d_dzhumaylo

31

Разомкнутость, открытость, цикличность смыслов 73 в исповедально-

философском дискурсе культуры выражает себя не как завершенное личностное

самовыражение, а как бесконечное вопрошание о полноте мира.

Подчеркнем важное различие классической исповеди и текстов с исповедальной интенцией, интересующих нас в связи с современным романом. В

последнем искомая полнота исповеди-поступка воплощается не в завершенном акте самоосуществления, а в вопрошании о смыслах, оставляющих

исповедальный поиск принципиально незавершенным.

Закономерно сближение исповедального романа и с жанрами автобиографическими, что неизменно отмечается исследователями74.

Интерес к автобиографическому письму (от документальных форм до так называемой autofiction) за последние десятилетия серьезно возрос. Любопытна тенденция к оцениванию автобиографического текста как литературного жанра,

привлечению внимания к эстетизации опыта автором, постановке проблемы невозможности правдивого изложения фактов. Современные исследователи

подчеркивают конструирование «Я»	в автобиографическом повествовании
(Ф. Лежен, М. Божур, П. де Ман).	Тщеславие ли, стремление ли к

самовыражению, поиски «Я» или нарциссическое любование – в основе автобиографии лежит стремление автора проговорить некую «истину» о себе,

более того, контролировать «правильную версию Я» посредством выборки эпизодов прошлого, значимых акцентов, деталей, работающих на эту версию.

Само становление авторского «Я» зачастую оказывается предметом внимания автобиографа, сближая темы глубокого самопознания и эстетически оформленной самопрезентации. Подборка деталей и событий демонстрирует истоки, из которых возникает полнокровная река самосознающего и творящего себя субъекта. Почти неизбежная «романизация» автора автобиографии превращает его в своего

73Show D. «In Memoriam» and the Rhetoric of confession // English Literary History. 1971. Vol. 38. № 1. P. 82.

74См., к примеру: Pascal R. Design and Truth in Autobiography. Harvard University Press, 1960. 202 p.; Olney J. Autobiography: Essays Theoretical and Critical. Princeton: Princeton University Press, 1980. 376 p.; Bruss E. Autobiographical Acts: The Changing Situation of a Literary Genre. Baltimore: The John Hopkins University Press, 1976.

192p.; Spengemann W. The Forms of Autobiography: Episodes in the History of a Literary Genre. New Haven: Yale University Press, 1982. 271 p.

32

собственного героя с заостренными мировоззренческими кредо и личностными изломами. Автобиография весьма часто включает мотив открытия призвания

(восходящий к тому же Августину), отчетливое различение голоса повествователя, обозревающего свою жизнь с дистанции опыта, и его же голоса как голоса «юного героя», а также разнообразие моделей «сборки» личного опыта, предполагающих включение, исключение или намеренное искажение тех или иных фактов жизни. Это, естественно, позволяет говорить об автобиографии как о жанре, к которому могут быть приложены средства анализа романного повествования.

Но подчеркнем: установка на биографические детали в автобиографическом повествовании не является первостепенной для романа исповедального, так как для последнего важна установка на эпизоды экзистенциальной значимости, на воспоминания травматического характера, складывающиеся в особый сюжет. В

центре исповедального дискурса всегда вопрос утраты, стыда и вины75. Именно в

процессе исповеди, какую бы форму обличения мира и других людей она ни приняла, стыд и вина обретают свой подлинный исток – личный опыт рассказчика. Вина всегда ложится на самого субъекта исповеди. Поэтому исповедь – «это форма, которая создает ситуацию, когда открытие или сокрытие правды может привести к драматическим и даже фатальным результатам»76. По мнению С. Рэдстоун, здесь пролегает различие между признанием (в том числе автобиографическим) и исповедью: признание исходит от того, кто не находится во внутреннем разногласии с самим собой, кто мыслит себя невинным. Для исповедального субъекта все иначе: он всегда во внутреннем противоречии, ибо чувствует утрату, виновность, но не решается об этом рассказать прямо, прибегая к бесконечным уловкам, утайкам, околичностям.

Так, согласно Каддону, исповедальный роман – это «вводящий в

заблуждение неточный термин, указывающий на ―автобиографический‖ тип

75Radstone S. Cultures of Confession / S. Radstone; ed. by J. Gill // Cultures of testimony: turning the subject inside out. Modern Confessional Writing. New critical essays. London and New York: Routledge, 2006. P. 168.

76Gilmore L. Autobiographics: A Feminist Theory of Women‘s Self-Representation. Ithaca and London: Cornell University Press, 1994. P. 112.

33

перволичного повествования, позволяющего от лица фиктивного героя раскрыть полноту переживаний автора. С другой стороны, хотя все представляется именно таким образом, самораскрытие персонажа может и не иметь никакой связи с автором»77 . Следует подчеркнуть, что автор исповедального романа не просто декларирует романный (фикциональный) статус текста рядом маркеров, но и в той или иной степени проблематизирует представленную исповедь и самораскрытие героя.

Отсюда любопытное сближение героя-повествователя исповедального романа с так называемым ненадежным рассказчиком. Более того, сама эта

«ненадежность» открывает диалектику сознания и самосознания героя,

провоцируя неразрешимость эпистемологических и этических вопросов 78 . Это позволяет указать на важнейшую черту исповедального романа – тематизацию поисков «Я», что, с одной стороны, связывает его с автобиографическим повествованием, а с другой, выводит к проблематике экзистенциального романа.

Иначе говоря, исповедальный герой романа (в отличие от героя автобиографии, мемуаров, автобиографического романа, исповеди) при всей мыслимой откровенности его признаний парадоксальным образом дается читателю в пределе незавершенности нарративной конструкции «Я»,

непроницаемости прошлого и неизбывности опыта. Именно эта специфика представления личного сюжета в исповедальном романе связывает психологический и философский регистры вопрошания, позволяя нам говорить об исповедальном (личном) романе как исповедально-философском

(экзистенциальном)79.

Поэтика исповедальности – вопрос, неохотно обсуждаемый литературоведами, и причина этого вполне объяснима: исповедальность,

предстающая во всем многообразии этико-эмоциональных обертонов, может

77Cuddon J.A. Dictionary of Literary Terms and Literary Theory. Oxford: Wiley-Blackwell, 2013. P. 151.

78Позволим себе еще одно предположение: сам автор выступает как «ненадежный рассказчик» своей исповеди, ибо вместо полного и открытого признания болезненного опыта (как это было бы в исповеди или автобиографии) он создает условный романный сюжет.

79 В данном случае отсылка к философской составляющей в жанровой характеристике лишь дополняет базовую исповедальную и не связывается нами со сложившимися жанровыми формами философского романа per se.

34

явить себя в разнообразных жанровых формах. Очевидно, что исповедальность связана с психологизмом и его художественными средствами. Но так же очевидно, что не всякий психологический роман обладает исповедальной интенцией. Весьма часто исповедальность имеет истоком автобиографическое начало, но и здесь нет непреложного правила. В классических образцах исповедальной литературы доминирует перволичное повествование (IchErzaehlung). Вместе с тем целый ряд текстов исповедального эмоционально-

философского регистра использует смешанный нарративный рисунок80. Сознание протагониста, на котором центрировано внимание автора, воплощается в романе ХХ века не только в унаследованной от традиции форме перволичного повествования, но и в опосредованном модусе «рефлектора» (Reflektor) «персонажа-рефлектора» (Reflektorfigur): события оцениваются, воспринимаются сквозь призму сознания героя, при этом сохраняется нарративная рамка третьеличного повествования81.

В выявлении исповедального начала продуктивны наблюдения над конфигурацией сюжета воспоминаний: здесь двигателем повествования становится не само «неожиданное раскрытие тайных, и, как правило, греховных поступков»82, а развернутая в несколько этапов логика их постепенного осознания как ситуаций, сопряженных с переживаниями экзистенциального регистра. По мысли П. Рикера, «существенное отличие нарративной модели от всякой другой модели связи заключается в статусе события» 83 . Именно «конфигурирующий акт», или композиция сюжета, определяет само событие в категориях случайности

80Одним из первых применил и осмыслил данную повествовательную ситуацию Генри Джеймс, обратившись к феномену «центрального сознания» в своих эссе «Art of Fiction» (James H. Literary Criticism: French Writers; Other

European Writers; Prefaces to the New York Edition. Library of America, 1984. 1408 p.). Научно закрепили целый ряд идей Джеймса крупнейшие исследователи романа как формы П. Лаббок (Lubbock P. The Craft of Fiction. Filiquarian Publishing, LLC, 2007. 232 p.) и Дж. У. Бич (Beach J.W. Twentieth Century Novel: Studies and Techniques. Ludhiana, India : Lyall Book Depot, 1969. 569 p.). Развитие нарратологии во второй половине XX века способствовало изучению сложных повествовательных «модуляций». К примеру, австрийский нарратолог Ф.К. Штанцель на материале некоторых протомодернистских (Джеймс, Флобер), классических и поздних модернистских романов (Джойс, Кафка, Конрад, Фриш и др.) в качестве ключевой категории анализа в целом ряде случаев избирает не грамматическую форму наррации, а «точку зрения» (point of view), «перспективу» изображения и оценки художественного мира (см.: Stanzel F.K. Theorie des Erzaehlens. UTB, Stuttgart; Auflage: 8. Aufl., 2008. P. 23-39).

81 Ф.К. Штанцель демонстрирует ситуацию проникновения во внутренний мир героя – без использования исповедальной формы – на примере Стивена Дедала в романах Джойса «Портрет художника в юности» и «Улисс», флоберовской мадам Бовари, Грегора Замзы из «Превращения» Кафки и др. (Там же. С. 83-85, 149-170, 195-199).

82Benet W.R. The Reader‘s Encyclopedia. New York Thomas Y. Crowell, 1965. Vol. 1. P. 218.

83Рикер П. Я-сам как другой. М.: Издательство гуманитарной литературы, 2008. 419 с.

35

или закономерности. В ситуации же исповедального повествования конфигурация акта воспоминания, перепорученная исповедующемуся «Я», приобретает существенные особенности. Что же диктует событийность исповедального в романе?

Перед нами не «память чувств» (Б. Аверин), не «вязь памяти, созерцания и воображения» (Л. Колобаева), скорее питающая лирический или феноменологический романы84, а воспоминание об утрате. Воспоминание здесь так же личностно событийно, но дано оно не в размытых очертаниях,

воскрешающих саму ткань прошлого, а болевыми точками «сюжета о ранах».

Б. Аверин, исследующий феномен воспоминаний как «собирания и воскресения личности», находит в этом магистральном сюжете русской автобиографической литературы весь спектр экзистенциальных смыслов 85 . Однако, говоря об исповедальном сюжете, следует отметить предельную значимость кризиса «Я»,

развернутого посредством монтажа воспоминаний, кризиса основ самоидентификации и мировосприятия 86 . Здесь впору видеть страдающее и травмированное «Я», фрустрирующую самоидентификацию и нарциссическую травму.

Иными словами, отсутствие линейной, хронологически мотивированной биографии героя определяется не художническим притязанием на тотальное воспоминание, но логикой «сюжета о ранах» (стыде, вине, отчаянии, утрате и т.п.). Ассоциативность повествовательной структуры детерминируется болевыми точками воспоминаний. При этом субъективация повествования, его специфическая эгоцентричность сопровождается экзистенциальными прозрениями87.

«Стремление к документальности и всесторонности, присущее автобиографии, сменяется выборочностью фактов, выстроенных по принципу их

84Колобаева Л. От временного к вечному. Феноменологический роман в русской литературе XX века // Вопросы литературы. 1998. № 3. С. 132-144.

85Аверин Б. Дар Мнемозины: Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции. СПб.:

Амфора, 2003. 400 c.

86Olney J. Memory and Narrative: The weave of life-writing. Chicago: University of Chicago Press, 1998. 430 p.

87Hollahan E. Crisis-Consciousness and the Novel. Newark: University of Delware Press, 1992. 269 p.

36

морально-этической значимости (например, самые стыдные или, наоборот,

оправдывающие автора в его глазах)»88. Эта специфическая интенциональность исповедального усиливает экзистенциально-этическую проблематику, которая вытесняет на смысловые периферии все прочее. Начало и конец, само развитие сюжета предопределены отбором и последовательностью ситуаций, мыслимых рассказчиком как болезненные. Несомненно, «потребность в исповеди возникает в переломный момент истории души, когда необходимо дать оценку предшествующей жизни – покаяться, констатировать преображение, проверить правильность выбранного пути»89, это дает начало исповедальному роману.

Однако не только рама, но и композиция сюжета в его перипетиях

(ситуациях, осмысленных рассказчиком как экзистенциальные), в сущности,

определяет его смысловую когерентность. Справедливая мысль Ф. Мерлана о том, что основным сюжетом личного (исповедального) романа являются страдания «Я», которое не может быть в реальной жизни тем, чем оно хочет быть,

не может и внутри себя развиваться без противоречий, а вовне наталкивается на различные препятствия 90 , должна быть дополнена акцентом на композиции возвращающихся ситуаций, отобранных спонтанной памятью и подчас трансформированных исповедующимся «Я» в цепь с определенной последовательностью (лейтмотивная связность). Этот особый ритм фабульных вариаций позволяет увидеть не констатирующую (референтную), а

интенциональную (парадигматическую) логику говорящего91.

Исповедальное сознание сосредоточено на личном травматическом опыте.

Но это же расследование дает и подспудное осознание исключительности,

выделенности из других – страданием ли, пониманием ли глубины падения,

стыда, вины, несовершенства, боли. Сама рефлексия о страдании, оставаясь глубокой и искренней, то и дело демонстрирует тайное любование болью.

88Криницын А.Б. Исповедь подпольного человека. К антропологии Ф. М. Достоевского. М.: МАКС Пресс, 2001.

С. 101.

89Сыроватко Л.В. «Подросток» и подростки // Достоескиймо. Калининград, 1995. С. 139.

90Merlant F. Le roman personnel de Rousseau a Fromantin. Paris: Hachette, 1905. 464 p.

91 Также малозначимы масштаб события или значительность детали, ставшей поворотной для самосознания «Я». Исповедальное сознание чуждо градации малого и большого в обыденном смысле слова. Движущий элемент (само)рефлексии здесь сомнение и вопрошание.

37

Травматический опыт, в действительности болезненный, эстетизируется.

Писатель и литературовед Дж. Кутзее отмечает эту особенность и в жанре исповеди как таковой. Обращаясь к эпизоду кражи груш в «Исповеди» Августина,

он подчеркивает у последнего желание стыда, желание познать стыд, осознать этот опыт, который влечет за собой удовлетворение и возвращение к источнику стыда до бесконечности. Выявленная Кутзее модель «возвращения» распространяется им также на «Исповедь» Руссо и «Крейцерову сонату» Толстого: первое, не до конца правдивое, объяснение постыдного поступка становится и причиной нового стыда, и тайного наслаждения92.

Более того, если событие вообще должно быть консеквентным и иметь рематический характер по отношению к ожиданиям героя, его оценкам текущей ситуации, то событие, данное в воспоминаниях исповедального характера, имеет склонность перерастать свою событийность. Иными словами, навязчивое воспоминание, будучи повторенным, становится уже не единицей нарратива, а

единицей анализа нарратива в экзистенциальной проекции.

В связи с этим актуальным вопросом видится классический бахтинский вопрос об авторе и герое. В данном случае это вопрос об авторе-рассказчике-

герое, наделенном разными полномочиями в отношении «исповедального завершения». При этом именно в исповедальном романе все три ипостаси часто предстают как формы, презентующие одно и то же лицо в «парадоксальной идентичности и разуподоблении». 93 В сущности, «становление», «срывание масок» с героя конструируется рассказчиком: в отличие от героя рассказчик

знает, как развивается сюжет,94 он дистанцирован от героя временем, возрастом,

опытом. Такой же созданной иллюзией становится и иллюзия проникновения в личное пространство души героя, ибо рассказчик добавляет (в своей логике интерпретации) нечто о герое и постоянно меняет его трактовку: субъект

92Coetzee J.M. Confession and Double Thoughts: Tolstoy, Rousseau, Dostoevsky // Comparative Literature. 1985. Vol.

37.№ 3. P. 193.

93Stelzig E.L. Poetry and Truth: An Essay on the Confessional Imagination. University of Toronto Quarterly. 1984. № 54.

P. 27.

94Lloyd G. Being In Time: Selves and Narrators in Philosophy and Literature. London and New York: Routledge, 1993. P. 70.

38

перетолковывается в процессе исповедального романного повествования 95 , а

дистанция между рассказчиком и героем то сокращается, то увеличивается.

Амбивалентная логика композиции исповедального повествования составляет основу парадоксального бегства героя от болезненного самораскрытия и обнаженности перед миром, которая находит себя в блистательных диалогических рефлексиях («лазейки» и «оглядки» М. Бахтина), подчас нацеленных на сладострастный «самооговор» или «самооправдание»

(П. Аксельм), в феномене «переписывания» (Ж. Деррида), в театрализации и

«срывании масок» без обнаружения подлинного лица (П. Брукс). Так,

воспоминания возвращаются в разной редакции, 96 бесконечно балансируя на гранях подлинной исповеди и откровенной фабрикации. Исповедальный роман представляется бесконечно конструируемым исповедальным сознанием: «Что же такое лазейка сознания и слова? Лазейка – это оставление за собой возможности изменить последний, тотальный смысл своего слова <…> исповедальное самоопределение с лазейкой <…> уходит в дурную бесконечность самосознания с оглядкой <…>»97.

Исповедальный роман, как правило, несет в себе и указания на значимость адресата: «Исповедь – это всегда акт общности, и намерение говорящего реализовать себя в ней служит формальным показателем, отличающим исповедь от других видов автобиографии или самовыражения. Направленность на общность отличает исповедальный роман от иных видов повествования от первого лица, имеющих иную интенцию по отношению к предполагаемой аудитории. Исповедь <…> невозможна без нужды в конфиденте»98. Адресация может приобретать как эксплицитные, так и имплицитные формы. Это и прямое обращение к конкретному персонажу, и сказовые интонации, и разнообразные вариации рамочных конструкций, вставных рассказов, вводящих фигуры

95Stelzig E.L. Poetry and Truth: An Essay on the Confessional Imagination // University of Toronto Quarterly, 54 (1984). P. 27.

96Foster A.D. Confession and complicity in narrative. Cambridge, 1987.

97Бахтин М.М. Проблемы творчества Достоевского. Киев, 1994. Ч. 2: Слово у Достоевского (Опыт стилистики). С.

98Doody T. Confession and Community in the Novel. Baton Rouge; L., 1980.P. 4.

39

оценивающих исповедь издателя, случайного знакомого, друга героя, либо подразумевающих их. Косвенным указанием на адресацию можно считать и ряд сюжетных ситуаций: пребывание под арестом и судом, на смертном одре, в

ситуациях несвободы и пр. Как правило, подобные ситуации приобретают характер экзистенциальной пограничной ситуации, которая провоцирует героя к обнаружению своей подлинности, более того, к открытию, предъявлению этой подлинности миру. Важным тематическим маркером адресации становятся также любые упоминания о причастности героя литературному творчеству, его желание написать роман, «когда-нибудь» поведать свою историю миру.

Адресация, установка на другого, определяет и саму траекторию исповеди героя. Об этой важнейшей особенности исповедального слова героя Достоевского пишет М.М. Бахтин, называя его «слово с оглядкой»: «в самосознание героя проникло чужое сознание о нем, в самовысказывание героя брошено чужое слово о нем; чужое самосознание и чужое слово вызывают специфические явления,

определяющие тематическое развитие самосознания, его изломы, лазейки,

протесты»99. Безусловно, взаимодействие с адресатом не поддается ни точному учету, ни исчерпанию смыслов. И все же увиденные Бахтиным «изломы, лазейки,

протесты» обнажают коренные вопросы поэтики исповедального романа.

Среди приемов исповедального слова «с лазейкой» двойничество персонажей, так называемый ненадежный рассказчик, разнообразные формы саморефлексивного повествования. По мысли Бахтина, «лазейка» лишает исповедь «завершающей силы», «делает двусмысленным и неуловимым героя и для самого себя. Чтобы приблизиться к себе самому, он должен проделать огромный путь»100. Таким образом, романное исповедальное слово несовместимо с требованием полной искренности так же, как и лишено всякой непринужденности.

Вопрос искренности / подлинности романной исповедальности

(рассматриваемый на примерах текстов Достоевского, Чехова, Руссо) – один из

99 Бахтин М.М. Слово у Достоевского (Опыт стилистики) // Проблемы творчества Достоевского. Киев: «NEXT»,

1994. С. 110-111.

100Там же. С. 138.

40

самых дискуссионных. К примеру, Кутзее всякий раз подчеркивает, насколько невозможно для исповедального сознания прийти к правде о себе без самообмана.

Об уловках исповедальности с разных методологических позиций пишут П. де Ман101 и М. Бахтин.102

Проблематизация самой возможности подлинной исповеди повествователя

(М. Бахтин, П. Рикер, П. де Ман, Б. Аверин, Дж. Кутзее) становится фокусом исповедального романа, одной из его главных тем, интригой, источником событийности. Сам текст романной исповеди оказывается пространством для совершения «поступка» – обнажения или сокрытия правды о себе. Так,

травматический опыт прошлого, заявляющий о себе мотивами стыда, вины, боли,

предстает общим местом в любом тексте с исповедальной интенцией и оказывается в романе и эстетизированным, и неизбывным одновременно.

Уместны в этом отношении размышления В. Подороги: «нравственное переживание изживается в самом акте признания, устремленном лишь к одной цели – открыть некое ―естественное Я‖ до всякой нравственной воли и морали.

Что же происходит, когда некто не просто изустно сообщает о себе в регламенте исповеди, но пытается описать свою жизнь так, ―как она есть на самом деле‖?

Итак, первое, что достойно гибели – искренность. Но это – не следствие злого умысла; вероятно, в самом автобиографическом опыте есть нечто мешающее признанию до конца. Ведь тот, кто рассказывает историю, ставит перед собой цель, совершенно чуждую истинному смыслу признания: признаться не себе, не одному (врачу, исповеднику, учителю), а всем. Публиковать признание и признаваться – не одно и то же. Постепенно искренность признания обрекается на то, чтобы стать позой, маской, сценическим воплощением ―естественного Я‖, а

101De Man P. Autobiography As De-Facement // The Rhetoric of Romanticism. New York: Columbia University Press, 1984. Pp. 67-81.

102Сложную, аргументированную позицию имеет Криницын, все же настаивающий на предельном откровении в исповеди и ее тяготении к покаянию. Однако, как правило, он говорит об исповеди героя как отдельной исповедальной ситуации романа (cм.: Криницын А.Б. Исповедь подпольного человека. К антропологии Ф. М. Достоевского. М.: МАКС Пресс, 2001. 372 с.).