунистов была постановка вопроса о переносе центра тяжести на «мирную» организационную, «культурную работу», как главное условие «постепеновского» движения. И при этом громадная роль от­водилась кооперации в связи с изменением представлений о сущности и роли товарно-денежных отношений в переходный период. Она стала рассматриваться в духе некоторых тради­ций либеральной экономической мысли России (с работой известного экономиста М.И. Туган-Барановского «Социальные основы кооперации» Ленин знакомился специально) как главнейшая форма сохранения и развития социально-прогрес­сивной тенденции достижения обществом другого цивилизаци­онного уровня. Отсюда: «... у нас, действительно, задачей оста­лось только кооперирование населения...». Эти выводы рожда­лись на пересечении теоретических представлений о социа­лизме, имевшихся у большинства коммунистов в тот период и, действительно, глубокого анализа ситуации, сложившейся но «по Марксу». Ленин дополнил идею социализма как госу­дарственной монополии идеей строя цивилизованных, куль­турных кооператоров, но в этой модели жестко оговорил при­оритеты общественной собственности и государства.

Именно их наличие обусловило то обстоятельство, что в проходивших позже партийных баталиях на него ссылались, как правило, обе спорившие и противостоявшие друг другу стороны, демонстрируя монополию на право прочтения. Как заметил в полемическом задоре Г.Е. Зиновьев, выступая на XIV съезде ВКП (б) (декабрь 1925 г.) и касаясь содержания ленинского «завещания»: «У Ильича, как у дядюшки Якова — есть в корзине про всякого!». Сегодня очевидно, что Ленин как теоретик встал на путь пересмотра формационных харак­теристик будущего общества и главное — форм (способов) движения к нему, кое-что ревизовал в собственной позиции предыдущего периода, но как политик продолжал быть адеп­том тех идеологических постулатов, которые довлели над всей партией и воспринимались ее же членами как несомненное достоинство.

Сразу же выявилось противоречие между пониманием сущ­ности экономической действительности как системы взаимо­действия различных укладов и форм собственности и призна­нием их социальной и политической неравноправности: был поставлен вопрос о пресловутой «мере» допуска капитализма, за что преемники хватались всякий раз, когда возникала «уг­роза» для «чистого» социализма.

Не был исключен полностью тезис о мировой революции и в этой связи — о перспективе «окончательной» и «полной» побе­ды социализма. И хотя более трезвая оценка сложившейся международной обстановки была произведена в 1921—1922 гг., но ссылки на революцию, идущую с Востока за счет втягива­ния его населения «с необычной быстротой... в борьбу за свое освобождение», создавали определенный идеологический сте­реотип, в середине 20-х гг. трансформировавшийся в теорию общего кризиса капитализма, в разработке которой приняли активное участие Л.Д. Троцкий, А.И. Рыков, E.С. Варга.

И, наконец, не было преодолено главное противоречие концептуального порядка, а именно: между пониманием дви­жения на рельсах нэпа как своего рода экономической либе­рализации и требованием усиления роли политической над­стройки в силу ее якобы особой, классовой («пролетарской») сущности в условиях многоукладности экономики, опасности перерождения и известной усталости революционного аван­гарда. Отсюда — утопичность мер в связи с признанной необходимостью «ряда перемен» в политическом строе, негатив­ные моменты функционирования которого Ленина явно пуга­ли: рост бюрократизации советского и партийного аппаратов; угроза раскола в партии из-за амбициозности, «конфликтнос­ти», самоуверенности её вождей; «вырывается машина из рук», аппарат «из рук вон плох» [45], — сетовал на XI съезде РКП(б) большевистский лидер. Но преодоление этих негативных яв­лений связывалось им не с реформированием, однопартийного режима или хотя бы легализацией политической оппозиции, а, как правило, с подбором — особенно в верхних эшелонах партийной и государственной власти — «особо и безусловно надежных», «особо проверенных», «сверхкомпетентных» кон­тролеров.

А ведь тревожные тенденции в развитии партийно-госу­дарственных структур, курс на политическую монополию, зак­репленный резолюцией X съезда РКП (б) о единстве партии, не прошли незамеченными в ее среде и вызвали появление разрозненных, немногочисленных по составу, зачастую даже конспиративных групп, которые в форме листовок, устной агитации выступали с критикой военно-коммунистического наследия в политическом курсе.

В первой половине 1921 г. ВЧК и особые отделы армий зафиксировали письмо, распространявшееся от имени «Орга­низации низов РКП(б)». В нем как раз говорилось об огосу­дарствлении партии, как «первом зле, которое нужно в корне пресечь», а также о «страшном бюрократизме, доходящем до старорежимного жандармского покроя», о желании «всех на­ших верхов быть высшими верхами», вследствие чего «пошли личные счеты, подлизывание, сплетни, злоупотребление и за­искивание...». Обращалось внимание на то, что каждого ря­дового члена партии, поднимавшего вопрос «о верхах», тут же «считают врагом Советской власти...» [46].

Особенно заметным стало выступление Г. Мясникова, чле­на партии с 1906 г., занимавшего ответственные посты в партийном и советском аппарате Пермской губернии. В мае 1921 г. он направил в ЦК РКП (б) докладную записку, в ко­торой с целью борьбы с бюрократизмом и повышения автори­тета компартии среди рабочих и крестьян предложил «отме­нить смертную казнь, провозгласить свободу слова, которую в мире не видел еще никто — от монархистов до анархистов включительно» [47]. 23 июля Оргбюро поручило специально созданной комиссии разобраться с делом Мясникова. 1 авгус­та член комиссии Бухарин передал документы Ленину и тот составил подробный ответ, в котором прозвучала крылатая фраза: «Мы самоубийством кончать не желаем и потому этого не сделаем». Ленин признал необходимость «гражданского мира», но категорически отверг тезис Мясникова о свободе печати, назвав его «сентиментально-обывательским» и подчер­кнув, что свобода печати есть свобода политической организа­ции и дать такое оружие буржуазии, «значит облегчать дело врагу, помогать классовому врагу» [48]. После ответного пись­ма Мясникова и публикации его статьи «Больные вопросы» Оргбюро решением от 22 августа признало его тезисы не со­вместимыми с интересами партии и обязало не выступать с ними на партсобраниях; в марте 1922 г. он был исключен из партии. Одним из требований, которое выдвигал Мясников, было требование разрешения крестьянской самоорганизации. Еще в марте 1921 г. ЦК РКП (б) выступил против легализа­ции крестьянских союзов. В связи же с предложением Мясни­кова Зиновьев заявил ему: «Вы или эсер или больной чело­век». Этим было сказано многое. В декабре 1921 г. ЦК РКП (б) принял решение о запрещении легализации части эсеров и об «искоренении» политического влияния меньшевиков.

Позиция Ленина по этому вопросу была исключительно жесткой, уверенность в том, что Чернов и Мартов «частью по глупости, частью по фракционной злобе на нас, а главным образом по объективной логике их мелкобуржуазно-демокра­тической позиции» служат в лице Милюкова «буржуазии» [49], была непоколебимой. «Мы не разрешим продавать политичес­кой литературы, которая называется меньшевистской и эсе­ровской и которая вея содержится на деньги капиталистов всего мира», — это из доклада на XI съезде РКП (б) (март 1922 г.). В письме Сталину от 17 мая 1922 г. В.И. Ленин дал еще более конкретные указания: «К вопросу о высылке из России меньшевиков, народных социалистов, кадетов и т. п... По-моему, всех выслать... Делать это надо сразу. К концу процесса эсеров, не позже. Арестовать несколько сот и без объявления мотивов — выезжайте господа! Всех авторов «Дома литераторов», питерской «Мысли»; Харьков обшарить... Чис­тить надо быстро, не позже конца процесса эсеров».

И не менее резко по отношению к беспартийной интелли­генции, преподавателям высших учебных заведений, пытав­шимся в печати (например, журнал «Экономист») выступать с критическими замечаниями в связи с проводимой полити­кой: «Журнал является... органом современных крепостни­ков, прикрывающихся, конечно, мантией научности, демок­ратизма и т. п.». И здесь же последовало предложение, реали­зованное спустя несколько месяцев» — препроводить подоб­ных преподавателей и членов учёных обществ... в страны буржуазной демократии» [50].

В августе 1922 г. (по докладу Зиновьева) было принято решение XII конференции РКП (б) «Об антисоветских парти­ях и течениях», почти слово в слово повторившее данную оцен­ку. «Инакомыслие» указанного плана согласно большевист­скому пониманию сущности системы диктатуры пролетариата и руководящей роли их партии и в условиях нэпа не воспри­нималось как конструктивный элемент строительства.

В этом же году была совершена жестокая расправа над православным духовенством, поводом для которой послужил отказ верующих г. Шуи отдать властям церковные ценности. Последние изымались согласно решению (март 1922 г.) боль­шевистского руководства об их повсеместном изъятии. Кста­ти, в своей беседе с корреспондентом газеты «Известия ВЦИК» в марте 1922 г. после данного решения патриарх Тихон обра­тил внимание на то, что «в церквах нет такого количества драгоценных камней и золота, чтобы при ликвидации их можно было получить какие-то чудовищные суммы денег...», и выра­зил сомнение в том, что на практике намеченная мера даст «ожидаемый результат...» [51]. Это подтвердил и фактичес­кий руководитель всей акции Троцкий, в письме к П.А. Кра­сикову заметивший, что в основном в церквях осталось лишь «громоздкое серебро», главные же церковные ценности «уп­лыли за годы революции». Реакция В.И. Ленина была иной. В «строго секретном» письме Молотову от 19 марта 1922 г. он предложил «проучить эту публику», расстреляв «по этому пово­ду» как можно «большее число представителей реакционного духовенства», чтобы «на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать». Ленин посчитал, что настал исключительно благоприятный и даже «единственно воз­можный» момент для проведения акции, связанный в первую очередь с «отчаянным голодом», а также с кануном Генуэзской конференции, после которой эти меры могли стать «политичес­ки нерациональными, может быть, даже чересчур опасными» [52]. В последующие месяцы примерно 20 тысяч священников и верующих были арестованы. За патриархом Тихоном, со­гласно этому же ленинскому письму, была установлена жесто­чайшая «слежка», о результатах которой Дзержинский и Унш­лихт еженедельно докладывали на заседаниях Политбюро [53].

Но особенно жесткую позицию Ленин занял в отношении меньшевиков, эсеров и представителей других социалистичес­ких партий, за «все виды деятельности» которых предлагалось «расширить применение расстрела (с заменой высылкой за границу)», для чего настойчиво рекомендовалось «найти фор­мулировку, ставящую эти деяния в связь с международной буржуазией и ее борьбой с нами...» [54].

Согласно данным Биохроники, 21 января 1922 г. Ленин получил письмо от Троцкого с сообщением о выступлении на молодежной конференции одного из меньшевиков, который, ссылаясь на высказывания Ленина о государственном капита­лизме, утверждал, что новая экономическая политика являет­ся возвратом к капитализму; в ответ Ленин продиктовал письмо Троцкому о необходимости пресечения контрреволюционной деятельности меньшевиков, дал указание поговорить по этому вопросу с заместителем председателя ВЧК И.С. Уншлихтом, выразил желание написать статью на данную тему, предло­жил разоблачить в печати «злостный характер выступления данного меньшевика» [55].

И все же некоторые меньшевистские лидеры надеялись на «благоразумие» большевиков и, прежде всего, В.И. Ленина. Еще 11 мая 1921 года, будучи подвергнутым предварительному зак­лючению, известный меньшевистский публицист Н.А. Рожков обратился к Ленину с письмом. В нем автор пытался доказать, что «без юридических гарантий, без правового порядка» част­ная инициатива невозможна», а правовой порядок в свою оче­редь несовместим с диктатурой [56]. В воззвании ЦК РСДРП, написанном в это же время и адресованном всем трудящимся, подчеркивалось: «Признавая свое полное бессилие в идейной борьбе с «ничтожной», но ее словам, «группой меньшевиков», правящая партия решила покончить с «легальностью» социа­листических партий и вернуться к системе террора» [57].

В течение 1921—1922 гг. всеми правдами и неправдами большевики с помощью ОГПУ добивались дискредитации сво­их политических оппонентов и «самороспуска» их партий. Летом 1922 г. в Москве состоялся сфальсифицированный про­цесс над 34 видными членами партии эсеров, обвиненными в контрреволюционной террористической деятельности. Слухи о подготовке процесса начали распространяться в среде соци­алистической эмиграции еще зимой 1921—1922 гг. Затем в Берлине на средства автора была опубликована брошюра не­коего Г.Семенова (Васильева) «Военная и боевая работа партии социалистов-революционеров за 1917—1918 гг.» с одновремен­ным переизданием ее в Москве. Лидер меньшевиков Ю.О. Мар­тов выступил в одном из апрельских номеров «Социалистичес­кого Вестника», издававшегося в Берлине, со специальной статьей, назвав эту публикацию не чем иным, как провокаци­ей и обратив внимание на то, что сразу после ее появления было состряпано «дело» против социалистов-революционеров. «То, что обычно творилось под спудом, — писал он в заключе­ние, — впервые открыто выявилось во всем своем безобра­зии» [58]. В защиту социалистов-революционеров выступила даже немецкая коммунистка Клара Цеткин. «Заграничная делегация партии социалистов-революционеров» — их пред­ставительный орган за рубежом опубликовал в Берлине спе­циальную подборку материалов о подсудимых, прокомменти­рованную К. Каутским и другими социалистами [59]. Это был своего рода ответ на историческую часть государственного обвинения, представленного на московском процессе государ­ственным обвинителем Н.В. Крыленко [60]. Согласно данным берлинского издания, на 12 эсеров [А. Гоц, Дм. Донской, Е. Рат­нер, Н. Иванов, Е. Иванова, Н. Артемьев, Е. Тимофеев и др.] приходилось в общей сложности 240 лет революционной рабо­ты, 70 лет тюремного заключения, 5 человек в свое время побывали на царской каторге, двое (Гоц и Иванов) стояли под виселицей. В январе 1924 года смертный приговор был заменен пятилетним тюремным заключением с последующей ссылкой. На созванном в марте 1923 г. «съезде» ПСР 50 эсе­ров заявили о роспуске этой партии и призвали ее членов вступать в РКП(б). В 1923—24 гг. аналогичная судьба по­стигла и ряд меньшевистских организаций, хотя добиться официального заявления о роспуске всей партии правящему режиму так и не удалось.

Таким образом, к середине 20-х годов в СССР были насиль­ственно ликвидированы остатки многопартийности и оконча­тельно утвердилась политическая и государственная монополия РКП (б), в том числе — и в идейно-духовной сфере жизни общества. Этот процесс сопровождался целым рядом кампа­ний, связанных с разоблачением «идейной, идеологической (в науке и искусстве) контрреволюции» [61]. Как посетовал один из большевистских авторов, историк В.И. Невский, различить се было «в миллион раз труднее» чем обычную, особенно в связи с экономическими трудностями. При этом он подверг критике «за идеализм» академика Вернадского, физика Эйнш­тейна и т. д., подчеркнув, что наступление на пролетариат пошло «по всему фронту» [62]. В 1922 г. по решению Полит­бюро ЦК РКП (б) был усилен контроль за интеллигенцией. Руководителям ГПУ было поручено проверить благонадеж­ность всех печатных изданий, творческих союзов, а также создать специальную комиссию по высылке из страны.

19 мая 1922 г. В.И. Ленин в письме Ф.Э. Дзержинскому в связи с подготовкой вопроса о высылке за границу представи­телей интеллигенции предложил ряд конкретных мер: обязать членов Политбюро уделять 2—3 часа в неделю на просмотр изданий и книг, проверяя исполнение, требуя письменных от­зывов и добиваясь присылки в Москву без проволочки всех некоммунистических изданий; предлагалось собирать систематические сведения о политическом стаже, работе и литератур­ной деятельности профессоров и писателей [63]. Данная рабо­та завершилась арестом и высылкой за границу в 1922 году 160 выдающихся представителей отечественной культуры и науки. Среди них было немало таких, которые подобно высланному литератору А.С. Изгоеву, лично знакомому с A.M. Горьким, были готовы на «все, что угодно — ...концентрационный ла­герь, снега Сибири и Архангельска, глухие кочевья Оренбур­гской губернии или Киркрая», но только не на «прекрасные мостовые Берлина...» [64], не на расставание с Родиной.

Таким образом, введя нэп и сделав определенные таги по пути экономического плюрализма, большевики оказались не в состоянии перенести новации нэпа на политическую область. Не решившись на легализацию политической оппозиции, РКП (б) взвалила на себя непосильный для одной партии груз политической ответственности за все, что происходило в разо­ренной, многоукладной стране. Этим она обрекла себя на пре­вращение в государственную структуру репрессивно-диктатор­ского характера.

2. СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ И ЛИБЕРАЛЬНО-ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ АЛЬТЕРНАТИВЫ БОЛЬШЕВИСТСКОМУ НЭПУ

Об опасности гипертрофирования роли государственного принуждения и вообще о необходимости демократизации со­ветской государственности неоднократно ставили вопрос рос­сийские социал-демократы (меньшевики) и социалисты-рево­люционеры, к этому времени находившиеся в основном за границей.

Решения X съезда РКП (б) вызвали у социал-демократов двойственное чувство. С восторгом был воспринят тот факт, что «Ленин отступает» [65], хотя почти сразу же пришло осоз­нание недостаточности данного отступления. Обращалось вни­мание на тот факт, что кроме необходимости учета экономи­ческих требований крестьянства важна его «политическая ре­абилитация». Соглашение с крестьянством, подчеркивалось в редакционной статье «Социалистического Вестника», только тогда будет реализовано и даст результат «примирения дерев­ни с революцией», когда оно станет соглашением о «прекра­щении так называемой диктатуры пролетариата, т.е. диктату­ры комиссаров над почти бесправным пролетариатом и совер­шенно бесправным крестьянством...» [66].

И заграничная меньшевистская секция и ЦК РСДРП были единодушны в том, что, сказав «А», большевикам необходимо произнести и «Б», иначе производительные силы страны не смогут подняться из пепелища. В резолюции «О продналоге», принятой ЦК РСДРП в апреле 1921 г., содержался пункт о том, что X съезд РКП (б) абстрагировался от необходимости уточнения характера взимания продналога, который должен «падать лишь на излишки собственного потребления». Отсут­ствие такого разъяснения могло привести к бюрократическо­му произволу и фактическому взиманию все той же разверст­ки. Но основное внимание в резолюции обращалось на поли­тические требования. Социал-демократы все еще надеялись, что большевиков удастся убедить в необходимости реформи­рования однопартийной системы.

В воззвании «Что же дальше?», принятом спустя несколько дней на заседании ЦК 19 апреля 1921 года («апрельские тези­сы»), были повторены политические лозунги меньшевистской платформы «Что делать?» (1919 г.): свободные выборы в Со­веты всех уровней; гарантии неприкосновенности личности и отмена административных расправ; фактическая свобода сло­ва и печати; гарантия свободы союзов [67]. В экономической области основные позиции меньшевиков остались на уровне их программы 1919 года: необходимость длительного переход­ного периода, формирование смешанной экономики на основе реалий российской действительности в условиях нэпа (много­укладности), отказ от тупика государственно-административ­ного псевдосоциализма, формирование ниш для различных форм собственности в переходном состоянии общества при условии регламентации его социальной структуры в целом.

Несмотря на изгнание своих лидеров из страны, меньше­вики пытались в очередной раз «достучаться» до своих «друго-врагов» — большевиков. Красной нитью через все материалы меньшевистской печати проходит мысль о противоречивости ситуации в советской России после введения нэпа, вызванной несовместимостью диктатуры и однопартийности с новыми процессами в экономике. В одной из наиболее интересных статей «Ленин против коммунизма», посвященных анализу характерных черт российской действительности начала нэпа и связанных с анализом ленинской работы «О продовольствен­ном налоге» (апрель 1921 г.), Ю.О. Мартов обратил внима­ние на концептуальное противоречие теоретических попыток В.И. Ленина осмыслить первые шаги: «в момент, когда он, пытаясь радикально ломать экономическую политику, факти­чески порывает с коммунизмом, он прежде всего заявляет, что диктатура большевиков именно при такой ломке должна остаться неприкосновенной». По мнению Ю.О. Мартова, это было тем более опасно в стране, где «красуется громадная пирамида военной и гражданской бюрократии» [68], которая лишь видоизменилась при большевистском режиме и уничто­жить которую новым структурам не удалось.

В январе 1922 года Ю.О. Мартов вновь подчеркнул, что «период революционной диктатуры, оправданной фактом, граж­данской войны, закончился» и что необходимо перейти к «пра­вовому режиму демократии», так как хозяйственное развитие страны требует «правового строя, ликвидации диктатуры и установления хотя бы некоторой законности» [69].

Меньшевики надеялись, что «экономический реализм» нэпа приведет к политической демократизации и даже коалиции большевиков с другими социалистическими партиями, но уже с середины 1922 г. они были вынуждены констатировать уси­ление террора по отношению к оппозиционным партиям. Ори­гинальное объяснение этому опять-таки дал Ю.О. Мартов: большевики усилили репрессии в связи со стремлением «при­строить» обе части своего аппарата «хозяйственников» и «чрез­вычайщиков»; преследование инакомыслящих означало уси­ление той части советских управленцев, которая была связа­на с репрессивным механизмом власти [70].

Более Солидным и доказательным в меньшевистском ана­лизе происходившего в первой половине 20-х годов в России выглядел вывод, окончательно оформившийся в их прессе к середине 1922 года и ставший доминирующим на протяжении последующих лет о том, что РКП (б) перестала отражать ин­тересы какой-то части рабочего класса, став партией высшего слоя бюрократов-управленцев. Причины и смысл ее перерож­дения социал-демократы увидели в том, что, став властью, она перестала быть партией, слившись с государственным ап­паратом, превратившись «в его неотрывную часть» [71]. «Партии как самостоятельной силы уже нет, а есть только партия как вход в царство бюрократическое», «одна партия — никакая партия», резюмировал происходившее социал-демок­рат Ст. Иванович спустя несколько лет.

Этим же социал-демократом было высказано страшное про­рочество: «Не силы, коммунизмом побежденные, а силы, ком­мунизмом выпестованные, положат конец его господству. Не «белогвардейцы», помещики, монархисты... и прочие жупела коммунистической пропаганды и агитации, а вот те, которые называются «коммунистами», комсомольцами, красными ко­мандирами, красными спецами, сочувствующими, беспартий­ным активом — вот они положат конец коммунистической партии и своему собственному долговременному переодева­нию в Дурацкие костюмы коммунизма», появятся «во множе­стве «красные предатели»..., они закончат конечный счет» [72].

Теоретики меньшевизма оценили программу политической реорганизации, предложенную Лениным, как своего рода «зап­латы», которые не могут изменить политическую систему в сторону демократизма, подчеркнув, что Ленин остался соци­альным утопистом, так как не увидел связи между «строем партийной диктатуры» и бюрократизацией государственного аппарата, того, что при однопартийной структуре политичес­кого управления «не может быть честной и дешевой админис­трации, добросовестных и хороших чиновников». Поставлен­ная Лениным задача — создание целесообразного государства по принципу «величайшей экономии» при сохранении основ существующего режима являлась неразрешимой задачей, сво­его рода «квадратурой круга» [73],

25 февраля 1924 года меньшевик Ф. Дан выступил на эмигрантском собрании в Берлине с докладом о кризисе боль­шевистской диктатуры. По его мнению, нэп уже в 1924 году обнаружил известную несостоятельность, так как экономичес­кая уступка не была дополнена политическими уступками, вследствие чего росло недовольство среди рабочих, в армии, особенно — в крестьянстве, что и служило объективным сви­детельством кризиса [74].

Одновременно другой социал-демократ Д.Ю. Далин в янва­ре 1924 года писал в «Социалистическом Вестнике» о том, что для успешного развития кооперации важно не только провозг­лашение «права на независимую организацию», но главное, необходима «та политическая атмосфера, в которой это право превращается в реальность», а в «большевистской деревне ца­рит подавление всякой общественной жизни» [75J. За такую постановку вопроса он был подвергнут жесточайшей критике на страницах журнала «Большевик» и назван «политическим недоумком, в детстве зашибленным демократией» [76].

Безусловно, острота ситуации, переживаемой советской Россией, приверженность идеологическим догмам снижала «восприимчивость» большевистских теоретиков к конструктив­ным предложениям их оппонентов (в первую очередь — мень­шевиков и эсеров), хотя последние не отказались от возмож­ности реализации в отдаленной перспективе социалистическо­го проекта развития общественного прогресса, совместив его с демократией.

Социалисты-революционеры также, как и социал-демок­раты, считали новую экономическую политику большевиков значительным шагом вперед но сравнению с «военным комму­низмом». 23 июня 1921 года Центральное организационное бюро ПСР, еще функционировавшее полулегально в России, в обращении к членам партии оценило введение нэпа как «положительный акт» па сравнению с той хозяйственной систе­мой, которая явилась следствием «псевдо-коммунистического» режима большевиков на предыдущем этапе [77].

По решению Оргбюро ПСР в августе 1921 г. в Самаре состоялся X Совет партии, на котором рассматривался глав­ным образом вопрос о большевистском нэпе и отношении к нему эсеров. Хотя в решениях и была зафиксирована двой­ственность новой политики, но, тем не менее, подчеркива­лось, что, сделав такой поворот, большевистская власть долж­на была, «круто порвав со старыми методами диктаторского господства и со старыми приемами... монопольно-партийного управления, вернуться к демократии, протянуть руку всем социалистическим партиям, чтобы общими усилиями... спас­ти от крушения все то, что можно еще спасти [78]. В целом оценка нэпа эсерами совпадала с меньшевистской точкой зре­ния. Однако их обоюдные надежды на наращивание измене­ний политического курса большевиков не оправдались.

Особую нетерпимость советская пресса проявляла по от­ношению к авторам и последователям так называемой теории конструктивного социализма, в числе которых в начале 20-х годов были западные социал-демократы (К. Каутский, О. Ба­уэр, Р. Макдональд) и часть российских социалистов-револю­ционеров во главе с В.М. Черновым, начавшим издавать с декабря 1920 года в Париже газету «Революционная Россия», признанную вскоре органом «Заграничной делегации ПСР». Он обратил внимание на то, что большевистская революция явилась не столько продуктом особых экономических усло­вий, типичных для аграрного государства, сколько следствием исключительных обстоятельств, сложившихся в России после мировой войны. В. Чернов в качестве социологической осно­вы своей теории выдвинул две идеи: эволюционного развития общественного организма и общества, как органического це­лого, в котором каждый индивидуум, каждая группа людей, каждый общественный класс выполняли бы определенную, адекватную их позиции общественную роль. Переходная эпо­ха, согласно этой теории, представлялась эволюционной доро­гой по пути демократии, без вредных «социальных экспери­ментов» на основе разумного сочетания разрушительных и созидательных действий [79]. Реакция партийной прессы Со­ветской России на теорию, в которой отсутствовал тезис о классовой борьбе и диктатуре пролетариата, была очевидной. Даже представители «бухаринской школы» (молодые теорети­ки В. Астров, Д. Марецкий и др.), которые в эти годы отли­чались творческой постановкой вопросов, связанных с обо­снованием возможности развития страны за счет смягчения противоречий в экономике, проявляли абсолютную неприми­римость в рассмотрении проблем, касавшихся советской по­литической системы, в частности — консервации диктатор­ских методов ее функционирования [80].

Безусловно, в концепции демократического (конструктив­ного) социализма, особенно в ее варианте, представленном российскими социал-демократами (меньшевиками), были оп­ределенные противоречия.

Как и ранее, хотя и в меньшей степени, у меньшевистских авторов их критика большевиков, а также позитивная про­грамма действий, предлагавшаяся идейным оппонентам, стро­илась главным образом на признании незрелости внутренних предпосылок, в частности, неготовности базовых отраслей народного хозяйства к социализации; последнее же предпола­галось восполнить, кстати, как и в программах большевиков, широкой помощью со стороны западноевропейского пролета­риата со вступлением последнего на путь действительного со­циализма после мировой революции.

В этой связи представляется правомерной критика глав­ной теоретической посылки меньшевиков со стороны ученых-экономистов и социологов в лице редактора журнала «Эконо­мист» Б.Д. Бруцкуса, который еще в начале 20-х годов сделал вывод, направленный не только против «левых» социал-де­мократов — большевиков, но и против «правых» — меньше­виков: «Неудача социалистического строительства не может быть объяснена только тем, что место и время выбраны для него неподходящие». Причина неудач в реализации програм­мы большевиков, по его мнению, состояла в том, что с точки зрения экономической целесообразности принцип социализма не был творческим. Поэтому нельзя было российским «уме­ренным социалистам» надеяться на то, что в случае их возвра­щения на родину они смогут «продолжать строительство соци­ализма по-хорошему, в котором им будто бы помешали боль­шевики...» [81]. Отверг он и тезис о возможности мировой революции как необходимой предпосылке удачного строитель­ства социализма где бы то ни было, в том числе — и в России.

Именно в работах Б.Д. Бруцкуса и его коллег (Л. Лито­шенко, М.И. Туган-Барановского, В.М. Штейна, П. Чубутс­кого, А.Л. Рафаиловича и др.) и начала формироваться либе­рально-демократическая альтернатива государственному соци­ализму, учитывавшая общенациональные задачи российского общества. В журнале «Экономист» также сотрудничали до лета 1922 года (вышло всего пять номеров) преподаватели петер­бургских вузов, известные социологи, экономисты, филосо­фы, историки (П.А. Сорокин, С.Н. Булгаков, Н.А. Бердяев, Н.Д. Кондратьев, А.И. Тарновский, Е.В. Тарле и др..).

Нэп породил у Б.Д. Бруцкуса и его коллег надежду на ли­берализацию. В 1922 году Бруцкус какое-то время возглавлял комиссию по планированию сельского хозяйства. Не скрывал своих научных и политических взглядов: Октябрьскую рево­люцию считал трагедией, но не разделял и идеалов белого движения. В 1922 году на Аграрном съезде возложил на со­ветское руководство, ответственность за голод 1921 года. Пуб­лично выступал с критическим анализом проблем организа­ции большевиками централизованно планируемой и управля­емой экономики. В первом-третьем номерах журнала «Эконо­мист» опубликовал серию статей под названием «Проблемы народного хозяйства при социалистическом строе», затем из­данную отдельной книгой в 1923 году в Берлине, переиздан­ную позднее несколько раз [82]. Сегодня данная работа оце­нена доктором экономических наук из США Джоном Виль­хельмом, как «самое важное исследование по экономике на русском языке в этом столетии» [83].

Б.Д. Бруцкус, а еще ранее М.И. Туган-Барановский, не просто анализировали хозяйственные структуры России, а состоятельность социализма как положительной системы в целом. Концептуальным для них было понимание того, что нельзя рассматривать социализм как какое-то «конечное бла­женное состояние... надо в каждую эпоху решать конкретно те задачи, которые ставит жизнь»; человечеству можно ука­зать лишь самые общие директивы для его устремлений и «каж­дое его достижение будет сопровождаться возникновением новых противоречий, постановкой новых задач... Источником вековечного движения вперед человечества является творчес­кая человеческая личность» [84]. В предисловии к изданию 1923 года Бруцкус конкретизировал это положение примени­тельно к задачам социалистов: «Они обязаны... открыто ска­зать массам, что строй частной собственности и частной ини­циативы можно преобразовать», но его «нельзя разрушать, ибо... среди развалин ничего построить нельзя, его нельзя разрушать,... ибо неизвестно, что собственно придется стро­ить». И еще один довод в пользу своей концепции привел автор, подвергнув анализу капиталистическое производство в развитых странах: «кризисы не препятствуют капиталисти­ческому производству...», тем более, что они имеют тенден­цию смягчаться, «промышленный капитализм на высших ста­диях развивается в пульсирующем темпе» [85].

Сделав вывод о том, что прибыль и рента являются не исто­рическими, т.е. привходящими, а «логическими категориями хозяйства», и что без ценностного учета никакое рациональное хозяйствование ни при каком социально-экономическом строе невозможно, он видел единственный путь развития экономи­ки России в восстановлении свободного рынка, работе госу­дарственных предприятий на основе ценностного учета [86].

Самой слабой стороной социалистических построений боль­шевиков Бруцкус считал стремление централизовать «в руках своей бюрократии все распределительные функции». Это не только не способствовало росту производительности отдельных предприятий и отчуждало рабочих от производственного про­цесса, но главное — открывало «большой простор для различ­ных политических влияний на экономическую жизнь, которые в социалистическом государстве, где политическая власть окон­чательно слита с экономической, должны и без того проявлять­ся сильнее, чем в каком бы то ни было другом общество [87].

Оценивая факт перехода Советской России к нэпу, Бруц­кус подчеркнул, что нэп лежал уже не в плоскости социалис­тического хозяйства, как таковое понимается в марксизме; данную политику он рассматривал как возвращение к здраво­му смыслу, как реальную возможность выхода из экономичес­кого кризиса, в который ввергла страну, прежде всего, миро­вая война и в преодолении которого социальная революция не оказалась действенным средством [88]. Снасти страну можно было только на рельсах рыночного нэпа, на основе создания «экономических предпосылок индивидуальной свободы», без чего не могло быть и политической свободы. Одновременно Бруцкус, безотносительно к политическому устройству, при­знавал необходимость внесения в свободный меновым строй множества корректив, усиливающих позицию экономически слабых, что способствовало бы реализации политической, а не просто формальной свободы личности.

Б.Д. Бруцкус не только гениально предсказал многие из тех трудностей — бюрократизацию хозяйственной жизни, «су­перанархию» экономики, с которыми российское общество столкнулось затем на рубеже 80—90-х годов, но и теоретичес­ки обосновал либерально-демократическую альтернативу раз­вития с учетом интересов всего общества на основе углубле­ния и развития нэпа в экономической и политической облас­тях и завершения индустриальной модернизации России, на­чатой еще на рубеже веков.

Б,Д. Бруцкус и другие авторы, публиковавшие свои статьи в журналах «Экономист» и «Новая Россия», не только сфор­мулировали определенные теоретические положения, не со­впадающие с идеологическими постулатами большевистского руководства, но и обосновали обширную практическую про­грамму возрождения России. Резонно обратив внимание на то, что «социализм, как положительное учение, остался в марксизме неразработанным» и что многие прогнозы Маркса не оправдались, как и предсказания Н.И. Бухарина и других коммунистов «насчет немедленной мировой революции», про­возглашавшиеся в 1917—1918 гг. [89], эта группа российских ученых призвала большевистских лидеров к последовательной либерализации всех сторон жизни общества, в первую оче­редь, российской деревни, ибо крестьяне составляли более 80 процентов всего населения и несли «на себе все здание госу­дарства», питали «всю русскую культуру». Как заметил один из авторов, П.Чубутский, крестьянин должен построить на сво­ей земле разумное хозяйство, а не превращаться «в голодающе­го пенсионера, содержимого государством или иностранными филантропами»; для этого он должен обладать прочными и точ­ными, переходившими по наследству правами, и располагать широкой свободой хозяйствования [90]. Указывались и другие условия, необходимые для возрождения России и, в первую очередь: перестройка крестьянского хозяйства из чисто потре­бительского в промышленный тип, работавший на рынок; «становление хотя бы минимума крупной государственной про­мышленности, без чего современная государственная машина при любом строе существовать не смогла бы; одновременно — «государственное воспособление» развитию частного промыш­ленного предпринимательства, особенно в отраслях, призван­ных обеспечить прогресс сельского хозяйства и крестьянский рынок, а также городской спрос, что было бы в высшей степе­ни выгодно с точки зрения поддержания валютного курса.

Важным направлением успешного осуществления предпо­лагаемых мер рассматривалось развитие кооперации вообще, и сельскохозяйственной в частности. Последнюю предлагалось развивать не как призрачный «путь к социализму», а как соци­альную организацию, которая в «обедневшей стране с ослаб­ленной государственностью» должна была при условии принад­лежности земли кооперативно-объединенным десяткам милли­онов русских крестьян, а также при развитии государственного кредитования, различного вида льгот и всей финансово-кре­дитной системы в целом сформировать новью социальные свя­зи и отношения [91], помочь «России остаться Россией» [92].

К важным условиям возможной либерализации экономи­ческой, а также и политической жизни страны причислялось восстановление денежной и финансово-кредитной системы, для чего предлагалось опять-таки отказаться от «осужденных прак­тическим опытом и нашей и французской революционной эпохи системы твердых цен и монополии», ведущих к созданию двух рынков: официального и полуподпольного, разница между ценами на которых вела к подкупу продавцами «органов надзора», административного персонала, к превращению взяточ­ничества в государственный институт [93].

Смысл предложенных практических мер в широком смыс­ле состоял в главном: в новых условиях, условиях перехода к нэпу, подвигнуть руководителей страны на путь ее возрожде­ния на основе экономической разумности, практической целе­сообразности и гражданского мира. В узком смысле значение предлагаемого состояло в возможности привлечения к актив­ной работе на благо отечества где-то около 200 тысяч пред­ставителей российской интеллигенции, оставшейся в стране к началу 20-х годов. Ее лучшие представители составляли «моз­говой центр» российской науки до революции.

Идеи нэповской альтернативы находили в самой России многочисленных сторонников в среде беспартийной интелли­генции, специалистов разных уровней и отраслей. В 20-е годы, но крайней мере до 1927—28 гг., в стране существовали много­численные группы специалистов, разделявших указанные идеи и ратовавших за новые подходы во всех сферах общественной жизни. Согласно данным, до недавнего времени малоизвест­ным нашему читателю, сообщенным Н. Валентиновым, в пер­вой половине 20-х годов в «Торгово-промышленную газету» — орган ВСНХ, поступало ежемесячно «со стороны» не менее трех­сот статей; причем беспартийные экономисты, специалисты-инженеры выступали с предложениями и мнениями, которые зачастую не совпадали с тем, что «возглашало начальство ВСНХ». И так было до 1927 года, пока не надвинулась на страну «эпо­ха сталинизма и сталинских пятилетних планов» [94].

В Госплане, опять-таки до указанного рубежа, работала большая группа специалистов (В.Базаров, В.Громан, Н.Кон­дратьев и др.), которые отстаивали рыночный механизм хо­зяйствования, опиравшийся в значительной мере на тщатель­ное изучение стихийных процессов, выявление их развития, учет конъюнктуры и государственное регулирование. Однако во второй половине 20-х годов их оппоненты, сторонники директивных методов управления и примата целевых устано­вок в плане (Г. Кржижановский, С. Струмилин, В. Милютин, В. Мотылев и др.), «вооружились идеологическими постула­тами как дубинкой и осуществили стремительный маневр, переведя научный бой из экономической плоскости в полити­ческую [95]. Было покончено не только с «беспринципными» идеями, но и с их носителями. Так, В.А. Базаров был аресто­ван в связи с процессом 1931 года о «контрреволюционной организации меньшевиков», Н.Д. Кондратьев— в связи с «де­лом» так называемой Трудовой крестьянской партии (ТКП), которой не было не только де-юре, но и де-факто.

В аграрном секторе народного хозяйства также трудилась группа талантливых экономистов (Н. Кондратьев, Н. Мака­ров, А.В. Чаянов и др.). И если Б.Д. Бруцкус, П.Чубутский, Л. Литошенко и другие в основном отстаивали путь предпри­нимательского хозяйства фермерского типа, хотя и с нацио­нальными особенностями, то вторая группа пыталась соеди­нить достижения мировой и отечественной науки, прежде все­го — идеи «кооперативного социализма» с полезным потенци­алом общинных аграрных традиций России.

Магистральный путь модернизации сельского хозяйства эти аграрники видели в его отраслевой концентрации путем со­здания сети различных кооперативов, объединяемых в авто­номные кооперативные системы [96]. В какой-то степени эта перспектива гарантировала рационализацию сельскохозяй­ственного производства без закабаления крестьян финансо­вым капиталом или государством.

Однако и эта группа в конце 20-х годов была ошельмова­на, а затем и уничтожена [97]. К концу 20-х годов устано­вился режим личной власти диктатора, а уничтожение нэпа прошло под лозунгом ускорения строительства социализма. Была утрачена возможность развития общедемократической тенденции в России, либерализации ее экономической и поли­тической жизни на основе учета национальных и социальных особенностей страны.

Сделаем некоторые выводы. Прежде всего, результаты стро­ительства социализма по «рецепту Маркса», особенно в том вуль­гаризированном виде, в каком воспринималось это учение в пер­вой четверти XX века социалистической мыслью, в частности большевистским максимализмом, нигде не были бы лучше. Труд­но не согласиться с Б.Д. Бруцкусом, который еще в 1923 году писал: «Социал-демократия из партии переворота должна окон­чательно превратиться в партию социальных реформ во имя реальных, осязаемых интересов трудящихся масс» [98].

Введение большевиками в начале 20-х годов новой эконо­мической политики интенсифицировало разработку в оппози­ционных режиму кругах самостоятельных программ возрож­дения России. В среде известных экономистов, социологов, аграрников (Б.Д. Бруцкус, Н.Д. Кондратьев, Л.Литошенко, П.А. Сорокин и др.) новая экономическая политика стала рассматриваться как возможное стратегическое направление, в рамках которого было реальным завершение модернизации России, начатое еще в 90-е годы XIX века. Концепция либе­ральной модернизации России включала в себя, прежде всего, модель эволюции переходного состояния общества в модерни­зированное на основе создания рыночной экономики, социально-экономического плюрализма в оптимальном варианте, практической разумности и экономической целесообразности; в политической области — утверждение правового порядка и политической стабильности.

Социалистическая оппозиция, представленная в основном партиями социал-демократов и социалистов-революционеров, разрабатывала модель социального iipoipecca для России, со­четавшую процессы модернизации и социализации [демокра­тического социализма]. Основу их построений составляло от­межевание в критико-теорстическом плане от большевистс­кой политической и экономической практики. В оценочном содержании современных подходов создание их программ про­исходило в русле концепции «индустриального социализма», экстремистский вариант которого пытались реализовать боль­шевики, а центристский — меньшевики и эсеры. Централь­ным звеном разработок последних была идея демократизации всех сфер жизнедеятельности общества, что в экономической области предполагало создание смешанной, социально ориен­тированной экономики, а в политической — народоправство, политический плюрализм, расширение правового пространства.

Введя нэп, большевики в известном смысле дали «задний ход», который коснулся только сферы экономики, да и то в усеченном объеме. Утвердившись в виде жестких авторитар­но-бюрократических структур, советская партийно-государ­ственная система все бескомпромисснее реагировала на орга­нические потребности общества в целом и тем более на поли­тическую оппозицию. Большевистский тип некапиталистичес­кой модернизации в том виде, в каком он сформировался на протяжении 20-х годов, стал основой режима сталинизма.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Ленин В.К Полн. собр. соч., Т. 45. С. 282.

2. Там же. Т. 42. С. 139, 140, 147, 148.

3. Там же. Т. 40. С. 251.

4. Ленинский сборник. XI. М., 1987. С. 423.

5. Бухарин Н.И. Экономика переходного периода // Бухарин Н. И. Проблемы теории и практики социализма. М., 1989. С. 167.

6. Десятый съезд РКП(б), Протоколы. М., 1933. С. 352.

7. Троцкий Л.Д. Новый курс // Л.Д. Троцкий. К истории русской революции. М., 1990. С. 197-198.

8. Десятый съезд РКП (б). Протоколы. М., 1933. С. 348.

9. Правда. 1920. 5 ноября.

10. Книпович В. Направления и итоги аграрной политики. 1917— 1920 // В сб.: О земле. Вып. I. М., 1921. С. 42.

11. Ленин В.И. Полн. собр. соч., Т. 42. С. 139, 149.

12. Восьмой Всероссийский съезд Советов. Стенографический отчет. М.,1921. С. 42.

13. Покровский М.Н. Советская глава нашей истории // Больше­вик. 1924. №14. С. 16.

14. Кронштадт—21 // Красный архив. 1931. № 1.

15. Там же.

16. Там же.

17. Восьмой Всероссийский съезд Советов. Стенографический отчет. М., 1921 С. 41-42.

18. Там же. С. 47-48, 198-199.

19. Социалистический Вестник. 1921. № 4. С. 1-3.

20. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 43. С. 371.

21. Социалистический Вестник. 1921. №5. С, 10.

22. Дан Ф.И. Два года скитаний (1919-1921). Берлин, 1922. С. 92.

23. Гимпельсон Е.Г. Путь к однопартийной диктатуре // Отече­ственная история. 1994. № 5—6.

24. Ленин исторический // Родина. 1990. №4. С. 16-17.

25. Десятый съезд РКП(б). Протоколы. М., 1993. С. 428, 432, 434, 437.

26. Мартов Ю. На пути к ликвидации // Социалистический Вест­ник. 1921. №18. С.15.

27. Ленин В.И. Полн. собр. соч., Т. 43. С. 25.

28. Десятый съезд РКП(б). Протоколы. М., 1933. С. 359-360.

29. Там же. С. 300-301, 365-366.

30. Ленин В.И. Полн. собр. соч., Т. 43. С. 62, 70-71, 100.

31. Там же. С.63.

32. Там же. С.354; Бухарин Н.И. Новый курс экономической по­литики // Н.И. Бухарин. Избранные произведения. М.,1988. С.27.

33. Ленин В.И. Полн. собр. соч., Т. 43. С. 58, 61.

34. Девятый Всероссийский съезд Советов. М., 1928. С.23-25.

35. Ленин В.И. Полн. собр. соч., Т. 45. С. 402.

36. Десятый съезд РКП (б). Стенографический отчет. М., 1963. С. 324.

37. Там же. С. 459.

38. Одиннадцатый съезд РКП (б). Стенографический отчет. М., 1961. С.50.

39. Борисов Ю, Эти трудные 20—30-е годы // Страницы истории советского общества. М., 1989. С. 130.

40. Десятый Всероссийский съезд Советов. М., 1923. С. 65-66.

41. Валентинов Н. Разговор с Пятаковым в Париже // Страницы истории. Дайджест прессы. Июль-декабрь 1989. Л.,1990. С.79— 80.

42. Страницы истории. Дайджест прессы. Январь-июнь 1989. Л., 1990. С. 68.

43. «Последние новости». Париж, 1924. 23 января.

44. Ленин В.И. Полн. собр. соч., Т. 45. С. 369.

45. Там же. С. 86, 108-109.

46. Учительская газета. 1990. 5 июня.

47. Дискуссионный материал. Тезисы тов. Мясникова, письмо тов. Ленина, ответ ему, постановление Оргбюро ЦК и резолюция мо­товилихинцев. Только для членов партии. Пермь, 1921. С. 12—13.

48. Ленин В.И. Поли. собр. соч., Т. 44. С. 79-80.

49. Там же. С. 80.

50. Там же. Т. 45. С. 31.

51. Известия ВЦИК. 1922. 15 марта.

52. Ленин В. Я. Письмо Молотову для членов политбюро ЦК РКП (б). Строго секретно // Известия ЦК КПСС. 1990. №4. С. 193.

53. Там же. С. 194-195.

54. Ленин В. И. Полн. собр. соч., Т. 45. С. 189.

55. Ленин Владимир Ильич. Биографическая хроника. М., 1982. Т. 12. С. 134-135.

56. РЦХИДНИ. Ф. 5. Оп. 1. Д. 1315. Л. 6.

57. РЦХИДНИ. Ф. 275, Оп. 1. Д. 79. Л. 6.

58. Мартов Ю. О. Первое предостережение // Социалистический Вестник. Берлин, 1922. № 7.

59 12 смертников. Суд над социалистами-революционерами в Мос­кве. Берлин, 1922.

60. Обвинительное заключение по делу Центрального Комитета и отдельных членов иных организаций партии социалистов-рево­люционеров. М., 1922.

61. См., напр.: На идеологическом фронте борьбы с контрреволюци­ей. М., 1923; Бубнов А.С. Буржуазное реставраторство на вто­ром году нэпа. М., 1923; Горев Б.И. На идеологическом фрон­те. М., 1923.

62. Невский В. И. Реставрация идеализма и борьба с новой буржуа­зией // Под знаменем марксизма. 1922. № 17.

63. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 54. С. 265.

64. Изгоев А. С. Пять лет в Советской России. Отрывки воспомина­ний и заметки // В кн.: Архив русской революции. М., 1991. Т. 9-10. С. 7.

65. Социалистический Вестник. 1921. № 4. С. 3-5.

66. Там же. 1921. № 6. С. 10.

67. РЦХИДНИ. Ф. 275. Оп. 1. Д. 79. Л. 11.

68. Мартов Ю. О. Ленин против коммунизма // Социалистический вестник. 1921. № 10. С. 4-6.

69 Мартов Ю. 0. Мировой большевизм. Берлин, 1923. С. 39.

70. Мартов Ю-О. Проблема «единого фронта» в России // Социа­листический вестник. 1922. № 13-14. С. 6.

71. Гарей П. Бонапартизм или демократия? //Социалистический Вестник. 1922. №23-34. С. 3.

72. Иванович Ст. ВКП (б). Десять лет коммунистической монопо­лии. Париж, 1928. С. 22, 43.

73. Абрамович Р. Новая утопия // Социалистический Вестник. 1923. № 7. С.З.

74. Социалистический вестник. 1924. №4. С. 3—5.

75. Далин Д. Бездорожье // Социалистический вестник. 1924. № 3. С. 7.

76. Астров В. К вопросу о кулаке // Большевик. 1924. № 1. С. 29-30.

77. Революционная Россия. 1921. № 10. С. 31.

78. Там же. №11. С. 4-5.

79. Чернов В.М. Конструктивный социализм. Париж, 1925. С. 360— 361.

80. Марецкий Д. Юбилей трупа непогребенного (К 70-летию со дня рождения Карла Каутского) // Большевик. 1924. № 1.

81. Бруцкус Б.Д. Проблемы народного хозяйства при социалисти­ческом строе // Экономист. Пг., 1922. № 1. С. 48.

82. Бруцкус Б.Д. Социалистическое хозяйство. Теоретические мыс­ли по поводу русского опыта. Берлин, 1923; Новый мир. 1990. №8.

83. Новый мир. 1990. №8. С. 174.

84. Экономист. 1922. №3. С.62; Туган-Барановский М.Я. Социа­лизм как положительное учение. Пг;, 1918. С. 24.

85. Экономист. 1922. №2. С. 165.

86. Там же. №3. С. 65.

87. Экономист. 1922. №2. С. 170, 171.

88. Экономист. 1922. №3. С. 71.

89. Экономист. 1922. № 1. С. 50; Сорокин П.А. Рецензия на книгу: Н.И.Бухарин. Теория исторического материализма. Популяр­ный учебник марксистской социологии // Экономист. 1922. № 3. С. 145.

90. Чубутский ТТ. Предпосылки реальной экономической политики // Экономист. 1922. № 3. С: 51, 53.

91. Штейн В. М. По поводу восстановления Государственного бан­ка //Экономист. 1922. № 1. С. 162-163.

92. Экономист. 1922. №3. С. 52.

93. Рафаилович А.Л. Продовольственный вопрос во время войны и революции //Экономист. 1922. №1. С. 152, 155, 163.

94. Валентинов Н.(Вольский). Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина. Воспоминания. М., 1991. С.238.

95. Там же. С. 323.

96. Чаянов А.В. Организация крестьянского хозяйства. М.-Л., 1925; и т. д.

97. Сталин И.В. К вопросам аграрной политики в СССР (Речь на конференции аграрников-марксистов 27 декабря 1929) // Ста­лин И. Вопросы ленинизма. М., 1947.

98. Новый мир. 1990. № 8. С. 176.