252 !

преки Гриффину) введения существенных различий, ко­торые пока не прояснены до конца. Это видно, в част­ности, на примере анализа «языка танца» пчел, что бы ни говорилось о его многозначимости и возможном от­сутствии инвариантов (ср. Фриш [1967]; Гоулд [1974], [1975]).

Из этого предварительного обсуждения мы можем вывести целый ряд следствий. Прежде всего, если до­пускается чувственное познание у животных, то психо­логия животных должна быть внутренне антропоморфи-зированной. Можно представить (хотя успех этого пред­ставления сомнителен), что перцептивные знания и уве­ренность сводимы к физическим процессам, которые не нуждаются в лингвистических и прочих интенциональ-ных (и интенсиональных) рассмотрениях (ср. Деннитт [1969]; Армстронг [1973]). Но в этом случае может быть редуцировано также и наше исходное антропомор-физированное объяснение восприятии и поведения жи­вотных. Нельзя считать, как это иногда делал Б. Ф. Скиннер (ср. У. К. Истс и др. [1954]), что интен-циональная идиома есть просто способ выражения, ко­торый используется до тех пор, пока мы не показали, как выполняется требуемая редукция. Далее, хотя не все телеологические, или целесообразные, системы пред­полагают лингвистическую модель—просто потому, что не все такие системы предполагают чувственное позна­ние,—ясно, что исчерпывающая программа единства науки (Нейрат и др. [1955]) принципиально зависит от перспектив сведения лингвистических явлений к пара­дигме физической науки. Трудно представить, как может быть выполнена такая редукция.

Вместе с тем часто считают, что приписывание про­позиционального содержания состояниям уверенности у существ, которые не владеют языком, ведет к анома­лиям. Так, указывают, что поскольку животные не об­ладают языком, они не могут понять логическую и грамматическую структуру предложений, которые дол­жны передавать такое содержание; что нет оснований предполагать, будто психические состояния животных имеют структуру, аналогичную структуре того содержа­ния, которое они не способны понять; что ту структуру, которою можно приписать их психическим состояниям, нельзя проверить независимо и что они не могут дать о ней отчет; что состояния их мозга и поведение должны

253

интерпретироваться в соответствии с самой рассматри­ваемой лингвистической моделью как обозначающие (в этом рассуждении, по-видимому, имеется круг) опреде­ленную перцептивную уверенность и т. п., чтобы позво­лить нам заключать, исходя из их поведения и их со­стояний мозга, об их действительных состояниях уверен­ности; что мы не можем предполагать, будто понятия животных (если они у них есть) настолько похожи на понятия человека, что антропоморфизированные припи­сывания уверенности и т. п. становятся буквально дос­товерными; наконец, что, когда какое-либо состояние уверенности приписано животному, у нас нет способа определить, можно ли приписать ему столь же досто­верно какое-то другое состояние уверенности или иные формулировки первого, эквивалентные или вытекающие из высказываний о нем. Эти вроде бы серьезные труд­ности преодолеваются, однако, удивительно легко.

Для этого нужно сделать два шага. Во-первых, по­казать, что трудности логических и грамматических пре­образований и семантических подстановок необязатель­но порождают аномалии для какой-либо жизнеспособ­ной (в ином отношении) теории, которая приписывает состояния уверенности животным. Во-вторых, объяснить приписывания психических состояний животным таким образом, чтобы это не противоречило ни исходному до­пущению об отсутствии у животных языка и лингвисти­ческих понятий, ни общим требованиям принципа на­блюдаемости. Шаги эти не являются независимыми: раз­решение специфических трудностей первого рода обус­ловлено наличием подходящей теории второго рода. Тем не менее допустимо предположить, что последние трудности разрешимы. Это позволяет изолировать неко­торые особенно «упрямые» вопросы первого рода, не ограничивая себя какими-либо сильными обязательст­вами любой частной теории психики животных.

Проблемы первого рода выстраиваются в четкий ряд, обещающий исчерпать все сложности, которые здесь мо­гут встретиться. Прежде всего полезно выделить спе­циальные предложения, позволяющие нам легко соот­носить приписывания восприятии и уверенности, и кор­ректно упростить задачу. Рассмотрим, например, пред­ложение:

(1) Фидо видит (уверен), что его хозяин бросает пал­ку.

254

Мы, конечно, должны понимать, что Фидо уверен в этом постольку, поскольку он впдит то, что его хозяин бросает палку. Используя «видит» в пропозициональном смысле, мы должны приписать Фидо перцептивную уве­ренность, хотя это еще не обязывает нас принимать ка­кую-либо детальную теорию чувственного знания и уве­ренности. Если мы обратимся к высказыванию «что его хозяин бросает палку», то ясно, что чисто логически и экстенсионально из (1) мы можем вывести:

(2) Фидо видит (уверен), что его хозяин бросает палку или что Веллингтон победил Наполеона в битве при Батерлоо, или что:

(3) Фидо видит (уверен), что кто-то бросает палку. Конечно, на основании свидетельств восприятия мож­но отвергнуть вторую часть дизъюнкции (2) как визу­ально недоступную, но это не имеет отношения к реше­нию проблемы. Если первая часть дизъюнкции визуаль­но доступна, Фидо может иметь уверенность, обоснован­ную визуальным восприятием, хотя вторая часть дизъюнкции для него визуально недоступна. Различие между так называемой приблизительной визуальной уве­ренностью и уверенностью, обоснованной наличным ви­зуальным восприятием, как бы ни было оно само по се­бе интересным, не имеет отношения к нашей проблеме (ср. Дрецке [1969]).

Точно так же в случае (3) можно подумать о дву­смысленности выражения «кто-то», поскольку «кто-то» в ситуации восприятия должен рассматриваться как уни­кальный индивид, а в формальном контексте—как эк­зистенциальная переменная (ср. Марголис [1972с]). Но опять это ничего не дает. И (2), и (3) нужно считать отчетами о том, что Фидо видит или в чем он уверен на основании истинности (1). Поэтому, даже если «кто-то» в (3) функционирует как переменная, (3) может быть обосновано только тем, что визуально доступно.

Критические соображения позволяют думать, что да­же для тех, кто имеет лингвистические способности и, следовательно, до некоторой степени способности логиче­ского преобразования языка, ни один вывод, сравнимый с (2) и (3), не будет эмпирически достоверным, пока для него нет независимых подтверждений. Например, если (4) Том уверен, что розы красные,

255

мы вряд ли будем готовы lia чисто логических основа­ниях приписывать Тому уверенность, отвечающую вы­воду:

(5) Том уверен, что розы красные или что Веллинг­тон победил Наполеона в битве при Ватерлоо.

Вообще говоря, нелепо допускать, что существо уве­рено во всем, что логически эквивалентно тому, в чем оно действительно уверено, или что логически вытекает из последнего. Есть основания считать, что состояния уверенности любого существа ограничены в любой мо­мент времени t, хотя число высказываний, эквивалент­ных или вытекающих логически из высказывания, пере­дающего какую-то актуальную уверенность, бесконечно в это же время. Опять же высказывания, отражающие эмпирически случайную уверенность существа, подчер­кивают, что данное существо на самом деле вовсе не уверено, по крайней мере в некоторых случаях, в том, что вытекает из этой случайной уверенности (ср. Хин-тикка [1962]). Общая причина всего этого скрывается попросту в том, что состояния уверенности детерминиру­ются психологическими факторами (ср. Марголис [1973а]).

Проблема с Фидо в известном смысле чуть серьез­нее. По предположению, Фидо не владеет языком и по­тому не способен к языковым выводам. Заметим, кста­ти, что здесь нам нет нужды отрицать способность жи­вотных к выводу. Те же самые аргументы, которые поз­воляют нам приписывать животным восприятие, знание и уверенность, могут подкреплять также и приписыва­ние им этой (функционально определимой) способности. Например, льву, видящему жирафа около заводи, вполне можно приписать способность заключить, что он испугал бы жирафа, если бы зарычал или бросился в воду. Признавая, что у животных может быть перцептивное знание, нельзя отрицать у них способности к выводу (ср. Харман [1973]). Здесь нетрудно предвидеть и дру­гие сложности, однако ясно, что если состояния уверен­ности могут быть приписаны животным, то нет серьез­ных оснований отвергать приписывание им способности к выводу, коль скоро вывод является психологическим процессом, связывающим некоторым образом упорядо­ченные состояния уверенности. Проблема, касающаяся животных, не является столь уж противоположной про-

256

блеме, которая возникает в отношении существ, владею­щих языком. В последнем случае мы можем столкнуться с философскими трудностями из-за того, что контексты уверенности не поддаются полностью экстенсиональному анализу. Хотя воплощения высказываний (4) и (5) свя­заны функционально-истинностным образом, сами (4) и (5), очевидно, не являются таковыми (ср. Куайн [I960];

Марголис [1977e]).Проблема же, касающаяся живот­ных, заключается в следующем: поскольку интенсио­нальные усложнения, связанные с использованием язы­ка,не могут возникнуть у животных,постольку имеет смысл признать, чтоеслиживотное уверено вр,то оно должно быть уверенным также в том, что логически эк­вивалентно или вытекает из того, в чем оно действитель­но уверено. Это с очевидностью порождает трудности. С одной стороны, о животном придется сказать, что у него есть чрезвычайно много состояний уверенности, если уж оно уверено вр(для любогор}.Ведь это впол­не можно приписать в сходной ситуации человеку. С другой стороны, придется признать, что животные обладают уверенностью (детализируемой сложным, но чисто формальным путем), которая превосходит самую необузданную фантазию в оценке их концептуальных способностей.

Итак, на том основании, что для животных не возни­кают интенсиональные усложнения (касающиеея экви­валентности и следования), нельзя утверждать приме­нимость экстенсионального подхода к анализу их состоя­ний уверенности—в том смысле, что уверенность жи­вотного в рподразумевает также, что оно уверено и в том, что логически вытекает изр.Здесь есть только од­на приемлемая альтернатива: приписывать состояния уверенности животнымсепаратно,то есть рассматри­вать каждое такое состояние как условно отличное, если оно выделяется пропозиционально. Вполне возможно, что эмпирические данные, позволяющие приписывать состояние уверенностиА,независимым образом под­крепляют также и приписывание состояния уверенностиВ,когда высказывания, передающие Л и ß, связаны от­ношением следования. Но факты, относящиеся к такому следованию,ни в коем случаене относятся к приписыва­нию состояний уверенности (или иных пропозициональ­но квалифицируемых психических состояний) животным. Обычные затруднения, связанные с вопросами интенсио-

17 Дж. Марголис

257

пальногои экстенсионального, которые возникают в контекстах уверенности человека, просто не возникают в контекстах исследования психики животных (ср. Клоуз [1976]). Таким образом, животным неуместно приписы­вать состояния уверенности, которые предполагают лингвистическую способность. Столь же неуместно при­писывать им состояния уверенности, которые связаны с уже приписанными на основании лишь логической свя­зи между (лингвистически сформулированными) выска­зываниями, передающими их содержание. По-видимому, это отвечает нашей наиболее разумной интуиции отно­сительно уверенности животных.

Теперь мы в состоянии указать сравнимые ограниче­ния для грамматических и семантических эквивалентно-стей. Здесь, как и ранее, верно:

(1) Фидо видит (уверен), что его хозяин бросает

палку, Однако отсюда не следует, что:

(6) Фидо видит (уверен), что палка брошена его

хозяином.

Соответственно если верно (1) и если хозяин Фидо— президент Первого национального банка, то отсюда не следует, что:

(7) Фидо видит (уверен), что президент Первого на-ционального банка бросает палку.

Необходимы, однако, некоторые дальнейшие разли­чения. Прежде всего (6) и (7) не эквивалентны. Утвер­ждение (6) при условии(1) может быть обосновано двумя способами — недозволенным и нормальным, то есть (а) преобразованием активного и пассивного зало­гов и (б) тем, что данное состояние уверенности можно определитьбезразличным образом,используя как актив­ную, так и пассивную его формулировку. Но раз Фидо не владеет языком, (а) незаконен, ибо нет эмпирических данных для приписывания ему какого-либо понимания грамматических преобразований. Вобычныхчеловече­ских контекстах (но не вообще) вполне естественно ут­верждать, что если

(8) Том видит (уверен), что Джек бросает палку, то верно и то, что

(9) Том видит (уверен), что палка брошена Джеком. Ведь для человека преобразование активного-пассив-. ногостоль фундаментально, что способность к выводу —

258

даже если сам вывод, сознательно или бессознательно, не сделан—достаточна для того, чтобы оправдать при­писывание второго состояния уверенности, когда имеет место первое состояние. Это, кстати, указывает на то, что приписывание состояний уверенности и знания осу­ществляется лишь в контексте и неформально. Способ (б) в свою очередь определяется следующими обстоя­тельствами: Фидо не использует язык, а различие меж­ду его состояниями уверенности и аналогичными состоя-ниями у людей таково, что там, где в случае человека должны возникать интенсиональные затруднения, в слу­чае животных мы иногдаготовы рассматривать альтер­нативные пропозициональные формулировки просто как безразличные к тому, в чем уверен Фидо. Чтобы это не было истолковано неверно, заметим следующее. Преж­де всего индифферентность невозможна длявсехсостоя­ний уверенности у животных. В противном случае воз­никнут аномалии, уже отмеченные при экстенсиональ­ном рассмотрении состояний уверенности. Далее, незави­симо от того, приводит или нет такая индифферентность к трудностям, от них страхуют эквивалентные замены логического, семантического или синтаксического харак­тера. Но поскольку такие замены всегда возникают в контекстах исследования животных—ибо у них отсут­ствует язык, а состояния уверенности передаются с по­мощью лингвистической модели,—постольку и прихо­дится допускатьнекоторуюстепень безразличия. Если бы это было не так, мы не могли бы даже надеяться определить состояния уверенности животных. Нам бы пришлось предположить, что они обладают секретным языком, которым мы не в состоянии овладеть и который мы пытаемся разгадать, опираясь на данные поведения. Поучительна и точка зрения Ф. Н. Сибли [1971] на восприятие животных. Сибли стремится развить следую­щие тезисы Д. М. Армстронга [1968]: животные имеют восприятия и обладают состояниями уверенности; они не могут (когнитивно) воспринимать, пока не обретут такие состояния; они не могут обладать такими состоя­ниями, пока не имеют необходимых для этого понятий. При этом он приходит к следующей (уже введенной ра­нее) эвристической модели приписываний состояний уверенности: «Ни одно существо не может иметь состоя­ния уверенности, не обладая понятиями о таком состоя­нии. Как указывает Армстронг, «если восприятие есть

17*

259

приобретение уверенности или информации, то тогда ясно, что оно должно сопровождаться обладанием поня­тиями. Ибо, чтобы быть уверенным в том, что АестьВ, надо обладать понятиямиАи ß». К этому я должен прибавить то, о чем сам Армстронг не упоминает: надо предположить также владение понятием «есть», то есть понятием предикации, или обладания свойством. Дру­гой принцип, которому я буду следовать, состоит в сле­дующем: «принимая возможность существования поня­тий, не предполагающих лингвистическую способность», мы объясняем приписывание Sопределенного состояния уверенности обычно тем, что Sспособен к реакциям, отвечающим обладанию рассматриваемыми понятиями и состоянием уверенности. Мы можем приписать собаке уверенность в том, что хозяин собирается взять ее на прогулку, но не в том, что он собирается идти в парк, а не на пустырь, если поведение собаки в то время, когда хозяин подбирает поводок, не обнаруживает каких-либо признаков, которые бы позволяли применить альтерна­тивные понятия». Тем не менее, несмотря на свою предусмотрительность, Сибли не указывает, чтовсепри­писывания существам, лишенным языка, являются эври­стическими и опираются на нашу теорию их концепту­альных способностей, проявляющихся в свете их поведе­ния. Он доказывает, что«минимум уверенности(курсив мой.—Д. М.},который мы могли бы приписать [тако­му существу], должен быть (пусть кратковременной) уверенностью [в данном контексте восприятия] в том, что нечто существует или случается (и что мы можем приписать эту уверенность, даже если мы не в состоянии приписать уверенность, что нечто как-тоестьили как-товыглядит)». Мотивом этого является для Сибли то, что, например, собака не может иметь таких же понятий о внешнем мире, какие имеем мы. Поэтому он пытается представить «нечто» «понятием, не указывающим ста­тус», «не характеризующим физический статус подроб­но». Но он не замечает, что использование этого «нечто»предполагаетпроцедуру индивидуализации. К тому же он никак не оправдывает утверждение, что лишенное языка существо может иметь именно это понятие. Есть не просто «минимум уверенности» (или минимальное понятие), который мы можем приписывать таким суще­ствам. У нас имеются основания приписывать им полно­ценную уверенность, определяемую доступными нам

260

концептуальными различениями. Решающее значение имеют здесь следующие два фактора: (а) приписывание состояний уверенности лишенным языка существам опи­рается на модель рациональной координации этих со­стояний совместно с состояниями интересов, желаний, потребностей, восприятии, ощущений, намерений и сов­местно с информативными действиями этих существ, которая (модель) сама зависит от лингвистической мо­дели приписывания пропозиционального содержания психическим состояниям; (б) подобные приписывания суть эвристические в указанном выше смысле и не до­пускают возможности их коррекции в процессе лингви­стического взаимодействия. Это, однако, не ведет к ка­кой-либо форме скептицизма (вопреки Т. Нагелю [1974]), ибо подобные приписывания могут осмысли­ваться только с позиции владеющего языком существа. Отсюда и следует, что психология животных внутренне антропоморфна.

Аналогичный вопрос о логической, синтаксической и семантической индифферентности возникает и в кон­тексте исследований человека, какие бы конструкции косвенной речи ни использовались в отчетах человека о его состояниях уверенности. Такие конструкции исполь­зуются и для отчета о том, что может быть высказано, и для того, в чем можно быть уверенными или о чем можно думать, не высказываясь (Вендлер [1972]).По­этому очевидно, что те условия, в которых рассматрива­ются животные, необходимо соблюдать и при анализе человеческих ситуаций. Во всяком случае, именно пото­му, что Фидо не знает грамматику, разумно утверждать, что (1) и (6) каждый по-своему точно отражают его уверенность. Причина этогонев какой-либо эквивалент­ности, хотя эквивалентность порождает вопрос об ин­дифферентности. Скорее дело в том, что временами мы предпочитаем утверждать, будто понимание Фидо соот­ношения между его хозяином и палкой таково, что любые наши формулировки этого понимания — актив­ные или пассивные—равноценны. Итак, в действитель­ности индифферентность позволяет учесть тот важный момент, что отличие понятий собаки от понятий челове­ка фиксируется только приближенно.

Выведение истинности (7) из истинности (1) в речи человека в общем порождает интенсиональные затруд­нения ввиду так называемой референциальной непро-

261

зрачности контекстов уверенности. Очевидно, здесь воз­никает и проблема, связанная с выведением истинности (6) из истинности (1), или же проблема заключения от (8) к (9). Однако в последнем случае интенсиональ-ность не может быть сведена просто к референциальной непрозрачности. Здесь контексты уверенности определя­ются интенсионально различными способами, а предпо­лагаемое устранение одного интенсионального признака необязательно элиминирует другой такой признак. Куайн [1969], например, весьма удачно ограничил свое рассмотрение проблемы предполагаемой непрозрач­ностью контекстов, в которых сообозначающие термины не могут заменять друг друга. Но состояния уверенно­сти, формулируемые в преобразованиях активного в пассивного залогов, очевидно, не допускают подобной интерпретации. Они скорее порождают интенсиональные затруднения, связанные с отбором альтернатив из сово­купности эквивалентных описаний. В случае человека интенсиональная проблема всегда рассматривается по крайней мере с точки зрения того, что можно сказать о носителе состояний уверенности в плане его знания грамматической или семантической эквивалентности. Для животных такой вопрос не возникает. Вместо него здесь (в связи с сообозначающими терминами или экс­тенсионально эквивалентными предикатами) встает важный вопрос о том, обладает ли животное релевант­ным понятием. Если это не так, если на основе наблюде­ний животному могут быть приписаны другие понятия, то тогда эквивалентное приписывание вообще должно быть отклонено. И причина этого — не в обычных интен­сиональных рассмотрениях: приписывания животным должны проверяться сепаратно.

Тем не менее, если, согласно наблюдениям, животное обладает релевантным понятием, возможны следующие альтернативы: (а) наблюдение может подтверждать оба приписывания, если оно подтверждает и то и другое;

(б) оно может подтверждать одно приписывание, но не другое; (в) оно может подтверждать, что животное об­ладает понятием, по отношению к которому (наши) альтернативные формулировки безразличны. Поэтому для (1) и (7) разумно предположить, что, если Фидо и понимает, что у него есть хозяин, у него все же нет соответствующего понятия о существовании президента Первого национального банка. Поэтому, хотя (1) и (7),

262

по предположению, экстенсионально эквивалентны, Фи­до вполне может быть уверенным в (1) и не иметь уве­ренности, отвечающей (7). Точно так же, если (для простоты рассуждений) обладание красными волосами всегда коррелировалось только с обладанием тремя почками, то, хотя вполне возможно, чтобы

(10) Фидо видел (был уверен), что красноволосый

человек бросал палку, невозможно, чтобы высказывание

(11) Фидо видел (был уверен), что палку бросал

человек с тремя почками было просто безраличной и альтернативной формули­ровкой действительной уверенности Фидо. Такая интер­претация, несомненно, должна быть ложной. Короче го­воря, там, где в случае состояния человека возникают интенсиональные трудности, в случае уверенности жи­вотных возникает вопрос о безразличных формулиров­ках и эмпирических данных, поддерживающих незави­симыеальтернативные формулировки. В последнем слу­чае не возникает никаких интенсиональных затруднений, касающихся состояния психики носителя уверенности и связанных с проблемой эквивалентности.

Теперь мы вполне можем утверждать, что предста­вили аргументацию, охватывающую все относящиеся к делу аномалии, которые могут возникать (при исполь­зовании лингвистической модели) в процессе приписыва­ния определенных состояний уверенности животным. Конечно, в этом случае тоже возможна некоторая не­определенность, но она возникает и там, где имеет место использование языка. Я ведь могу не знать, в чем вы вообще уверены; я могу не знать, уверены ли вы в А или в ß. И нет оснований думать, что подобные неопре­деленности должны быть исключены при приписывании уверенности животным. Но если отвлечься от них, все трудности интенсиональности и экстенсиональности мо­гут быть устранены с помощью следующих ограничений:

(V) Приписывание состояний уверенности животным осуществляется только сепаратно, то есть прини­мается, что животные неспособны быть уверен­ными в следствиях или эквивалентностях;

(VI) Ни одно состояние уверенности, предполагаю­щее лингвистическую способность, не может быть основательно приписано животным;

263

(VII) Поскольку понятия у животных (если живот­ные вообще могут обладать ими), по-видимо­му, отличаются от понятий человека, постоль­ку различия в эквивалентных формулировках, определяемые нашими понятиями, иногда (в силу эвристичности приписываний животным) могут не иметь значения для содержания со­стояний уверенности у животных. Сказав столь много, мы все еще сталкиваемся с за­труднениями, касающимися необходимости обеспечить эмпирические основания для приписывания животным пропозиционально определяемых психических состояний. Способ их преодоления столь же поразительно прост, как и предыдущий. Прежде всего заметим, что физиче­ские объекты, состояния и события могут быть опреде­лены экстенсионально удовлетворительным образом без­различно к интенсиональным различиям. Однако экстен­сионально эквивалентные высказывания могут разли­чаться интенсионально. Поэтому есть один путь физика-листской редукции состояний уверенности: нужно, чтобы, несмотря на то что состояния уверенности Л и ß разли­чаются интенсионально (то есть интенсиональным изло­жением их интенционального пропозиционального со­держания), все пропозициональные формулировки (предполагаемого содержания состояния уверенности)» коль скоро они эквивалентны, были бы безразличными формулировками одного и того же состояния уверен­ности,а все те из них, которые суть следствия какой-то другой, — формулировкамичастей одного u того же состояния уверенности.Это, однако, идет вразрез с ин­тенсиональной природой контекстов уверенности. Ведь. никто не помышляет об уверенности в том, что эквива­лентно тому или вытекает из того, в чем действительно уверен. (Конечно, это не значит, что Sи S^не могут обладать различным числом состояний уверенности од­ного и того же типа или что Sне может иметь неодина­ковое количество таких состояний в двух различных ситуациях.) Единственно мыслимый путь разрешения трудностей интенсиональности, приемлемый для редук-тивного материализма, — потребовать, чтобы каждое су­щество, способное обладать состояниями уверенности, описывалось моделью машины Тьюринга (Патнэм [I960]; Фодор [1968]). Это подразумевает эмпириче­ский барьер, разделяющий физикалистские программы

264

Армстронга [1968] и Деннитта [1969], так как попросту нет данных в пользу того, что любое подмножество экви-валентностей или следствий из высказываний, передаю­щих некоторую уверенность, характеризует множество ее состояний, которым обязан обладать каждый, кто об­ладает исходной уверенностью.

Кроме того, можно отметить, что предполагаемую структуру состояний уверенности нельзя анализировать независимо, то есть сравниватьее со структурой выска­зываний, по предположению передающих их «интен-циональное» содержание. Это, конечно, возводит непрео­долимый барьер для тезиса тождества. Поскольку мы настаиваем, что состояния уверенности могут быть опре­делены только пропозиционально, на базе лингвистиче­ской модели, постольку наша теория оправдывает при­писывание конкретного пропозиционального содержания конкретному состоянию уверенности. Однако их (состоя­ний и высказываний о них.—Пер.}соответствие нельзя проверитьнезависимым сравнением их структур.Это соответствие оправдывается эмпирически в контексте более широкой теории, согласно которой состояния уве­ренности систематически связываются с поведением, ин­тенциями, желаниями, восприятиями и т. п., то есть, если говорить в самом широком плане, оправдываются тео­рией рациональности и целесообразности. Это вскры­вает неверное использование Армстронгом [1973] тео­рии «понятий» и «Идей» Гича [1957] (ср. Рассел [1966];

[1956]; Пирс [1967b]).Следовательно, сами условия, в которых мы приписываем состояния уверенности, под­держивают эвристическую модель. В любом случае у физикалистов нет никаких оснований длявыявленияин­тенционального содержания какого-либо состояния уве­ренности путем инспекции состояний центральной нерв­ной системы. С соответствующими поправками это ка­сается и интенсиональной изменчивости состояний уве­ренности. Принципиальные трудности здесь таковы: (а) вопреки Патнэму [1960] нет ни концептуальных, ни эмпирических оснований для утверждения, что психиче­ские состояния людей, в частности состояния лингвисти­чески информативные, можно удовлетворительно опи­сать моделью машины Тьюринга; (б) приписывание интенциональных состояний, или состояний мышления, не требует (вопреки Фодору [1975]) внутренней репре­зентации достоверно приписанных состояний; (в) и в

265

случае животных, и в случае человека интенционально квалифицируемые психические состояния приписываются функционально (вопреки Армстронгу [1973]) на базе поведенческих данных и в соответствии с моделью ра­циональности и целесообразности; (г) интенсиональные различия в пропозициональном содержании состояний уверенности (существенные для характеристики поведе­ния людей и животных), предполагающие либо лингви­стические способности, либо концептуальные признаки,. могут связыватьсятолько с событиями, происходящими в центральной нервной системе (вопреки Селларсу [1963а] и Деннитту [1969]).

Наши выводы мы резюмируем следующим образом:

(1) мы приписываем состояния уверенности живот­ным;

(2) животные не владеют языком;

(3) состояния уверенности не предполагают способ­ности к языку;

(4) они определяются пропозиционально;

(5) они определяются лишь в рамках лингвистиче-ческой модели;

(6) высказывания различаются интенсионально;

(7) структура состояний уверенности недоступна ка­ким-либо независимым способом;

(8) состояния уверенности приписываются животным на базе данных восприятии, поведения, намере-рений, желаний, которые сами приписываются посредством той же лингвистической модели.

Эти выводы совместимы, по-видимому, только с эв­ристической моделью приписывания психических состоя­ний.

Привлекательность данной модели определяется тем,. что она освобождает нас от совершенно бесплодных уси­лий понять, скажем, животный аналог предикации и т. п. Например, предположение о том, что животным нельзя приписать состояния уверенности, связанные с лингвистической способностью, влечет за собой вывод об отсутствии у животных лингвистической концепции предикации «есть». Поэтому эвристическое приписыва­ние состояний уверенности означает также эвристиче' ское приписывание понятий.Более того, последнее вы­растает на базе первого. Если существу можно припи­сать уверенность вр,то ему следует приписать также

266

и понятия, которые рассматриваются на основании ана­лиза пропозиционального содержания ркак «консти­туэнты», (каким-то образом) связанные в состоянии уверенности или в суждении о нем. Д. М. Армстронг [1973] предложил полезный способ интерпретации соот­ношения между понятиями и состояниями уверенности — полезный настолько, насколько мы отвлекаемся от при­верженности Армстронга тезису Гича об аналогичности структур мышления и языка и от вопроса о материали­стической редукции. «Понятие красного у Л,—пишет Армстронг,—есть способностьвторого порядка,то есть способность овладевать способностью реагировать на красный объект, когда последний воздействует на созна­ниеА...Способностьюпервого порядкаследует назвать, скорее всего, определенный тип уверенности». Воистину так. Понятия должны быть эвристическими сущностями некоторой теории, не предполагающей обязательно их эмпирическую доступность. Даже если речь идет о суще­ствах, владеющих языком, предполагается что понятия, используемые для оценки или высказывания уверенно­сти, некоторым независимым образом отвечают структу­рированному соотношению, объединяющему части пред­ложения, передающего соответствующее высказывание.

Итак, если существа могут выражать и выражают свои состояния уверенности и суждения лингвистически, эти состояния необязательно приписываются эвристиче­ски. Однако понятия должны приписываться эвристиче­ски даже в этом случае. Соответственно понятия дол­жны приписываться эвристически и животным, не вла­деющим языком. Только «вездесущесть» предикации в языке позволяет нам эвристически рассматривать жи­вотных как обладающих состояниями уверенности, включающими предикацию. Вопросы об индифферент­ности здесь обычно не возникают. Исключение предика­ции, по существу, эквивалентно устранению оснований, на которых животным можно приписывать уверенность. Только в рамках эвристической схемы мы можем спра­шивать, безразличны или нет альтернативные формули­ровки содержанию состояний уверенности животного и будут ли наблюдения, на основании которыхему припи­сываются понятия, определенно отвергать тот или иной элемент множества эквивалентностей, (безразлично) ис­пользуемых для формулировки данного состояния уве­ренности.

267

Сходные проблемы возникают в определенных грани­цах и при приписывании состояний уверенности сущест­вам, которые владеют языком, но по каким-то причинам не высказываются об этих состояниях. Однако здесь может быть признано наличие интенсиональных проблем (даже тогда, когда язык актуально не используется). Если 5 (субъект языка) уверен, что р,аqэквивалентноpили вытекает из него, то оправдан следующий вопрос:

можно ли на основании лингвистической компетенции и опыта 5 приписывать ему уверенность в <7? Короче гово­ря, в отношении лингвистической способностивсегда предполагается рассмотрение навыков и способностей приписывания уверенности и знания (ср. Марголис [1977]). Упоминание об этих случаях приводит нас к усложненным интенсиональным контекстам лингвисти­чески выражаемых состояний уверенности. Неясная об­ласть, обозначенная здесь, должна анализироваться в рамках одного из альтернативных подходов, оправданно объединяющих полностью интенсиональное объяснение состояний уверенности и эвристическое объяснение их приписывания.

В любом случае важно подчеркнуть, что высказыва­ния, подобно понятиям (и фактам, которым они должны соответствовать, если они истинны), суть эвристические сущности. Если же они таковы, то разумно предполо­жить, что правдоподобна лишь эвристическая модель приписывания психических состояний. И тогда призна­ние реальности таких состояний равнозначно отрицанию редукционизма: к пропозициональному содержанию пси­хических состояний ß принципенельзя подступиться» анализируя именно физические свойства нейрофизиоло-гических состояний; введение же такого содержания на основе машинной программы предполагает область мен­тальных состояний, которую невозможно подвергнуть редукции и по концептуальным, и по эмпирическим ос­нованиям.

Рассмотрим случай высказываний. Как полагает Зе-но Вендлер [1972], высказывание «есть сообщение, вы­раженное актом речи». Он полагает также, что оно «может быть воспринято в форме мысли в многообразии психических актов и состояний» (ср. Джонс [1975];

Марголис [1977g]).Эти суждения Вендлера небезосно­вательны, но опираются они на очень слабую посылку. Он вполне справедливо утверждает, что «косвенное ци-

268

тирование [или рассуждение] не является повторением кем-то высказанного предложения, но является отчетом об акте речи кого-то». Но он говорит также и об исполь­зовании косвенного рассуждения «для воспроизведения моих или чьих-то мыслей». Эта конъюнкция порождает трудность, поскольку Вендлер настаивал ранее, что, хо­тя «речь нуждается в языке, мысль не нуждается в нем». Возникает серьезный вопрос: почемукосвенное рассуж­дение можно использовать для отчета о пропозициональ­ном содержании того, о чем думают или в чем уверены, когда мысль или уверенность не выражены или не офор­млены лингвистически? Гич [1957] настойчиво предосте­регал от попыток интерпретировать мысли или «акты суждения» (ментальные акты) как выраженные неким «внутренним языком» (то, что он называет «менталь­ным», Уильям Оккам наделял грамматикой, сильно на­поминающей грамматический строй латыни). Тем не менее Гич пришел к подобной теории соотношения язы­ка и психологических состояний (по крайней мере тех, которые зависят от актов суждения). Вендлер, по-види­мому, близок в этом Гичу. Ведь Гич утверждает: «Глав­ная роль прямой речи определенно не психологическая. Эта речь служит для отчетов о том, что кто-то выска­зал или написал. Однако она может использоваться и метафорически — чтобы дать отчет о том, что именно кто-то помыслил, «сказал в глубине души своей» (ко­нечно, здесь не имеется в виду, что мыслящий имел в своем сознании цитируемые слова). Подобные конст­рукции часто встречаются в авторизованной версии Библии, например: «Глупец сказал в глубине души своей, что бога нет»; «Они сказали в глубине души своей: «Позволь нам истребить их всех»». Ясно, что мывсегдаможем описывать суждения, используя прямую речь таким образом. Косвенная речь логически из­лишня.

Метафорическое расширение функций прямой речи Гичем опирается на его теорию психологической Идеи («употребления понятия в суждении»). Однако Идея, к несчастью, столь же недоступна независимому опре­делению, как и высказывание помимо предложения. Бо­лее того, убеждение Гича в ненужности косвенной речи прямо отталкивается от метафоры — будто только в мышлении или уверенности совершается акт суждения, действительно схватываемый формулой «сказал в глу-

263

бине души своей». Если же эта теория отвергается, на­пример в силу недостижимости или отсутствия незави­симого доступа к тем психическим феноменам, которые Гич именут «Идеями», то исчезают и основания для ква­лификации конструкций прямой речи как полностью ох­ватывающих содержание мыслей и состояний уверенно­сти. Они исчезают, еслимы обязаны для поддержания указанного тезиса Гичасравниватьактуальные структу­ры речи и мышления.

Вендлер оказывается точно в таком же положении, если не считать того, что он просто заявляет, что кон­струкции косвенной речи могут быть использованы для отчетов о содержании мыслей и состояний уверенности. Он заявляет: «Вы можете высказаться о том, о чем ду­маете, и можете подумать почтиобо всем, о чем можете высказаться». По-видимому, он опирается на декартов-скую доктрину врожденных идей, так что мы вынужде­ны принимать, что структуры мышления и речи совпа­дают. В противном случае, если мысль не нуждается в лингвистической кодификации, ссылка на косвенную речь должна выглядеть аномальной. Мы можем тогда сказать, что теория Гича покоится на аналогии речи и мышления, а позиция Вендлера—на предполагаемом изоморфизме между ними. Фактически Вендлер предпо­читает «рационалистическую идею «совершенного» язы­ка, который изоморфен по своей структуре мышлению». Заявляя, что «мы мыслим понятиями», он утверждает, что «лингвистическое выражение понятия—это система предложений, частично заполненная фиктивными (dum­my)словами». Поэтому оказывается, что животные не могут мыслить, ибо они не могут понять системы пред­ложений. Как мы уже видели, это заставляет Вендлера утверждать в духе Хомского, что «ребенок должен обу­чаться своему родному языку таким же образом, как обучаются второму языку. Другими словами, у него должна быть природная способность, позволяющая ко­дировать фундаментальные иллокуционные, синтаксиче­ские и семантические свойства любого возможного чело­веческого языка». Он признает, следовательно, что жи­вотные могут обладать «внутренним опытом» вроде об­разов и т. п., но не могут думать, ибо у них нет языка, нет понимающего мышления (ср. Малкольм [1973]). В итоге он приходит к заключению, что «животные мо­гут чувствовать, не мысля, как это делаем часто и мы,

270

люди», отрицая в то же время, что животные сознатель­ны, «ибо они не могут мыслить».

Энтони Кенни [1975] тоже следует примеру Гича, хо­тя и утверждает, казалось бы, парадоксальный тезис, будто животные могут мыслить, не обладая умом (mind). По его мнению, животные неспособны ни к интеллек­туальной активности, ни к волению, так как и то, и другое предполагает «создание и использование симво­лов». Однако животные способны к чувственному вос­приятию (предполагающему «осознание и способность реагировать на изменения в окружающей среде» посред­ством чувств), к мышлению (поскольку «собака вполне может думать, что ее хозяин находится у дверей»), к действию, к обладанию понятиями (поскольку даже чув­ственное желание предполагает «использование более простых и рудиментарных, [чем в случае воления], по­нятий, которые могут проявляться в нелингвистическом поведении»), к действиям «ради целей» и «осознанию целей» («в совершенно буквальном смысле они могут предвидеть или чувствовать, что им нужно»), к «опозна­нию» (так как «мы не можем приписать желание аген­ту, который не может опознавать вещи, отвечающие его желаниям»), к стремлению делать что-то («для них час­то верно то, что, пока им не надоедает, они произвольно совершают различные действия»). Отрицая ум (mind) у животных, Кенни имеет в виду, что у них отсутствуег «способностьинтенции»,способность действовать с на. мерением сделать то или другое, действовать, «исходя из рассмотрения действия как отвечающего определенному лингвистическому описанию», способность«мотивиро­вать»свои действия, способность к рефлексивной мысли«что оно думает, что...».Все это верно. Однако Кенни нигде не объясняет, что именно служит ему основанием дляпропозиционального определениятого, что живот­ное желает или видит. Если, как он признает, шимпанзе может овладеть языком, то тогда нельзя отрицать, что такие обезьяны обладаютнекоторымиинтеллектуаль­ными и волевыми возможностями уже до того, как они выучили язык. Но если он настаивает на своем опреде­лении ума, то тогда по совокупности обстоятельств он должен вернуться к нативистской концепции, против ко­торой он возражает. Ведь животные, по-видимому, хотят чего-то помимо чувственных желаний (например, собака хочет, чтобы ее хозяин бросил палку, которую она бы

271

принесла),способны действовать ради абстрактных или функциональных целей (например, действия собаки, ве­дущей своего слепого хозяина между препятствиями, ко­торые никогда ранее ей не встречались), имеют намере­ния и способны действовать мотивированно (например, собака, разгуливающая по дому из комнаты в комнату в поисках хозяина, который не выходил из дому), спо­собны к перцептивному различению (например, собака, ощущающая, что пища, получаемая в некоторых случа­ях, не является такой, какую она обычно предпочитает, ожидает другую пищу). Если способности такого рода имеют место, то бесполезно настаивать, что у животных нет ума, раз у них отсутствует язык.

Как уже отмечалось, когнитивные и волевые состоя­ния приписываются животным на основании интерпре­тации их поведения в соответствии с теорией рациональ­ного упорядочения их психических состояний и их пове­дения. Поэтому есть основания считать классическую концепцию практического рассуждения эвристической схемой, связывающей познание, волю и способность действовать соразмерно познанию и воле (ср. Кении [1975]).

Поддержка Кенни теории практического рассужде­ния, в которой уверенность и воля в отношении конк­ретных целей связаны с конкретными действиями напо­добие связи посылок и заключения, основывается на принятии им теории ментальных актов Гича [1957]. Но если Гич вообще отрицает, что «грубые» животные вла­деют понятиями, то Кенни ограничивает их способности теми понятиями, которые не требуют лингвистического выражения. Гич настаивает, что понятия суть «менталь­ные способности», способности «совершать... умственные упражнения специфического сорта», но не указывает ка­ких-либо оснований для интерпретации «Идеи» («ис­пользования понятий в суждении») как действительного психического (ментального) явления. Из-за этого реали­стическая теория практического рассуждения ставится под угрозу. Гич утверждает (как это удачно резюмирует Кенни), что «суждение об эффекте нахождения вещей в п-местном отношении Rсводится к «Идеям», находящим­ся в га-местном отношенииZR.Например, эффект боль­шей тяжести золота по сравнению со свинцом должен сводиться к «Идее» золота, находящейся в отношении Z («тяжелее, чем») с «Идеей» свинца». Здесь «Идеи»

272

вступают в отношение Z, a«Z», с точки зрения Гича, является интенсиональным оператором. Но, более того, нет и не может быть независимого доступа к предполо­жительно реальному порядку «Идеи», обозначаемому «Z», применимому к любому отношению. Введение«Z»вырастает из использования лингвистической моде­ли (««Z» должно быть определено ссылкой на вербаль­ное выражение суждения»). Иначе «Z» нельзя ни ин­терпретировать, ни определить. Что же касается сораз­мерности «R»и«ZR»(первое отношение связывает ре­альные вещи, последнее — «Идеи» вещей), то она просто полагается на основании лингвистической модели, в си­лу которой сначала вводятся «Идеи».

Однако обращение к такой модели не может быть нейтральным к эвристическому определению пропози­ционального содержания психических состояний и одно­временно к тезису, согласно которому определенное та­ким образом содержание образует реальное выражение отношения самих «Идеи» ума. Поэтому оно не дает ника­ких оснований ни для отрицания интеллектуальных либо волевых способностей животных, ни для утверждения психологической реальности структуры предположитель­ных элементов практического разума.

Все это поясняет парадокс слабоволия (акразии). Сократическое решение данного парадокса объясняет не­соответствие уверенности и воли, с одной стороны, и действий—с другой, несовершенством знания частных случаев. Томисты объясняют это дефектом желания (wanting).Однако вполне возможно, что психологиче­ская эффективность уверенности в желательности цели и в том, что ради ее достижения следует действовать определенным образом, окажется недостаточной в том плане, что, если не пожертвовать уверенностью, жела­нием или логической связью между этими психологиче­скими состояниями и соответствующими действиями, са­ма способность действовать определенным образом ока­жется неадекватной в данном случае, хотя ее и нельзя считать неадекватной вообще (вопреки Хеару [1963];

Дэвидсону [1969а]). По Кенни, практическое рассужде­ние есть «процесс перехода от одной санкции к другой в согласии с правилами» [пропозициональное выраже­ние воления интерпретируется как императивное скорее вманере Хеара [1952]]». А «рациональное стремление» (или воля) «есть способность совершать действие, вы-

18 Дж. Марголис

273

текающее из определенного рода мысли»(определенного психического состояния, состояния воли). Следователь­но, именно тезис о том, что рациональное стремление включает в себя состояния, выражение которых (линг­вистическое или иное) действительно формулируется как санкция (путем адаптации теории «Идей» Гича, произ­водимой Кении [1963]), порождает проблему акразии. Классическая аргументация Аристотеля (в «Никомахо-вой этике») оправдывает и поощряет именно такой об­раз мышления. Если бы рациональное стремление ин­терпретировалось как действительно отвечающее прави­лам практического разума—хотя посылки и заключение суть только психические состояния и действие, — акра-зию пришлось бы истолковать как выражениеформаль­нойнесостоятельности аргумента «долженствование — бытие». Но если логику рационального стремления ин­терпретировать эвристически, акразию можно предста­витькаузальнымобразом, то есть без потерь в рацио­нальности рассуждений. Это подводит нас к заключе­нию, что между логикой практического разума и логи­кой теоретического разума нет различий, хотя они впол­не возможны между логикой императивов и логикой констатации, а также между непротиворечивостью по­ведения и непротиворечивостью аргументации. Таким образом, альтернативные характеристики пропозицио­нального содержания психических состояний демонстри­руют весьма существенные различия.

Тонкости этих теорий затрагивают вопрос о том, что можно считать истинным объектом мысли или уверенно­сти. Еслисостояния уверенности психологические иеслик их содержанию, не выраженному в языке, нет независимого доступа, то тогда приписывание им про­позиционального содержания возможно только, по край­ней мере эвристически, в теории. Просто потому, что мы можем выразить лингвистически все, о чем можно поду­мать или в чем мы уверены, мы на основании данных поведения или других свидетельствприписываемсостоя-ниям уверенности пропозициональное содержание (во­преки Армстронгу [1973] и Деннитту [1969]). Конечно» мы не поступаем так при независимой проверке (пропо­зиционального) содержания наших (невыраженных) мыслей и состояний уверенности. Но это вновь возвра­щает нас к вопросу о высказываниях и фактах.

Допустимо считать, что высказывания суть эвристи-

274

ческие сущности, коль скоро они не отождествляются 'с предложениями и т. п. Другими словами, они суть «со­общения» или «то, что выражается» в определенном множестве предложений или актов речи. Следовательно, .если мы приписываем высказываниелингвистически не выраженной мысли или уверенности, то делаем мы это, формулируя предложения, посредством которых могут быть выражены мысль или уверенность—по предположе­нию все, о чем можно помыслить, может быть и выска­зано. Следовательно, весьма тенденциозным оказыва­ется заявление Вендлера, будто «высказывания суть субъективные сущности», ибо они требуют «принимать во внимание сознание говорящего», когда этот послед­ний формулирует приказы, допущения и пр. Мы, однако, не можем принимать и не принимаем во внимание соз­нание говорящего в смысле проверки роли сознания в производстве высказываний (вопреки Федору [1975]). Скорее мы полагаем или приписываем такие высказы­вания, которые, по нашему разумению, основанному на фактах, выражают сознание говорящего (по предполо­жению, то, что можно помыслить, можно и высказать:

•определяя то, что говорится, мы реконструируем мысль). С этой точки зрения, высказывания не субъективны, а эвристичны. Различие здесь, конечно, в том, что редук­ция чувств животных (насколько она касается интенцио-'нальных состояний) может быть осуществлена при усло­вии их интерпретации как только результата способа выражения либо как функционально описываемой копии биологически реализованной машины Тьюринга (Патнэм [I960]). Оправдано ли это в случае высших живот-яых — ответ зависит от эмпирических подтверждений. Однако с точки зрения основной цели аргументации да­же такая оправданность не может гарантировать успех сответствующей программы для существ, владеющих

•естественным языком. Сказав это, мы должны со всей твердостью заявить, что существуют предлингвистиче-ские способности (определяющие возможность овладе­ния первым языком), которые не подлежат редукции. 'Следовательно, уже чувства животных ставят препят­ствия редукционизму.

Впрочем, осторожность никогда не помешает. Ска­занное выше о способностях восприятия животных ни­чуть не отрицает того, что низшим животным можно

•приписать неэпистемические перцептивные способности.

Д. M.Армстронг [1968] рассматривает восприятие как приобретение уверенности, но указывает при этом на определенную сложность вопроса о неэпистемическом восприятии. Ф. Н. Сибли [1971] упрекает Армстронга в неучете того, что состояния уверенности у животных не относятся к собственно физическому миру (так как у животных отсутствует наше понятие физического ми­ра), но настаивает тем не менее вместе с Армстронгом на том, что «воспринимающее существовсегдадолжно обладать состоянием уверенности определенного сорта, а не подавленной тенденцией к приобретению такого со­стояния и что восприятие должно быть с необходи­мостью возможным источником информации относитель­но физического окружения». Однако концепция, рассмат­ривающая восприятие внеспособностик состоянию уве­ренности, не является концептуально противоречивой и имеет определенные эмпирические основания. С эволю­ционной точки зрения вполне допустимо считать, что неэпистемические сенсорные различения или восприятия первичнее эпистемических, даже если эпистемическое восприятие концептуально более фундаментально в том смысле, что любаяинформация,предназначаемая другим, предполагает когнитивные способности (ср. Дрецке [1969]). (Сибли смешивает здесь два смысла термина «фундаментальный».) ^

Например, если самка богомола неизменно стремится убить самца секрецией определенного запаха, информа­цию о котором она получает через свои органы обоня­ния, имеются основания говорить о ее (неэпистемиче­ском) восприятии запаха без всяких ссылок на способ­ность к перцептивной уверенности. Более того, в той ме­ре, в которой поведение богомолов мыслится (почти) полностью инстинктивным, то есть запрограммирован­ным биохимически, могут отсутствовать основания для допущения у них состояния уверенности. Приписывать последнее имеет смысл лишь в контексте жизни организ­ма, проявляющей характерные нарушения инвариантно­сти и развивающуюся поведенческую гибкость, которые довольно трудно понять, не допуская широкого спектра различных пропозициональных отношений (уверенно-стей, интенций, желаний и т. п.). Инвариантная телеоло­гия жизни богомолов зависит от их перцептивной чувст­вительности: сенсорная информация, отвечающая их способу поведения, приобретается через сенсорные орга^

276

ны, которые ее передают. Однако инвариантность их по­ведения препятствует (можно так сказать) возможности' какой-либо перцептивной уверенности. Возражения про­тив способности к уверенности не распространяются на способность восприятия. Дж. Дж. Гибсон [1966] отме­чает, например, что «самка мотыльков в стадии воспро­изведения испускает столь сильный запах, что самцы ее вида (но не других видов) находят ее, летя против вет­ра, на расстоянии нескольких миль... Как они ориентиру­ются... в этой специфической субстанции? Что они де­лают? Ведь их глаза не в состоянии различить самку, если она не находится у них под носом. Похоже, и гра­диент концентрации запаха недостаточен для определе­ния положения самки, пока самец не будет находиться почти на ней. Самец может уравновешивать двусторон­нее давление потока воздуха на его тело и лететь против ветра. Короче говоря, течения из поля запаха опреде­ляют своего рода воздушные пути».

Здесь нет необходимости постулировать уверенность (даже если это и убедительно), но не совсем ясен вы­игрыш от отрицания определенного рода перцептивных различении. Очевидно, неэпистемические восприятия первичнее эпистемических в том смысле, что (с точки зрения биологической эволюции) имеются существа, функционально инвариантное поведение которых не мо­жет быть понято, если не прибегать к терминологии перцептивного переключения. Это трудно отрицать, по­скольку допускается, что животные обладают сенсорны­ми органами восприятия. Имея в виду насекомых или земляных червей, было бы самонадеянно утверждать, что восприятие или является уверенностью, или влечет ее за собой. Более точно считать, что восприятие либо' есть процесс передачи сенсорной информации, либо вле­чет за собой данный процесс. Информация воспринима­ется благодаря активности органов чувств; она переда­ется, ибо ее приобретение функционально воздействует на поведение данного организма. То, что наиболее инте­ресные перцептивные системы когнитивны, обладают со­знанием, пропозициональными характеристиками и т. п.,. по-видимому, никак не связано с простейшими перцеп­тивными процессами у низших организмов. И тем не­менее приписывание информации последним основано на, гой жесамой эвристической модели, которая использу­ется при приписывании состояний уверенности высшим

277

животным (различие заключается в том, что рациональ^-'ность у высших животных подменяется бессознательной функциональной телеологией у низших организмов). С этих позиций допущение неэпистемического вос-

•приятия влечет за собой приписывание телеологической модели данным видам. Именно благодаря этому (про-позиционально определяемая) информация приписыва­ется их представителям в виде функционального значе­ния их внутренних процессов. Здесь мы наблюдаем концептуальную зависимость телеологической модели для низших организмов от модели чувств у высших жи­вотных. При этом обнаруживается и тот смысл, в кото­ром следует воспрепятствовать биологической редукции, коль скоро конечная машинная программа не подходит для представления неэпистемической чувствительности. Так это или не так, приписывание информации предпо­лагает телеологическую модель—то ли инструменталь­ную, то ли аналогичную функционированию чувствую­щих систем. В том же самом смысле, приписывая «есте­ственную функцию» ДНК, мы приписываем ей характер­ную для нее информацию. Делаем мы это под давлением теории естественного функционирования рассматривае­мых видов (ср. Лурия [1973], Дж. Д. Уотсон [1970],

•Саймон [1971], Волькенштейн [1970]).

Гл ав а 10 ПСИХИЧЕСКИЕ СОСТОЯНИЯ И ЧУВСТВА

Суть последующей аргументации удобно пояснить на примере «аксиомы Франкенштейна»¹, которую У. Мэт-сон формулирует следующим образом [1976]: «Точная физическая копия чувствующего существа, как бы эта копия ни была изготовлена, сама должна быть чувст­вующим существом».

Мэтсон не объясняет, что он понимает под чувствами, но допускает, что они, какими бы ни были, определяются некоторой подходящей физической организацией. По его мнению, аксиома Франкенштейна «слабее теории тождества духовного и телесного», ибо она «совместима с эпифеноменализмом». Поскольку же она следует из теории тождества, ее ложность (которую Мэтсон отри­цает) должна фальсифицировать теорию тождества. Тем не менее, обозревая аргументы против указанной аксио­мы, Мэтсон отмечает, что все они «зависят от возмож­ности помыслить нечувствующее тело, обладающее точ­но такими же функциейи структурой, как и наше собст­венное тело». Это, уверен он, не дает решающего опро-^ вержения, являясь только «автобиографическим очер­ком» воображаемой способности теоретика мыслить то, что ему требуется. Затем Мэтсон утверждает, что «чув­ства суть то же самое, что и функционирование мозга». Это утверждение не объясняется. Однако Мэтсону ясно,. что невозможно вообразить «нечувствующее тело, обла­дающее точно такими жефункциейи структурой, как и наше собственное тело». Здесь следует подчеркнуть, что аксиома Франкенштейна вообще ничего не говорит о функциональных свойствах. Она утверждает лишь, что.физическаякопия чувствующего существа сама должна быть чувствующим существом. Non sequiturочевидно.

По имени персонажа романа английской писательницы М. Шел­ли «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818)—ученого^ создавшего человекоподобное чудовище. — Ред.

279

Еслисуществует различие между структурными и ^функциональными свойствами (Патнэм [I960]; Фодор |[1968]), то есть фактически между свойствами физиче-

-скими и абстрактными, то тогда вопрос о том, будет ли

-физическая копия обладать (функциональными) свойст­вами чувств, остается открытым. Физическая копия со­ставлена из той же субстанции (того же вещества) и обнаруживает те же физическиесвойства, что и ориги­нал, и соотношение (по крайней мере определенных) 'функциональных и структурных свойств остается здесь еще совершенно неясным. Теория тождества требует, чтобы чувства были физическими свойствами. Аксиома 'Франкенштейна же утверждает, что по меньшей мере определенное множество физических свойств отвечает за чувства. Конечно, можно согласиться с тем, что если какая-либо физически «реализованная» машина состоит из вещества, то каждое ее действительно реализованное

-функциональное свойство реализуется в физической си­стеме некоторого сорта. Но Мэтсон признает еще и сле­дующее.: «Хотя человек, знакомый с устройством компь-.ютера, в принципе может объяснить процедуру вычисле-яия по перфокарте, сомнительно, что аналогичное объяс­нение возможно, скажем, для нейронных возбуждений.

Тем НЄ Менее МЫ ВЫНуЖДеНЫ ДОПУСТИТЬ, ЧТО Между СО-СТОЯНИЯМИ мозга и условиями возникновения чувств имеется некоторое структурное соответствие». Таким об­разом, Мэтсон оправдывает аксиому Франкенштейна (и

-в конечном счете теорию тождества).

Однако, еслиразличие функциональных и структур-дшх свойств признается и если чувства являются функ­циональными, а не структурными свойствами, теорию тождества защитить невозможно. Ее невозможно обос­новать до тех пор, пока каждой системе, которой обосно­ванно приписываются чувства, не будет приписана так­же подходящая машинная программа. Только благодаря приписыванию последней предполагаемые функциональ­ные свойства системы можно будет инвариантно сопо­ставить определенному конечному множеству структур­ных свойств той же системы. Мэтсон, сомневаясь, что это ^возможно :в случае человека, настаивает вместе с тем на «некотором структурном соответствии между состоя-яиями мозга и условиями возникновения чувств».

Конечно, если рассматриваемая физическая система .получает какое-то связное функциональное объяснение

280

и если может быть бесконечно много альтернативных. объяснений такого же сорта (откуда нам известно, спра­шивал Витгенштейн, как перейти к следующему члену арифметической последовательности [1963]?),никто не-может знать, какая функция машины относится к опи­санию ее структурных свойств. Но этот пессимизм обус­ловлен редукционизмом: надо знать намерение програм­миста, чтобы приписать данную функцию, хотя от любо­го функционального объяснения всегда можно отказать­ся (отказываясь характеризовать физическую систему как машину) в пользу чисто физикалистского объясне­ния. С этой точки зрения говорить о системе как о ма­шине—значит говорить об определенной функциональ­ной роли, приписываемой физической системе. Здесь оче­видна параллель со взглядами Селларса [1963а] на различие между телами и личностями. Однако, если мы хотим рассуждать о машинах, личностях ила других культурных объектах как о сущностях специфического рода, данный маневр не проходит. (Мы еще вернемся к. этой проблеме.)

Более того, «соответствие» — весьма растяжимый термин, в особенности когда отрицается некоторый стро­гий изоморфизм. Поэтому, раз уж мы решаем пробле­му композиции,придерживаясь при этом онтологическо­го монизма (материализма), мы питаем надежды на множество альтернативных теорий отношений между атрибутами композиционных систем. Тем более это вер­но для систем, не обладающих совершенной машинной программой. Нельзя, например, всерьез утверждать, что функциональные свойства чувств могут бытьприписаны при помощи подходящей теории нейрофизиологическим событиям или процессам, исследование которых не смо­жет (в отсутствие адекватной машинной модели) гаран­тировать наличие таких свойств.

Если обратиться к аргументам, которые приводят к этому выводу, то надо вспомнить следующее: (1) мы от­рицали (вопреки Патнэму [I960]), что проблема духов­ного и телесного является непосредственным аналогом проблемы функциональных и структурных атрибутов. машины Тьюринга; (2) мы отвергали (вопреки Хомско-му [1972]) рационалистическую гипотезу, согласно кото­рой человеческие существа «предустановлены» к языку в смысле изначального обладания инвариантными линг­вистическими универсалиями; (3) мы отрицали (вопре-

281

ки Фодору [1975]), что мышление и другие интенцио-нальные психические состояния предполагают независи­мо достижимую внутреннюю репрезентацию пропозицио­нального содержания таких состояний; (4) мы отрицали (вопреки Фейглу [1967] и Корнмену [1968Ь]), что меж-.ду психическим и физическим имеются либо взаимноод­нозначные, либо одно-многозначные, либо много-одно­значные корреляции; (5) мы настаивали (вопреки Сел-ларсу [1963а] и Армстронгу [1973]), что интенциональ-ные психические состояния, в особенности состояния, предполагающие лингвистическую способность, обнару­живают нередуцируемые интенсиональные свойства; (6) мы доказывали (вопреки большому числу авторов), что такие состояния необязательно предполагают лингвисти­ческую способность; (7) мы доказывали, что приписы­вание таких состояний обусловлено определенной тео­ретической интерпретацией пропозиционального смысла поведения существ и что такая интерпретация задается теорией видо-типической организации интенций, желаний, потребностей, состояний уверенности, восприятии, дейст­вий и т. п. этих существ, то есть теорией рациональности, которая сама эвристически интерпретируется в терминах модели языка.

Суть перечисленных выше аргументов, помимо того, что они показывают различие между структурными и функциональными свойствами, заключается в том, что в случае человека и высших животных «соответствие», имеющееся у Мэтсона (или у кого-либо еще), обнару­живает беспомощность действительно приписывать про­позициональное содержание психических состояний ка­ким-то подходящим образом выбранным нейрофизиоло-гическим состояниям. Раз уж мы допускаем, что чувст­ва и интенциональные психические состояния приписыва­ются в терминах сложного поведения системы, интер­претируемой именно через результаты и порядок ее по­ведения с помощью эвристической модели характерных для нее форм жизни (или с помощью подходящего ана­лога), то нам нетрудно будет понять полную неадекват­ность аксиомы Франкенштейна. Дело в том, что описа­ние интенционального смысла поведения—это совсем не то же самое, что и описание центральных состояний чисто физических систем.

Однако все сказанное выше еще не позволяет по­нять, почему именно приписывание чувств и сознания

282

имеет первостепенное значение. Чтобы понять это, на­до различить условия приписывания системам функ­циональных свойств, с одной стороны, и условия возник­новения чувств и сознания—с другой. Достаточно яс­но, что функциональные (и даже информационные) свойства могут быть приписаны физическим системам». машинам, растениям, низшим животным, артефактам человеческой культуры (языку и произведениям искус­ства), хотя ничто из этого обычно не наделяется ни чувствами, ни сознанием, ни когнитивными состояния-ми. Здесь, конечно, возможны вопросы вроде следую­щих: почему, скажем, «самокорректирующееся» полевое-орудие, оборудованное «сенсорами» для «сканирова­ния» горизонта подходящих целей, не наделяется чув­ствами? Почему, например, «венерианская» мухоловка или гидра не наделяются сознанием? Тем не менее вер­но, что подобные системы не обладают ни чувствами, ни сознанием, ни когнитивной способностью (последние определения рассматриваются здесь как эквивалент­ные). Ранее отмечалось, чтонаделение нечувствующей системы определенной функцией зависит от интенций или интерпретаций чувствующей системы. Так, машине функция приписывается программистом. Органу тела она приписывается, например, медиками в соответствии с благоразумными интересами чувствующих существ (Марголис [1976]). Растениям и низшим животным функции приписываются по аналогии с интересами тех же самых существ.

Здесь возникает вопрос о том, в каком смысле си­стема имеет функцию.Может быть, она приписывается ей с целью ее объяснения (Вудфилд [1976])? Говорить о функции системы, описываемой в чисто физикалист-ских терминах, — значит выражаться метафорически. Рассуждать же о функции или телеологической органи­зации нечувствующих биологических систем—значит, как правило, подразумевать, что либо физикалистское объяснение пока отсутствует, либо имеются основания считать, что для рассматриваемых биологических явле­ний'нельзя указать удовлетворительное объяснение та­кого рода. Одни авторы (Рьюз [1973]; Э. Нагель [1961]) утверждают, что телеологическое объяснение— это не более чем объяснение с помощью «охватывающе­го закона», другие же (Тейлор [1964]) настаивают на том, что эмпирические факты не подтверждают такого'.

283

отождествления и, возможно, даже отвергают его. (Мы еще вернемся к этой проблеме.) Итак, функциональные свойства приписываются и редуктивным, и нередуктив-иым путем.

То же самое можно сказать об информационных свойствах. Но тут надо иметь в виду, как уже отмеча­лось, что система может накапливать или передавать ^в неметафорическом смысле) информацию, если только она является либо частью некоторой более сложной чувствующей и могущей использоватьинформацию си­стемы, либо инструментом независимой чувствующей системы. Первая возможность реализуется в отношении мозга и чувствующего организма, вторая—в отношении компьютера и человека. Следовательно, приписывание информационных свойств влечет за собой уступку не-редуктивному объяснению,разчувства и сознание нель­зя редуцировать на физикалистский манер, но не вле­чет утверждения, чтоданнаясистема обязательно долж­на быть чувствующей. Нечувствующей системе, таким образом, могут быть приписаны функциональные свойст­ва, но информационными свойствами она может обла­дать только тогда, когда функционирует в пределах чувствующей системы или ради ее целей.

Проблема сознания остается дискуссионной. Напри­мер, понятие сознания считается иногда бесполезным для наук о поведении (Лэшли [1923]; Боринг [1963];

Хебб [1974]). Утверждают, что его очень трудно рас­сматривать как теоретическое понятие, ибо мы сильно от­личаемся друг от друга по своим способностям отчиты­ваться о нашем внутреннем опыте и (как бы ни было спор­но текущее описание явлений) следить за ним (ср. Вит-генштейн [1963]; Малкольм [1954]; Энском [1957]; Чи-зом [1966]). Мэтсон указывает, что о сознании ошибоч­но думать как о чем-то таком, что «объясняет поведе­ние причинным образом... Сознание как таковое никог­да ничего не делает».Конечно, приписывание причин­ной роли сознанию (лучше сказать—его состояниям или психическим событиям) способно возрождать декар-товский дуализм, хотя строгая теория тождества (Смарт [1962]) тоже подразумевает, что сознаниеиграетпри­чинную роль. Фактически единственная вероятная фор­ма эпифеноменализма, обставленная материалистически, утверждает (вопреки Кэмпбеллу [1970]), что причин­ную силу нельзя приписывать интенциональному или

284

пропозициональному содержанию психических состоя­ний, не приписывая ее самим этим состояниям (кото­рые или тождественны физическим состояниям и собы­тиям, или «реализуются» в них). Другие, в особенности Райл [1949], интерпретируют психофизическое взаимо­действие как категориальную ошибку. Третьи (напри­мер, Кернер [1966]; Бродбек [1966]) отвергают ссыл­ки на психическое, когда речь заходит о причинности, исследуемой наукой. (Эти воззрения касаются перспек­тив психофизических законов — темы, которая еще будет обсуждаться.) Наконец, там, где строго от-•стаивается психофизическое взаимодействие (Броуд .[1925]), часто встречается изначально дуалистический подход.

Сложность проблемы может быть осознана лучше, если заметить, что редукция или элиминация психиче­ских состояний требует редукции, или элиминации лич­ностей, чувствующих животных и т. п. Бесцеремонное .отвержение сознания, каким бы ни был его анализ, оставляет поведенческие науки наедине с нерешенным вопросом о природе личности и чувствующих организ­мов, которым именно и приписывается поведение.Рас­смотрим в этой связи мнения Д. М. Армстронга [1968] и Г. Фейгла [1967].

Армстронг утверждает, что «понятие психического состояния есть прежде всего понятие состояния лично­сти, способной к поведению определенного рода.Жерт­вуя аккуратностью ради краткости, мы можем сказать, что психика есть причина поведения, хотя и не само поведение». Здесь заслуживают внимания несколько мо­ментов. Во-первых, психические состояния определяют­ся через их причинную роль, а не через их переживае­мые или феноменальные качества (как у Льюиса [1966]). Во-вторых, будучи так определены, они оказы­ваются вообще неопределимыми в терминах описания сознания как такового. В-третьих, они определяются в контексте поведения сущностей определенного типа, в частности личностей (и, конечно, чувствующих су­ществ, поскольку Армстронг признает, что животные обладают психическими состояниями). Однако личности и чувствующие организмы суть как раз те виды сущно­стей, которым чувства приписываются как их важней­ший атрибут. В-четвертых, термин «поведение» оказы­вается двусмысленным из-за того, что, с одной стороны,

285

допускается рассмотрение поведения как наделенного или ненаделенного информацией состояния сознания или чувств, а с другой—такое рассмотрение явно не­совместимо с бихевиоризмом. Опять же Армстронг при­знает разумность требования считать «сознание чем-то большим, нежели только проявлением внутреннего со­стояния, способного производить поведение определен­ного рода». Разумно это, в частности, потому, что «со­знание в отличие от генов не является просто теорети­ческим понятием. По крайней мере сами мы непосред­ственно сознаем наши психические состояния».

Однако решение Армстронга, каким бы умным оно ни считалось, по существу, не продвигает его вперед. Он утверждает, что «сознание есть не более чем осозна­ние(восприятие) внутренних психических состояний' личностью, которая ими обладает», то есть оно «есть просто иное психическое состояние—состояние, «на­правленное» на первоначальные внутренние состояния... состояние, способное производить определенное поведе­ние». Разъясняя понятие «осознание», Армстронг гово­рит, что «если это иное психическое состояние, будучи психическим, то есть просто состоянием личности, спо­собным производить определенное поведение, может быть условно отождествлено с состоянием мозга, то до­стигается это сканированием одной частью мозга дру­гой его части. При восприятии мозг сканирует окруже­ние. При осознании восприятия другой процесс мозга сканирует первое сканирование».

Принципиальным изъяном аргументации Армстрон­га, как уже было показано, является использование ин­формационной модели помимо допущения чувствующих систем. Это, как мы видели, лишено смысла, поскольку информационные модели предполагают пропозициональ­ное содержание. Та часть мозга,которая, по мнению Армстронга, осознает окружение или другую часть моз­га, не может быть охарактеризована именно так (если» конечно, не используется метафорический, или эллипти­ческий, способ выражения), коль скоро не признается,. что личность или организм, мозг которого считывает информацию, не является чувствующей системой.Чув­ства системы нельзя объяснить информационной спо­собностью (способностью осознания) какой-либо из ее частей(ср. Деннитт [1969]). Армстронг просто перево­рачивает порядок объяснения. Следовательно, хотя он

286

и признает причинную роль сознания, его объяснение этого неудовлетворительно.

Фейгл в свою очередь резюмирует результаты обсуж­дения проблемы духовного їїтелесного в материалисти­ческой литературе и свою позицию на этот счет следу­ющим образом: «Некоторые философы полагают, что в центре проблемы духовного и телесного лежит интен-циональность (разум); другие считают этим центром чувства; третьи—загадку Эго. Я же, хотя и сосредото­чиваюсь главным образом на проблеме чувств, не счи­таю остальное менее важным. Однако я должен при­знаться, что... разум и Эго досаждали мне в меньшей степени, нежели чувства».

Поражает здесь то, что Фейгл в отличие от Армст­ронга не видит концептуальной связи между чувствами, разумом и Эго. Он не замечает, что: (1) приписывания чувств и разума соотносительны. Нельзя, например, го­ворить, что существо воспринимает нечто, если его вос­приятия не связываются существенно с его желаниями, потребностями и координированным поведением; (2) никакие когнитивные или когнитивно квалифицируемые состояния не могут быть приписаны вне ссылок на их пропозициональное содержание. Например, видеть что-то так, как это определяется уверенностью или знани­ем,—значит видеть (или быть уверенным, что видишь), чтонечто имеет место в условиях, в которых релевант­ное интенциональное содержание может быть приписано только на базе вербального и невербального поведения в соответствии с некоторой теорией «разумных» интере­сов рассматриваемых существ. Нельзя говорить, что су­щество видит,что р,если его предполагаемому восприя­тию не отвечает поведение, описываемое теорией видо-типических интересов данного существа. Мы говорим, что Фидо видит хозяина у дверей, если он впредвкуше­ниивстречи кидается к двери,рассчитываяпривлечь к себе внимание. В этом смысле приписывания интенцио-нальных психических состояний предполагают сущест­вование существ, обладающих по крайней мереминиму­момрациональности. Нельзя говорить, что существо знает что-то или уверено в чем-то, если оно в общем не действует так, чтобы в его действиях можно было обнаружить определенную связь между предполагае­мой у него информацией и его желаниями и потребно­стями (Рандл [1972]). Нельзя говорить, что существо

287

желает или хочет чего-то, если отсутствует общая связь между его предполагаемыми желаниями, намерениями и действиями, которые оно совершает. Нельзя говорить, что существо стремится делать что-то, в чем оно не уве­рено, или то, что, как оно уверено, является недостижи­мым. Здесь нужно подчеркнуть следующий принципи­альный момент: «Событие, состояние или структура [мозга, нервной системы и т. п.] может обладать [ин-тенциональным] содержанием только в рамках системы как целого»; следовательно, сохраняется «фундамен­тальная проблема: каким образом мозг разумно ис­пользуетинформацию» (Деннитт [1969]).

Сформулируем это в виде максимы: мозг использу­етинформацию, если только ееиспользуетцелостное существо. Это значит, с одной стороны, что неодушев­ленным физическим системам вряд ли можно приписы­вать минимальную рациональность чувствующих су­ществ, а с другой — что живые существа обладают чув­ствами постольку, поскольку они разумны (intelligent). Такие существа обладают чувствами лишь постольку, поскольку любые приписываемые им предположитель­ные состояния уверенности и знания согласуются в со­ответствии с некоторой теорией их когнитивных способ­ностей и характерных потребностей с тем, что как-то связывается с предположительными интенциями, жела­ниями и поведением, также приписываемыми им.

Следовательно, говорить о понятияхживотного— значит говорить о селективных способностях чувств и разума, приписываемых ему. Благодаря этому его пред­полагаемые психические состояния можно анализиро­вать следующим образом. К понятиям, которыми обла­дает живое существо, нет независимого доступа. И тог­да в предположении, что существо обладает минимумом рациональности в указанном выше смысле, приписывае­мые ему понятия окажутся просто результатом ретро­спекции, потенциальностями, отвечающими его собст­венным телеологическим или целесообразным образцам поведения, которые могут быть эвристически осмысле­ны на основании эмпирических данных в качестве ин-тенционального содержания его конкретных психиче­ских состояний. Отсюда следует, что мы не можем вы­явить причинную роль понятий различаемых интенсио­нально или же экстенсионально.

Взгляды Армстронга [1973] поучительны в том от-

288

ношении, что они (невольно) вскрывают поразительную очевидность следующего: еслисуществам приписывают­ся понятия и психические состояния, то такие приписы­ванияневозможноосвободить от рассмотрения поведе­ния, понимание которого само обусловлено информаци­ей, вытекающей из (эвристической, интенционально опи­санной) теории интересов и рациональной организации жизни таких существ. Согласно Армстронгу, следует го­ворить, что, например, «понятие красного должно быть определенной селективной способностью, относящейся к членам класса красных вещей. Но нет лиеще каких-ли­бопонятий, под которые подпадают все члены класса красных предметов, и только они? Как мы могли бы отличить обладание понятием красного от обладания каким-то из этих других понятий? Если класс красных предметов совпадает по объему с классом предметовX, то тогда селективная способность в отношении к крас­ным предметам является селективной способностью в отношении предметов классаX...[Здесь] кроется ре­шение нашей проблемы. Понятие красного есть понятиекрасногопотому, что красный объект, инициирующий это понятие... инициирует егоблагодаря красноте объ­екта ['sic!]...Это и есть критерий именования его поня­тием красного».

Из цитированного ясно, что Армстронг не способен связать понятия с поведением. Тем не менее он сталки­вается с трудностью различения понятий, отвечающих совпадающим по объему классам. Говоря о причинной эффективности свойств [sic!],он утверждает, что, хотя «два свойства совпадают по объему... они оба не дей­ствуют причинно одним и тем же образом в двух [раз­личных причинных] ситуациях». Но в том же контексте он допускает: «Похоже, что... такие свойства не могут иметь различную причинную силу в отношении кчему угодно вообще».Он колеблется вновь, утверждая, что «различие может быть установлено в ситуациях, в ко­торых причинные цепи между объектом и сознанием были менее непосредственными» (вероятно, менее не­посредственными, чем строгая причинная связь). Но это утверждение в конечном счете неприемлемо. Ведь говорить о причинной эффективности понятий вовсе не­обязательно: понятия вводятся эвристически—так же, как вводится пропозициональное содержание неверба­лизованных психических состояний; психические со-19 Дж. Марголис 289

стояния и события могут играть причинную роль; раз­личия между понятиями не приводят к интенсиональ­ным парадоксам, как—по тем же самым причинам— парадокс не возникает и при эвристическом приписыва­нии пропозиционального содержания психическим со-стояниям.

Итак, причинная трактовка понятий неадекватна, так как она не способна обеспечить различение поня­тий в плане их совпадающих по объему свойств. И она саморазрушительна. Ведь чтобы проверить наличие предполагаемых причинных регулярностеймежду поня­тиями и элементами соответствующих классов предме­тов, мы должны уметь различать понятия независимо оттого, обнаруживают они или нет рассматриваемые при­чинные регулярности. Причинная теория понятий, даже теория (Армстронга), согласно которой понятие красного«есть способность второго порядка—способность овла­девать способностью реагировать на красный объект, когда последний воздействует на сознание», в конечном счете неприемлема. В самом деле: там, где понятия при­писываются на основании лингвистического поведения, мы сталкиваемся с нередуцируемостью самого языка;

там же, где они приписываются на базе лингвистически не оформленных ментальных состояний, мы сталкива­емся с эвристической зависимостью приписываний от самой модели языка.

Эти трудности прямо относятся к «материализму центрального состояния» (Армстронг [1968]), или докт­рине, согласно которой «ментальные состояния тожде­ственны физическим состояниям организма, обладающе­го психикой, в частности состояниям мозга или цент­ральной нервной системы». (Можно отметить, что Арм­стронг [1968] не различает корректно положения функ­ционального материализма и материализма элимина-тивного, в результате чего утверждает, что указанную доктрину поддерживают не только Фейгл и Смарт, но и Патнэм и Фейерабенд.) Противопоставляя себя Смарту [1962] и Плейсу [1956], Армстронг декларирует, что намерен «отстоять подход центрального состояния ко всемментальным понятиям», в то время как упомяну­тые авторы придерживаются бихевиористской теории ин­тенций. Тем не менее, несмотря на свой функциона­лизм, Армстронг заходит в тупик редуктивного отож­дествления состояний уверенности с «нейрофизиологи-

29ü

ческими состояниями мозга». Его теория [1973] застав­ляет его утверждать, что «если дано состояние уверен­ности Вар, томы можем сказать, что тогда и только тогда, есть состояние уверенности Baq,когда«р»и«q» суть просто различные обозначения одной и той же ор­ганизации «Идей» в одном состоянии уверенности». Это ставит тождество состояний уверенности в зависимость от тождества «Идей» (то есть приспосабливая сюда теорию Гича [1957]), от тождества «использования по­нятий в суждении» и самих понятий.

Однако, как мы уже видели, приписывание понятий зависит от лингвистических интенсиональностей или от эвристических описаний психических состояний под контролем теории рациональности (данного существа), которая не может быть сведена к объяснению централь­ных состояний частейэтого существа. Армстронг на­стаивает: «По-видимому, все согласятся, что состояние дел Ba{Fb & Gb)—то же самое, что Ba(Ob&Fb).Но что можно сказать оВа(еслир, то q) v. о Ва(еслиq, то /?)? Имеем ли мы здесь два состояния уверенности или только одно? Вероятно, чтобы придать ответам на подобные вопросы определенность, мы должны обра­титься к будущим теоретическим отождествлениям или корреляциям нейрофизиологии». Однако между ней-ральными процессами uсостояниями уверенности не су­ществует причинных корреляций, если рассматривае­мые состоянияуженеохарактеризованы моделью рече­вого акта(то есть путем ссылки на субъекта, пережи­вающего определенные психические состояния). Не су­ществует также независимых причинных регулярностей вызывающих «Идеи» или понятия. Это, несомненно, по­казывает, в каком смысле мы отождествляем нейраль-ные процессы и психические состояния: вместо того что­бы производить такое отождествление на основании не­которых подходящих эмпирических корреляций, интен-циональное содержание психических состояний припи­сывается нейральным процессам какуже будто бы оха­рактеризованным интенционально.Другими словами, мы не можем устранить ссылку (reference)на состоя-' ния чувств живых организмов или личностей.

Многие из тех трудностей, с которыми сталкивается теория тождества психических состояний и состояний мозга (Армстронг; Смарт [1962]), возникают и перед альтернативной теорией, которая утверждает, что со-

19*

291

стояния сознания суть состояния информационных про­цессов определенной сложности. Сама по себе послед­няя теория не является материалистической, но ее мож­но совместить с материализмом, учитывая, что системы информационных процессов воплощаются в материаль­ных системах (Сэйр [1969]; Сэйр и Кроссон [1968];

Сэйр [1965]). Трудности же, возникающие здесь, ясны из следующих замечаний Сэйра [1969]: «Хотя мозг, вероятно, способен к рудиментарным формам упорядо­ченных реакций, которые субъект не осознает, можно утверждать, что только упорядоченные сенсорные реак­ции высокого уровня сложности представляют явления сознания... Сознание предполагает разграничение раз­личных форм объектов, но... разграничивать различные формы объектов — значит производить упорядоченные нейральные реакции на периферическую стимуляцию... «Сознание» означает «состояние», указывающее на на­личие той или иной осознанной реакции части орга­низма, осуществляющего поведение. Должно быть яс­но, что под «осознанной реакцией» я понимаю форму реакции нервной системы на ее сенсорные входы, но не форму сознательно реализуемого наблюдаемого пове­дения».

Если бы в теории информационных процессов пред­полагалось, что последние осуществляются организма­ми, личностямиилимашинами,то и тогда она не смог­ла бы облегчить реализацию редукционистской про­граммы. Ведь само приписывание сознания относится к таким сущностям (организмам, личностям), сознаниекоторыхможно объяснять путем обращения к каким-ли­бо процессам вчастях их телили в частях замещающих их физических систем, но нельзя отождествлять с по­следними. Следует отметить, что, по Сэйру, информа­ционные процессы («упорядоченные реакции») могут происходить вмозгу, не будучи осознанными субъек­том.Если это так, то тогда сознание либо не является информационным процессом, хотя и может включать его, либо оно является им, но последний совершается не в мозгу (и не в какой-либо другой части нервной системы), хотя и может включать информационный про­цесс некоторого сложного вида в мозгу или нервной си­стеме. Соответственно (и это уже отмечалось) если пси­хическое состояние приписывается организму или лич­ности (или даже машине, коль скоро такое расширение

292

позволено), то тогда его нельзя отождествлять с опреде­ленным состоянием в какой-нибудь части тела орга­низма или личности (или даже машины) или физиче­ской системы. Например, когда мы говорим, что лич­ность думает, что р,илижелает q,то (ее) мысль или желание не могут быть свойствами какой-либо части ее тела или какого-либо происходящего в этой части про­цесса. Лишь в эллиптическом смысле можно отождеств­лять то, что непосредственноприписываетсяорганизму или личности (на основании теории поведения этого ор­ганизма), и то, что через его приписываниенавязыва­ется вцелях удобства объяснения частям (или про­цессам, протекающим в этих частях) теладанногоор­ганизма или теладаннойличности. Так, зная, что 5 (организм или личность) боитсяг,мы можем сказать, что «место» эмоции, или ее «контрольный центр», нахо­дится в гипоталамусе.

Невозможность перевода предложений, относящихся к психическим событиям, в предложения, касающиеся физических событий, невозможность приписывания фи­зическим системам атрибутов, которые приписываются «обладающим сознанием» существам, определяются не просто межкатегориальными ограничениями (Корнмен [1968а]). Скорее всего, дело в том, что у нас нет тео­рии, которая бы указывала смысл отождествления того, что может быть приписано чувствующим организмам или личностям, с тем, что приписывается частям или процессам в частях физических систем, воплощающих или реализующих эти организмы и личности. Другими словами, требуемый маневр призван продемонстриро­вать в лучшем случае лишь то, что личности и организ­мы, а также их атрибуты суть не что иное, как тела и их атрибуты, на чем настаивают физикалисты (Т. На­гель [1965]). Но даже физикалисты сводят целостность личности и организма к целостности тела.Они не пы­таются интерпретировать атрибуты, определяющие це­лостные тела или целостные физические системы, как определяющие какие-либо части таких систем.

Подлинным аналогом сознания здесь выступает дей­ствие. Действия присущи личностям, организмам и, воз­можно, машинам (Сэйр [1969]). Мыслимо, что удачная редуктивная теория сможет интерпретировать сложные действия (подписание чеков, поиск пищи, включение света, перекачивание воды) в терминах наблюдаемого»

293

«молярногоповедения» или телесных движений и из­менений сложных физических систем. Тем не менее при­писывание релевантных действий (то есть действий, проникнутых чувствами) нечувствующим системам либо метафорично, эллиптично, либо неверно. Мэтеон спра­ведливо заметил, что «нечувствующие приборы не мо­гут мыслить». Но буквальное понимание здесь противо­речиво: «компьютер не может считать», ибо вычисление «требует сознания». Совершенно невозможно интерпре­тировать действия личности или организма в терминах изменений, движений, процессов (какими бы сложными и детализированными они ни были), происходящих в различных частях их тел или физических систем. С од­ной стороны, при корректном приписывании действий мы обычно не используем нечеткую идею детализиро­ванного описания телесных изменений, которые могут сопровождать выполнение данного действия. С другой стороны, выполнение действия обычно и не требует фик­сированного множества конкретных (даже альтернатив­ных) внутренних движений или процессов или такого же множества наблюдаемых телесных движений (Тей­лор [1964]). Действие есть в этом смысле полиморфное понятие (Райл [1949]; Уайт [1967]). Но можно гово­рить, что действия существ, личностей или машин со­вершаются при помощи (зависят от или требуют) оп­ределенных внутренних телесных изменений, телесных процессов или процессов, приписываемых соответствую­щим внутренним телесным событиям или состояниям. Действия суть молярные приписывания определенного сорта.

Это значит, что нет ни малейшего оправдания по­пыткам отождествить конкретные действия с чем-то, что может быть приписано частям данных тел или дан­ных физических систем. Одним словом, имеется соот­ветствие между сущностями данного рода и атрибута­ми данного рода, которые могут сопоставляться им. Ока­зывается, что действия и сознание можно приписать только сущностям определенного уровня сложности. Их нельзя приписывать частямфизических систем, которые либо воплощают такие сущности, либо (если подобное предположение оправданно) тождественны им, если, ко­нечно, речь не идет, как в случае модели информаци­онного процесса, о метафорическом или эллиптическом приписывании. Мозг не может быть сознательным, хо-

294

тя организм сознателен отчасти потому, что он имеет мозг. Рука не может бросать мяч, хотя человек может бросать его своей рукой. Система , состоящая из сетчат­ки глаза, оптического нерва, ствола мозга и церебраль­ной коры, воплощающая каскад каналов информацион­ного процесса, не может быть сознательной, а свойст­венные ей состояния информационного процесса не мо­гут быть тождественны состояниям сознания, хотя об­ладающий сознанием организм (или даже организм, не проявляющий сознания) может обеспечиваться сенсор­ной информацией через эти каналы.

Изложенный выше аргумент способен ввести в за­блуждение, если мотив критики альтернативных форм теории тождества или редуктивного материализма свя­зывать просто с недовольством тем, что приписываемое целому не может быть приписано его частям. Надо че­стно признать, что подобный «предикативный» сдвиг может быть в принципе обоснован теорией, позволяющей объяснить то, каким образом приписывание, подходя­щее для части системы, определяется системой в целом. Однако, когда мы говорим об интенциональных свойст­вах и сущностях, которым следует приписывать такие свойства, законность перехода от целого к частям мо­жет быть оспорена в силу особенностей рассуждений о таких свойствах и сущностях. Все это не доказывает ло­гическую невозможность оправдания указанного пере­хода, а лишь подчеркивает то, что для подобного оправ­дания необходима некоторая теория. До сих пор ни од­на из таких теорий не была убедительно обоснована, что можно объяснить слишком поверхностным отноше­нием к специфике интенциональных и лингвистических. способностей (Селларс [1963а]).

Общий аргумент против тезиса о возможности пере­хода от целого к частям таков. Какие бы информацион­ные свойства ни приписывались данной системе, эта система должна быть: (1) либо чувствующей, (2) либо частью чувствующей системы, (3) либо инструментом такой системы. Интенциональные свойства сутьинфор­мационные свойства и потому подпадают под эти ус­ловия. Поэтому мы не можем рассматривать интенцио-нальные психические состояния личностей или чувству­ющих организмов (или даже машин) как свойства не­чувствующих частей систем, в которых воплощены или реализованы указанные выше (чувствующие) систе-

295

виду птицу, ищущую веточки, чтобы построить гнездо, или даже «смысл бытия ключа для открывания консерв­ных банок, который заложен в него его изготовителем». «Ценность утверждения о смысле существования ней­ральной структуры,—пишет он,—такова: если бы не­обходимые условия выживания какого-то существа, а также окружающая среда в целом были бы иными, нежели они есть, и такими, что рассматриваемая ней-ральная структура утрачивала бы в них свою ценность для выживания, то эта структура не должна была бы существовать». Ясно, что «ценность» этого утверждения равна признанию того, что приписывание смысла бытия нейральным структурам в терминах теории эволюции (по существу, объяснение приписывания интенциональ­ного содержания) вряд ли есть нечто большее, чем осо­бый способ выражениятех трактовок, которые в дей­ствительности являются неинтенциональными причин­ными объяснениями. Однако нет оснований думать, что интенциональные психические состояния чувствующих существ возможно анализировать аналогичным обра­зом.

Как отмечалось выше, Деннитт соглашается с тем, что психические состояния приписываются существам или личностям, а не мозгу. Отсюда должно быть ясно, почему приписывание «содержания» и «значения» нейральным событиям и состояниям определяется из­начально молярной характеристикой поведения и пси­хических состояний целостных организмов и почему здесь неуместны аналогии с теорией эволюции. Чтобы сделать свою аргументацию более убедительной, Ден­нитт должен был бы показать, как осуществляется ре­дукция интенциональных психических состояний, кото­рые мы приписываем личностям и чувствующим суще­ствам.Ведь здесь мы имеем дело с эмерджентной телео­логией (в фейгловском смысле слова «эмерджентное» [1967]), а не просто с альтернативнымиспособами вы­ражения.

Вот что, например, Деннитт пишет о визуальных спо­собностях лягушки: «Объект [скажем, муха] становит­ся отображенным после схождения сигналов от глаз или от нескольких органов чувств»; «лягушка будет реагировать своим поведением на основе информации и от одного глаза... Здесь переход от ретинальной ре­ференции к объекту должен определяться эффектом

297

воздействия сигнала на поведение». Но тогда «вопрос, с которым сталкивается централист, есть вопрос «осмыс­ления сигнала» организмом»(курсив мой.—Дж. М.)„ а вовсе не вопрос причинных отношений между аффе­рентным и эфферентным процессами мозга.

Отсюда ясно, что Деннитт уверен в том, что нейтра­листское решение вопроса о приписывании интенцио-нального содержания нейральным процессам должно исходить прежде всего из признания, что такие припи­сывания не могут не быть с самого начала субординиро­ванными интенциональными характеристиками поведе­ния и психических состояний организма. (Можно доба­вить, что пример с лягушкой является неубедительным в тех частных случаях, когда ее визуальные восприятия характеризуются в терминах структурно-функциональ­ных инвариантностей, которые не предполагают припи­сываний разума или познавательных способностей (Лет-твин и др. [1959]; Вулдридж [1963]). Тем не менее в своем стремлении преодолеть проблему он отклоняет «обыденный личностный термин «осознавать» [и заме­няет его] двумя терминами, которые, хотя и относятся к личностям (или целостным системам) как субъектам,. имеют субличностные критерии». А именно: «(1) Л осо-знаеті,что pв момент времени t,если и только еслиpесть содержание входа «речевого центра»Ав тот же момент времени»; «(2)Аосознаетг, что pв момент вре­мени t,если и только если pесть содержание внутрен­него событияАв тот же момент времени, которое (со­держание) эффективно направляет текущее поведениеА».Животные осознают только во втором смысле, а лю­ди—ив первом, и во втором.

Возникающая здесь трудность очевидна, и ее нель­зя устранить каким-либоманевром вдухеДеннитта. Оп­ределения (1) и (2) вполнемогутустанавливать эмпи­рически необходимые и достаточные условия для осо-знанияіи осознанияа. Но если это и так, они не могут обеспечить «субличностные» критерии осознания (любо­го рода). Ведь интерпретировать нечто какпропозицио­нальное содержаниевхода речевого центраАили какпропозициональное содержаниевнутреннего событияА нельзя иначе, нежели на основании тех интенциональ-ных приписываний, которые были сделаны первоначаль­но по отношению кА,то есть к личностям или живым существам. Таким образом, предполагаемые«сублич-

298

постные»критерии суть только эллиптические версии развитых личностных критериев. Лишь благодаря по­следним можно определить «речевой центр»Аи отно­сящиеся к нему «внутренние события». Это заключение вытекает также непосредственно из понимания Деннит-том информационных процессов.

Учитывая сказанное выше, можно уверенно утверж­дать «Фейгл [1967]), что пока еще никто не преуспел а редуцировании суждений о личностях и чувствующих существах к неинтенциональньш суждениям о физиче­ских состояниях и событиях в таких системах. Пока нельзя утверждать, как это делает Деннитт, что «лич­ная история (personal story)[обыденное представление о психической активности личности]... занимает относи­тельно уязвимое инепостоянное(курсив мой.—Дж.М.) место в нашей концептуальной схеме и может бытьв принципе(курсив мой. —Дж. М.)признана «устарев­шей», если однажды мы ^[isic!]откажемсярассматри­ватьчто-либо (любое мобильное тело, систему или устройство) как интенциональную систему, когда мы с ней обсуждаем что-либо, общаемся и т. п.».

На данный момент, однако, не существует ни малей­шей надежды на элиминацию личностей или высших животных как эмерджентных существ. Нет также ника­ких оснований надеяться (по тем же причинам), что функционирование личностей на молярном уровне бу­дет понято целиком и полностью в терминах «социаль­ного» взаимодействия в системе субличностных, но на­деленных познавательными способностями агентов — го-мункулусов¹. Здесь можно надеяться разве что на компьютерные модели (Фодор [1975]) или на какие-то подобные мощные аналоги, если они будут созданы. В противном случае мы будем вынуждены расширить контекст «социального» взаимодействия так, чтобы •охватить им целостные личностииих собственные суб­личностные гомункулусы. Это парадоксальным образом восстановит в правах то, что должно было бы быть ре­дуцировано, хотя и не элиминировано. Деннитт [1975], 'очевидно, решил предпочесть субличностное замещение целостных личностей, а не их элиминацию. Но он не предложил никакой независимой компьютерной моде-

¹См. по этому поводу статью Дж. Марголиса «Трудности тео­рий гомункулуса» («Философские науки», 1983, № 6).—Ред.

299

ли. Этот маневр, по-видимому, совершенствует его ран­ние утверждения, но он все же остается жертвой тех же самых трудностей.

Деннитт справедливо подчеркивает, что «субъектом доступа (каким бы он ни был) [доступа в том смыс­ле, в каком я осознаю нечто, доступа к отображению сознания индивида], который открывает содержание со­знания, являетсяличность,а не какая-либо ее часть». Личный доступ или доступ к сознанию личности дол­жен тогда контрастировать с «компьютерным доступом» (доступом «молекулярных»¹субпорядков к информации других таких порядков), а также с «публичным досту­пом» (грубо говоря, компьютерным доступом, который обеспечивает возможность личного доступа, но не экви­валентен ему). С функциональной точки зрения «моле­кулярный» доступ к информации должен интерпретиро­ваться субличностно. Деннитт хотел бы «сконструиро­вать развитое «Я» из субличностных частей, используя субличностные концепции доступа, введенные ранее». И он вполне правдоподобно утверждает, что «сублич­ностные теории развиваются на основе анализа лично­сти в виде организации подсистем (органов, упорядочен-ностей, нервов, способностей, компонентов и даже ато­мов) и в попытках объяснить поведение целостной лич­ности как результата взаимодействия этих подсистем». Существенно, однако, то, что соответствующие интен-циональные или информационные характеристики суб­порядковприписываютсявсегда на базе анализа функ­циональных или интенциональных состояний целостной личности. Пока у нас нет вычислительного алгоритма, посредством которого мы могли бы, исходя изструктур­ногоописания субпорядков, сконструировать иливы­вести(в лингвистическом или подходящем аналогичном нелингвистическом смысле) функциональные состояния целостной личности, программа Деннитта терпит неуда­чу (ср. Гундерсон [1971]). Следовательно, вопреки под­ходу Деннитта субличностная теория личности представ­ляет собой психологическую теорию только в той сте­пени, в которой она приписывает компоненты психоло­гических процессов целостных личностей «молекуляр­ным» процессам.

' «Молекулярное» противопоставляется «молярному» как эле­ментное — целостному. — Ред.

300

Нам осталось, реагируя на главную трудность под­хода Стросона [1959], еще раз коснуться вопроса о том, как рассматривать в качестве эмерджентных сущностей те чувствующие существа, которые не являются лич­ностями. Психические состояния приписываются чувст­вующим существам (которых Стросон называет «лично­стями») при помощи эвристического использования лингвистических выражений. Эти существа не являются личностями, поскольку они не владеют языком. Но они не являются также и просто физическими телами, ибо спецификация и объяснение их характерных свойств тре­буют интенциональной и телеологической идиомы, обус­ловленной интенциональными свойствами языка самого по себе. Последние несводимы (по крайней мере для некоторых животных) к чисто физическим явлениям в смысле Льюиса [1966], по словам которого «физические явления не имеют иного объяснения, кроме чисто физи­ческого». Тем не менее, поскольку модель языка, сколь бы она ни была неустранимой, обеспечивает лишь эври­стические средства выражения природы интенциональ­ных состояний животных, мы, вероятно, могли бы устра­нить эти интенциональные описания, если быотвергли наличие у животных чувств и разума. В этом случае мы рассматривали бы их просто как физические тела (чего мы не допускаем по отношению к себе), но тем самым была бы утрачена самая важная часть нашего интереса к животным. Вполне естественно, что именно очевидность чувств у животных препятствует этому ма­невру. Поэтому мы и рассматриваем их как сущности, возникшие биологическим путем из чисто физических систем, в результате чего мы можем приписывать им чувства и разум.

Независимо от того, что можно сказать о личностях, от характеристик которых зависит характеристика чув­ствующих существ, последние вполне способны соста­вить тип базисных индивидов, как этого требует Стро­сон. Чувствующие существа отличны от физических тел тем, что их необходимые атрибуты не определяются про­сто телами. Но это отличие не ведет к дуализму (чув­ствующие существа «исходны» в смысле Стросона), по­скольку в предположении минимальной рациональности этих существ некоторые физические явления, происходя­щие в них или же включающие их присутствие, служат основанием для приписывания их функциональных пси-

301

хических состояний и для интерпретации их сложных движений как интенционального поведения или как конституирующих его. Следовательно, лингвистическая способность обеспечивает существенный критерий для различения физических тел, чувствующих существ и лич­ностей: интенциональные свойства, в принципе всегда элиминируемые у физических тел, приписываются чув­ствующим существам таким образом, который эвристи­чески зависит от способности использовать язык.

Теперь мы готовы ответить на вопрос, что представ­ляют собой чувства, сознание, познавательная способ­ность. С формальной точки зрения, очевидно, что когни­тивные состояния суть состояния систем, в которых пе­редаются или различаются пропозициональные сообще­ния. Это принимает и Деннитт [1969]. Однако нам не­обходимо различать метафорическое (эллиптическое) и буквальное приписывания сознания. Иначе мы не смо­жем адекватно объяснить, в чем он не прав, когда утверждает следующее: «Конечно, любая машина, име­ющая, подобно нашей воспринимающей машине, рече­вой центр, должна осознаватьісодержание входа этого центра. Это может показаться неприемлемым, но лишь по той причине, что мы все еще подвержены «фолькло­ру», накопившемуся вокруг обыденного слова „осозна­вать"».

Фодор справедливо критикует аргументацию X. Дрей­фуса [1972] против возможности машинного моделиро­вания лингвистических способностей человека, основан­ную на том, что машины не могут использовать лингви­стические правила открытым текстом (in the open-rextu-red way),как это делает человек. (Например, человеку эти правила позволяют не определять истинностные зна­чения предикатов.) Но он, по-видимому, упускает из ви­ду саму суть аргументации Дрейфуса, которая состоит в следующем: (1) «человек не кажется ни самому себе, ни другим людям подчиняющимся строгим правилам» или правилам вообще или уж определенно правилам компьютеров; (2) моделирование когнитивных процес­сов в особенности успешно лишь для определенных ти­пов мышления (например, для тех, которые связаны с «рекурсивным приложением всех доступных преобразо­ваний ко всем случающимся ситуациям» (Мински [1968а])) или же его фракций, когда требуется сходи­мость результатов, но необязательно требуется «эври-

302

етика»решения проблем (Ньюэлл, Шоу и Саймон [1963]). Отрицание (1) ведет к признанию искусствен­ного интеллекта, а расширение пределов (2) на эври­стики решения проблем (то есть программы, которые, в отличие от алгоритмических, сколь бы успешными они ни были, не сопровождаются исчерпывающей стра­тегией достижения решений) — к искусственному модели­рованию интеллекта (Мински [1968]; Файгенбаум и Фельдман [1963]; Арбиб [1972]). Ясно, что оба направ­ления сходятся. Если бы машины были похожи на че­ловека в отношении приписывания чувств последнему, то о первых тоже можно было бы сказать, что и у них есть чувства.

Обратимся теперь к теоретическому рассмотрению чувств и сознания, отказываясь на время замечать на­вязчивость нашей интроспекции. Предлагаемая далее схема поможет нам выявить условия, в которых мы обычно готовы приписывать чувства организму. Ведь в конце концов (вопреки Стросону [1959]) чувства и ин­теллект не могут служить достаточным основанием для отличения личностей от животных.

Сколь бы ни была зыбкой наша точка зрения на возможность открытия законов природы, законоподоб-ных универсалий(ср. Смарт [1963]; Э. Нагель [1961]), концепция таких законов подчеркивает инвариантные свойства вещей, благодаря чему изменения вещей про­исходят в соответствии с полагаемым законом. Даже К. Поппер, настаивающий на предположительном или гипотетическом статусе так называемых «универсаль­ных законов природы», оправдывает некоторый («мо­дифицированный») эссенциализм [1972с]. «Наши за­коны или наши теории, — пишет он, — должны бытьуни­версальными,то есть должны утверждать нечто отно­сительно мира—о всех его пространственно-временных областях... Наши теории содержат утверждения о струк­турных или реляционных свойствах мира, а... свойства, описываемые объясняющей теорией, должны быть в том или ином смысле более глубокими, чем те, которые следует объяснить на ее основе».

Ч. Тейлор заявляет [1964], однако, что «поведение человека и животных или даже поведение живых ор­ганизмов вообще вполне может в чем-то фундаменталь­но отличаться от процессов природы, изучаемых есте­ственными науками» (ср. Айяла и Добжански [1974]).

303

Поэтому он вводит концепцию телеологического объяс­нения, суть которой вкратце заключается в следующем:

«Дать телеологическое объяснение некоторого события или класса событий, например поведения определенного существа, — значит объяснить его законами, утвержда­ющими необходимость этого события для достижения некоторой цели». Такие законы, по Тейлору, «могут под­тверждаться и опровергаться и; если они верны... ис­пользоваться для предсказания и контроля явлений, как и прочие законы». Они отличаются от обычных физиче­ских законов тем, что не удовлетворяют условию, со­гласно которому термины, связанные законом, не могут быть «идентифицированы отдельно не только друг от друга... но и от любогозакона, в котором они фигури­руют». Это значит, что телеологические законы не удов­летворяют обычным условиям в стиле Юма.

Данное утверждение может быть оспорено. Тейлор не показывает ясно, почему причинные факторы, опреде­ляемые через предполагаемые целесообразность и функ­цию, не могут быть определены независимо от других причинных элементов (ср. Дэвидсон '[1963]). Неясно то, почему его телеологическое объяснение не может быть специализированной версией строгих причинных зако­нов (Вудфилд [1976]) или не может заменяться нете­леологическим объяснением (Ноубл [1966—1967]).

По Тейлору, однако, телеологические законы вполне могут быть связаны со столь же строгими инвариантно-стями, как и обычные физические законы. Хорошая ил­люстрация этого аспекта подхода Тейлора дается фран­цузским энтомологом Ж. Фабром [1923]. Фабр, по-ви­димому, был уверен, что инстинкт, как разновидность врожденного плана жизни, объясняет поведение живот­ного специфическим и инвариантным стремлением к со­хранению индивида и вида. Можно сказать, что пони­мание животного мира у Фабра не оправдывает при­писывания чувств и когниции (даже в большей степе­ни, чем общая формула Тейлора) именно потому, что постулируемые им регулярности не связываются им с признаками, которые обычно связываются с проявле­ниями чувств. Формула же Тейлора, следует это под­черкнуть, тоже никак не ссылается на чувства. Тейлор выразительно противопоставляет «обыденную телеоло­гическую систему» и «интенциональную систему»: «В обы­денной телеологической системе с целью G[событие. —

304

Пер.} Вбудет происходить, когда оно необходимо дляG(назовем это условиемТ).В «интенциональной си­стеме» с целью GусловиеТнедостаточно дляВ, а В будет совершаться тогда, когдаТвыглядит как утверж­даемое «системой» (в отсутствие сдерживающих факто­ров), ибо иначе мы не сможем приписать ей цель G. Другими словами, условием совершения действия явля­ется уверенность в том, что оно адекватно цели, а не просто то, что оно адекватно фактически. Первая и последняя адекватности могут не совпадать. Реальная ситуация может отличаться от ее интенционального описания агентом, то есть интенциональное описание может не отражать ее адекватно».

Это различие чрезвычайно важно для нас. Можно представить себе, что биологическая система целена­правленна с точки зрения телеологического описания, не будучи при этом чувствующей. Можно представить так­же (Э. Нагель [1961]; Рьюз {1973]), что определенные целенаправленные явления объяснимы в нетелеологиче­ских терминах. Однако тейлоровское рассмотрение ин-тенциональных систем уходит в сторону от законоподоб-ных регулярностейлюбого сорта. Как утверждает Тей­лор, используя концепцию действия, мы должны уметь «идентифицировать «направление» действия, то есть определить его вид независимо от его посылок или зако­нов, которыми оно объясняется. Приписать действие— значит сделать утверждение о самом этом событии, а не о верификации его через законы или регулярности, ко­торыми оно представляется». Здесь Тейлор подчеркива­ет, что мы приписываем специфическую «природу» со­бытиям, которые считаем дейтвиями: «концепция дей­ствия как направленного поведения сопровождается ин-тенциональным описанием». Тейлор добавляет, что эта концепция неотделима от «концепции центра ответствен­ности», которая отвечает модели минимальной рацио­нальности, введенной им ранее. Затруднение состоит, однако, в том, что Тейлор, хотя и превосходно детали­зирует то, чтовытекаетиз приписываний сознания или интенциональности, ничего прямо не говорит обуслови­яхтакого приписывания. Он говорит, что «требование целенаправленности живых организмов может... быть интерпретировано как требование объяснить их поведе­ние (или некоторую область последнего) в качестве действия». Более того, его известная критика раннего

20Дж. Марголис

305

бихевиоризма (Халл [1973]; [1943]; Скиннер [1953]), отстаивающая неустранимость телеологическогообъяс­нения, как таковая обходит вопрос о сознании. Это вы­звано тем, что, по его мнению, вполне допустимы телео­логические, но нечувствующие системы.

Телеологическую систему характеризуют скорее био­логические универсалии,а не просто законоподобные. Рассмотрим этот вопрос подробнее. Законоподобные универсалии инвариантно соотносят структурные или детерминированные физические свойства физических си­стем. Биологические же универсалии связывают функ­циональные, абстрактные или целенаправленные свой­ства физически реализованной системы. Они связывают функционально либо информационно однородными спо­собами структурно различающиеся атрибуты и отноше­ния. Там, где имеет место физикалистская редукция, биологические универсалии (и их аналоги, реализован­ные машинами Тьюринга) всегда могут быть заменены законоподобными универсалиями. Там же, где по отно­шению к биологическим системам редукционизм не­адекватен либо эмпирически, либо в принципе (ср. Грин [1974]), мы обнаруживаем, что система «реагирует» на структурно различные стимулы так, как если бы они были функционально сходными. Примером могут здесь служить циркадные ритмы растений, у которых отсут­ствуют чувства. Но в таком случае ссылка на чувства требует, чтобы биологические универсалии опосредова-лись описанием соответствующей активации сенсорных подсистем организма.

Насколько неубедительно это рассмотрение, ясно как из очевидного циклического характера причинной теории восприятия вообще (ср. Грайс [1961]; Питчер [1971]; Марголис [1972а]), так и из детализированных примеров. К примеру, Ж.-К. Рюве [1972] цитирует сле­дующее наблюдение Иекскюлля: «Оплодотворенная женская особь клеща, слепая, но воспринимающая ко­жей диффузное световое излучение, ориентируется на солнечный свет, поднимается высоко на дерево и сидит там в засаде. Она остается в этом состоянии до тех пор, пока вблизи не появится млекопитающее, которое она обнаруживает по выделению его кожей масляной кислоты. Тогда клещиха сваливается с дерева и, если ей повезет, попадает на тело животного. Затем она пол­зет по его телу до тех пор, пока не наталкивается на

306

непокрытый волосами участок кожи, обладающий более высокой температурой. Здесь она останавливается и на­чинает сосать кровь».

Мы видим, что в данном примере речь не идет о ког­нитивном восприятии. Грубо говоря, клещиха не выка­зывает достаточной способности к перцептивному обуче­нию, ее реакции по существу инвариантны (Тинберген [1969]; Лоренц [1970]; Стенхауз [1973]). Факт акти­вации сенсорных систем поощряет нас использовать мо­дель информационного процесса, но обращение к ней скорее метафорично, чем буквально.

Требуемое различение фактически намного более тонкое. Н. Тинберген [1969] приводит многочисленные случаи, в которых «врожденный механизм освобожде­ния реакции» позволяет объяснить перцептивно инфор­мированное поведение животных, то есть такое пове­дение, когда мы — в силу того, что существа проявляют заметную способность к перцептивному обучению опре­деленной сложности и гибкости, — склонны рассматри­вать врожденное освобождение поведенческой реакции как предполагающее познавательную способность или сознание. Так, он пишет: «Самцы колюшек часто ведут себя очень странно. Одна такая особь, встречая другую вблизи границ своей территории (здесь она наиболее воинственна), занимает вертикальную позицию—го­ловой вниз. Легко можно показать, что в таком «угро­жающем» положении она провоцирует на себя гораздо более агрессивную реакцию, нежели тогда, когда пла­вает нормально. Воинственная реакция у самцов этих рыбок «высвобождается», следовательно, не только их красным цветом, но и их специфическим поведением {принятием определенной позы). Эта реакция определя­ется комбинацией указанных двух сигнальных стиму­лов». Вместе с тем Тинберген противится интерпрета­ции «инстинктивной активности» («инстинктивных ак­тов») как только «в высшей степени изменчивой и адап­тивной к цели» или же как «всецело негибкой», «фикси­рованной». Он настаивает скорее на том, что «низшие уровни [инстинктивного поведения] порождают все бо­лее простые и стереотипные движения, пока на уровне завершающего акта мы не получаем всецело негибкий компонент, фиксированную картину и более или менее изменчивый компонент, таксис [механизм ориентации], изменчивость которого, однако, полностью определяет-

20*

307

сяизменениями во внешнем мире.Это, кажется, приво­дит к противоречию: результирующий акт негибок, а высшие образцы поведения целенаправленны и адап­тивны. Однако спор о негибкости и адаптивности «ин­стинктивного поведения» был обусловлен принятием неявного и совершенно ошибочного допущения, будто существует только один тип инстинктивной активности».

Ясно, что, с точки зрения Тинбергена, инстинктивное поведение может включать некоторую форму перцеп­тивного различения, возможно, перцептивного обучения. Поэтому приписывание сознания во многом зависит от виртуозности таксиса и способности существа обучаться поведению, которое отклоняется от фиксированных ре­зультирующих актов.

Д. Стенхауз [1973] в свою очередь подчеркивает воз­можность (следуя Лоренцу [1965]) «врожденной или инстинктивной «способности или диспозиции к обуче­нию»». «Из рассмотрения образцов инстинктивного по­ведения, включающих компоненты обучения, ясно, — пи­шет он, — что если итоговая конфигурация «врожденно­го и приобретенного» в поведении обеспечивает адап­тивный эффект, то специфическое обучение должно управляться и направляться таким образом, чтобы вно­сить вклад (в большинстве случаев по крайней мере) в общую приспособляемость... В некотором смысле наце­ленность на соответствующее обучение является «врож­денной». Нет необходимости доказывать, что эта «на­целенность» должна быть жестко детерминированной. Вместе с тем нельзя считать аргументом против ее су­ществования то, что иногда обучение не обеспечивает эффективную адаптацию».

Конрад Лоренц, однако, приводит впечатляющий пример, показывающий важную роль перцептивной чув­ствительности: «Одна из тех немногих вещей, которым птенцы научаются от взрослых птиц, если они остаются с ними некоторое время после своего оперения,—это обусловливание путей полета.У галок оно столь замет­но, что можно говорить даже о своеобразных «дорогах», которые строго передаются (или, более точно, переходят по традиции) от поколения к поколению. Это было осо­бенно очевидным, когда мою колонию прирученных га­лок постигло несчастье и я поэтому подкинул несколь­ких птенцов единственной выжившей птице, старой сам­ке, чтобы обеспечить начало новой, живущей на свобо-

308

деколонии галок. Двадцать девять галчат, которые подкидывались старой галке один за другим в течение двух лет, перенимали обусловленные пути полета вы­жившей взрослой особи столь точно, что (назовем толь­ко один пример) они избегали летать над теми участ­ками нашего сада, где когда-то охотился кот. Кот давно-уже сдох, и молодые птицы никогда не видели его. В свете столь большой роли обусловливания путей поле­та у птиц, которые нельзя рассматривать как пути миг­рации и которые в каждом случае относятся к терри­тории их размножения, неудивительно и то, что анало­гичное обусловливание имеет место и для путей, кото­рым птицы следуют, когда они изо дня в день мигри­руют семейными группами. «Знание» пути, которому нужно следовать, не является врожденным. Оно пере­дается по традиции. Юный дикий гусь, например, обыч­но не мигрирует, если не имеет вожака, которому из­вестны маршруты миграции. Единственный видимый ин­стинктивный фактор у этих птиц—это общее стремле­ние перелетать на большие расстояния. Он, однако, не сопровождается каким-либо врожденным стремлением выдерживать конкретное направление полета, так что у прирученных особей осенняя фаза миграционного бес­покойства проявляется только в несистематических n ненаправленных перемещениях в пределах довольно ограниченного региона».

Перед нами очевидные образцы поведения, возника­ющие на основе обучения; относительные инвариантно­сти связаны здесь с целенаправленным поведением, в результате чего мы наблюдаем функциональную одно­родность изменчивых картин полетов и опосредование поведения активацией чувств.

Представление о функционально однородном сенсор­ном различении, связанном с индивидуальным и видо­вым выживанием или с интересами организма, приоб­ретаемыми в результате обучения (даже перед лицом физически аномальных элементов), обязательно исполь­зуется в объяснениях восприятия людей и животных (Гибсон [1966]; Найссер [1967]; Брунер, Гуднау и Ос-тин [1956]). Д. Гриффин [1976], например, указывает, что летучие мыши, по-видимому, обладают «когнитив­ной картой» или «пространственной памятью»: незави­симо от своей замечательной техники эхолокации «мно­гие мыши, когда они летают в знакомом им окруже-

309

ний,по-видимому, интенсивно используют пространст­венную память. Хотя ориентационные звуки продолжа­ют испускаться ими как обычно, мыши наталкиваются на вновь помещенные препятствия и избегают первона­чально лоцированных ими объектов, хотя они уже убра­ны». У. Найссер, соглашаясь с тем, что константность восприятия«предшествуетопознанию, делая последнее возможным», признает также, что это «не является не­изменным принципом». Кажется разумным предполо­жить и существование неэпистемических сенсорных кон­стант, облегчающих восприятие, и то, что биологически заданные и приобретенные интересы когнитивно компе­тентных существ определяют константность восприятия. Иначе говоря, существуют убедительные свидетельства в пользу того, что перцептивное различение у людей и животных определяется биологически предпочтительны­ми сходствами, на которых должны основываться наши лингвистически формулируемые различения.

Этот тезис защищает Куайн ([1970], [I960]), хотя он и несовместим с его хорошо известным утверждени­ем о некоррелятивности слов и предложений (ср. Мар-голис [1973Ь]). Но важно здесь, во-первых, то, что ре­левантное в когнитивном отношении восприятие предпо­лагает способность подведения его под понятие, кото­рое охватывает вместе с тем неопределенное множество структурных вещей. Во-вторых, весьма вероятно, что восприятия вещей контролируются как минимум теми фундаментальными способами перцептивной упорядочен­ности, которые заданы биологической организацией. Это позволяет, хотя бы отчасти, понять смысл следую­щих фактов: некоторые живые существа обладают та­кой структурой инстинктов, которая, не препятствуя обучению (только вылупившись из яйца, птенец уже клюет катышки хлеба), позволяет им устанавливать сходства между вещами таким образом, что это повы­шает их способность к выживанию. Человеческие суще­ства научаются языку и его первым приложениям к воспринимаемым вещам окружающего мира на пред-.лингвистической основе, по крайней мере отчасти анало­гичной той, которая имеется у существ с инстинктивной и импринтинговой организацией восприятии; хотя любая •сформировавшаясяконцептуальная схема может быть с успехом изменена, очевидное единство подводимых под общий термин различных вещей—знаменитая пробле-

310

ма универсалий (ср. Аарон [1967]; Уолтерсторф» [1970])—окажется совершенно произвольной система­тизацией, недоступной нелингвистическим способностямі без помощи того, что можно было бы в кантовских тер­минах назвать «конститутивным употреблением» био­логически организованного воображения; само восприя­тие должно быть, по-видимому, сложным автономным-процессом построения устойчивого перцептивного поля, по крайней мере из комбинации субкогнитивной перцеп­тивной информации (например, изменяющихся отобра­жений на сетчатке глаза) и иерархически организован­ной (когнитивной) детекции ключевых признаков вос­принимаемых объектов (Леттвин и др. [1959]; Найсеер-[1967]; Гибсон [1966]).

Итак, мы можем постулировать биологическую осно­ву, на которой постепенно возникают все более совер­шенные формы перцептивного отображения: от сенсор­ных, но еще не имеющих когнитивного значения реак­ций низших организмов к (биологическим) функцио­нальным универсалиям (ср. Бест [1972]), через проме­жуточную стадию минимального перцептивного обучения у когнитивно характеризуемых существ к более высокой способности такого рода, которая обусловлена разви­тым перцептивным обучением, но не достигает еще-лингвистического уровня; и далее от действий ребенка,. который учится лингвистически определять сходства между предметами на базе некоторой предлингвистиче-ской перцептивной компетенции к лингвистически раз­витой способности личности вводить символические различения, которые определяют характер восприятия вещей. Прибегая снова к терминологии Канта, можно' сказать, что «регулятивная функция» лингвистически оп­ределяемых понятий должна (вопреки Гудмену [1970]) зависеть по биологическим причинам от некоторых предшествующих им конститутивно функционирующих понятий (или подобных им регулярностей),посредством которых когнитивно различаются непропозициональные' объекты восприятия (и воображения).

П. Ф. Стросон [1970] изложил эту (кантианскую) точку зрения так: «Нет оснований считать, что какое-либо мимолетное восприятие является восприятием устойчивого и особого объекта, пока мы не готовы ква­лифицировать некоторые различные восприятия как восприятия одного и того же устойчивого и особого'

311

•объекта. Мысль о другихактуальных или возможных

•восприятиях как относящихся таким же образом к на­стоящемувосприятию имеет поэтому исключительно тес­ную связь с нашей способностью рассматривать текущие восприятия как восприятия именно данного объекта... Прошлые восприятияоживаютв настоящем восприятии, которое не является только следствием внешней причин­ной связи». Лев, выслеживающий антилопу, если ему можно вообще приписывать перцептивное познание, должен находиться в состоянии, функционально анало­гичном тому, которое характеризует наше использование лингвистических категорий. Тогда среди биологических универсалий, например инстинктов, могут быть посте­пенно выделены когнитивно эмерджентные сходства, я можно утверждать, что лингвистические универсалии возникают по крайней мере в тесной связи с предлинг-вистическими общими формами перцептивных отобра­жений и поведенческих актов (ПайвиоП97П; Стенхауз 11973]).