54. Отражение эпохи коллективизации в произведениях русской литературы XX века («Поднятая целина» м. Шолохова, «Мужики и бабы» б. Можаева, «Касьян Остудный» и. Акулова и др.) - по выбору студента.

Коллективизация – это один из наиболее страшных эпизодов в жизни Советского государства. Она была проведена насильно, с желаниями рядовых крестьян никто не считался. Раскулачиванию подверглись самые талантливые хозяева, те люди, которые любили и умели работать на земле. С высоты сегодняшнего дня мы видим, какими убогими, душевно бедными, нравственно уродливыми были те, кто проводил коллективизацию. Роман начинается с того, как по постановлению партии приезжает рабочий Давыдов, чтобы организовать в хуторе колхоз. Как его встречают казаки? С неподдельным интересом. Они идут буквально по пятам вслед за приезжим, до тех пор, пока Давыдов в раздражении не спрашивает: «Ну, вы чего идете в Совет?» За всех отвечает дед Щукарь: «Из интересу… Любопытствуем, из чего ты к нам приехал? Ежели обратно по хлебозаготовкам…» Приезжий, не замедлясь, с матросской прямотой, отвечает: «Насчет колхоза». В ответ «дед Щукарь протяжно и огорченно свистнул, первый повернул от крыльца». В хуторе нет людей, заинтересованных в создании колхоза. Даже дед Щукарь, и тот теряет интерес к Давыдову, когда узнает, зачем он приехал. Ставка делается на деревенскую бедноту, которой за вступление в колхоз предлагается своеобразная взятка – возможность узаконенного грабежа. Вы вступаете в колхоз, а мы вам разрешаем устроить погром в нескольких так называемых кулацких хозяйствах. Вот что говорит Давыдову один из представителей деревенской бедноты – Любишкин: «Чего ты мне говоришь о колхозе?! Жилы кулаку перережьте, тогда пойдем! Отдайте нам его машины, его быков, силу его отдайте, тогда будет наше равенство! А то все разговоры да разговоры «кулака унистожить», а он растет из года в год, как лопух, и солнце нам застит».И в итоге: «Так мы же с дорогой душой в колхоз! Хоть нынче ночью!».

Советской власти было необходимо на кого-то опереться в проведении коллективизации. Ну на кого же опереться Советской власти, как не на бедняков? Для того, чтобы последние поддержали идею создания колхоза, отдали им на откуп так называемых «кулаков».

В «Поднятой целине» ужасы раскулачивания. Там есть сцены раскулачивания Фрола Дамаскова, Титка Бородина. Шолохов изображает раскулачивание как самый обыкновенный разбой, вызывающий возмущение и гнев. Грабители тоже рядовые: жадные до мелочности, развязные, безжалостные, упоенные превосходством силы. Что же касается «кулаков», их поведение не соответствует ситуации, ибо они не взывают о снисхождении, не валяются в ногах. Больше других Шолохов симпатизирует Титку Бородину, в прошлом красноармейцу, имеющему раны и отличия, которого его прежние товарищи по оружию теперь зачислили в кулаки. Из этого диалога напрашивается несколько выводов. 1. Во-первых, с точки зрения давыдовых-нагульновых, работать – плохо. И раскулачивают они Титка Бородина как раз за то, что он – хороший работник, для которого труд – в радость. 2. В разговоре Давыдов несколько раз перебивает Нагульнова фразой «ты короче», «а ты все же покороче…» Решается судьба целой семьи, но Давыдову это глубоко безразлично. В зараженном революционной идеей сознании мир рисуется в черно-белых красках. Через столь зримо показанную бесчеловечность матроса-двадцатипятитысячника Шолохов демонстрирует бесчеловечность всего режима, приславшего Давыдова организовать колхоз. 3. Автор явно не на стороне давыдовых-нагульновых. Он не только показывает бесчеловечность их поступков, но и откровенно иронизирует над одним из них – Нагульновым, в частности, над его стремлением смотреть на мир через призму давно канувшей в лету идеи мировой революции. К тому же Нагульнов, выступая на собрании, откровенно и нагло лжет. Когда он обвиняет Бородина в том, что последний заставляет нанятых им людей работать по «двадцать часов в сутки» «да за ночь вставать раз по пять коням подмешивать, скотине метать», – любой рассудительный читатель понимает, что это – ложь. 4. Правду, проверенную временем, через посредство Нагульнова автор доверяет высказать Титку Бородину. В ответ на обвинения Нагульнова Бородин отвечал: «Я сполняю приказ Советской власти, увеличиваю посев. А работников имею по закону: у меня баба в женских болезнях. Я был ничем и стал всем – у меня все есть, за это я и воевал. Да и Советская власть не на вас… держится. Я своими руками даю ей что жевать, а вы – портфельщики, я вас в упор не вижу».

Пытаясь подчеркнуть ужас раскулачивания, Шолохов заставляет одного из коммунистов – Разметнова – усомниться в справедливости совершаемого. Разговор Разметнова-Давыдова-Нагульнова – одна из ключевых сцен в романе. Председатель сельсовета опешившим секретарю партячейки и председателю колхоза заявляет: «Раскулачивать больше не пойду». На том основании заявляет, что он «с детишками не обучен воевать!». Нагульнов отвечает: «Гад!.. Как служишь революции? Жа-ле-е-ешь?» Затем Нагульнов произносит, пожалуй, самую страшную фразу в романе: «Да я… тысячи станови зараз дедов, детишек, баб… Да скажи мне, что надо их в распыл… Для революции надо… Я их из пулемета… всех порежу!» Эти слова как нельзя лучше характеризуют представителей новой власти: нагульновы-давыдовы служат идее, а не людям и ради осуществления своих абстрактных представлений о счастье готовы пожертвовать чем угодно, в том числе жизнями своих ближних.

Но каким же образом удалось заставить пойти в колхоз середняка? Писатель дает правдивый ответ и на этот вопрос: при помощи запугивания. Середняки идут в колхоз из страха стать очередной жертвой новой власти. После выхода в «Правде» статьи Сталина «Головокружение от успехов» люди, было, поверили, что нагульновым и давыдовым дан отбой, и насилие прекратится, ринулись на волю, за одну только неделю из колхоза вышло около ста хозяйств. Однако свобода обернулась издевательской насмешкой: их выпустили, что называется, нагишом.Даже Нагульнов возмущается: «Почему выходцам не приказано было возвращать скот? Это не есть принудительная коллективизация? Она самая! Вышли люди из колхоза, а им ни скота, ни инструмента не дают. Ясное дело: жить ему не при чем, деваться некуда, он опять и лезет в колхоз. Пищит, а лезет».

Условно все персонажи произведения делятся как бы на три лагеря: «коммунисты», «враги» и те, чья позиция неясна, или же неоднозначна, кому на протяжении романа приходится определяться, с кем он, по какую сторону баррикады находится.

Пересмотру подлежит прежде всего навязывавшаяся ранее точка зрения о персонажах-коммунистах как о безусловно положительных, идеализируемых образах. Макару Нагульнову ничего не стоит ударить человека, под дулом нагана добиться ложного оговора, арестовать невинного, совершить самосуд. Давыдов - щербина во рту – зуба лишился по пьяному делу. Татуированная грудь. Не любил он никого. «Были короткие связи со случайными женщинами, никого и ни к чему не обязывающие, только и всего… Кроличья любовь!». И в Гремячем Логу Давыдову не повезло: Лушка, за которой председатель колхоза принялся было ухаживать, и ему, и Нагульнову предпочла кулацкого сынка, развенчав их идейную, а заодно и мужскую мощь. И вот этого человека партия направила на хутор организовывать колхоз. Казаки оценили это в первый же день: «Товарищ уполномоченный в сельском хозяйстве мало понимает, за плугом он, кубыть, не ходил по своей рабочей жизни и, небось,  к быку не знает с какой стороны надо зайтить». Давыдов, действительно, ничего не смыслит в сельском хозяйстве. Однако с классовым превосходством учит «темных» казаков уму-разуму. «Надо больше сеять», – заявляет он в своей «программной» речи. «Надо организовать колхоз и уничтожить кулака как общего нашего кровососа». Андрей Разметнов из трех гремяченских руководителей – наименее фанатичный и деградировавший персонаж – это человек, который еще не утратил окончательно все человеческое. Он еще способен испытывать чувство жалости. Он жалеет детишек раскулачиваемого Гаева. Для него еще присуща любовь к природе, правда, проявляется она в несколько необычной форме. Он всей душой привязывается к голубям, но вследствие этой своей трогательной привязанности истребляет на хуторе всех котов. Поднятая целина – метафора (лемехом революции перепахиваются людские судьбы)

55. Произведения писателей русского зарубежья в современном литературном процессе. Тематика и проблематика повестей и романов С. Довлатова, Д. Рубиной, В. Войновича, В. Аксенова, др. - по выбору студента.

Сергей Довлатов (1941 —1990) сам превратил свою биографию в литературное произведение. Читатель Довлатова знает о его жиз­ни гораздо больше, чем может рассказать самый осведомленный биограф. Семья (цикл «Наши»), учеба в университете, исключе­ние, служба во внутренних войсках (книга «Зона»), первые лите­ратурные опыты, литературный андеграунд, группа «Горожане» (в которую помимо Довлатова входили Б. Бахтин и Вл. Марамзин), ленинградская литературная среда конца 1960-х годов, общение с Бродским («Невидимая книга») работа журналистом в Эстонии (цикл «Компромисс»), редактором в детском журнале «Костер», публикация неудачной (официозной) повести-очерка в журнале «Юность», запрет на публикацию сборника его расска­зов, бесконечные отказы из советских издательств и журналов, работа экскурсоводом, в Пушкинском заповеднике (повесть «За­поведник»), эмиграция («Филиал», «Иностранка»), краткая, но бурная история жизни и гибели газеты «Новый американец», ре­дактируемой Довлатовым («Невидимая газета»); литературный успех в США, публикации в журнале «Нью Йоркер» (где до Дов­латова из русских писателей печатался только Набоков) - все эти сюжеты, иной раз с многочисленными вариациями, описаны самим Довлатовым. Разве что ранняя смерть и феноменальная по­пулярность в постсоветской России (его трехтомник был переиз­дан трижды в течение двух лет, общим тиражом в 150 тыс. экзем­пляров) — остались за пределами довлатовской прозы.

Довлатовский автобиографизм при этом очень литературен. Не случайно его проза вызывает Такое множество ассоциаций. Так, И.Серман, подчеркивая, что «главный герой довлатовской про­зы — он сам», тут же сравнивает этого героя с таким литератур­ным персонажем, как Остап Бендер; Вик. Топоров находит сход­ство довлатовского автобиографизма с нью-йоркской школой (Сэ­линджер, Апдайк, Рот, Белоу), А.Генис и П.Вайль встраивают автобиографического героя Довлатова в ряд «лишних людей» рус­ской классической литературы. И это не случайно. Внешне не выходя за пределы реалистиче­ского жизнеподобия, Довлатов вместе с тем обнажает именно ли­тературную сторону жизни - неосознанно следуя постмодернист­скому принципу «мир как текст». Работа с автобиографическим материалом, где достоверность рассказа подтверждена фотогра­фией на форзаце книги, придает этому сочетанию особую остро­ту и парадоксальность. В этом смысле Довлатов, начинавший пи­сать на исходе 1960-х годов, не продолжает, а отталкивается от «исповедальной прозы» «оттепели». В этой прозе герой был лите­ратурной тенью своего поколения, его полномочным представи­телем. У Довлатова жизнь автора представляет собой отражение сугубо литературных, нередко фантасмагорических сюжетов и кол­лизий.

Строго говоря, Довлатов неуклонно претворяет автобиогра­фический материал в метафоры, а точнее, в анекдотические притчи. О чем? Две взаимосвязанные темы занимают его на протяжении всего творчества: взаимоотношения литературы и реаль­ности, с одной стороны, абсурда и нормы - с другой. Нетрудно уви­деть в этих темах связь с важнейшими художественно-философскими сюжетами постмодернизма, вырастающими вокруг проблемы симуляции и симулякров, с одной стороны, и диалога с хаосом - с другой.

Уже в ранней книге «Зона», повествующей о службе автора (к книге лирический герой носит имя Борис Алиханов) в лагерноп охране, Довлатов сопровождает лагерные рассказы комментирующими письмами к издателю, Игорю Ефимову. Лагерный мир в этих комментариях помещен в достаточно широкий литературный контекст. Первое, что сразу бросается в глаза, — это прямое "сближение лагерной эстетики с соцреализмом: «В лагере без на жима и принуждения торжествует метод социалистического реализма». С другой стороны, Довлатов в одной фразе сближает лагерь и культ классики XIX века: «Меня интересует жизнь, а не тюрьма. И - люди, а не монстры. И меня абсолютно не привлеки ют лавры современного Вергилия. (При всей моей любви к Шаламову.) Достаточно того, что я работал экскурсоводом в Пушкин ском заповеднике...» Вообще, отсылки к классике носят здесь последовательно непочтительный характер. В перечне классиком после Толстого, Пушкина, Лермонтова у Довлатова следует анекдотический Ржевский. А небольшой трактат о «месте поэта в ра бочем строю» завершается микроновеллой: «Только что звонил Моргулис, просил напомнить ему инициалы Лермонтова».

Эти, казалось бы, разнонаправленные мотивы довлатовского автокомментария-на самом деле бьют в одну точку: они подрыва ют веру в связь между жизнью и литературой, надежду на то, что литература способна изменять безобразную реальность. Эта вера и надежда объединяют мир зоны - с соцреализмом и наставничс ством русской классики. Довлатов же отстаивает свою непринал лежность к этой великой традиции. Поэтому он так настойчиво лишает свое сочинение всяких героических претензий вообще и претензии на владение Истиной Жизни в особенности. Впрочем, Довлатов в самом начале «Зоны» говорит о том, что за решеткой ему открылась «правда». Но далее, конкретизируя это сакральное для шестидесятнической (и не только!) эстетики понятие, Довлатов придает ему совершенно иной смысл правда, говори I он, в том, что сознание существует параллельно реальности, оно не зависит от реальности, не отражает ее и не влияет на нее: Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались, заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуиров кой и насиловали коз. В этом мире убивали за пачку чая. …Мир был ужасен. Но жизнь продолжалась. Более того, здесь сохранились обычные жизненные пропорции. Соотношение добра и зла, горя и радости - оставалось неизменным. …Мир, в который я попал, был ужасен. И все-таки улыбался я не реже, чем сейчас. Грустил - не чаще. В сущности, принципиальная несовместимость литературного - а шире: культурного, рационального, сознательного - опыта с реальностью и рождает у Довлатова ощущение абсурда как нор­мы жизни. Если у Шаламова и Солженицына зона - это прежде всего пространство-время насилия, то для Довлатова зона - это прежде всего наиболее наглядно-зримая реализация абсурда как уни­версального принципа бытия. Именно абсурдность формирует осо­бое, довлатовское, единство мира зоны и единство зоны с миром. Так, по Довлатову, никакой существенной разницы между ох­ранниками, вообще «вольными» и заключенными не существует. Этот мотив обсуждается и в письмах к издателю, и в рассказах. В рассказах это сходство настолько очевидно, что нуждается лишь в кратких поясняющих ремарках: «Она была вольная, но с ла­герными манерами и приблатненной речью. Вообще админист­ративно-хозяйственные работники через месяц становились по­хожи на заключенных. Даже наемные инженеры тянули по фене. Не говоря о солдатах...» В письмах, разумеется, предлагается более развернутый комментарий: так, в одном из писем Довлатов пред­варяет рассуждение о «чертах подозрительного сходства между охранниками и заключенными... а если говорить шире, между "лагерем" и "волей"», неожиданным тезисом о принципиаль­ной близости революционеров и полицейских: «Полицейские и революционеры действовали одинаковыми методами. Во имя еди­ной цели — народного блага. Они были похожи, хотя и ненави­дели друг друга». Нельзя не заметить и ту настойчивость, с кото­рой Довлатов подчеркивает, что лагерь «представляет собой до­вольно точную модель государства. Причем именно советского государства».

Этот контекстный ряд потом будет подхвачен в рассказе «Пред­ставление», где заключенные разыгрывают для заключенных же спектакль про Ленина и Дзержинского, и, скажем, «Дзержинско­му», когда тот беседует с «Лениным», подсказывают из зала: «Встань, Мотылина! Как ты с паханом базаришь?» В том же рас­сказе Турин, исполнитель роли Ленина, вдруг осознает, что раз­ница между зэками и «вождями революции» состоит лишь в том, что последние совершили свои преступления безнаказанно. Довлатов развивает его в соответствии с тем же абсурдистским принципом: «Наши люди», — реагирует Али­ханов на перечень криминала, числящегося за исполнителями глав­ных ролей в спектакле. Абсурд у Довлатова как основа порядка в человеческой судьбе, в отн-ях с людьми, в мироздании.