Глава 9

ПРОПОЗИЦИОНАЛЬНОЕ СОДЕРЖАНИЕ И СОСТОЯНИЯ УВЕРЕННОСТИ (BELIEF) У ЖИВОТНЫХ

Теперь, имея эвристическую модель приписывания интенциональных психических состояний, мы должны более тщательно рассмотреть ее приложения к живот­ным и ее роль в различении животных и человека. Это позволит нам добиться определенного прогресса в пони­мании ряда важнейших проблем. Во-первых, мы сможем сосредоточиться на существенном различии (неинтенцио-нальных) ощущений и (интенциональных) мыслей, что имеет значение для оценки общих перспектив редук-ционизма. Во-вторых, мы проясним то обстоятельство, что антропоморфизированный характер психологии жи­вотных и интенсиональная специфика языка ответствен­ны за различие стратегий в попытках редуцировать, с одной стороны, чувства животных, а с другой—лингви­стические способности человека. В-третьих, станет более ясным значение телеологических и нетелеологических объяснений естественных явлений, разновидностей те­леологии и человеческой культуры, что позволит нере-дуктивно упорядочить концептуальные характеристики, отвечающие последовательным уровням того контину­ума, который включает в себя неодушевленные физиче­ские объекты, растения, животный мир и человека. Оста­новимся сначала на чувствах животных и на специфике их интенциональных состояний.

Хотя животные не владеют языком, вряд ли можно сомневаться, что они способны к чувственным восприя-тиям. Но даже если в духе Декарта отрицать эту их способность, как и наличие у них ощущений и эмоций, то и этого будет мало для того, чтобы утверждать, буд­то животные суть автоматы. Автоматы Декарта не мыс­лят, но функционально определимым автоматам можно приписать способности воспринимать, чувствовать и же-

248

дать (Фодор [1968], Маккей [1969]). Но если существо (или некоторая сущность) обладает способностью вос­приятия, то оно должно обладать перцептивными зна­нием и уверенностью. Все эти характеристики приписы­ваются только с помощью высказываний (Марголис [1973а], Армстронг [1973], Сибли [1971]). Это значит, что о любом существе 5, которому допустимо приписы­вать когнитивное восприятие, можно утверждать как то, что

S воспринимает P

по отношению к некоторому воспринимаемому объекту Р, так и то, что

5 воспринимает, что р,

то есть знает или уверено на основании восприятия Р, что определенное высказывание р истинно. Глаголы восприятия, интерпретируемые в эпистемическом смысле, понимаются одновременно и пропозиционально, и непро-позиционально (Чизом [1966], Дрецке [1969], Марго-лис [1972], Сибли [1971]). Эта схема достаточно гибка, чтобы охватить иллюзорное восприятие, ошибки воспри­ятия и даже незнание того, что воспринимается (в не­котором отношении).

Сказанное выше достаточно известно и относительно бесспорно. Тем не менее часто утверждается, что уве­ренность предполагает лингвистическую способность (Вендлер [1972], Хартнак [1972]). Например, Норман Малкольм [1973], различая мышление и обладание мыс­лями, отрицает последнее для животных. Дональд Дэвидсон [1975] утверждает, что «существо не может иметь мыслей, пока оно не интерпретирует речь другого существа», и что «в интерпретации центральную роль играет теория истины, удовлетворяющая конвенции Т Тарского» (ср. Тарский [1956]). Поскольку у животных нет языка, полагает Дэвидсон, следовало бы заключить, что они не могут обладать мыслями и состояниями уве­ренности.

Однако поскольку животные способны воспринимать, а восприятие может быть определено только пропози­ционально—или, говоря иначе, способность восприни­мать есть способность обладать перцептивным знанием и уверенностью (Питчер [1971]),—постольку неверно считать, что состояния уверенности и мышление требуют языка. Верно, что некоторые мысли и определенные со­стояния уверенности нельзя приписывать животным. Но

249

если пес Фидо ейдит своего хозяина у дйереи, ä значит,, видит, что у дверей именно его хозяин, то онв некото­ром смыслезнает, думает или уверен, что у дверей на­ходится его хозяин. Таким образом, нельзя принимать одновременно, что:

(I) Животные способны к когнитивному восприятию и

(II) Уверенность и мышление обязательно предпола­гают лингвистическую способность.

Это очень простой и сильный аргумент, но от него мало толку, если у нас нет теории приписывания уве­ренности существам, которые не обладают языком или же владеют им, но не используют его в ситуациях, когда происходит приписывание. Не обладая языком, Фидо не может быть уверенным в том, что его уверенность неразумна или ложна, даже если он способен обладать уверенностью, что какая-то другая собака настроена враждебно по отношению к нему или (даже) что эта со­бака уверена, что к ней враждебно настроен сам Фидо. Но как мы можем приписать Фидо какую-то уверен­ность, если:

(III) Состояния уверенности определяются пропози-ционально и

(IV) Высказывания могут быть выражены только' предложениями?

Казалось бы, если высказывания определяются лишь предложениями или какими-тоиными функциональными элементами речи, если состояния уверенности предпола­гаюткакие-токонституирующие речь условия, то нельзя утверждать, что животные способны к восприятиям. Од­нако, поскольку высказывания и не могут быть определе­ны иначе, нежели лингвистически (не в том смысле, что' любое описание есть фрагмент языка, а в смысле опре­деления высказываний на основе лингвистической моде­ли), у нас нет широкого выбора правдоподобных страте­гий, характеризующих уверенность, мышление и вос­приятия.

Более того, возвращаясь к утверждениям Дэвидсона, нельзя сказать, что нам ясно, каким образом естествен­ные языки могут удовлетворять условию истинности Тарского. Ведь такие языки нельзя формализовать до-

250

конца. Тарский сам признавал, что «попытки структурно определить термин «истинное предложение» [в соответ­ствии с его условием] применительно к разговорному языку наталкиваются liaнепреодолимые трудности». Он явно уклонялся от таких попыток, ограничиваясь «до концаформализованными языками».«Семантическая концепция истины» накладывает «условие адекватности» на любую эпистемологически релевантную теорию исти­ны (Тарский [1944]), но она совершенно нейтральна, как говорил Тарский, ко всем другим важнейшим эпи-стемологическим или онтологическим концепциям (ср. Решер [1973]).

Кроме того, еще остается критический вопрос, может ли животное мыслить или иметь мысли. Пусть облада­ние языком существенно для этого. Тогда условие Тар­ского окажется необходимым, коль скоробудет показа­но, что естественный язык удовлетворяет и должен удовлетворять ему. По сути дела, однако, либо этого нельзя показать (на чем настаивает сам Тарский), либо это можно утверждать тривиально для любого естест­венного языка (хотя теория Тарского не теряет своего значения по этой причине). Следовательно, даже в отно­шении существ, владеющих языком и обладающих мыслями, нет нуждыприниматьусловие Тарского (или же, если оно тривиально в указанном выше смысле, каждый говорящий принимает его, осознавая это или нет). Аналогично,еслиживотное может иметь мысли, хотя и не язык, если мысли, восприятия и т. д. имеют пропозициональное содержаниеи еслитакое содержание формулируется только лингвистически, то тогда живот­ное, воспринимая, намереваясь, мысля и т. д., функцио­нально подвержено условию Тарского, хотя и не осоз­нает этого.Нашеэвристическое приписывание пропози­ционального содержания мыслям животного будет удов­летворять условию Тарского, поскольку ему должен удовлетворять любой естественный язык. Таким образом, тезис Дэвидсона не может зависеть от этих рассужде­ний, но вне их он должен рассматриваться лишь как су­губо интуитивный.

Отвлекаясь от головоломок, связанных с объясне­нием обучения ребенка первому языку или обучения шимпанзе фрагментам английского языка, от загадок охотничьего поведения львов и сторожевого поведения собак, можно рассмотреть следующие убедительные

251

примеры обучения дельфинов (заснятые на пленку). Дрессировщик-человек обучает дельфина А совершать ряд действий, которые не являются для него естествен­ными, например переносить сделанные человеком вещи и помещать их по сигналу в точно указанное место. Дельфин В «следит» за обучением. Дельфин А научает­ся обучать дельфина В совершать действия, которым его научил человек. Затем дельфин А «управляет» обуче­нием дельфина С, который не «следил» за А или ß. По-видимому, обучение дельфина В дельфином Л осуществ­ляется при помощи звуковых сигналов (свист, пощелки-вание, покашливание, «гуманоидные» звуки (Лилли [1967])) и, возможно, направленных изменений поз те­ла. Аналогичным образом происходит и обучение дель­фина С. Успех последнего обучения должен зависеть от некоторой развитой системы коммуникации (необяза­тельно, вопреки Лилли, языковой в нашем смысле), предполагающей высокую способность к обучению и то, что можно назвать только мышлением (намерения, обдуманное управление, коррекция, подача команд и т. п.). Здесь мы видим, следовательно, что для эмпири­ческого обсуждения вопроса о мышлении животных предпочтительнее обращаться к их поведению, нежели к допущению «интерпретирующей речи», независимо подтверждающей владение языком. (Наш пример под­нимает по крайней мере две важные темы, к обсужде­нию которых мы должны будем вернуться. Первая каса­ется следствий обучения в сопоставлении с разумом и мышлением, вторая—«биологических универсалий», или умения различать [функционально] сходства целей.) Во всяком случае, успехи в обучении дельфинов и в обучении шимпанзе фрагментам человеческого языка говорят об их способностях к интенции, перцептивному осознанию, координации команд и обучающему поведе­нию, которые вряд ли совместимы с отрицанием способ­ности мышления (ср. Витгенштейн [1963], Гриффин [1976]). Даже отрицая наличие языка у животных (Блэк [1968], Лангер [1972], Хомский [1972], Кенни [1973]), мы должны признать очевидность у них ком­муникации, проявляющуюся в интенциональном поведе­нии, в стратегии и даже в умышленном сокрытии инфор- J мации (Шрайер и Штольниц [1971], Джаррард [1971]). J Но конечно, приписывание осознания в его конкретных | формах животным требует (до некоторой степени во- 1