О бесплодном раскаянии

На днях я посмотрел фильм, который меня взволновал. Это незамысловатая

история пожилой супружеской пары, которая разорилась и оказалась на

иждивении у своих детей. Герои фильма, судя по всему, очень славные люди, их

дети -- ничуть не хуже других детей. Но все складывается прескверно. Старшее

поколение осложняет жизнь молодых. Добрые отношения со временем портятся.

У родителей не хватает такта, у детей -- терпения. Зятья и невестки

отказываются дольше выносить присутствие стариков, с которыми они не

связаны кровными узами. Наконец мать Отправляют в дом для престарелых. Там

она и умрет.

Выходя из кинотеатра, я думал об угрызениях совести, которые

непременно, можете не сомневаться, будут мучить детей после того, как

родители умрут. Пока близкие нам люди живы, мы обращаемся с ними неровно --

то со вниманием, то с невольным раздражением. Мы любим их, но их недостатки

нам надоедают и нередко затрудняют жизнь. У нас есть свои прихоти и

желания, и, если нам становится очевидно, что они идут вразрез с желаниями

тех, кто нас любит, мы вступаем в сделку со своей совестью. "Разумеется, --

говорим мы себе, -- он (или она) будет страдать, но не могу же я постоянно

приносить себя в жертву. К тому же я заглажу эту пустяковую обиду, выказав в

другой раз побольше нежности".

Строя подобные расчеты, мы упускаем из виду смерть. Но она является в

свой срок, и уже ничего не исправить. Тогда-то и наступает время раскаяния.

Смерть заставляет нас забыть слабости тех, кто ушел навсегда, оставив нам

только запоздалые сожаления. Теперь, когда мы навсегда лишены возможности

видеть своих близких, те их поступки и речи, которые прежде казались нам

надоедливыми или нелепыми, приобретают особую трогательность и навевают

грусть. Мы начинаем думать о том, что могло бы растрогать и успокоить

ушедших навеки и не потребовало бы от нас почти никаких усилий. "Ободрить

ласковым словом, забежать на несколько минут, позвонить, черкнуть пару строк

-- и отец целый день светился бы радостью, -- думает облаченный в траурное

платье сын. -- Я же лишал его этого, чтобы побыть несколько лишних

мгновений с женщиной, которой мое присутствие осточертело. На все хватало

времени: и начальникам писать, и приятелям, но я не мог выкроить время,

чтобы написать своему отцу. А между тем я любил его всей душой..."

Я нисколько не удивляюсь, когда читаю о том, что дикари, как и

первобытные люди, боятся мертвецов и, стремясь их умиротворить, приносят им

жертвы. Это правда, что покойники возвращаются в снах и терзают живых, если

те в свое время сделали их жизнь несчастной. Перечитайте в связи с этим

"Театральную историю"* -- один из самых превосходных романов Анатоля Франса

-- или признание, сделанное Шатобрианом после кончины госпожи де Дюра, на

преданную дружбу которой он нередко отвечал холодностью и едва скрытым

раздражением: "С той поры, как я потерял эту великодушную особу... я не

перестаю, оплакивая ее, укорять себя в непостоянстве, которое нередко

удручало преданное мне сердце. Будем же хорошенько следить за собой! Не

станем забывать, что, испытывая глубокую привязанность к нашим близким, за

которых мы готовы отдать свою жизнь, мы тем не менее способны отравлять их

существование. Когда наши друзья уже сошли в могилу, как можем мы искупить

свою вину перед ними? Могут ли наши бесплодные сожаления, наше запоздалое

раскаяние стать лекарством против тех горестей, которые мы им принесли? Они

предпочли бы при жизни увидеть нашу улыбку, чем потоки наших слез после их

смерти".

Не будем же отказывать живым в той нежности, которую, терзаясь

угрызениями совести, тщетно предложим их тени. Помните об этом, querida, и

если нам суждена встреча, то не уготовляйте себе бесплодного раскаяния,

огорчая такого старика, как я. Прощайте.