d_dzhumaylo

191

страшных событиях прошлого, о стыде, вине, утрате невинности. Ситуация эта подчеркнута в крайней степени (появление «альтер эго» Тода, поэтика имени (имен) героя, «удвоение личности» по Лифтону);

– Репрезентация опыта героя, представленного посредством «невинной» исповеди «альтер эго», в которую вторгаются скрытые от сознания образы

(лейтмотивные повторы во снах), проблематизирует психологические и этические вопросы, имеющие отношение к травматическому опыту Второй мировой войны (манипуляции с памятью и языком в мемуарах бывших эсэсовцев; психологические механизмы ресоциализации как рационализация и вытеснение болезненного опыта; интертекстуальный мотив «перемотки пленки» и бегства в «Новый свет» и пр.);

– Избранная метафора зеркальности миров (пребывание в больнице Кат-Цет /

работа в американской больнице после войны; творение / уничтожение,

энтропийный распад; искупление / забвение) подчеркивает философский сюжет исповедального романа на современном этапе – невозможность исторического прогресса, забвения, искупления, переписывания опыта – и

трагическую утрату невинности человеком и человечеством, центральный мотив творчества Эмиса.

192

2.2 Величие и стыд английской сдержанности в исповедальном романе

Кадзуо Исигуро «Остаток дня»

В сущности, глухой слуга был бы куда более точным определением для идеального слуги, ибо чужие уши приветствовались меньше, чем болтливые языки. Что же касается немого слуги, именно он внес внушительный вклад в установление славного английского порядка.

П. Лэнгфорд. Идентификация английскости

В романе Кадзуо Исигуро «Остаток дня» имеется любопытная деталь, как нельзя лучше иллюстрирующая психологию Стивенса, исповедального героя романа. В его машине кончился бензин, и он вынужден идти пешком по пастбищу. В комментариях героя к этому событию следующие строки: «Хуже того, несколько последних пастбищ оказались грязнее некуда; чтобы лишний раз не расстраиваться, я сознательно не светил себе на ботинки и брюки» 450 .

Подобным же образом Стивенс сознательно оберегает себя от тяжелых воспоминаний и необходимости признать свой стыд. Перед читателем подробная исповедь дворецкого, но исповедь полная околичностей и «лазеек». Герой обставляет мучительные прозрения краха собственной жизни и краха национальной истории великолепием напыщенного многословия451.

Сама ситуация исповеди дворецкого проблематизирует пресловутую английскую сдержанность. Поэтому повествование Стивенса пестрит перифразами, эвфемизмами и литотами. Один из рецензентов удачно назвал скрывающий правду лингвистический декорум речи Стивенса «языком,

затянутым в корсет» 452 . Однако специфическое многословие не только

450Исигуро К. Остаток дня // Иностранная литература. 1992. № 7. С. 78.

451Название романа «Остаток дня» многозначно: это записи, которые герой делает в конце каждого дня своего путешествия; это размышление над «остатками» духа Империи (1956 год, которым датирует свой рассказ Стивенс,

– год Суэцкого кризиса); это возвращающиеся воспоминания о ежевечерних встречах героя с мисс Кентон после напряженного рабочего дня за чашечкой какао – мотив чаемой любви; наконец, это психоаналитический термин, возможно, указывающий на необходимость искать подтекст романа в сцепке непроизвольно возникающих фрагментов воспоминаний героя.

452Graver L. What the Butler Saw // The New York Times Book Review. 1989. 8 October. P. 30.

193

оговаривает желаемый Стивенсом контекст. Целый ряд эпизодов романа содержит максимально подробно представленные диалоги, в которых не Стивенс,

а его собеседник облекает в слова неприятную правду453.

Высказывания Исигуро из его интервью помогают понять психологическую интригу этого неторопливого повествования, возникающую из красноречивых умолчаний: «Стивенс время от времени обрывает свои размышления, так как где-

то глубоко внутри себя он понимает, о чем ему говорить не стоит <…>. Почему он говорит о том или другом, отчего обращается к определенным темам в тот или иной момент? Здесь нет ничего случайного. Все мотивируется тем, чего он не говорит. Вот что движет повествование» 454 . Возведенная в культ английская сдержанность позволяет герою замалчивать неприятные воспоминания о прошлом.

«Остаток дня» вызвал восторженные отклики читателей и единодушную высокую оценку критиков, закрепив за автором репутацию серьезного романиста 455 . Акцентированная английскость тем, филигранное мастерство в передаче нюансов пестуемой англичанами национальной исключительности сформировали часто высказываемое мнение о глубокой реалистичности произведения. Но, как представляется, за верность реалистическому протоколу часто принимают блестящую художественную имитацию. И речь здесь не только о стиле. Из всех выделяемых исследователями категорий, входящих в английскость, именно сдержанность (reserve), на наш взгляд, приобретает для романа ключевое значение, формируя концептуальное единство целого ряда его смысловых проекций456.

453В предшествующих «Остатку дня» романах Исигуро «Там, где в дымке холмы» и «Художник зыбкого мира» используется тот же принцип «перепоручения» слова.

454Swift Gr. Kazuo Ishiguro (An interview) // Bomb. 1989. P. 23.

455См. монографии, посвященные творчеству К. Исигуро: Lewis B. Kazuo Ishiguro. Manchester and NY: Manchester University Press, 2000. 176 p.; Petry M. Narratives of Memory and Identity: The Novels of Kazuo Ishiguro. Frankfurt: Peter Lang, 1999. 174 p.; Shaffer B. Understanding Kazuo Ishiguro. Columbia: University of South Carolina Press, 1998.

141p.; Wong S. Kazuo Ishiguro. Tavistock: Northcote House, 2000. 102 p.

456Как правило, исследователи лишь перечисляют основные характерные для Стивенса черты английскости (Englishness). Б. Льюис справедливо отмечает «подавление эмоций, уважение к социальной иерархии,

самодовольство и уважение к английской истории» (Lewis B. Kazuo Ishiguro. Manchester and NY: Manchester University Press, 2000. P. 78). Согласно М. Петри, Стивенс мыслит типично английскими категориями преданности,

эмоциональной сдержанности (emotional restraint), самообладания и подлинного достоинства. Причем

194

О значении сдержанности для английского самосознания пишет

П. Лэнгфорд в своей монографии «Идентификация английскости» («Englishness identified», 2000) 457 , в которой подробно изучается шесть специфически трактуемых англичанами этических и культурно-психологических понятий

(energy, candour, decency, taciturnity, reserve, eccentricity). В нашем случае важной становится особая трактовка сдержанности. При этом уместно говорить не об эмоциональной сдержанности (emotional restraint), а о более широком понятии reserve.458

Сдержанности как единственно возможному пути к величию дворецкого посвящено немало страниц размышлений Стивенса, от лица которого ведется повествование. Мораль трех басен о великих дворецких, подробно излагаемых героем, сводится к необходимости полного контроля над личными эмоциями во имя исполнения профессионального долга. Стало быть, достоинство дворецкого приобретается ценой овладения искусством настоящих джентльменов – английской сдержанностью. «Сакральный статус» данной темы для Стивенса подчеркивается изустностью историй: две первые рассказывает Стивенсу его отец-дворецкий, третья излагается читателю самим дворецким и показывает уже отца как великого представителя своей профессии. Так выстраивается некая логика преданий, посредством которой Исигуро ставит вопрос о величии своего героя.

Но вернемся к одной из рассказанных историй об отце. Стивенс сообщает,

что его старший брат Леонард погиб в одной из бесславных битв позорной для англичан бурской войны по вине безответственного генерала, едва избежавшего военного суда. По прошествии лет, когда шум вокруг этой персоны давно улегся,

генерал оказался гостем в доме, где служил отец Стивенса, тяжело

эмоциональная сдержанность становится залогом достоинства (Petry M. Narratives of Memory and Identity: The Novels of Kazuo Ishiguro. Frankfurt: Peter Lang, 1999. P. 101).

457Langford P. Englishness identified. Oxford: Oxford University Press, 2000. 408 p.

458Объем понятия сдержанность у англичан включает невозмутимость (impassivity); страх перед любыми проявлениями эмоций (a horror of emotional display); постоянную озабоченность по поводу необходимости быть хладнокровным (preoccupation with composure) и проявлять самообладание (self-control); нежелание выставлять себя на показ (fear of self-exposure); глубокое чувство собственного достоинства (self-respect); сознание незыблемости своей социальной ниши (rank guaranteed recognition); ксенофобию как следствие сознания собственной исключительности (xenophobia, exclusiveness); здравомыслие (wise). Там же. С. 219-165.

195

переживающий потерю старшего сына. Великий дворецкий не показывает хозяину, что не желал бы видеть виновника смерти сына в доме, а также своей неприязни к этому неутонченному человеку (не джентльмену). Он сам предлагает себя в качестве камердинера в личное услужение генералу (ступень, гораздо более низкая на социальной лестнице) во время его пребывания в доме, выслушивает его рассказы о воинских подвигах, и, наконец, снискав похвалу и получив необычно крупные чаевые, он просит хозяина передать их на благотворительные цели. Так, боль утраты купируется сдержанностью эмоций и нарочитым джентльменством отца Стивенса.

История же самого Стивенса, в профессиональной карьере которого было два «триумфа», имеет ту же внутреннюю логику: великий триумф дворецкого возможен лишь ценой сдержанности в показе или рассказе о травме эмоциональной. Так, оба значимых воспоминания Стивенса связаны с преодолением неимоверной душевной боли. В один из дней проведения

«исторической» закрытой конференции 1923 года Стивенс теряет отца. Однако,

превозмогая боль, он жертвует последними минутами у смертного одра, чтобы с честью выполнить свой профессиональный долг, угощая гостей дома напитками.

Десятилетие спустя Стивенс не покажет, как тяжело для него расставание с экономкой мисс Кентон, ибо полагает, что «судьбы мира» зависят от его внимания к участникам сомнительных англо-германских переговоров в стенах Дарлингтон-холла. Так рассказ об опыте утраты систематически преподносится Стивенсом как рассказ о величии сдержанности.

С этой перспективы такие типично английские составляющие понятия сдержанности, как подчеркнутое чувство собственного достоинства, страх выставлять себя напоказ, ксенофобия, сознание исключительности английской нации и здравомыслие, постепенно теряют пафос апологии и оказываются сомнительными. Более того, они позволяют оценить концептуальный масштаб романа и увидеть в частной истории стыда дворецкого символическую проекцию

«исторического стыда» Великобритании.

196

Вромане неоднократно подчеркивается гордость Стивенса, прослужившего

в«выдающемся доме» у самой «ступицы» истории, сознание им своей великой миссии, профессионального достоинства и, тем не менее, своей ниши в жесткой иерархической системе хозяев и слуг. Стивенс размышляет: «―Великим‖, конечно же, может быть лишь такой дворецкий, который, сославшись на долгие годы службы, имеет право сказать, что поставил свои способности на службу великому человеку, а тем самым и человечеству» 459 . Крах этого типично английского взгляда, предполагающего «естественную и непротиворечивую» связь между достоинством и социальной иерархией, – один из трагических фокусов романа460.

Лорд Дарлингтон, один из тех великих, кто вращает «колесо мира» и кому

«вверена судьба цивилизации», отчасти из политической близорукости, отчасти из ложного великодушия приветствует довоенный альянс между Великобританией и Германией, оказывается втянутым в отношения с английским чернорубашечником Освальдом Мосли, организует закрытые конференции,

предварительно выслав двух евреек-горничных в Германию «для блага их родины». Страшная правда о бессмысленности служения человеку,

совершившему фатальные ошибки, открывается Стивенсу, но он пока не в силах говорить о ней. К тому же боязнь выставлять себя на всеобщее обозрение – еще одна грань английской сдержанности.

Примечательна в этом отношении реакция героя, проводящего своего рода редакцию болезненных тем в своей исповеди. В одной из сцен романа,

описывающей дневные впечатления путешествующего Стивенса, среди жителей небольшой провинциальной деревушки разгорается спор о достоинстве. В него вовлекают Стивенса, который сначала предпочитает воздержаться от суждений.

Определить смысл достоинства, однако, берется местный демократ Гарри Смит:

459Исигуро К. Остаток дня // Иностранная литература. 1992. № 7. С. 58.

460Исключительность положения слуг в Великобритании отмечается П. Лэнгфордом, который связывает эту особенность с невиданным нигде в Европе чувством собственного достоинства слуг и незыблемостью социальных различий. Исследователь ссылается на письмо графа де Мелфор: «Мне неизвестна никакая другая страна, кроме Англии, где служат с таким почтением, с таким беспрекословным вниманием; нигде более сдержанность и почтительное расстояние между хозяином и слугой не видятся столь значительными <…> и все же слуга дает понять, что вправе относиться к себе с должным уважением» (Langford P. Englishness identified. Oxford: Oxford University Press, 2000. P. 242.).

197

«Достоинство есть не только у джентльменов. Достоинство – это то, к чему могут стремиться и чего могут добиться все мужчины и женщины нашей страны <…>.

В конце концов, ради этого мы с Гитлером воевали. Если бы вышло, как хотел Гитлер, мы бы теперь в рабах ходили. Все человечество разделилось бы на горстку хозяев и множество рабов. А всем и без того понятно, что в рабском состоянии нет никакого достоинства»461. Политические аллюзии здесь очевидны.

Достоинство джентльменства, сама английская сдержанность – идеи прежней,

прекраснодушной эпохи ныне видятся опасными заблуждениями, способными по наивности привести мир к краху. Альянс с Германией грозил непоправимыми политическими ошибками.

Новая трактовка достоинства, по Смиту, лишена и прежней веры в незыблемость социальных априори – болезненного пунктика Стивенса,

оправдания его великого служения лорду Дарлингтону. Но открыть свое сомнение он не в состоянии. Именно поэтому несколько страниц спустя он даст свое понимание достоинства: «оно сводится к тому, чтобы не раздеваться на глазах у публики»462. И вновь «уловка»: невозможность иметь собственное мнение по сущностным вопросам для Стивенса – дело его профессиональной и национальной чести. При этом в своей сдержанности и доверии «великим джентльменам» он якобы не теряет, а, напротив, приобретает высшее достоинство.

Стивенс не выказывает ни малейшего интереса к сомнительным политическим переговорам, инициатором которых выступает его хозяин. Важна сцена, в которой джентльмен нового поколения мистер Кардинал делится со Стивенсом опасениями относительно той роли, которую лорд Дарлингтон играет в переговорах между Англией и Германией. В ответ он слышит лишь сдержанные реплики «Да, сэр», «Нет, сэр», «Вот как, сэр?» и пр. Стивенс в роли глухого дворецкого утверждает, что не знает о происходящем в доме, ссылаясь на то, что ему «не положено любопытствовать о таких делах». Речь здесь идет о

461Исигуро К. Остаток дня // Иностранная литература. 1992. № 7. С. 89.

462Там же. С. 100.

198

безоговорочном доверии благоразумию (wise) истинного джентльмена, которое проявляет Стивенс.

Как ни странно, но в понятие reserve входит мудрость: «Набирающая силу идея мыслить аристократические манеры в категориях несколько выспренней нравственности сделала их наличие непреложным законом. Сдержанность

(reserve), понятая таким образом, придала джентльмену врожденные черты философа-аристотелевца, эдакого мудреца, способного узреть смысл в невероятной сложности жизни <…>. Чувство собственного достоинства и уважение к другим мыслились как неотъемлемые качества английской сдержанности <…>. Эпоха зрелого викторианства видела в сдержанности джентльмена знак его высшей мудрости (gentleman‘s superior wisdom)»463.

Так, высокопарные и расплывчатые сентенции Стивенса о необходимости

«помогать народам добиваться лучшего взаимопонимания» – эхо высказываний самого Дарлингтона, в деятельности которого он некогда видел «одно только благородство и высоту помыслов» 464 . Весьма красноречива финальная реплика Стивенса в разговоре с мистером Кардиналом: «я целиком полагаюсь на здравомыслие его светлости» 465 . Подчеркнем, речь здесь идет не только о преданности хозяину, а о преданности идее gentleman’s superior wisdom.

Но Исигуро позволяет читателю сделать еще более смелые обобщения.

Любопытно, что Лэнгфорд в главе, посвященной английской сдержанности,

помещает раздел об исключительности (exclusiveness). В нем, кроме прочего,

утверждается принципиальное отсутствие необходимости объяснять самоочевидное достоинство: «Превосходство положения на социальной лестнице можно поддерживать, только культивируя тонкие разграничения, которые каждый способен почувствовать, но не описать (subtle distinctions that might be felt but not described). В английском аристократическом протоколе есть нечто, что не поддается имитации» 466 . В этом заключается уже описанная нами английская

463Langford P. Englishness identified. Oxford: Oxford University Press, 2000. P. 261.

464Исигуро К. Остаток дня // Иностранная литература. 1992. № 7. С. 107.

465Там же. С. 107.

466Langford P. Englishness identified. Oxford: Oxford University Press, 2000. P. 259.

199

сдержанность, предполагающая достоинство, сознание собственного величия и скромность внешних проявлений.

Исключительность англичан – в способности видеть вокруг себя это внешне сдержанное величие, узнавать его и гордиться им, не требуя при этом системы аргументов: «Как раз очевидное отсутствие эффектности и театральности и отличает красу нашей земли перед всеми другими. Существенна тут безмятежность этой красы, ее сдержанность. Словно сама земля знает о своей красе, о своем величии и не считает нужным громко о них заявлять»467. Обратим внимание на то, что между сдержанностью дворецкого и джентльмена,

сдержанностью английского пейзажа и величием страны есть определенные смысловые связи. Дворецкий знает о своем величии, своей миссии служения,

своем профессиональном самоконтроле, как знает о своем джентльмен. Лорд Дарлингтон, далекий от профессиональной политики и не афиширующий свою причастность к ней, уподоблен Стивенсу: он на свой джентльменский лад служит

«делу мира», сдержанно, при закрытых дверях верша судьбы мира и не заявляя о своем величии, но зная о нем. Нет смысла говорить об исторической наивности подобных взглядов, о характерной английской ксенофобии и сознании собственной исключительности, весьма иллюстративных в речи Стивенса: «Порой высказывается мнение, что настоящие дворецкие встречаются только в Англии <…>. Европейцы не могут быть дворецкими, ибо в отличие от англичан,

по самому своему складу не способны обуздывать душевные переживания <…>.

Вот почему великий дворецкий <…> чуть ли не по определению обязан быть англичанином»468.

Примечательно именно их подчеркнутое отсутствие в следующем высказывании Стивенса: «С такими (великими) дворецкими – то же самое, что с английским ландшафтом, если поглядеть на него с лучшей точки, как мне довелось нынче утром: раз увидел – становится ясно, что находишься пред лицом

467Исигуро К. Остаток дня // Иностранная литература. 1992. № 7. С. 107.

468Там же. С. 23-24.

200

великого» 469 . Вместе с тем эта несомненная исключительность величия английского пейзажа, дворецких, джентльменов и, наконец, самой Великобритании очевидна лишь для самих британцев.

Еще раз подчеркнем, что метафора дворецкого-джентльмена в романе открывает трактовку исторической миссии Великобритании, несколько столетий формировавшей политическую карту мира. Но культурные ценности XIX века,

наряду с сознанием величия Великобритании, ее непоколебимой мощи, создали прецедент взаимосвязи джентльменских основ поведения, включающих благородную сдержанность и прекраснодушие, с благом империи и всего мира. В

эту историческую ловушку попался лорд Дарлингтон. То, что не вполне ясно и Стивенсу, очевидно для проницательного мистера Кардинала: «Его светлость – джентльмен. С этого все и пошло <…> он воевал против немцев, у него в крови относиться к побежденному противнику великодушно и по-дружески. Потому что он джентльмен, настоящий английский джентльмен старой закалки <…>. Его светлость – милый, замечательный человек. Но беда в том, что он крепко увяз. Им играют. Наци играют им как пешкой <…> герр Гитлер руками нашего милого друга герра Риббентропа играет его светлостью как простой пешкой, играет так же легко, как другими своими пешками в Берлине. Нынешний мир слишком грязен для деликатных и благородных людей»470.

Подробности разговора, всплывающего в памяти Стивенса многие годы спустя, в 1956 году (дневник Стивенса помечен этим годом), дают возможность увидеть в романе некоторое историко-политическое обобщение. 1956-й – год Суэцкого кризиса, ставшего финальной вехой для британцев, осознавших крах великой империи.

Но Исигуро задается вопросом: а было ли величие, или на протяжении последних двухсот лет британцы создавали миф об империи и вместе с ним набор масок, приличествующих благородным джентльменам? Не джентльмен, а

469Там же. С. 24. Весьма проницательно замечание С. Коннора по этому поводу: «it is this very quality of reserve which gives the landscape a certain surplus of unaccounted – for meaning, in fact that it becomes the sign and symbol of reserve itself» (Connor S. Outside In // The English Novel in History: 1950 to the Present. London: Routledge, 1995. P. 105-106).

470Исигуро К. Остаток дня // Иностранная литература. 1992. № 7. С. 106.