Часть1

Я завидовал зверю в лесной норе, Я завидовал птицам, летящим в ряд: Чуять шерстью врага, иль, плескаясь в заре, Улетать и кричать, что вернешься назад.

Если Борис Корнилов был поэт по преимуществу острого лирического дарования (хотя и с сильной тягой к эпосу), то современники единодушно ощущали в Павле Васильеве прежде всего большого эпического поэта.

Однако ни одна из многочисленных поэм Васильева (важнейшие из них — "Песнь о гибели казачьего войска" — 1930, "Соляной бунт" — 1933, "Кулаки" — 1934) не стала принципиально новым словом в поэзии XX в. и не перешагнула своего времени, но зато лирика отличалась мощным эпическим стилем. В стихах Васильева возникал образ яркой, изобильной, многоцветной крестьянской жизни:

Пусть яростней ревут гармони, Пусть над обрывом пляшут кони, Пусть в сотах пьяный зреет мед, Пусть шелк у парня на рубахе Горит, и молкнет у девахи Закрытый поцелуем рот.

Эта жизнь не имеет никаких социальных примет — она не колхозная, не советская, но прежде всего национальная — великорусская, деревенская, крестьянская. Мир, изображаемый здесь, вполне самодостаточен — он пьет, гуляет, веселится, живет и радуется самому себе.

Для воплощения этого мира в жанре эпической поэмы 30-е годы оставляли только два возможных сюжета — гражданская война или коллективизация, и в обоих случаях речь могла идти только о его гибели. Сюжетно поэмы Васильева и говорили об этом. Критика 30-х годов реагировала на его стихи, как бык на красную тряпку, и писала, что он — выходец из "кулацкой среды", отражающий в своем творчестве элементы "реакционнейшего, косного, зверино-шовинистического мира"²¹.

99

Борис Корнилов и Павел Васильев были обязаны крестьянскому миру генетической памятью, и не случайно оба оставили в стихах портреты своих предков. В поэме "Соляной бунт" П.Васильев вспоминал своего деда и его жестокое ремесло забойщика скота:

Дед мой был Мастак по убою, Ширококостный, Ладный мужик.

А Б. Корнилов в стихотворении "Прадед" (1934) осознавал себя потомком прадеда Якова — лесного разбойника и каторжника:

Я такой же — с надежной ухваткой, с мутным глазом и песней большой, с вашим говором, с вашей повадкой, с вашей тягостною душой.

Крестьянский мир был психологической основой их незаурядного дара, но эстетика и традиции этого мира в эпоху коллективизации подлежали уничтожению. И Борису Корнилову, и Павлу Васильеву было суждено погибнуть в мясорубке репрессий второй половины 30-х годов. Предчувствие гибели без труда угадывается в их стихах этой поры:

В степях немятый снег дымится, Но мне в метелях не пропасть, — Одену руку а рукавицу, Горячую, как волчья пасть. Плечистую надену шубу И вспомяну любовь свою, И чарку поцелуем в губы С размаху насмерть загублю. ..................................... Я дверь раскрою, и потянет Угаром банным, дымной тьмой... О чем глаз на глаз нынче станет Кума беседовать со мной? Луну покажет из-под спуда, Иль полыньей растопит лед, Или синиц замерзших груду Из рукава мне натрясет?

В этих строках П.Васильева отчетливо обнажается главный конфликт его творчества — между мощной жизненной силой и фатальной обреченностью на гибель.

Совершенно иной тип крестьянского сознания и иной образ деревенской жизни эпохи коллективизации выразила лирика Михаила Васильевича Исаковского. Исаковский был безоговорочным певцом новой, колхозной деревни. Его стихи тяготели к так называемой "ролевой лирике", где носителем поэтической речи выступал не автор, но один из его героев. Образцы такой лирики в XIX в. дал Некрасов,

100

и Исаковский в поэзии 30-х годов явно воскрешал некрасовскую линию.

В стихотворении "Политпросвет" молодой деревенский парень признавался в любви к молодой библиотекарше, приехавшей из города "для просветительной работы". В его лирическом монологе традиционная поэтическая лексика соседствовала с советскими канцеляризмами:

Меня в полях встречал рассвет, И долго снился мне ночами Один сплошной политпросвет С такими темными очами.

В другом стихотворении ("Первое письмо") воспроизводилась речь полуграмотной сельской девушки, сочиняющей письмо своему возлюбленному, уехавшему в город:

Ваня, Ваня! За что на меня ты в обиде? Почему мне ни писем, ни карточек нет? Я совсем стосковалась и в письменном виде Посылаю тебе нерушимый привет.

Лирика Исаковского стремилась выражать не столько индивидуальное "я", сколько типовой характер человека новой колхозной деревни. Не удивительно, что многие стихи его тяготели к поэтике народной лирической песни, в которой личное всегда выражает себя в типовом, общем, хоровом.

Исаковский вспоминал, как в 1934 или 1935 г. "услышал с экрана песню на свои слова и был очень удивлен"²². Оказалось, что руководитель хора им. Пятницкого В.Г. Захаров написал музыку на стихи малознакомого поэта, и они получили широчайшее признание. Песни Исаковского, такие как "И кто его знает...", "Катюша", "Шел со службы пограничник...", "Спой мне, спой, Прокошина...", пришлись "ко двору" в 30-е годы совершенно не случайно.

Г.П. Федотов, задаваясь в 1938 г. вопросом, жив ли в рамках сталинского государства русский национальный тип, писал: "[...]То живое, что долетает до нас из России, не дает права хоронить ее. Русская литература, как бы ни относиться к ней, все-таки русская, а не европейско-американская. И совсем уже русская — песня, которую там поют"²³. В этом смысле тяга поэзии 30-х годов к лирической песне была показателем глубокой, неистребимой жизненности.

В жанре массовой песни работали многие поэты 30-х годов, но особое место здесь занимал Василий Иванович Лебедев-Кумач, сотрудничавший с композитором Исааком Дунаевским. Его "Песня о Родине" ("Широка страна моя родная", 1935) стала как бы неофициальным, "общественным" гимном советской страны.

Массовая лирическая песня 30-х годов утверждала миф о светлой, радостной, счастливой жизни советских людей в "своей стране".

101

Конечно, это был государственный заказ, и не случайно песня распространяется во второй половине десятилетия, в самый разгар политического террора. И все же по заказу невозможно сочинить популярность. Спущенный сверху идеологический миф о единственной в мире стране, "где так вольно дышит человек", соответствовал низовой, массовой потребности в идеале, восходящем к исконным представлениям крестьянской России о сытой, счастливой, радостной жизни. Через песню сталинский официоз срастался с массовым сознанием, государственная, казенная мифология превращалась в национальную.

Говоря иными словами, идеологическое здесь имело опору в архетипическом, что делало лирическую песню явлением органическим и живым. Тоталитарное государство, построенное в 30-е годы, имело своим фундаментом "коллективное бессознательное", и дело не только в так называемой многовековой привычке русского человека беспрекословно повиноваться сильной централизованной власти. Нация, слишком долго находившаяся в состоянии разброда и распада, теперь снова ощутила себя в фазе исторического строительства. Массовая песня точно соответствовала этой фазе, апеллируя к фольклору как исконной форме национального самовыражения.

Фольклорной виделась и фигура самого Сталина, воплощающая архетип мудрого и справедливого отца. Это стремление к слиянию идеологии с фольклором через литературу было своего рода психологической защитой от всего страшного и жестокого, что несло с собою время. Один из наиболее показательных примеров тому — "Страна Муравия"(1936) Александра Трифоновича Твардовского.

"Страна Муравия" — поэма о том, как крестьянская мечта о "му-равской стране" становится исторической реальностью. Ее герой Никита Моргунок, не желая вступать в колхоз, в разгар сева отправляется на поиски вымышленной Муравии. Но проездив "уйму дней", открывает для себя, что лучше колхозной жизни ничего сыскать невозможно. В сознании Моргунка живет не только утопический крестьянский идеал, но и утопическая мечта о Хозяине страны, который, подобно рачительному мужику, объезжает на вороном коне свои владения и готов выслушать любую просьбу.

Парадокс заключался в том, что автором поэмы был сын раскулаченного крестьянина, так называемого спецпереселенца Трифона Твардовского. Но его сыну Александру ссылка отца, матери и братьев за Урал казалась нетипичной, а намерение Моргунка вступить в колхоз, напротив, весьма характерным. Утопия, с одной стороны, и заслонила для Твардовского реальный смысл происходящего, с другой — оказалась языком, которым выражало себя "коллективное бессознательное" крестьянской России. Потребуется несколько десятилетий трагического опыта, чтобы в поэме "По праву памяти" Твардовский

102

переосмыслил судьбу отца и пересмотрел свое отношение к коллективизации.

Для литературы 30-х годов становилось актуальным осмысление исторического опыта России, ибо строящееся государство все больше и больше напоминало о теократических устремлениях Московской Руси. Не случайно широкое распространение получает жанр исторического романа, в котором отчетливы выдвинуты на первый план две актуальные темы — народные восстания и сильная государственная власть. "Емельян Пугачев" Вячеслава Яковлевича Шишкова, "Разин Степан" Алексея Павловича Чапыгина — с одной стороны и "Петр Первый" Алексея Толстого — с другой. В дальнейшем по мере усиления и абсолютизации сталинской власти появятся такие романы, как трилогия "Иван Грозный" (1943 — 1948) Валентина Ивановича Кастылева и эпопея "Иван III — государь всея Руси" (1946 — 1955) Валерия Иольевича Язвицкого. В поэзии интерес к исторической теме был присущ Дмитрию Борисовичу Кедрину.

В поэме "Зодчие" (1938) Кедрин обратился к легенде, согласно которой мастера, построившие храм Покрова в Москве, прозванный народом храмом Василия Блаженного, были ослеплены по приказу Ивана Грозного. Поэма звучала особенно злободневно, если учесть, что Сталин видел в Грозном мудрого правителя Руси и создателя великой державы. Поэма начинается в тоне эпически-летописного повествования о царе — победителе Казани:

Как побил государь Золотую Орду под Казанью, На подворье свое Приходить повелел мастерам. И велел благодетель — Гласит летописца сказанье — В память оной победы Да выстроят каменный храм.

Но зодчие строят не столько символ военной мощи Руси, сколько ее душу и красоту. Храм возвышается над кабаками, над торгующими рядами, над Лобным местом — словом, над повседневными заботами и непотребствами московской жизни XVI в.:

А над всем этим срамом Та церковь была — Как невеста! И с рогожкой своей, С бирюзовым колечком во рту — Непотребная девка Стояла у Лобного места И, дивясь, Как на сказку, Смотрела на ту красоту.

103

Красота в "Зодчих" — преодоление социальной дисгармонии силой творчества. Жизнь народа находит свое бессмертное выражение в великом творении мастеров, соперничающем с военными победами царя. Но это творение присваивается властителем, который приказывает выколоть зодчим глаза:

"Чтобы в суздальских землях И в землях рязанских И прочих Не Поставили лучшего храма, Чем храм Покрова".

Легенда, рассказанная Кедриным, говорила о том, что стремление внести идеал в жизнь требует большой и страшной платы. Социальный оптимизм 30-х годов корректировался здесь трагедийным историческим опытом. Современность, в которой жил и творил автор "Зодчих", была ничуть не менее (и даже более) кровавой, чем эпоха Ивана Грозного и созданное им "царство террора". Кедрин не был одинок в своем ощущении современности как повторении пройденного. Мотивы расправы и казней пронизывали собою в виде исторических аналогий стихи Мандельштама, "Реквием" Ахматовой, лирику Клюева, но их творчество до тогдашнего читателя не дошло. Тем большее значение получают "Зодчие" в контексте трагической немоты большой русской поэзии.

104

95 :: 96 :: 97 :: 98 :: 99 :: 100 :: 101 :: 102 :: 103 :: 104 :: Содержание

104 :: 105 :: 106 :: 107 :: 108 :: 109 :: 110 :: Содержание

4. НИКОЛАЙ АЛЕКСЕЕВИЧ КЛЮЕВ (1884-1937)

Николай Клюев родился в семье крестьянина Олонецкой губернии — на Русском Севере, сохранившем древнейшие традиции допетровской культуры. Поэтический дар он унаследовал от матери, талантливой вопленицы. Клюев окончил церковно-приходскую школу и двухклассное городское училище, но сумел самоучкой стать великолепно образованным человеком.

В 1904 — 1905 гг. он ведет революционную пропаганду среди своих земляков. В январе 1906 г. был арестован и полгода провел в тюрьме. Революционные настроения Клюева неотделимы от его интереса к старообрядцам и сектантам — исконным противникам европейского, петербургского периода русской истории. Клюев рано ощутил себя провозвестником будущей крестьянской культуры, которая должна стряхнуть с себя внешнюю европеизацию и обратиться к наследию Древней Руси, ее книжности и фольклору.

Клюевские стихи несли в себе своеобразное, эстетически и религиозно цельное крестьянское мирочувствование:

Уже хоронится от слежки Прыскучий заяц... Синь и стыть. И нечем голые колешки Березке в изморозь прикрыть.

104

Лесных прогалин скатеретка В черничных пятнах, на реке Горбуньей-девушкою лодка Грустит и старится в тоске.

Природа предстает здесь как хорошо обжитой крестьянский мир, и каждое ее явление находит себе соответствие в этом мире. Березка напоминает девушку с голыми "колешками"; перевернутая вверх дном лодка на берегу похожа на старую деву-горбунью; а снежная поляна, на которой виднеются черничные ягоды, недобранные летом, увидена как "скатеретка" с черничными пятнами.

У этого мира есть враг — человек, пришедший из города и ничего не видящий в природе, кроме "глухомани":

Обозвал тишину глухоманью, Надругался над белым "молчи", У креста простодушною данью Не поставил сладимой свечи. В хвойный ладан дохнул папиросой И плевком незабудку обжёг. Зарябило слезинками плесо, Сединою заиндевел мох. ............................ Заломила черемуха руки, К норке путает след горностай... Сын железа и каменной скуки Попирает берестяный рай.

Крестьянский мир для Клюева — "берестяный рай", тогда как городской — "каменная скука". Они противостоят друг другу как деревенская культура и городская цивилизация.

С не меньшей силой, чем апофеоз крестьянского бытия, звучало в лирике Клюева предчувствие утраты этого рая. В 1914 — 1916 годах он создал один из своих шедевров — цикл "Избяные песни", посвященный памяти умершей матери. В этом цикле изба предстает как целесообразный, гармоничный, теплый и сытый мир. В красном углу висит икона Богородицы, под печкой живет бесенок. На задворках избы хозяйничает Власий, покровитель домашнего скота. На столе лежит коврига, готовая "себя на закланье принесть". Но христианское и языческое не враждуют друг с другом, ибо составляют "верх" и "низ" избяного космоса. Теперь мир непоправимо осиротел:

"Умерла мама" — два шелестных слова. Умер подойник с чумазым горшком, Плачется кот и понура корова, Смерть постигая звериным умом.

Но даже осознавая обреченность деревенского рая, Клюев продолжает противопоставлять ему городской мир газет, книг, магазинов, заостряя это противопоставление до предельной несовместимости:

105

Олений гусак сладкозвучнее Глинки, Стерляжьи молоки Верлена нежней.

Конечно, он хорошо понимал, что музыка Глинки не может быть заменена "гусаком" (то есть ливером для начинки пирогов), а поэзия Верлена — "стерляжьими молоками". Это была гиперболически выраженная идея непримиримой вражды деревни и города.

Революцию 1917 г. Клюев принял как пробуждение допетровской Руси:

Здравствуйте, Волхов-гусляр, Степи Великих Бухар, Синий моздокский туман, Волга и Стенькин курган.

Ленин виделся ему порождением крестьянского духа, а его декреты — окриками мудрого игумена:

Есть в Ленине керженский дух, Игуменский окрик в декретах, Как будто истоки разрух Он ищет в "Поморских ответах".

Русская разруха для Клюева — следствие уклонения страны с пути древнего благочестия, начертанного в "Поморских ответах". Свои стихи о Ленине он послал вождю с восторженной дарственной надписью: "Ленину от моржовой поморской зари, от ковриги-матери, из русского рая красный словесный гостинец посылаю я — Николай Клюев". Вскоре, однако, эти утопические надежды развеялись.

Гражданская война, несовместимость большевистской политики с чаяниями крестьянства, начавшиеся преследования писателей и поэтов новокрестьянской ориентации — все это способствовало резкому неприятию современности в стихах Клюева начала 20-х годов. Оно усугубилось еще и тем, что, вступив в 1918 г. в партию большевиков, он был в 1920-м исключен из нее за религиозные убеждения. Однако его лирический герой, возводивший родословную к протопопу Аввакуму, акцентировал не столько свой конфликт с революционной действительностью, сколько готовность к страданию и жертве. Эта жертва приносилась во имя русской жизни, для которой еще не поздно вступить на единственно правильный путь:

Миновав житейские версты, Умереть, как зола в печурке, Без малинового погоста, Без сказки о котике-мурке,

Без бабушки за добрым самоваром, Когда трепыхает огонек-лампадка... Подружиться с яростным паром Человечеству не загадка.

Пржевальский в желтом Памире

106

Видел рельсы — прах тысячелетий. Грянет час, и к мужицкой лире Припадут пролетарские дети.

Ради возвращения блудного сына-пролетария к своим истокам герой Клюева соглашался принять искупительную муку:

И помянут пляскою дервиши Сердце — розу, смятую в Нарыме, А старуха-критика напишет В поминанье горестное имя.

Клюев оказался пророком — его действительно вышлют в городок Колпашево Нарымского края. Но в процитированных стихах есть убежденность, что рано или поздно Россия все равно свернет с западного пути. Рисуя остывающую золу в печи и потухающую лампадку, Клюев еще надеялся спасти "избяную Индию", пожертвовав ради нее жизнью. Однако к середине 20-х годов эти надежды окончательно обрушились. Клюев тяжело пережил смерть Есенина, откликнувшись на нее потрясающим "Плачем о Сергее Есенине" (1926). Через два года им был написан реквием по погибающей русской деревне — поэма "Погорелыцина" (1928).

В ней изображена поморская деревня Сиговый Лоб в местечке Выг — знаменитое выговское "общежительство", основанное Андреем Денисовым [Андреем Дионисьевичем Вторушиным] (1674 — 1730), автором "Поморских ответов", известного памятника старообрядческой апологетической мысли. Сиговый Лоб погибает в огне, подобно "заставке из древних книг", и с его гибелью наступает вырождение русской души:

Радонеж, Самара, Пьяная гитара, Свилися в одно... Мы на четвереньках, Нам мычать и тренькать В мутное окно.

Мужик превращается в пьяного хулигана; осиротело тянет к небу голые сучья рябина; вечерняя мгла воет, как бездомная собака. Зная, что "Погорелыцину" невозможно опубликовать, Клюев в 1929 г. подарил ее рукопись итальянскому слависту Этторио Ло Гатго²⁴. Это был жест человека, потерпевшего кораблекрушение и бросающего в море запечатанную бутылку с весточкой о себе.

В 1932 г. он пишет стихотворение "Я гневаюсь на вас и горестно браню...", в котором обвинял советскую критику в злонамеренном уничтожении русской литературы. Любопытно, что в них Клюев берет в себе союзники не только Павла Васильева, называя его "правнуком Ермака", но и Анну Ахматову, которую перестали печатать:

Ахматова — жасминный куст, Обоженный асфальтом серым,

107

Тропу утратила ль к пещерам, Где Данте шел и воздух густ, И нимфа лен прядет хрустальный? Средь русских женщин Анной дальней Она как облачко сквозит Вечерней проседью ракит!

Ахматова была уверена, что именно это стихотворение послужило причиной высылки и ареста Клюева, и взяла два стиха из него в качестве эпиграфа к "Поэме без героя", процитировав их по памяти с некоторыми неточностями: "Жасминный куст, где Данте шел и воздух пуст".

Клюев был арестован в феврале 1934 г. за "антисоветскую агитацию путем распространения своих контрреволюционных литературных произведений". Арест был санкционирован лично Сталиным²⁵. Вот что писал он, отвечая на вопросы следователя: "Происходя из старинного старообрядческого рода, идущего по линии матери от протопопа Аввакума, я воспитан на древнерусской культуре Корсуня, Киева, Новгорода и впитал в себя любовь к древней, допетровской Руси, певцом которой я являюсь. Осуществляемое при диктатуре пролетариата строительство социализма в СССР окончательно разрушило мою Мечту о Древней Руси. Отсюда мое враждебное отношение к политике компартии и Советской власти[...].

Мой взгляд, что Октябрьская революция повергла страну в пучину страданий и бедствий и сделала ее самой несчастной в мире[...] Я считаю, что политика индустриализации разрушает основу и красоты русской народной жизни, причем это разрушение сопровождается страданиями и гибелью миллионов русских людей. [...] Окончательно рушит основы и красоту той русской народной жизни, певцом которой я был, проводимая Коммунистической партией коллективизация. Я воспринимаю коллективизацию с мистическим ужасом, как бесовское наваждение.[...] Мой взгляд на коллективизацию, как на процесс, разрушающий русскую деревню и гибельный для русского народа, я выразил в своей поэме "Погррельщина"[...]"²⁶.

К протоколу допроса был приложен цикл стихов "Разруха" с апокалипсическими мотивами гибели русской деревни и русской природы:

К нам вести горькие пришли, Что зыбь Арала в мертвой тине, Что редки аисты на Украине, Моздокские не звонки ковыли.

Клюев, таким образом, предсказал гибель Арала и чернобыльскую катастрофу. С такой же апокалипсической силой было изображено в "Разрухе" строительство Беломорско-Балтийского канала:

То Беломорский смерть-канал, Его Акимушка копал, С Ветлуги Пров да тетка Фекла. Великороссия промокла

108

Под красным ливнем до костей И слезы скрыла от людей...

Но самыми потрясающими были пророческие строки:

И в светлой Саровской пустыне Скрипят подземные рули.

В знаменитой Саровской обители, основанной Серафимом Саровским, одним из величайших русских святых, будет выстроен секретный город Арзамас-16, в котором разрабатывалось ядерное оружие.

В письме к крестьянскому поэту Сергею Клычкову Клюев точно определил причину своего ареста: "Я сгорел на своей "Погорелыцине", как некогда сгорел мой прадед протопоп Аввакум на костре пустозерском"²⁷.

Клюева высылают в поселок Колпашево под Томском. Нищета и близкая гибель заставляют его обратиться с унизительным покаянным письмом во ВЦИК, где он, отрекаясь от самого себя, писал: "Признаю и преклоняюсь перед Советовластием, как единственной формой государственного устроения, оправданной историей и прогрессом человечества! Признаю и преклоняюсь перед партией, всеми ее директивами и бессмертными трудами! Чту и воспеваю Великого Вождя мирового пролетариата товарища Сталина!"²⁸

Его переводят в Томск, но это была лишь временная отсрочка неизбежной гибели. Клюев погибает после повторного ареста: в октябре 1937 г. его расстреляла тройка Западно-Сибирского НКВД по сфабрикованному обвинению в причастности к мифическому Союзу спасения России. Много лет спустя после его гибели выяснится, что цикл "Разруха" — часть большой поэмы "Песнь о Великой Матери" (около 4000 стихов), над которой Клюев работал на протяжении 1930 — 1931 годов и которая будет обнаружена в архивах КГБ. Вариант ее названия говорит о содержании этой вещи достаточно выразительно — "Последняя Русь". Это было пророчество о конце Руси и надежда на ее грядущее возрождение.

¹ Сталин И. В. Сочинения. М., 1949. Т. 12. С. 84. ² КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. М., 1971. Т. 5. С. 45. ³ Осип Мандельштам и его время / Сост., авт. предисл. и послесл. В. Крейда и Е. Нечепорука. М., 1995. С. 34. ⁴ Первый Всесоюзный съезд советских писателей. С. 5. ⁵ Там же. С. 233. ⁶ Там же. С. 13. ⁷ Там же. С. 153. ⁸ История русской советской литературы: В 4 т. М., 1968. Т. II. С. 249. ⁹ Первый Всесоюзный съезд советских писателей. С. 17. ¹⁰ Горький М. Собрание сочинений: В 30 т. М., 1949 — 1956. ¹¹ Иорданская М. К Новый table-talk / Пред., публ. и примеч. С. Шумихина // Новое литературное обозрение. 1994. № 9. С. 210.

109

¹² Семанов С. Н. О некоторых обстоятельствах публикации "Тихого Дона" // Новый мир. 1989. № 9. С. 265-269. ¹³ Там же. С. 269. ¹⁴ История русской советской литературы: В 4 т. Т. II. С. 64. ¹⁵ Первый Всесоюзный съезд советских писателей. С. 495 — 499. ¹⁶ Усиевич Е. Советская поэзия перед новым подъемом // Литературный критик. 1934. № 6. С. 97. ¹⁷ Белоконь А. Три "путешествия" Ярослава Смелякова // Север. 1992. № 4. С. 150. ¹⁸ Там же. С. 154. ¹⁹ Аннинский Л. Тридцатые-семидесятые. М., 1977. С. 73. ²⁰ Там же. С. 81. ²¹ Усиевич Е. От чужих берегов // Литературный критик. 1934. № 1. С. 14. ²² Исаковский М. Сочинения: В 2 т. М., 1956. Т. 1. С. 47. ²³ Федотов Г. П. Судьба и грехи России. СПб., 1992. Т. 2. С. 171 — 172. ²⁴ Базанов В. Г. С родимого берега. О поэзии Николая Клюева. Л., 1990. С. 200. ²⁵ Шенталинский В. Рабы свободы. В литературных архивах КГБ. М., 1995. С. 267. ²⁶ Там же. С. 267-268. ²⁷ Там же. С. 271. ²⁸ Николай Клюев в последние годы жизни: письма и документы. По материалам семейного архива / Публ., вступ. статья, подг. текстов и комментарии Г.С. Клычкова и С.И. Субботина // Новый мир. 1988. № 9. С. 171.

110

104 :: 105 :: 106 :: 107 :: 108 :: 109 :: 110 :: Содержание