Глава 8

ОВЛАДЕНИЕ ЯЗЫКОМ. II:

ПЕРВЫЙ И ВТОРОЙ ЯЗЫКИ И ТЕОРИЯ МЫШЛЕНИЯ И ВОСПРИЯТИЯ

В этой главе мы рассмотрим наши аргументы с но­вой точки зрения. Это придется сделать, поскольку мы все еще не преуспели в выделении характерных черт процесса овладения языком в целом и тех признаков, по которым существа, не владеющие языком, можно отличить от существ, владеющих им. До сих пор все наши попытки объяснить овладение языком наталки­вались на новые трудности. Решение этой задачи, по-видимому, в значительной степени зависит от ответа на вопрос о сходстве между процессами овладения пер­вым (естественным) и вторым языками. Действительно, мы достаточно хорошо представляем, как происходит овладение вторым языком, поэтому упомянутое сходство помогло бы нам быстро продвинуться вперед в объясне­нии овладения первым языком и разрешить возникаю­щие затруднения. Здесь следует отметить различия в отношении к этому вопросу между лингвистами-эмпири­ками и лингвистами-рационалистами. (Напомним, что эмпирики признают только врожденные законоподобные диспозиции, тогда как рационалисты признают также врожденные правилоподобные диспозиции.) Для эмпи­риков в отличие от рационалистов утвердительный ответ на вопрос о сходстве между овладением первым и вто­рым языками еще ни о чем не говорит. Поэтому для них могут оказаться более полезными какие-либо аль­тернативные теории, не опирающиеся на сходство меж­ду процессами овладения первым и вторым языками.

Так, один из рьяных сторонников эмпиризма и оппо­нентов лингвистического рационализма, Колин Тёрбейн [1972]; вводит представление о «„коде" визуального языка», но считает, что этот «код» абсолютно «хаоти­чен». Тем не менее человек в конце концов «научается

204

«читать» этот язык (то есть «код» визуального восприя­тия) подобно природному «дешифровщику», что в кон­це концов приводит к смешению элементов двух раз­ных языков [то есть визуального и гаптического «ко­дов»]». (В результате получается теория зрения, напо­минающая теорию Беркли [Тёрбейн 1969].) Тёрбейн «моделирует восприятие по образцу чтения». Под этим он, безусловно, не имеет в виду, что когнитивная ин­терпретация восприятия в пропозициональных, а следо­вательно, и в языковых терминах может быть полезна с эвристическойточки зрения. Скорее он считает, что восприятие на самом деле предполагает овладение не­которым навыком, которыйпо существу своемусовпа­дает с чтением некоторого визуального кода или языка.

Тёрбейн следующим образом резюмирует свои взгля­ды: «Согласно [традиционной рационалистической тео­рии, воскрешенной в последнее время], психика уже при своем возникновении обременена врожденными идеями или принципами в виде знания языковой структуры. Это знание используется при овладении первым языком. Однако, на мой взгляд, способность овладевать «пер­вым» языком связана не с обладанием какими-либо врожденными идеями, а скорее с тем, что все мы с са­мого раннего детства овладеваем навыками кодирова­ния и декодирования. Так, некоторые из нас быстрее овладевают кодом английского письма, потому что ра­нее овладели более простым кодом АПО (Алфавит Первоначального Обучения сэра Джеймса Питмена). Большинству из нас значительную помощь в овладении «первым языком» оказывает то обстоятельство, что в течение первых месяцев жизни мы овладеваем кодом визуального языка». Далее. Тёрбейн классифицирует обычные метафорические способы описания психики и выдвигает против них решительные возражения. Это дает нам право думать, что предлагаемое им объяснение следует понимать вполне буквально. Кстати, Тёрбейн подчеркивает, что сходный взгляд отстаивает и Нельсон Гудмен.

Действительно, Гудмен [1967] утверждает, что «овладение родным языком представляет собой овладе­ние вторичной символической системой» и, следова­тельно, напоминает овладение вторым языком. Эта по­зиция Гудмена вызвала резкую критику со стороны Хомского [1972]. Последний обращает внимание на

205

утверждение Гудмена о том, что «доступность одного языка и использование его для объяснения и обучения» устраняет все трудности на нути овладения вторым язы­ком и позволяет избежать обращения к врожденным идеям. Хомский справедливо замечает, что это выска­зывание Гудмена есть не что иное, как метафора, по­скольку (1) нет ни малейшего основания предполагать, что «характерные признаки грамматики, такие, как разделение глубинной и поверхностной структур, или характерные признаки грамматических трансформаций и фонологических правил, а также принципы упорядоче­ния по некоторому правилу и т. п. присущи этим ранее приобретенным доязыковым «символическим систе­мам»», и (2) эти предположительные системы, «чем бы они ни были на самом деле, «не могут играть в деле объяснения и обучения» ту же самую роль, какую пер­вый язык играет при овладении вторым языком». Сле­довательно, мы можем сделать вывод, что, с точки зре­ния эмпирика, интерпретация процесса овладения пер­вым языком по аналогии со вторым не вносит никакого позитивного вклада в решение этой проблемы.

Далее, Гудмен [1968], по существу, утверждает, что языки суть не что иное, как символические системы «особого рода», удовлетворяющие «синтаксическим требованиям раздельности и различимости». Согласно первому требованию, повторения меток или последова­тельностей меток синтаксически эквивалентны; по­скольку же связь меток с буквами совершенно произ­вольна, «никакая метка не может быть связана с более чем одной буквой». Согласно второму требованию, если некоторая метка (или последовательность меток) не принадлежит двум данным буквам, тогда теоретически возможно установить и то, что данная метка не при­надлежит одной из них, и то, что она не принадлежит другой. Трудно сказать, удовлетворяют ли этим требо­ваниям действительные языки. Но еще труднее пред­ставить, на каких основаниях Гудмен предполагает на­личие у нас первоначальных «символических систем», настолько схожих с языковыми системами, что с их по­мощью мы могли бы опровергнуть «утверждение о том, что существуют жесткие ограничения на овладение род­ным языком».

Интересно отметить, что, несмотря на все различие исходных позиций, подобные высказывания можно встре-

206

тить и у рационалистов. Так, Дэйвид Макнил [1970], в целом придерживающийся концепции Хомского, утверждает, что «все, с чем мы сталкиваемся при овла­дении первым языком, по-видимому, зависит от пред­шествующего знания основных аспектов структуры пред­ложений. Понятие предложения, скорее всего, являет­ся частью врожденных способностей человека. Аргумен­ты, приводимые в данной книге, предназначены оправ­дать это утверждение». «Дети,—продолжает он,—вся­кий раз начинают с одной и той же первоначальной гипотезы: предложения состоят из единичных слов», поэтому «можно считать, что первоначальные высказы­вания детей непосредственно отражают базисную струк­туру». (По мнению Макнила, в начале овладения язы­ком детям не доступны специфические черты различных конкретных естественных языков.) Перед нами, по су­ществу, прямой рационалистический аналог эмпириче­ских взглядов Гудмена и Тёрбейна. Однако позиция ра­ционалиста в такой ситуации выглядит значительно убе­дительнее. Для рационалиста не существует проблемы «объяснения и научения», поскольку все необходимое для овладения вторым или первым языком врождено ребенку. Именно эта предпосылка лежит в основе кри­тики эмпиризма со стороны Хомского [1972]. Приняв такую позицию, мы более не нуждаемся для истолко­вания процесса научения в «наличии явного знания [универсальной глубинной") структуры [первого или второго языка]». Никто не обладает таким знанием, но оно и не является необходимым для овладения языком.

Другой рационалист, Зено Вендлер [1972], в бук­вальном смысле утверждает, что всякая мысль имеет пропозициональную природу. Вместе с тем он не счи­тает, что использование языка (некоторого конкретного естественного языка) обязательно для мышления. По его мнению, мы скорее мыслим в терминах глубинной структуры, лежащей в основе языка. Отсюда Вендлер заключает, во-первых, что животные не могут мыслить и, во-вторых, что «научение ребенка своему родному языку весьма похоже на изучение им второго языка», то есть происходит благодаря некоторому посреднику, напоминающему глубинные структуры Хомского. В ито­ге обнаруживается важная связь между проблемой «пер-вого-второго»-языка и теорией мышления и восприятия.

При рассмотрении взглядов рационалистов следует

207

учитывать, что обнаружение языковых универсалий— дело очень трудное, особенно если требуется, чтобы они были достаточно четко сформулированы (Хомский и Хелле [1968]). Однако это еще не все. Для рационали­ста типа Макнила серьезный источник затруднений скрывается в самой категории предложения, использо­вание которой в данном контексте явно неадекватно и вообще сомнительно (как, например, при анализе пер­вичных форм предложений у ребенка). Столь же сом­нительным представляется и использование понятия правилоподобных диспозиций у детей. Мы уже знаем, что ни одна из современных генетических теорий не поз­воляет говорить о наследовании правилоподобных ре­гулярностей (в отличие от законоподобньїх регулярно­стей), то есть не существует сколько-нибудь убедитель­ной концептуальной модели, которая объясняла бы пе­редачу такой организации. Таким образом, и рациона­листические, и эмпирические описания процесса овладе­ния первым и вторым языками весьма проблематичны. Это наводит на мысль о том, что рассмотрение этой проблемы должно опираться на какие-то более фунда­ментальные принципы.

Многообещающим началом может стать выяснение отношений между речью и мышлением. Эмпирики типа Тёрбейна и Гудмена, очевидно, принимают на веру на­личие весьма значительного структурного подобия меж­ду когнитивным восприятием и пониманием языка. Однако и рационалисты типа Зено Вендлера утвержда­ют, что «вы можете сказать все, что думаете, и вы мо­жете думать почти обо всем, что вы можете сказать» (причем выделенное курсивом ограничение не имеет от­ношения к нашей проблеме), поскольку, как говорит Вендлер, структуры языка и мышления в буквальном смысле полностью совпадают. При этом он имеет в ви­ду, что и речь, и мышление основываются на врожден­ных идеях декартовского типа. Вместе с тем, по Венд-леру, мы мыслим непосредственно в терминах языковых универсалий Хомского.

Концепции такого рода — неважно, эмпиристские или рационалистические,—сталкиваются с определенными трудностями, среди которых прежде всего заслуживают упоминания следующие: (а) можно, конечно, признать, что животные обладают способностью (когнитивного) восприятия, однако у нас нет никаких оснований счи-

208

тать, что, обучаясь перцептивному опознанию, они од­новременно овладевают и некоторой доязыковой «симво­лической системой»; и (б) если мы приписываем жи­вотным способность когнитивного восприятия, то мы не можем отрицать за ними способности обладать состоя-ниями уверенности определенного рода и в этом смыс­ле способности мыслить; но это в свою очередь про­тиворечит тому факту, что они не обладают ни язы­ком, ни способностью овладевать им (ср. Малкольм [1973]).

Здесь уместно вспомнить об уже отмечавшемся ин­тересном свидетельстве, касающемся способности шим­панзе овладевать некоторыми фрагментами естествен­ного языка. Роджер Браун [1970] приводит ряд выска­зываний Хомского и Эрика Ленненберга, отражающих их ранние взгляды, в которых отрицается возможность языка у животных: «Овладение даже минимальными рудиментами языка лежит за пределами способностей в других отношениях весьма разумной обезьяны» (Хом­ский); «Не существует данных, свидетельствующих, что какой-либо нечеловеческий вид обладает способностью овладевать хотя бы примитивными формами языкового развития» (Ленненберг). Сам Браун, по существу, при­держивается тех же убеждений и только осторожно пе­ресматривает их под давлением результатов работы Гарднеров (Гарднер и Гарднер [1971]) и Примака [1971]. Работа Брауна показывает, что при любом под­ходе к вопросу об овладении языком обезьянами воз­никают следствия, неблагоприятные для рассматривае­мых теорий. Так, если мы допустим, что шимпанзе спо­собны обучаться языковому поведению, то из обычных аргументов, выдвигаемых специалистами против такого обучения, следует: (1) что обучение первому языку, по существу, не похоже на обучение второму языку и (2) что перцептивная компетенция шимпанзе не может ис­толковываться как обладание «символической систе­мой», настолько схожей с языком, чтобы резко облег­чить процесс овладения первым языком. Если же (во­преки фактическим данным) допустить, что шимпанзе в действительности не проявляют никаких признаков владения языком, то тогда вряд ли можно предполо­жить, что доязыковые перцептивные способности ребен­ка хотя бы в какой-то степени объясняют возможность полного овладения языком.

14Дж. Марголис

209

Таким образом, рассмотренная ситуация не требует от нас обязательного выбора одной из следующих аль­тернатив: (1) перцептивное опознание представляет со­бой или влечет за собой овладение «символической си­стемой» или «системой символов», структурно схожей с языком; (2) структура доязыкового мышления (а также невербального мышления, встречающегося у владеющих языком субъектов) совпадает со структурой речи. По­ложение (1) есть не что иное, как эмпиристский тезис, изобретенный с целью преодолеть затруднения, связан­ные с овладением первым языком, а (2) есть не что иное, как рационалистический тезис, служащий для той же цели. Согласно тезису (1), имеется аналогия между зрительным и гаптическим восприятием, отношение ко­торых сходно с отношением между устным и письмен­ным языком; однако анализ восприятия по образцу ана­лиза языка успеха не имел. Согласно тезису (2), речь и мышление имеют одну и ту же структуру, так как они зависят от одних и тех же врожденных условий, от которых в свою очередь зависит и само овладение язы­ком; однако оказалось, что независимо от этого тезиса мы ничего не можем сказать о структуре мышления. Недостатки приведенных тезисов столь схожи, что, учи­тывая полное отсутствие сколько-нибудь правдоподоб­ного объяснения генетических условий врожденных идей, с одной стороны, и отсутствие разработанной языковой модели, характеризующей зрение, — с другой, представ­ляется наиболее разумным обратиться к рассмотрению других альтернатив. При этом могут оказаться полез­ными обнаруженные нами сходства между перцептив­ным познанием и мышлением.

Конечно, даже если мы сомневаемся в наличии у шимпанзе настоящей языковой компетентности, мы не можем отрицать у них определенный интеллект и спо­собности к перцептивному познанию. Даже если бы мы ничего не знали о том, какие именно факторы вызыва­ют у Уошу' протоязыковые реакции на языковые сиг­налы, то и тогда мы не могли бы отрицать у нее спо­собность видеть, какие действия совершают Гарднеры в ответ на ее попытки использования языка. Иначе гово­ря, мы не могли бы отрицать за Уошу способность ви­деть, что именно происходит. Конечно, потом, когда мы

' Кличка обезьяны, которую обучали языку Гарднеры. — Персе.

210

начинаем приписывать Уошу перцептивное познание, мы сталкиваемся с необходимостью сформулировать ее перцептивные опознания на пропозициональном языке, причем должны сделать это независимо от того, собира­емся мы приписывать ей языковые способности или нет. Точно так же мы поступаем и по отношению к детям и взрослым, владеющим языком. При этом мы не пред­полагаем, что из факта восприятия какого-либо опреде­ленного объекта следует, будто они обязательно долж­ны формулировать — или иметь возможность сформули­ровать — в некотором языке то пропозициональное со­держание, которое приписывается их восприятию. Точ­но так же дело обстоит и с мышлением. Пусть Уошу на основании своих восприятии уверена, что то-то и то-то имеет место. Быть уверенным, что нечто происходит так, а не иначе, безусловно, является уже актом мышления, означает обладание мыслями или по крайней мере ука­зывает на способность к мышлению.

Следовательно, мысли Уошу должны допускать язы­ковое оформление независимо от того, приписываем ли мы самой Уошу языковые способности или нет. То же самое мы проделываем как по отношению к детям, так и по отношению к взрослым, уже владеющим языком. При этом мы не предполагаем, что из факта мышления о таком-то и таком-то положении дел следует, что дети и взрослые обязательно должны формулировать—или иметь возможность сформулировать—в некотором язы­ке то пропозициональное содержание, которое припи­сывается их мыслям. Короче говоря, мы можем припи­сывать какому-либо субъекту когнитивные состояния только тогда, когда мы выражаем содержание этих со­стояний при помощи суждений (пропозиционально). А суждения—согласно любой теории—нельзя опреде­лить без ссылки на предложения, посредством которых эти суждения выражаются. Дело даже не в том (безус­ловном обстоятельстве), что предложения нам нужны для формулирования суждений. Для нас здесь важнее, что сами суждения строятся по языковому образцу. Однако то обстоятельство, что мы можем приписывать когнитивные состояния (восприятия и мысли) не только животным, не владеющим языком, но также и людям, когда они не владеют языком или явно не используют свои языковые способности, позволяет нам предполо­жить, что языковые формулировки пропозиционального

14*

211

содержания их когнитивных состояний, не сопровождаю­щихся явными речевыми актами, должны пониматься эвристически.

Отсюда следует, что (а) в нашем распоряжении нет средств для установления пропозициональной структуры актов восприятия и мышления как таковых, а следова­тельно, нет никакой необходимости и в независимых способах определения таких структур (вопреки Гичу [1957] и Армстронг [1973]); (б) восприятию и мышле­нию следует приписывать пропозициональное содержа­ние (ср. Чизом [1966], Вендлер[1972]); (в) при исполь­зовании предложений естественного языка для переда­чи пропозиционального содержания восприятия и мыш­ления не следует принимать никаких предположений о соответствиях между используемой грамматикой данно­го языка и пропозициональной структурой восприятия или мышления. Таким образом, несмотря на то что вос­приятие и мышление являются реальными состояниями (психики), мы можем говорить только об эвристическом приписывании им пропозициональной структуры (како­ва бы ни была их структура в действительности).

Если сделанный нами вывод верен, то предпринимае­мые и рационалистами, и эмпиристами попытки отожде­ствления процессов овладения первым и вторым языка­ми не являются необходимыми для объяснения актов восприятия и мышления. Дело в том, что (в противопо­ложность мнению Тёрбейна и Гудмена) язык не зави­сит от какого-либо визуального кода. Наоборот, при пропозициональном истолковании зрению навязываются признаки языка. Вместе с тем (в противоположность мнению Вендлера и Гича) из самого факта языкового выражения мысли и того положения, что мысли закреп­ляются в языке при помощи конструкций косвенной ре­чи (oratio obliqua), еще не следует, что мышление име­ет свою собственную, независимую структуру, которая могла бы совпадать со структурой языка или быть ана­логичной ей. Пропозициональное содержание может быть приписано когнитивному восприятию и мышлению исключительно эвристически. Такого рода «эвристиче­ская» теория объясняет факт языкового оформления содержания психических состояний существ, не владею­щих языком. Дело в том, что приписывание пропозицио­нальных объектов восприятию и мышлению может быть оправдано только в рамках нашей теории когнитивных

212

состояний. Иначе говоря, специфика объектов, припи­сываемых в нашей теории мышлению и восприятию, вы­нуждает нас сформулировать в этой теории некоторую модель, описывающую пропозициональные объекты, а единственная доступная модель, позволяющая форму­лировать и фиксировать выражаемые или сообщаемые суждения (пропозиции), использует с этой целью пред­ложения. (Это, конечно, не означает, что сообщение или выражение суждения происходит исключительно вер-бально.)

Если бы независимое от нашей языковой модели эм­пирическое исследование показало, что восприятие и мышление действительно обладают четкой пропозицио­нальной структурой (хотя мы и не имеем никакого пред­ставления о возможности таких исследований), то эв­ристический тезис можно было бы заменить букваль­ным. Имеются, например, некоторые данные, свидетель­ствующие о наличии внутренней («молекулярной») «реп­резентации» содержания мышления и восприятия (Фо-дор [1975]). Однако нам пока достаточно показать, что, с одной стороны, эвристический тезис является удобным и разумным, а с другой стороны, в нашем распоряже­нии нет никаких независимых и несомненных свиде­тельств, которые указывали бы на факт участия грам­матических структур в процессе восприятия и мышле­ния.

Роджер Браун [1973], пытающийся найти истоки отрицательного отношения некоторых исследователей к допущению возможности языка шимпанзе, отмечает узость взглядов Хомского на этот язык как на «руди­мент чистой воды». Если следовать Хомскому, то при­дется признать, что даже дети не вырабатывают язык (на уровнях, которые Браун называет Стадиями I—III). Получается, что «в развитии ребенка появлению «язы­ка» предшествуют только языковые явления, контину­ально связанные с некоторой системой, которая в пол­ностью развившейся форме и оказывается языком» (Хомский). Тогда поведение Уошу сравнимо разве что с так называемой Стадией I «языкового» поведения, и это сходство имеет место благодаря тому, что «пра­вильный порядок слов не является строго необходимым для целей коммуникации ни для ребенка на Стадии I, ни для шимпанзе на той же Стадии». Такое положение дел в свою очередь имеет место потому, что «большая

213

часть последовательностей слов порождается параллель­но осуществлению ситуации, служащей их референтом, и допускает только одну осмысленную интерпретацию независимо от правильности или неправильности данно­го порядка слов».

Браун в заключение заявляет, что поведение Уошу демонстрирует «вполне достаточные языковые способ­ности, которые могли бы обеспечить ее культурную эво­люцию». «Я не исключаю,—продолжает он,—возмож­ность, что шимпанзе на самом деле обладает значи­тельно большими языковыми способностями, чем это обычно считается». Однако данный тезис существенно зависит от интерпретации контекста и ряда идеализа­ции, главная из которых связана с признанием рацио­нальности шимпанзе (в пропозициональном истолкова­нии) .

Действительный смысл всех этих рассуждений сво­дится к тому, что в любом контексте овладения языком приходится так или иначе использовать эвристическую модель научения первому языку. Тем не менее следует отметить, что сам Браун [1956] указывает на тот важ­ный факт (правда, не уделяя ему достаточно внимания), что «обучение первому языку... есть не что иное, как процесс когнитивной социализации», под которым он подразумевает «обретение культуры». Здесь выдвигает­ся на первый план именно различие между процессами овладения первым и вторым языками. Однако, когда Браун вводит так называемую «Игру в Первые Слова», при помощи которой наставник обучает игрока самым началам первого языка, он прямо говорит, что «данный игрок формирует гипотезы о внеязыковых категориях, используя конкретные речевые акты». Таким образом, принятие тезиса, согласно которому овладение первым языком является частью первоначального «обретения культуры», влечет за собой использование эвристической модели пропозициональных приписываний.

Теперь мы можем сказать, что предпринимаемая и рационалистами, и эмпиристами попытка интерпретиро­вать овладение первым языком по образцу овладения вторым языком вызвана непониманием адекватности эвристической модели приписывания пропозиционально­го содержания восприятиям и состояниям уверенности животных, не владеющих языком. Однако сторонники этой концепции могут спросить нас: каким же еще об-

214

разом существа, не обладающие языком, могут понять природу первого языка, которым они овладевают? Од­нако и мы можем спросить их: какой смысл они вкла­дывают в понятие доязыковой гипотезы? По сущест­ву, именно такое возражение было выдвинуто русским теоретиком Л. С. Выготским [1962] против теории В. Штерна [1914]. Критикуя интеллектуалистскую кон­цепцию овладения языком, выдвинутую Штерном, Вы­готский замечает: «Казалось бы, что при подобном све­дении центральной проблемы речи — ее осмысленнос­ти — к интенциональной тенденции и к интеллектуаль­ной операции эта сторона вопроса — связь и взаимодей­ствие речи и мышления — должна получить самое пол­ное освещение. На деле же именно подобный подход к вопросу, предполагающий заранее уже сформировав­ший интеллект, не позволяет выяснить сложнейшего диалектического взаимодействия интеллекта и речи»'. Очевидно, что и рационалисты, и эмпиристы в своих теориях борются за сохранение той пустой формы ин­теллектуализма, которую разоблачил еще Выготский.

Существует множество вопросов, которые порожда­ются самой эвристической моделью и которые заслужи­вают отдельного рассмотрения. Однако мы затронем сейчас только два из них. Выбор обусловлен тем, что рассмотрение этих вопросов позволит нам продемонстри­ровать гибкость и широкие возможности эвристической модели. Во-первых, эвристическое приписывание про­позиционального содержания мышлению и восприятию влечет за собой более широкое применение конструкций косвенной речи, чем это обычно считается нужным. Они могут использоваться (1) для сообщения о пропозицио­нальном содержании речи и (2) для сообщения о пропо­зициональном содержании восприятия и мышления да­же в тех случаях, когда субъект восприятия и мышле­ния не обладает способностью к речи, или мы не имеем данных, позволяющих думать, что субъект использует или предрасположен использовать свои языковые спо­собности.

До этого пункта Вендлер вполне согласился бы с нашим рассуждением, хотя он исходит из совершенно

' Здесь и далее цитаты из Выготского даны по изданию: В ы-г о теки йЛ. С. Мышление и речь.—Собр. соч. в шести томах. Т, 2. М„ 1982, с. 85.—Персе.

215

иных соображений. Он признает, что косвенная речь может быть использована для «воспроизведения мыслей любого субъекта наряду с мыслями самого говоряще­го», например, при передаче сообщения или пропози­ционального содержания речевого акта некоторого субъ­екта. Однако еслидопустить, что мышление не обяза­тельно связано со способностью к речи, то тогда невоз­можно будет отрицать, что косвенная речь имеет и бо­лее широкую (и эвристическую) функцию. Только ра­ционалист мог бы избежать этого вывода. В то же вре­мя решение вопроса о том,какие именносуждения бу­дут приписаны некоторому существу в ходе приписыва­ния конкретного акта восприятия или мышления, зави­сит от нашего понимания способностей рассматриваемо­го существа, имеющих биологическое происхождение. К счастью, наше положение облегчается уже предполо­жением о том, что данное существо способно к когни­тивному восприятию и мышлению, поскольку это нала­гает определенные ограничения на сами концептуальные способности рассматриваемого существа.

Следовательно, уже при определении сферы актов восприятия и мышления, которые могут быть приписа­ны данному существу, мы сразу же определяем запас суждений, которые могут быть приписаны как собствен­ное содержание конкретных актов восприятия и мыш­ления. Одновременно с этим определяется и запас поня­тий, которые данное существо способно использовать (вопреки Гичу и Армстронгу). Решение этих проблем, конечно, потребует определенных усилий. Однако сей­час для нас главное — наметить основные черты теории, в рамках которой совершаются эвристические приписы­вания.

Второй вопрос касается интенсиональности психиче­ских состояний—уверенности, мышления, настроения, установки, а также целостных познавательных актов. Схематически уверенность в том, что а&Ь¹,не влечет за собой уверенности в том, чтоЬ&аи не тождествен­на ей. Парадоксы интенсиональности широко известны и рассматриваются обычно как серьезные затруднения на пути радикально материалистической интерпретации

' В этом выражении символ «&» представляет логическую связку — конъюнкцию, соответствующую союзу «и» естественного языка. — Перев.

216

психики (ср. Деннитт fl969];Армстронг [1973]). В то же время наша эвристическая модель позволяет полно­стью избежать парадоксов интенсиональности. Дело в том, что в ней психические состояния по-прежнему со­храняют свой интенциональный характер (в том смысле, что они могут быть «связаны с» или «направлены на» определенные суждения), но в то же время приписыва­ние пропозиционального содержания не обязательно будет порождать какие-либо интенсиональные пара­доксы.

Причина этого проста. Поскольку эвристическая мо­дель не предполагает обязательного владения языком, а в случае существ, владеющих языком, не требуется его действительного использования, любые интенсио­нальные соображения, касающиеся отношений между предложениями, совершенно не относятся к делу. Если мы, к примеру, хотим приписать данному существу уверенность e а&Ь иуверенность в b & а,мы не сможем сделать этого, исходя только из логических отношений следования и эквивалентности, определенных на мно­жестве предложений. Мы сможем произвести такое при­писывание на основании некоторого свидетельства—на­пример, поведенческого свидетельства, связанного с на­шей теорией интересов, желаний, умений, способностей рассматриваемого существа,—согласно которому (1) оба приписывания могут быть независимо подтвержде­ны или (2) эти приписывания не зависят ни от каких формулировок предложений.

Короче говоря, эвристическая модель обнаруживает интересную находку—тот факт, что парадоксы интен­сиональности возникают не в связи с приписыванием психических состояний вообще, а только в тех случаях, когда подобные приписывания совершаются по отно­шению к существам, активно использующим речь или предрасположенным к ее использованию для выражения или сообщения своих мыслей и восприятии. В этом пункте вновь возникают многочисленные концептуаль­ные затруднения. Однако изложенные соображения под­сказывают, что мы можем справиться с ними, не рис­куя с самого начала зайти в тупик. Для этого нам да­же не надо окончательно разрешать спор между рацио­налистами и эмпириками, как не надо и смешивать про­цессы овладения первым и вторым языками со способ­ностью когнитивного восприятия и мышления. Однако

217

вопрос об условиях успешного овладения первым язы­ком тем не менее но-прежнему остается глубокой эмпи­рической загадкой.

В деле решения этой загадки нам вновь могут по­мочь соображения, высказанные Выготским. «Этот вы­вод,—говорит он об основном положении своей рабо­ты,—вытекает из сопоставления развития внутренней речи и речевого мышления с развитием речи и интеллек­та, как оно шло в животном мире и в самом раннем детстве по особым, раздельным линиям. Сопоставление это показывает, что одно развитие является не просто прямым продолжением другого, но что изменился и са­мый тип развития—с биологического на общественно-исторический... Речевое мышление представляет собой не природную, натуральную форму поведения, а форму общественно-историческую и потому отличающуюся в основном целым рядом специфических свойств u зако­номерностей, которые не могут быть открыты в нату­ральных формах мышления и речи»'. В свойственной ему терминологии Выготский указывает здесь на тот факт, что не существует, и не может существовать, ни­какого чисто биологического объяснения культурно оп­ределенных (правилоподобных) регулярностей языка, а также на то, что приписывание доязыковой коммуни­кации при помощи звуков и жестов (иногда называемой Выготским языком животных) и доязыковой мысли (два этих процесса развиваются раздельно, как свидетельст­вует, с одной стороны, решение проблем, а с другой сто­роны, выражение эмоций при помощи голоса и жеста) составляет генетическую основу для постепенного воз­никновения «речевого мышления» и «интеллектуальной речи».

Положения Выготского имеют следующий смысл:

(1) словесное мышление по существу есть не что иное, как «внутренняя беззвучная речь», которая с функцио­нальной точки зрения является результатом непрерыв­ной серии «молекулярных» изменений, приводящих к «слиянию» раздельных и значительно преобразованных (то есть преобразованных в языковом плане) процес­сов (доязыкового) мышления и (доязыковой) «речи»;

и (2) интеллектуальная речь есть «внешняя речь» (то есть овладение «правильными грамматическими форма-

Выготский Л. С. Цит. соч., с. 117—118. 218

ми й структурами», которые могут предшествовать по­ниманию «предоставляемых ими логических операций») плюс соответствующее понимание ее логической функ­ции. Фактически получается, что при своем возникнове­нии человеческая речь оказывается функционально из­быточной по отношению к доязыковой коммуникации и (перцептивным) способностям ребенка, а также что та­кая избыточность может постепенно приводить к появле­нию структур языкового характера.

Одной из главных задач Выготского было доказа­тельство совпадения переходного периода в развитии ребенка с тем, что Пиаже называл «эгоцентрической речью ребенка» (хотя Выготский и не принял данного самим Пиаже объяснения этого вида речи, а выдвинул свое, прямо противоположное объяснение) (Пиаже [1923], [1926]). При этом он совершенно правильно опирался на целиком социальный характер обучения (даже) формам и структурам языка, хотя в согла­сии с выдвинутым Пиаже тезисом способ использова­ния рассматриваемого языка целиком асоциален и является, скорее, «некоммуникативным» (эгоцентриче­ским) .

Рассуждения Выготского имеют далеко идущие по­следствия. Они, например, ведут к объяснению феноме­на «внутренней речи» (то есть словесно оформленной мысли). Однако дело в том, что эти рассуждения опи­раются на некоторую существенную особенность науче­ния первому языку. Он не дает объяснения, каким об­разом ребенок начинает схватывать функциональные свойства языка. Здесь позиция Выготского не отличает­ся от позиции Штерна, несмотря на то что именно Вы­готский привлек наше внимание к постепенному проте­канию процесса овладения языком. К тому же Выгот­ский ничего не говорит о необходимости анализа доязы­кового мышления и восприятия при помощи языковой модели.

Следовательно, концепция Выготского также не со­держит ничего такого, что облегчило бы нам понимание перехода от доязыкового к языковому состоянию. Фак­тически даже в своем исследовании образования поня­тий Выготский ограничивается предложенным им «но­вым сигнификативным употреблением слова, то есть употреблением его ß качестве средства образования по­нятий». По его утверждению, такой способ использова-

219

ния слов (в противоположность как ассоцианистам, так и сторонникам телеологической причинности при объяс­нении феноменов культуры) «является ближайшей пси­хологической причиной того интеллектуального пере­ворота, который совершается на рубеже детского и пе­реходного возраста»'.

Если следовать рассуждениям Выготского, связь между двумя этими явлениями нужно будет искать в их функциональном сходстве. Поскольку осознаниепропо­зициональной функции языка и все, что отсюда следует, не может возникнуть ex nihilo,нам остается только предположить, что оно является результатом возникаю­щей рефлексии по поводу чего-то уже функционально присутствующего в доязыковом материале, из которого это осознание возникает. Только теория типа эвристи­ческого анализа доязыкового мышления и восприятия могла бы дать нам эмпирическое объяснение, которое, подобно концепции Выготского, исключало бы отожде­ствление процессов научения первому и второму язы­кам.

Сам Выготский так и не проанализировал следствия, вытекающие из образования понятий у не владеющих языком существ (животных и детей), и ограничил себя исключительно рассмотрением (безусловно, важного) вопроса о пороговом явлении научения понятиям при помощи слов. Поэтому он не только не определяет при­роду владения языком, но ничего не говорит и о функ­циональной природе доязыковых понятий, от которых должны зависеть словесные понятия. Он прежде всего занят рассмотрением преемственности между двумя сту­пенями развития, но не уделяет никакого внимания функциональным сходствам между ними.

Все значение этого заключения можно оценить, толь­ко если учитывать, что на той стадии, которую Выгот­ский называет «второй большой ступенью в развитии понятий»—«мышлением в комплексах»,—ребенок объ­единяет предметы на основе «связей, действительно су­ществующих между этими предметами»², всякий раз, когда замечает, что некоторый предмет имеет сходную с элементарным или образцовым предметом «форму... размер... [или]еще какой-нибудь отличительный при-

' Там же, с. 134. ²Там же, с. 139.

220

знак, бросающийся в глаза ребенку»(курсив мой. —

Дж.m.y-

Однако Выготский только указывает на загадку, ко­торая остается без решения. Конечно, можно согласить­ся с ним, что «не существует жесткого соответствия меж­ду единицами мышления и речи», однако это еще не отвечает на вопрос о структуре мышления. Можно со­гласиться и с тем, что «слово, лишенное мысли, есть... мертвое слово», однако утверждать, что «мысль, не во­плотившаяся в слове, остается... тенью»², либо просто ложно, либо тривиально истинно (поскольку имеется в виду словесная мысль, языковое мышление). Отрицание внесловесной мысли и доязыкового мышления противо­речит генетическому методу самого Выготского. Од­нако признание их существования в свою очередь тре­бует объяснения, которое сам Выготский так и не смог произвести. Эту проблему полностью решает эвристи­ческая модель, которая включает в себя признание «различия структур» мышления и речи, устраняет необ­ходимость в редуцировании обучения первому языку к обучению второму, а также обеспечивает функциональ­ную непрерывность доязыковой и языковой компетент­ности.

В ходе нашего рассуждения возникает вопрос: яв­ляется ли эвристическая модель достаточно рациональ­ной и последовательной или дальнейшее исследование вопроса о приписывании актов мышления и восприятия может породить доводы против нее? До сих пор мы фактически обсуждали только самые общие черты эм-пиристской теории овладения языком. Однако нам впол­не достаточно знания общих условий ее применимости, для того чтобы установить, что она адекватно примени­ма и к неязыковым когнитивным процессам. Чтобы по­дробнее раскрыть значение этого тезиса, нам придется рассмотреть ранее поставленные вопросы в совершен­но новом свете. Поэтому мы еще раз начнем все сна­чала.

Самая первая, необходимая характеристика лично­сти заключается в том, что личность представляет со­бой существо, одаренное чувствительностью. Иначе го­воря, личность обладает определенными когнитивными

' Там же, с. 141. ? Там же, с. 360.

221

состояниями. Эти состояния приписываются личности на том основании, что личность применяет, или по крайней мере может применять, способности, связанные с вос­приятием различных сторон мира, в том числе рефлекти­руя над своими собственными психическими состояния­ми. Однако обычно считается, что когнитивные способ­ности не являются отличительным признаком личности в сравнении с высшими животными (Стросон [1959]). К тому же вряд ли кто-нибудь стал бы утверждать, что если мы отрицаем наличие когнитивных процессов у низших животных, которые по крайней мере обладают способностями «раздражимости» и «чувствительности», а также в некотором смысле способны обрабатывать чувственную «информацию», то мы должны отрицать наличие способности к познанию и у высших животных. Аналогично даже отрицание когнитивных способностей у высших животных, если бы его удалось каким-либо образом обосновать, не дает нам права отрицать нали­чие когнитивных процессов у личностей. В этом смысле вопрос о когнитивных приписываниях является эмпири­ческим вопросом, хотя на первый взгляд отрицание когнитивных способностей у личностей кажется концеп­туально невозможным. Нам пришлось бы отрицать то, что следует из самого акта отрицания. Нетрудно заме­тить, что мы здесь использовали картезианский аргу­мент, только очищенный от присущей ему эгоцентрично-сти и метафизической экстравагантности. Сами акты отрицания и размышления являются попросту конкрет­ными проявлениями (когнитивной) деятельности, на ос­новании которой некоторое существо может быть отне­сено к числу личностей. В нашем случае, конечно, такое приписывание когнитивных способностей является реф­лексивным. Однако на этом наш аргумент еще не за­канчивается.

Тот факт, что личности обладают способностями вос­приятия и интроспекции, сам по себе еще ничего не да­ет для расчленения этих способностей на совокупность докогнитивных (subcognitive) процессов, которые яв­ляются их важнейшими составляющими. Обсуждение таких докогнитивных процессов включает в себя ряд вопросов, не связанных прямо с простым приписывани­ем когнитивных способностей. Тем не менее поспои-нимать — в соответствующем когнитивном смысле — означает по крайней мере быть уверенным, так как ли-

222

бо восприятие есть нечто иное, как само такое облада­ние уверенностью, либо восприятие имеет своим резуль­татом уверенность (ср. Питчер [1971]). Следовательно, отрицание реальности состояний уверенности необходи­мо приведет нас к отрицанию реальности самих лично­стей. Нельзя говорить о когнитивном восприятии, не утверждая в то же время—на основании самого акта восприятия—наличия уверенности в том, что...; где по­сле «что» следует поставить пропозициональное содер­жание рассматриваемой уверенности.

Далее, предположим, что мы признаем существова­ние когнитивных субъектов, не являющихся личностя­ми, то есть не обладающих языком, а следовательно, и способностью обозначать самое себя и предметы ми­ра. Тогда мы не сможем отрицать, что состояния уве­ренности у этих существ также являются реальными. Допустим также, что приписывание состояний уверен­ности имеет смысл только в одном ряду с приписыва­нием некоторого множества родственных психических состояний—желаний, намерений, воли, памяти, вос­приятия, вывода и т. п., — а также некоторого множест­ва ДеЙСТВИЙ, ПОСТрОеННЫХ В СООТВеТСТВИИ С ТаКИМИ СО-СТОЯНИЯМИ. Тогда из допущения существования лично­стей и животных, обладающих когнитивными способно­стями, следует, что существуют различные реальные психические состояния. Ранее мы установили три следу­ющих положения: (1) животные не владеют языком, (2) состояния уверенности и т. п. индивидуализируются при помощи суждений, (3) суждения могут выражаться только посредством предложений. Из этих положений и того факта, что животные думают, воспринимают, обладают состояниями уверенности, вытекает, что про­позициональное содержание таких состояний может быть определено только при помощи эвристического ис­пользования языка и как следствие этого психология животных должна быть по существу своему антропо­морфной (ср. Беннитт [1964]).

Конечно, можно считать, что состояния уверенности фиктивны., не являются реальными состояниями и припи­сываются только метафорически, например, на основа­нии своей инструментальной полезности в деле пред­сказания реальных состояний некоторой системы (Гиб-сон [1966]; Деннитт [1969]). Теория, утверждающая фиктивность состояний уверенности, по существу свое-

223

му является редукционистской, поскольку в ней отвер­гается существование субъектов, обладающих реальны­ми когнитивными способностями. Однако она не являет­ся необходимо редукционистской на всех уровнях. Так, устранение личностей не делает биологию редуцируемой к субатомной физике, а функциональные характеристи­ки— редуцируемыми к структурным.

Таким образом, если состояния уверенности являют­ся существенной характеристикой личностей и других когнитивных субъектов, то отрицание реальности этих состояний равносильно отрицанию реальности таких субъектов. Эвристическая теория состояний уверенно­сти, напротив, утверждает, что они реальны. Посколь­ку же, согласно нашей теории, состояния уверенности имеют определенную пропозициональную структуру, то и конкретные состояния такого рода в каждом отдель­ном случае обладают соответствующей структурой. Од­нако то обстоятельство, что суждения могут быть выра­жены только при помощи языка, а животные не обла­дают языком, порождает фундаментальные трудности при определении актуальной структуры уверенности жи­вотных или же уверенности человека, не выраженной в словах. Мы строим теории о концептуальных способно­стях, интересах, потребностях, желаниях, намерениях и характеристиках поведения животного, и, как показыва­ет опыт, мы приписываем им определенные состояния уверенности. Нам приходится характеризовать послед­ние эвристически только потому, что у нас нет фикси­рованных средств для обнаружения структуры такого рода состояний, а вовсе не потому, что мы отрицаем на­личие состояний уверенности у животных или наличие у этих состояний определенной структуры. С эвристиче­ской точки зрения они имеют свою собственную внут­реннюю структуру.

Однако мы уже показали, что такую структуру мож­но выразить только при помощи суждений, то есть про-позиционально, а пропозициональную структуру можно зафиксировать только при помощи предложений. По­этому наша теория может говорить только об опреде­ленных приближениях к реальной структуре уверенно-стей животных, получаемых при помощи аналогий (ср. Т. Нагель [1974]). Приемлемость или неприемлемость таких приближений зависит от богатства объяснитель­ных и предсказательных возможностей пропозициональ-

224

ных описаний, согласующихся с нашим главным допу­щением, согласно которому животные являются когни­тивными субъектами. Тезис о том, что животные не способны мыслить, поскольку мышление предполагает наличие языка (Дэвидсон f1975J; Вендлер [1972]), опровергается тем фактом, что животные способны обла­дать перцептивной уверенностью. Дональд Дэвидсон, кстати, пытается совместить эти положения. Он, с од­ной стороны, считает, что восприятия животных имеют когнитивный характер, а с другой стороны, отрицает у животных способность мышления. Тем не менее два этих тезиса несовместимы, поскольку когнитивное вос­приятие имеет такую же пропозициональную структу­ру, как и мышление. Поэтому в упомянутой нами ранее теории фиктивности состояний уверенности последние не признаются реальными. Согласно же эвристической теории, характеризация реальных состояний уверенно­сти зависит от использования языковой модели, адек­ватность которой нельзя установить независимо, по­скольку в нашем случае речь идет о состояниях уверен­ности, приписываемых либо существам, не владеющим языком, либо существам, компетентным в языковом от­ношении, но не всегда способным по тем или иным при­чинам выразить свои состояния уверенности в языковой форме.

Конечно, указанные затруднения можно обходить и другими способами. К примеру, (1) путем отрицания реальности состояний уверенности, а следовательно, и реальности личностей и животных как когнитивных субъектов, (2) на основе убеждения в том, что живот­ные в некотором смысле обладают языком, поскольку они способны к чувственному познанию, (3) путем утверждения, что состояния уверенности адекватно ха­рактеризуются и индивидуализируются при помощи неязыковой модели, (4) наконец, путем отрицания ре­альности состояний уверенности, не отрицая в то же время реальности когнитивных субъектов; в последнем случае вместо того, чтобы приписывать состояния уве­ренности субъекту познания как целостной системе, ограничиваются приписыванием некоторых реальных состояний лишь отдельным частям этой системы, кото­рые выполняют докогнитивные функции. Нам не обяза­тельно рассматривать эти альтернативы по отдельно­сти, поскольку имеются некоторые общие соображения,

15Дж. Марголис 225

Которые могут решить судьбу всех теорий такого рода независимо от их видовых различии.

А теперь наш главный аргумент. Дело в том, что пропозициональное содержание (а по аналогии и ин-тенциональность) может приписываться только психиче­ским состояниям (в противоположность физическим со-стояниям), психическим ситуациям, действиям и т. п., которые в свою очередь могут непосредственно приписы­ваться только личностям или другим носителям когни­тивных способностей. В тех же случаях, когда пропози­циональное содержание по видимости приписывается состояниям, процессам, ситуациям и т. п. на докогни-тивном уровне или отдельным частям целостной когни­тивной системы, основанием такой операции все равно оказывается приписывание свойств, которое когнитив­ные субъекты совершают по отношению к самим себе.

Информация всегда выражается пропозиционально (Арбиб [1972]), в каких бы разнообразных формах она ни выступала — сознательно или в форме нейрофизиоло-гических процессов в мозгу и нервной системе в целом или в виде биологических изменений в организме. По­этому если тезис о пропозициональном содержании остается в силе, то невозможно говорить о вводе и вы­воде информации в рамках отдельных частей системы, осуществляющих докогнитивные (функции, не предпола­гая в то же время доступности некоторой доли этой информации для самой системы (когнитивного субъек­та). В основе такого взгляда лежит следующее простое. соображение: суждения определяются только при по­мощи предложений, которые используются в речевых актах и когнитивном поведении, хотя сами суждения не являются языковыми «сущностями» (они не могут быть таковыми, если считать, что животные обладают со-стояниями уверенности, но не обладают языком). Вме­сте с тем использование предложений в речевых ак­тах, с одной стороны, а с другой стороны, поведение животных, подкрепляющее наши эвристические анало­гии, в точности совпадают с тем родом деятельности, который позволяет нам выделить личности и животных в качестве специфических когнитивных субъектов. По­этому если состояния, обладающие пропозициональным содержанием, приписываются яекогнитивным систе­мам, то это либо приведет к противоречию, либо ока­жется метафорой, либо будет паразитировать на припи-

226

сываниях, совершаемых по отношению к подлинным когнитивным субъектам. Когда информация или пропо­зиционально характеризуемые состояния приписывают­ся чисто физическим системам, то это делается либо фиктивно, либо метафорически.

Следовательно, при эвристическом использовании языковой модели для случаев, когда информационные процессы совершаются на докогнитивном уровне или у существ, не владеющих языком, мы всегда предполага­ем наличие некоторого когнитивного субъекта, облада­ющего состояниями уверенности и связанными с ними состояниями и ситуациями, то есть субъекта, по от­ношению к которому могут быть оправданы соответст­вующие приписывания. В основе этого лежит либо пря­мая аналогия с личностями, либо рассмотрение функ­ций предполагаемой докогннтивной информации по от­ношению ко всей информации, к которой система как целое имеет доступ в ходе своего когнитивного функ­ционирования. Это лишь иной путь подтверждения те­зиса, согласно которому реальные когнитивные субъек­ты должны обладать реальными состояниями уверенно­сти, а последние предполагают реальность самих ког­нитивных субъектов. Все это согласуется с воззрениями Д. Деннитта f 1976], для которого «информация или содержание, которым обладает некоторое событие в рамках данной системы, определяется по отношению к этой системе как (биологическому) целому». Мы можем согласиться и с другим утверждением Деннитта: со­держание некоторого события, состоящего в передаче информации докогнитивного уровня от одной докогни-тивной части системы к другой части, «следует пони­мать как некоторую функцию от функции всей систе­мы, к которой принадлежит данное событие». Эти фор­мулировки свидетельствуют о его симпатии к предло­жению М. Арбиба, согласно которому выражение «то, что глаз лягушки говорит мозгу лягушки» скорее следу­ет понимать как «то, что глаз лягушки говорит самой лягушке». При таком подходе не имеет значения, явля­ется ли субъект познания живым существом или ма­шиной. Информация, передаваемая от одной физиче­ской подсистемы к другой, может быть приписана си­стеме в целом только в том случае, если данную систе­му (частями которой являются рассматриваемые под­системы) можно на определенных основаниях охаракте-

15*

227

ризовать как систему, способную находиться в когнитив­ных состояниях (Кроссон и Сэйр Г19671; Маккей [1969]).

Согласно наиболее распространенной теории комму­никации, «каждый физический канал имеет определен­ную способность к передаче информации», а «событие у сообщает некоторое количество информации о появле­нии события x», если наблюдение события у (при лю­бом когнитивном истолковании слова «наблюдение») изменяет оценку вероятности появления события х (Месси [1967]; ср. Шеннон и Уивер [1949]). Следо­вательно, информация, связываемая с некоторым собы­тием, определяется пропозиционально, то есть тем же самым способом, что и состояния уверенности. Иногда даже пытаются доказать, что «такие простые механиз­мы обработки информации, как термометры, радиопри­емники, вольтметры и телефонные системы, допускают такую же характеристику [при помощи понятия «зна­ние» (и других психологических предикатов)]» (Дрец-ке [1976]). Согласно этому тезису, главное различие между указанными системами, с одной стороны, и жи­выми существами и человеческими личностями, с дру­гой, состоит в том, что системы первого рода в отличие от систем второго рода, по-видимому, «не способны различать информационно-эквивалентные [положения дел]», то есть «их внутренние состояния имеют [пропо­зициональное] содержание... но только это содержание безразлично к подстановке информационных эквивален­тов» (Дрецке). Если учесть интенсиональный характер пропозициональных установок и интенциональных объ­ектов, то сформулированный Дрецке тезис примет сле­дующий вид: всякий раз, когда когнитивные субъекты интерпретируют упомянутые механизмы как системы, передающие информацию или обладающие способно­стью узнавать о наличии (или отсутствии) некоторого положения дел, им тем не менее приходится отрицать способность таких систем различать альтернативные экстенсионально эквивалентные сообщения, а соответ­ственно предпочитать некоторые из них остальным. Од­нако наличие такой способности обычно связывается с самим понятием когнитивного субъекта.

Следовательно, мы можем выделить два отличитель­ных признака, свойственных когнитивным субъектам в собственном смысле: (1) способность обладать интен-

228

циональными состояниями, которым приписывается не­которое пропозициональное содержание, и (2) способ­ность различать по крайней мере некоторые эквивалент­ные в информационном плане сообщения или отдавать предпочтение каким-либо альтернативам, связанным с эквивалентными информационными сообщениями. В этом случае утверждение о том, что термометр «знает» или «верит», что p,—это просто метафора, выражающая ин­формационную интерпретацию причинных цепей (Эш-би [1956]). Иначе говоря, термометр сообщает некото­рую информацию только тогда, когда он сообщает эту информацию когнитивному субъекту в собственном смысле. Поэтому точнее будет сказать, что мы здесь сталкиваемся не просто с метафорой, но с эллиптиче­ским оборотом речи.

Таким образом, мы можем сформулировать следую­щие выводы. Субъект познания должен обладать со­стояниями уверенности. Однако обладание этими со­стояниями предполагает концептуальные способности некоторого рода, которые и вызывают асимметричность поведения субъекта познания по отношению к некото­рым во всех остальных отношениях экстенсионально эк­вивалентным сообщениям. К примеру, собака Фидо может испытывать состояние уверенности в том, что его хозяин входит в комнату. Предположим, что этот хозяин—президент Первого национального банка. Фи­до, который не обладает понятием «президент Первого национального банка», не может быть уверен в том, что президент Первого национального банка входит в комнату. Приписывание состоянии уверенности собаке Фидо означает приписывание реальных состояний, ко­торое, однако, в силу отсутствия у Фидо языка может быть осуществлено только эвристически. Однако, по­скольку Фидо является когнитивным субъектом, некото­рая интенсиональная асимметрия должна сохраниться, так как она обусловлена определенными концептуаль­ными ограничениями. В то же время поведение термо­метра или термостата не порождает никаких асиммет­рий подобного рода. Приписывание им способности об­ладать знаниями или состояниями уверенности является чисто фиктивным. Только эллиптический способ речи позволяет говорить, что эти приборы сообщают инфор­мацию. Они сообщают информацию в том смысле, что некоторый когнитивный субъект может интерпретиро-

229

вать физические состояния такой системы как облада­ющие определенной информационной функцией. Компе­тентные в языковом отношении субъекты формулируют правилаили правилоподобные регулярности и следуют им. Они могут познавать эти правила и регулярности и нарушать их, что обусловливает возможность интен­сиональных различении. Животные не обладают языком и поэтому не могут формулировать таких правил. Одна­ко, будучи когнитивными субъектами, способными овла­девать понятиями, они демонстрируют интенсионально асимметричное поведение, которое, как уже отмечалось, характеризуется в эвристических терминах. В свою оче­редь системы, не обладающие когнитивными способно­стями, тем не менее также допускают информационную интерпретацию. Отсюда следует только то, что законо-подобные регулярности, которым подчиняются физиче­ские состояния подобных систем, при такой интерпре­тации приобретают пропозициональное содержание.

К примеру, термостат устроен таким образом, что­бы при определенной температуре прекращать подачу тепла. Последовательность его физических состояний при определенной их интерпретации или объяснении (которые могут представлять собой либо программу, в действительности заложенную когнитивным субъек­том в рассматриваемую систему, либо естественнуюцель,постулируемую для лучшего объяснения поведе­ния, скажем растения, либо интерпретацию, оправдывае­мую исключительно инструментальными замыслами когнитивного субъекта) сообщает, что то или иное дей­ствие имеет место или должно иметь место и т. п. Прекращение термостатом подачи тепла (или, точнее, «восприятие», сообщающее об этом «действии») есть не что иное, как некоторая интерпретация, функционально эквивалентная утверждению соответствующего сужде­ния.

Вокруг этого стратегически важного вопроса всегда возникало много споров. Мы сейчас попытаемся усилить высказанную точку зрения, хотя на первый взгляд мо­жет показаться, что приводимые аргументы слабо свя­заны с нашей основной темой. Прежде всего обратим внимание на тот факт, что, согласно любой сколько-ни­будь осмысленной теории понятий, .животные, не спо­собные овладеть языком, не могут образовывать понятие предикации. Вместе с тем если мы допустим, что жи-

230

вотньїеспособны к перцептивному познанию, и будем считать, что пропозициональное содержание состояния перцептивной уверенности должно формулироваться при помощи эвристического использования языка, то нам придется признать, что индивидуализация состоя­ний уверенности животных не может не включать в се­бя эвристического использования предикации. Можно, к примеру, сказать, что Фидо видит, что его хозяин вхо­дит в комнату, хотя Фидо и не имеет понятия о пре­дикации, поскольку не обладает языком. Сейчас мы не будем останавливаться на затруднениях, связанных с эвристическими приписываниями (мы вернемся к ним несколько позже).

Предположим, что у нас имеется некоторая теория,

•говорящая об интересах, способностях, желаниях, воз­можном поведении и т. п. Фидо. Тогда при наличии сви-.детельств, что Фидо на самом деле воспринимает неч­то, мы можем интерпретировать словесное сообщение «Я вижу, что мой хозяин входит в комнату» как наи­лучшее приближение к функциональномузначению его 'восприятия. В этом случае теория, в которой говорится

•о способностях Фидо, приводит к наилучшему объясне­нию жизни Фидо, а предполагаемая функциональная эквивалентность перцептивной ситуации и эвристиче­ского сообщения о ней, используемая в этом объясне­нии, не требует, чтобы Фидо обладал какими-либо языковыми способностями, а следовательно, и способ-юностью использовать языковую предикацию. Отсюда 'следует, что пропозициональное содержание перцептив-'ной уверенности Фидо есть не что иное, как ее функ­циональное значение. К тому же еслипропозициональ­ное содержание этой уверенности формулируется эври-'стически, то у наснет никаких оснований утверждать, ібудто передаваемая ею информация должна быть ка­ким-либо специфически доступным образом репрезенти­рована в докогнитивных процессах или в когнитивных шодпроцессах психической системы данной собаки. В действительности от эвристической структуры не

•требуется такой репрезентации: эвристическая репре­зентация структуры является всего лишь артефактом теории. Реальная структура приписывается исключи­тельно функционально на основании теории и некото­рого свидетельства. Для такого приписывания вполне достаточно, чтобы имеющиеся у Фидо докогнитивные

231

каналы обработки информации находились в определен­ном структурном состоянии, допускающем возможности восприятия, и чтобы, согласно принятой нами теории, поведение Фидо оправдывало приписывание данной конкретной перцептивной уверенности. Другими слова­ми, раз мы принимаем эвристическое приписывание со­стояний уверенности, мы можем считать такие конкрет­ные состояния функционально-реальными, не требуя, чтобы они были структурно репрезентированы (то есть чтобы имелся независимый доступ к ним при помощи этой репрезентации) на уровне докогнитивных процес­сов (или когнитивных подпроцессов). С другой стороны, мы можем считать, что конкретные состояния уверен­ности структурно репрезентированы посредством соот­ветствующих фрагментов состояния животного в целом и его поведения. Фактически это означает, либо (1) приписывание соответствующей уверенности согласно некоторому свидетельству и последующую интерпрета­цию некоторой части свидетельств как репрезентации данной уверенности, либо (2) интерпретацию некоторо­го состояния или акта поведения животного как выра­жения приписываемой уверенности. Ни в том, ни в дру­гом случае не существует независимого от нашей мо­дели доступа к репрезентации структуры уверенности. То, что Фидо видит своего хозяина входящим в комна­ту, репрезентируется либо при помощи специально вы­бранных образцов, органических процессов, нейрологи-ческих событий и т. п., которые имеют место в течение временного интервала, совпадающего с восприятием Фидо, либо при помощи его поведения в целом.

Таким образом, мы выяснили, что передача деталь­ной информации, связанной с перцептивной уверен­ностью, приписывается Фидо только на основе интер­претации соответствующих физических фактов в свете некоторой теории. Эта теория заранее приписывает Фидо характерные для него пропозициональные уста­новки, не пытаясь определить передачу информации на основе независимого декодирования пропозиционально­го значения некоторой последовательности физических состояний в докогнитивной системе Фидо. Эвристическое объяснение приписывания состояний уверенности жи­вотным нетрудно распространить и на приписывание состояний уверенности детям, еще не владеющим язы­ком (конечно, если не придерживаться теории врожден-

232

ных языковых способностей Хомского). К примеру, на самом раннем этапе развития причиной плача ребенка может оказаться простое чувство голода. В то же вре­мя компетентный в языковом отношении взрослый мо­жет сначала интерпретировать этот плач как естествен­ное выражение чувства голода, а затем в свете разви­вающегося поведения ребенка может функционально интерпретировать этот плач как сообщение ребенка о том, что он голоден. Следует только иметь в виду, что здесь начинают действовать интенсиональные ограниче­ния, о которых мы уже говорили. В этом плане поведе­ние высших животных и детей, несмотря на все раз­личие их способностей к рациональному поведению, ока­зывается весьма схожим. Это с очевидностью свиде­тельствует о несостоятельности мнения, согласно кото­рому перцептивные уверенности, интенциональное по­ведение и т. п. не могут приписываться когнитивным субъектам, если им в то же время не приписывается некоторая независимо определяемая внутренняя репре­зентация пропозиционального содержания или интен-ционального объекта таких состояний уверенности и по­ведения.

В чисто теоретическом плане можно выделить еще одну возможность, которая представляется вполне осу­ществимой, если не будет обнаружено четких данных, свидетельствующих о существовании интернализован-ных или врожденных языковых схем. Мы можем пред­положить, что внутренние состояния организма, причин­но обусловливающие его поведение (что, кстати, под­рывает логический бихевиоризм—Фодор [1968], [1975]), нуждаются в структурировании только в том смысле, в каком схемы, репрезентирующие пропозициональное и интенциональное содержание состояний уверенности в поведении животных, интерпретируются как реальное функциональное значение любых возможных физиче­ских структур в свете эвристически аппроксимируемой структуры реальных в функциональном отношении со­стояний уверенности. Согласно этой теории, состояния уверенности являются реальными и имеют реальную пропозициональную структуру. Однако языковая ин­терпретация этой структуры может быть приписана им только эвристически. Следовательно, какова бы ни была физическая структура центральной нервной си­стемы животного, излишне приписывать ей репрезента-

233

цию (функционально определенных) состояний уверен­ности.

В предыдущем абзаце мы фактически изложили весьма оригинальную концепцию, которая сравнитель­но недавно выдвинута Джерри Федором [1975] и кото­рая диаметрально противоположна взглядам, отстаивае­мым в данной книге. Здесь можно упомянуть три утверж­дения Дж. Федора: «(а)... хотя рассматриваемые нами процессы обработки данных могут иметь место в нерв­ной системе организма, их нельзя прямо и непосредст­венно приписывать самим организмам. Тем не менее, какое бы значение ни имело различение состояний ор­ганизма и состояний нервной системы для некоторых целей, нет никаких конкретных оснований предпола­гать, что оно имеет значение и для целей когнитивной психологии, (б)... если вы хотите узнать причины кон­кретного акта поведения данного организма, то снача­ла следует выяснить, какому описанию должно было удовлетворять поведение (или реакция) организма, что именно намеревался предпринять сам организм. [Дру­гими словами], «преобладающий стимул» является не­посредственнойрепрезентациейконкретногопериферий­ногостимула, а «непосредственная реакция»означает внешнее действие. Однако репрезентация предполагает наличие средств репрезентации, а никакая символизация невозможна без символов. В частности, нет внутренней репрезентации без внутреннего языка, (в) Если обуче­ние языку в буквальном смысле сводится к формирова­нию и подтверждению гипотез об условиях истинности предикатов языка, то обучение языку предполагает спо­собность использовать выражения, имеющие одинако­вый объем с каждым из элементарных предикатов изу­чаемого языка. Однако, как мы уже видели, условия истинности каждого предиката языка Lмогут быть вы­ражены в терминах условий истинности элементарных предикатов языка L.Отсюда следует, что язык Lможно выучить только в том случае, если вы уже обладаете знанием некоторого языка, достаточно богатого для то­го, чтобы выразить объем любого предиката языкаL.

Можно сформулировать это более определенно: овла­деть семантическими свойствами некоторого термина можно только в том случае, если вы уже знаете некото­рый язык, содержащий термин, имеющий те же самые семантические свойства». Наша теория противоречит

m

теории Федора по следующим пунктам: вопреки (а) мы утверждали, что докогнитивным процессам нельзя са­мим по себе приписывать пропозициональное или ин-тенциональное содержание, то же самое верно и для частей некоторой системы; подобные приписывания мо­гут быть только вторичными, производными, опираю­щимися на функциональную связь рассматриваемого содержания с состояниями уверенности или поведением всей системы, рассматриваемой как когнитивный субъ­ект. Вопреки (б) мы утверждали, что приписывание ког­нитивных состояний животным (или детям в доязыковой период развития) не требует наличия внутреннего языка или символической системы, существование которых можно было бы подтвердить независимо от самих при­писываний. Наконец, вопреки (в) мы утверждали, что овладение когнитивными способностями, а тем самым и обучение языку не требуют врожденного языка.

Важно отметить, что Фодор прямо заявляет, что он «не ставит своей целью доказать,что психологические процессы суть вычисления, а интересуется лишь след­ствиями такого предположения». Однако отсюда выте^-кает, по мнению Федора, что признание вычислительной модели делает неизбежным принятие пунктов (а)—(в). Наша теория в таком случае может восприниматься как попытка показать, каким образом можнопринять вычислительную модель и избежать следствий типа (а)—(в). С точки зрения Фодора, например,^ «принятие решения представляет собой вычислительный процесс;

любое действие, выполняемое субъектом, является след­ствием вычислений, определенных на области репрезен­таций возможных действий. Отсутствуют репрезента­ции—отсутствуют и вычисления. Отсутствуют вычисле­ния—отсутствует и сама модель». В нашей же теории, поскольку вычисления, хотя они и реальны в функцио­нальном отношении, могут характеризоваться только эвристически, репрезентативная схема (или внутренний язык) для согласования с другими схемами должна приписываться исключительно функционально. Факти­чески, как показывает практика, иначе мы и не moj жем установить даже сам факт наличия вычислений (обладающих интенсиональными характеристиками) у животных и детей на доречевой стадии развития, то есть у существ, не владеющих языком.

Пункт (в) — наиболее курьезное и уязвимое утверж-

235

дение Федора. Согласно (в) вообще невозможно на­учиться новому понятию (при любой мало-мальски осмысленной трактовке понятия). Так, Фодор прямо за­являет, что «задача на овладение понятием не может быть последовательно интерпретирована как задача, в ходе решения которой мы овладеваем понятиями», и делает отсюда вывод, что «модели овладения понятия­ми на сегодняшний день могут иметь определенный смысл только в том случае, если предположить крайнюю форму теории врожденных идей». (Фодор также под­черкивает, что, «за исключением механического запо­минания, «обучение понятиям» является единственным видом обучения, для которого психология предлагает нам теоретическую модель».)

Для обоснования этого взгляда Фодор выдвигает сле­дующие соображения: если овладение понятием «сво­дится к созданию и подтверждению гипотез», то приня­тие соответствующей гипотезы о содержании некоторого понятия уже предполагает знание рассматриваемого по­нятия. В таком случае получается, что «овладение по­нятием» есть либо освоение «примеров» понятия, кото­рым субъект уже, по существу, владеет, либо опозна­ние того, какие понятия служат в качестве «критерия» для рассматриваемого понятия. Однако утверждение, что мы совсем не овладеваем новыми понятиями, выгля­дит совершенно нелепым при любой мало-мальски осмысленной концепции понятия. Во-первых, рациональ­нее было бы утверждать, что мы все же иногда овладе­ваем по крайней мере некоторыми новыми понятиями;

с этой точки зрения теория Фодора фактически являет­ся современным вариантом платоновского мифа о зна­нии как припоминании. Во-вторых, представляется со­вершенно неправдоподобным отрицать, что такие, к при­меру, понятия, как мой нерожденный брат, несчетно бесконечное. Dada', расщепление атома, являются це­ликом приобретенными понятиями. И в-третьих, пред­ставляется совершенно неправдоподобным предпола­гать, что вся человеческая культура представляет собой только множество примеров некоторого набора докуль-турно данных понятий, и относить к этому набору даже

' Ничего не обозначающее слово, случайно избранное в каче­стве названия модернистским течением в западноевропейском ис­кусстве начала XX в. — дадаизмом. — Ред.

236

те понятия, которые, безусловно, возникли в ходе исто­рических трансформаций человеческой культуры.

Очевидно, что не существует никаких доводов в поль­зу двух следующих тезисов: (а) все понятия, которыми обладает человек, компетентный в языковом отношении, суть не что иное, как сложные комбинации некоторого обозримого конечного множества простых понятий; (б) любому существенному подмножеству такого множест­ва простых понятий можно дать объяснение, совершен­но не связанное с опытом культуры.

Обладание некоторым понятием, безусловно, предпо­лагает формирование определенной уверенности. Един­ственная проблема, которую порождает указанная связь, имеет следующий вид: включает ли с достаточной оче­видностью новое состояние уверенности новое понятие или нет? А этот вопрос в свою очередь сводится к вопро­су о поиске наилучшего объяснения, не связанного с принятием теории врожденных идей. Разумеется, в тео­рии Хомского утверждается, что только крайняя форма теории врожденных идей может объяснить быстроту и связность овладения языком, начинающегося с прими­тивных образцов. То же самое говорит Фодор по отно­шению к обучению в целом. Однако принятие эвристи­ческой модели позволяет нам продемонстрировать, что теория врожденных идей не вытекает ни из обучения языку, ни из овладения понятиями и что овладение не­которым понятием не предполагает предварительного с ним знакомства.

Здесь достаточно обратить внимание на тот факт, что эвристическая трактовка состояний уверенности позво­ляет нам приписать не владеющему языком животному акт овладения понятием, к примеру, понятием «послуша­ние». Так, Фидо можно обучить послушанию. Из того, что он в процессе обучения приобрел новые пропозицио­нальные установки, направленные на послушание, сле­дует, что он овладел ранее неизвестным ему понятием, которое не подкреплено никакими другими индуктивны­ми свидетельствами, кроме самого приобретения уста­новок. Если же учесть, что Фидо не владеет языком, а исходное приписывание ему овладения понятием было эвристическим, то единственно необходимым в данном случае свидетельством окажется тот факт, что Фидо те­перь имеет понятие о послушании, которого он ранее нс имел.

237

Модель Федора представляется правдоподобной только в пределах явных языковых формулировок. Стоит допустить, что существует доязыковое обучение (даже доязыковое обучение языку) и неязыковое овладение по­нятиями у существ, обладающих языковыми способно­стями, как сразу станет ясен буквальный смысл тезиса Федора, что научение новому понятию включает «гипо­тезу и подтверждение». «Гипотеза и подтверждение» есть не что иное, как эвристически истолкованная ап­проксимация процесса научения, наилучшая функцио­нальная репрезентация которого может быть дана в языковых терминах. Оставаясь на эмпирической основе и считая теорию врожденных идей сомнительной, нам не удастся найти ни единого свидетельства в пользу тези­са, согласно которому когнитивные субъекты—будь то животные, не владеющие языком, или компетентные в языковом отношении взрослые — вообще не приобрета­ют существенно новых понятий.

Думается, что Фодор попросту перепутал врожден­ную способность любого существа к обучению и сочета­ние врожденных и приобретенных способностей (вклю­чая концептуальные способности), от которого зависит овладение новыми понятиями. По всей видимости, спо­собность формировать понятия имеет врожденный ха­рактер, но сами эти понятия не обязательно врождены. Следовательно, концептуальным способностям присуща некоторая двусмысленность: можно сказать, что суще­ство, не владеющее понятием С, обладает концептуаль­ной способностью к пониманию С, а существо, понимаю­щее С, имеет концептуальную способность понимать объекты в терминах С. Когда Фидо овладевает понятием послушания (или когда Уошу овладевает понятием предлога «на»), можно категорично (и необдуманно) посчитать, что Фидо должен обладать врожденной кон­цептуальной способностью к овладению этим понятием. Однако все его поведение говорит о том, что Фидо с рождения не обладал этим понятием и он научился ему. Как же можно отрицать такую возможность, вы­текающую из эвристического истолкования языковой модели? И если все это признается в отношении живот­ных, не владеющих языком, то почему же следует отри­цать это в отношении людей: детей и взрослых?

Нам не обязательно соглашаться со всей системой Пиаже, чтобы оценить тот факт, что существует ряд

238

эмпирических свидетельств в пользу взгляда, согласно которому дети приобретают новые понятия в процессе развития (Пиаже [1970]). Известный платоновский па­радокс возникает лишь тогда, когда мы принимаем явно сформулированную формальную модель: S овладевает понятием С, то есть 5 сознает, что понятия Лі ... An слу­жат критериальными условиями для понятия С; и, сле­довательно, чтобы осознать, что Ai...An связаны с С в качестве критериев, S должен уже знать понятие С. Однако при эвристической трактовке эту модель не обя­зательно понимать буквально. К тому же эмпирическая ситуация, по-видимому, складывается следующим обра­зом: в момент t S не осознает понятие С, в момент f S овладевает понятием С. Чтобы преодолеть парадокс Фо-дора, нужно только допустить, что состояния уверенно­сти и понятия обладают функциональной реальностью, а определение пропозиционального содержания состоя­ний уверенности и овладение понятиями в отсутствие языка происходит чисто эвристически. Поведение в мо­менты t и f подтверждает, что S сначала не владеет С, а затем овладевает им, то есть показывает, что овладе­ние существом S понятием С происходит в течение не­которого временного интервала. В действительности здесь следует вести речь о модели, приписывающей фак­там определенный смысл, а не отрицать факты на осно­вании парадоксов, порождаемых самой моделью.

В итоге получается, что когнитивные субъекты, вла­деющие языком и действительно использующие его, спо­собны репрезентировать свои размышления (в языковой форме) ; они не нуждаются в каких-либо иных формах репрезентации этих размышлений, и не существует ни­чего такого (вопреки Фодору), к чему бы «субъект имел доступ» (курсив мой.—Дж. M.). В отношении живот­ных, не владеющих языком, приписывание таких психо­логических состояний, как уверенность, оценка, намере­ние, восприятие и т. п. (что Федором вполне допускает­ся), само основывается на эвристическом использова­нии языковой модели, а следовательно, на эвристичес­ком использовании репрезентирующей системы. Отсюда следует отрицание тезиса, согласно которому «организм обладает некоторой внутренней [репрезентирующей] си­стемой». Во всяком случае, приписывание внутренней репрезентирующей системы означает самое большее, что (1) пропозициональное или интенциональное значение

239

данного акта поведения приписывается нейрофизиологй-ческим процессам, которые, согласно теории Фодора, мо­гут «реализовывать» психические состояния; (2) внут­ренняя репрезентация есть не что иное, как аналог явно­го (языкового) или эвристически приписанного значения такого поведения. Короче говоря, предполагаемые внут­ренние репрезентации несовместимы с языковыми репре­зентациями или с эвристически приписанным смыслом действительного поведения. Аналогичным образом в те­ории врожденных идей принимается априорная, незави­симая и четко структурированная компетенция, кото­рая на поверку оказывается в лучшем случае подпро-цессом реальной способности субъекта к деятельности на «молярном» уровне.

Главный недостаток теории Фодора вкратце можно выразить следующим образом: Федору так и не удалось разработать схему, которая (на основании определен­ных свидетельств) могла бы играть роль «молекуляр­ной» (или внутренней) репрезентации содержания мыш­ления и речи на «молярном» уровне. «Наиболее адекват­ной интерпретацией сообщений,—утверждает Фодор,— являются формулы, принадлежащие языку мышле­ния», а сами сообщения опосредуются «промежуточ­ными репрезентациями», «языковыми структурными описаниями», обладающими психологической реаль­ностью.

Какова же природа этих реальных внутренних репре­зентаций, с которыми субъекты производят мыслитель­ные операции? Фактически Фодор полностью соглаша­ется с Дональдом Дэвидсоном [1976], который приме­нил к решению этой проблемы семантическую концеп­цию истины Тарского [1956]: «Теория значения... при­звана... устанавливать соответствие предложений есте­ственного языка и некоторой канонической репрезента­ции их условий истинности». Однако мы уже знаем (во­преки Куайну [I960]), что не существует адекватной экстенсиональности замены предложений, содержащих пропозициональные установки. Кстати, и сам Тарский скептически относился к применению его концепции ис­тины к естественным языкам. Однако Фодора это не смущает. Он заявляет, что «ядром компьютерного под­хода к психологии является попытка объяснить пропо­зициональные установки организма через отношения ор­ганизма к внутренним репрезентациям». Следовательно,

240

оц предполагает, что (1) существует экстенсиональная парафраза объекта пропозициональной установки, выра­женной глаголом («верит», «боится», «забывает», и т. п.), и (2) существует некоторый самостоятельный спо­соб соотнесения конкретной пропозициональной уста­новки с конкретным суждением.

Фодор, по-видимому, считает, что сам факт наличия (экстенсионально характеризуемого) пропозиционально­го или интенционального объекта позволяет придать пропозициональным установкам реляционную интерпре­тацию^. Однако на деле оказывается, что все это только другой способ формулировки того же самого вопроса. Дело в том, что мы не можем выделить суждение, выра­жающее объект установки некоторого лица, до тех пор, пока мы не зафиксируем, какое именно суждение отра-' жает тот факт, что некто имеет установку о чем-то, то есть до тех пор, пока мы не проанализируем само пси­хическое состояние. Рассуждая в том же духе, Фодор признает: «Среди мелочей, которыми я вынужден буду пренебречь на данном этапе рассуждения, оказывается интерпретация указательных местоимений. Если гово­рить серьезно, то следовало бы сделать так, чтобы F [формула внутреннего кода, которая соответствует рус­скому предложению «На этой странице чернильная клякса» («5»)], указывала на определенный референт для термина «эта страница». Согласно стандартному подходу, следует считать, что F содержит некоторую схему многоместного отношения между говорящим, мес­том, временем и т. п. Аргументы этого отношения, та­ким образом, различались бы для различных примеров а». Фодор игнорирует здесь не только интенциональные характеристики референции, которые не допускают внутренней репрезентации посредством разложения их на стандартные предложения (ср., например, референ-циальное использование определенных дескрипций—Дон-неллан [1966]). Он упускает из виду также и тот факт что даже принятие принципа тождества неразличимых не гарантирует существования такого обозримого конеч­ного множества обобщенных описаний, которые бы одно­значно индивидуализировали все объекты Кроме того выдвигаемый им тезис, что мы обладаем врожденной схемой для распознания конкретных объектов, с кото­рыми мы сталкиваемся в опыте на «молярном» уровне по-видимому, лишен всякого смысла.

16Дж. Марголис ел!

В результате получается, что если Фодор прав {а скорее всего, так оно и есть) в том, что сама «суть» вы­числительного подхода к психике требует определять понятие значения в терминах условий истинности типа предложенных Тарским, то тогда этот подход оказыва­ется в целом несостоятельным. Столь же бесперспектив­на и позиция Фодора в вопросе о пропозициональных установках. Дело в том, что он открыто заявляет, что «обладать определенной пропозициональной установкой означает находиться в определенном отношении к внут­ренней репрезентации». В свою очередь «установление отношения с внутренней репрезентацией является необ­ходимым и достаточным условием для обладания про­позициональной установкой (или номологически тож­дественно такому обладанию)». Однако поскольку это от­ношение основано на вычислениях, то данная теория терпит провал вместе с вычислительной моделью психи­ки, которая, как мы уже видели, скорее всего, является неадекватной. К тому же имеются все основания счи­тать, что пропозициональные установки могут быть оп­ределены только в зависимости от контекста и только на «молярном» уровне (ср. Витгенштейн [1963]), а сле­довательно, они не допускают помологического опреде­ления.

Следует отметить, что Фодор признает возможность психических состояний или пропозициональных устано­вок, которые не являются результатами вычислений (к примеру, идей, приходящих нам в голову), а представ­ляют собой «следствия грубого вмешательства физиоло­гического уровня». Однако его больше всего заботят перспективы когнитивной психологии, то есть психоло­гии, которая объясняет рациональные отношения, имею­щиеся между психическими событиями в рамках данной формы жизни. Следовательно, «когнитивное объяснение требует не только наличия каузально взаимозависимых психических состояний, но и таких психических состоя­ний, каузальные отношения которых воспроизводят се­мантические отношения, имеющиеся между формулами внутренней репрезентирующей системы». Конечно, воз­можно, что психические состояния находятся в причин­ной зависимости, не будучи в то же время связанными «по своему содержанию» (например, в том случае, ког­да некоторая воспринимаемая ситуация служит произ­вольным мнемоническим приспособлением для запоми-

242

нания действий с чем-либо, совершенно не связанным с данной ситуацией).

Следовательно, по Федору, когнитивная психология зависит от возможности обосновать доступную сознанию вычислительную модель, принадлежащую к «молекуляр­ному» уровню. Однако если принять во внимание еыдви-нутые нами аргументы, то (а) вычисления на «молеку­лярном» уровне могут приписываться только как под-процессы по отношению к сознательному поведению на «молярном» уровне, а следовательно, не являются неза­висимыми и эмпирически доступными; (б) не сущест­вует данных, свидетельствующих, что мы от рождения — то есть независимо от культурного опыта — обладаем некоторым конечно перечислимым множеством простых понятий, достаточным для того, чтобы обеспечить ана­лиз всех имеющихся у нас понятий; (в) при отсутствии экстенсионального анализа интенциональных предложе­ний и референций (который, по всей видимости, являет­ся невозможным) не существует никаких перспектив для истолкования значений высказываний естественного языка с помощью каких-либо внутренне доступных ус­ловий истинности. Эти утверждения важны для нас, поскольку они опровергают аргументы Фодора. Из оши­бочности позиции Фодора вытекает невозможность обос­нования какого-либо когнитивного варианта модели внутренних вычислений; а некогнитивный вариант ее (исключающий возможности редуцировать интенцио-нальные контексты) не имеет никакого отношения к нашей проблеме. Первый терпит провал, потому что не продвигает вперед решение стоящей перед ним задачи, второй — потому что интенциональное не поддается ре­дукции.

Думается, что сказанного вполне достаточно. Нам ос­талось только подчеркнуть отличие нашей теории от других осмысленных альтернатив, которые могли бы со­ставить ей конкуренцию. Так, наша теория в некотором отношении близка теории Д. Деннитта. Действительно, Деннитт [1969] утверждает, что «нечто является сооб­щением или сигналом только тогда, когда оно продол­жает фактически функционировать в некоторой самодос­таточной Интенциональной системе, [то есть личности или другом субъекте познания]. Однако Деннитт за­вершает свое разъяснение следующим образом: «Мысли не следует отождествлять ни с физическими процессами

16*

243

В МОЗГе, НИ С ЛОГИЧеСКИМИ, ИЛИ фуНКЦИОНаЛЬНЫМИ, СО-СТОЯНИЯМИ или событиями в некоторой Интенциональной системе (получающей физическую реализацию в нерв­ной системе некоторого тела). Наше описание обычной психической деятельности некоторой личности не может иметь точного аналога в экстенсиональном описании событий, происходящих в теле этой личности. Это обыч­ное описание психической деятельности также не обла­дает имманентной точностью, поскольку, когда мы гово­рим о том, что некоторая личность знает нечто или верит в нечто, мы не приписываем этой личности каких-либо четко определенных, ограниченных, инвариантных, обоб­щенных состояний, способностей или предрасположен-ностей. К тому же личный рассказ занимает относитель­но неустойчивое и непостоянное место в нашей концеп­туальной схеме и может в принципе совершенно «выйти из употребления», если в один прекрасный день мы пе­рестанем трактовать объект любой природы (любое дви­жущееся тело, систему или устройство) как Интенцио-нальную систему только на том основании, что мы раз­мышляем об этом объекте, общаемся с ним и т. п.»

Если признать все изложенное правильным, то ста­новится совершенно невозможным в какой-либо подхо­дящей модели приписывать «содержание, значение или конкретные центральные состояния мозга» (Деннитт), не признавая в то же время существования реальных субъектов познания и реальных состояний уверенности. Деннитт ошибается, когда заявляет, что, «перестав трак­товать объекты» как личности или субъекты познания, мы могли бы в принципе без труда устранить личности из нашей онтологии. Однако если мы каким-либо обра­зом интерпретируем некоторый объект, то мы не смо­жем устранить «интенциональные системы», или, иначе говоря, личности. Признание самого существования нау­ки ведет к признанию реальных субъектов познания. Конечно, в принципе можно представить себе ситуацию, когда некоторые системы, ранее рассматриваемые как обладающие признаками сознания, могут в целях тео­ретической экономии более не интерпретироваться таким образом. Однако нам известно, что знание обладает оп­ределенными интенсиональными свойствами и поэтому не сохраняется на «субличностном», или докогнитивном, уровне, как бы тесно оно ни было связано с процессами такого уровня (Селларс [1963а]).

Другую важную особенность нашей теории можно продемонстрировать путем сравнения ее с теорией со­стояний уверенности и понятий, предложенной Д. М. Армстронгом. Армстронг предпринимает изощрен­ную попытку приспособить для физикалистских целей разработанную Гичем [1957] теорию понятий и «Идей» (а именно теорию «применения понятий»). Армстронг [1973] утверждает: «Предположим, я обладаю поня­тием X. Отсюда следует, что у меня имеется определен­ная способность. Эта способность представляет собой необходимое, хотя и не достаточное, условие обладания состояниями или мыслями, включающими суждения, в которых встречается X». Далее Армстронг разъясняет различие между понятиями простых и сложных идей и при этом значительно отклоняется от локковской интер­претации этого отношения. Однако во всем этом для нас представляет определенный интерес только попытка объяснить «самонаправленность состояний уверенности (и мыслей), [то есть интенциональность состояний уве­ренности, как она трактовалась Брентано, а также и ин-тенсиональность их]», при помощи объяснения «само­направленности наших простых понятий и идей». «Если же наши состояния уверенности, — продолжает Армст­ронг,—представляют собой нечто вроде карты мира, то они также должны включать (определенные) фундамен­тальные «репрезентирующие» элементы и отношения. Такие фундаментальные свойства мы будем называть «простыми идеями». Простые идеи автоматически по­рождают простые понятия, то есть понятия, символизи­рующие обладание такими идеями». Итак, идеи факти­чески репрезентируют элементы и отношения состояний уверенности. Однако Армстронг здесь же уверяет нас в том, что, по его мнению, «простые идеи могут быть последовательно отождествлены с физиологическими ха­рактеристиками состояний мозга...» (хотя в данной кни­ге он и не приводит аргументов в пользу этого тезиса).

Таким образом, теория Армстронга расходится и с теорией Деннитта, и с нашей теорией. Дело в том, что Армстронгу не удается преодолеть двойного ограниче­ния, согласно которому приписывание интенционально-сти докогнитивным состояниям можно обосновать толь­ко на основе соответствующих приписываний, совершае­мых по отношению к самим субъектам познания. В ре­зультате предлагаемый им способ выражения не позво-

245

ляет признать интенциональность состояний уверенно­сти, поскольку либо описание физиологических состоя­ний исключает интенциональные соображения, либо ин­формационная интерпретация таких состояний делает, как замечает Дрецке, их содержание «прозрачным для подстановки информационных эквивалентов». Это обна­руживает неадекватность предпринятой Армстронгом редукции интенциональности и самонаправленности. Да­лее, он заявляет: «Мой тезис заключается в том, что [простые] понятия суть не что иное, как некоторая раз­новидность способности отбора предметов, которые под­падают под рассматриваемое понятие. И я считаю, что именно в этом и заключается их самонаправленность... простые понятия должны представлять собой селектив­ные способности. И в качестве простых понятий они не могут быть чем-либо иным, кроме такой селективной спо­собности, [то есть состояния того объекта, который об­ладает данной способностью]». Однако если рассматри­ваемая способность отбора является (что первоначаль­но и предполагалось) способностью когнитивного субъ­екта как такового, то из наших рассуждений следует, что интенциональные соображения сохраняются и рас­сматриваемые состояния не совпадают с физиологиче­скими состояниями. Но поскольку здесь все же идет речь о физиологических способностях «отбора», то они не могут репрезентировать (в силу своего физиологиче­ского характера) ни интенциональные характеристики состояний уверенности, ни интенциональные асимметрии сознательного поведения.

Предложенные Денниттом и Армстронгом альтерна­тивы позволяют нам, не входя в детали, подвергнуть критике те направления, которые, как мы в свое время указывали, грозили подорвать наш главный тезис. Одна­ко мы теперь убедились, что нет никаких оснований сом­неваться в реальности состояний уверенности и личнос­тей (или других субъектов познания). Мы также убеди­лись в необоснованности предположения, согласно кото­рому состояния уверенности могут быть достаточно точно проанализированы при помощи неязыковой модели, а также гипотезы о том, что эти состояния могут быть за­менены состояниями, не имеющими интенциональных ха­рактеристик, но совместимыми с допущением самих субъектов познания. Далее, мы установили, что вопрос о том, обладают ли животные языком, относится к чис-

246

лу эмпирических, но независимо от ответа на этот воп­рос животные обладают когнитивными способностями. Следовательно, независимо от того, используем ли мы при анализе психики животных эвристические или бук­вальные приписывания, мы сталкиваемся с теми же са­мыми проблемами, с которыми мы имели дело при ана­лизе личностей. Провал альтернативных направлений, фигурирующих в нашем списке¹ под номерами (1), (2) и (4), раскрывает существенную недостаточность всех форм редукционистских теорий соотношения физическо­го и психического. Что касается направления (3), то оно было отвергнуто самими физикалистамн.

' См. с. 225. — Перев.