Часть1

Шолоховеды немало намучились с истолкованием Мелехова, который оказался ни белым, ни красным, ни зеленым и трагически метался от одного противоборствующего лагеря к другому. Этой фигуре в советской литературе не находилось аналогов. В первой монографии о Шолохове, автором которой был бывший редактор сменовеховского журнала "Россия" Исай Лежнев (см. выше раздел о литературных группировках), Мелехов назван "отщепенцем", пошедшим путем утверждения "сословной" казачьей правды, захотевшим сохранить донскую землю "со всеми ее сословными привилегиями, с укладом старой казачьей жизни, опоэтизированной в его представлении"¹⁵ и потому оказавшимся в историческом тупике.

В 60-е годы эта оценка смягчилась: в судьбе Мелехова стали видеть трагедию исторического заблуждения. А в 70-е на фоне наметившегося пересмотра истории гражданской войны в образе главного героя романа наконец-то различили контуры большой нравственной проблемы. Когда же в период горбачевской "перестройки" заговорили о "третьей силе", принимавшей участие в гражданской войне, то есть о

78

повстанческом крестьянском движении, за фигурой Мелехова стало просматриваться не столько казачество с его "сословными" предрассудками, сколько судьба народа, ввергнутого в пучину исторического насилия. И более того — судьба человека из народа, поднявшегося в эпоху кровавой слепоты до высот личного прозрения и заплатившего за это по самому большому счету. "Тихий Дон" может быть с полным правом назван романом-трагедией, а фигура Мелехова достойна встать в один ряд с героями античных или шекспировских драм.

Попробуем пунктирно прочертить основные вехи мелеховской сюжетной линии, на которой держится вся композиция "Тихого Дона".

В мае 1912г. Григорий Мелехов заводит роман с замужней казачкой Аксиньей Астаховой. Так завязывается драматический любовный узел, который будет разрублен в конце романа нелепой смертью Аксиньи. Григория женят родители, но вскоре он бросает нелюбимую жену Наталью ради любимой женщины и устраивается работать в имении генерала Листницкого. В декабре 1913 т. он призван в действующую армию, а в следующем году начинается война. Григорий воюет с перерывом по ранению в течение 1914-1916 годов. Он принимает участие в знаменитом брусиловском прорыве.

Война и армия сталкивают его с кровью, грязью и низостью человеческой жизни. В госпитале он встречается с большевиком Гаранжой, который подогревает разочарование Григория в войне. Но в 1917 г. Мелехов испытывает еще одно влияние — сотника Изварина, сторонника казацкой автономии. Герой романа оказывается под воздействием сразу двух исключающих друг друга идеологий — большевистской и автономистской. Если первая усиливает его недовольство действительностью, то вторая подсказывает простой выход: Дон должен отделиться от охваченной смутой страны и жить по-своему.

Толчком для реального жизненного выбора становится знакомство Мелехова с революционным казаком Федором Подтелковым. Подтелков — сильная, обаятельная личность, и Григорий начинает воевать под его началом против белых. Однако в бою под станицей Глубокой Подтелков, обещавший пленным жизнь, жестоко расправляется с ними. Потрясенный попранием всех представлений о военной чести и человеческой справедливости, Мелехов уходит от Подтелкова. Он вообще не хочет больше воевать.

Однако в апреле 1918г. он мобилизован в белую армию и становится свидетелем жестокой расправы с Подтелковым и его людьми. Сначала он видит в этом акт возмездия, но жуткая расправа с безоружными людьми психически надламывает его. В декабре 1918 г. он дезертирует из красновской армии.

В январе 1919-го его чуть было не убивают пришедшие на хутор красные. Григорий успевает бежать и в марте принимает участие в вешенском восстании против советской власти. Более того, он становится одним из ведущих повстанческих командиров. Летом 1919 г.

79

повстанцы блокируются с белыми против красных. Атак как на стороне тех и других воюют русские люди, Григорий сознает себя втянутым в братоубийственную войну.

Красная армия состоит из вчерашних тамбовских и рязанских крестьян, и Мелехов понимает, что воюет с мужицкой Россией. Для него это глубоко противоестественно. Однако белые разбиты, и Григорий, отвергнув для себя возможность эмиграции, в марте 1920 г. вступает в Первую Конную. По окончании гражданской войны он возвращается в родной хутор, где его снова хотят арестовать как бывшего повстанческого командира и подозрительного элемента.

Григорий бежит в банду Фомина, но он не может быть бандитом и уходит из банды. Некоторое время он живет в лесу дезертиром, но не выдерживает и возвращается домой. Его жизнь непоправимо сломана. За это время гражданской войны он потерял отца, мать, брата Петра и его жену Дарью, собственную жену Наталью и двух своих дочерей. Во время бегства из банды от шальной пули погибает Аксинья. У него не остается никого, кроме сына Мишатки, и это последнее, что связывает его с миром.

Такова вкратце событийная канва мелеховской биографии... Ключевым эпизодом в ней является участие в вешенском восстании, что смущало впоследствии всех советских критиков, бравшихся за интерпретацию романа. Только опубликованные в годы перестройки документы пролили истинный свет на это событие и позволили дать роману адекватный комментарий.

Для того чтобы накануне сева казаки взялись за оружие, а не за ручки плуга, должно было произойти нечто экстраординарное. В конце Января 1919г. из Москвы на Дон пришла директива за подписью Якова Свердлова. В ней предлагалось повести беспощадную борьбу с верхами казачества путем поголовного их истребления. А поскольку на Дону никогда не было классового антагонизма и все казаки были друг другу родня, это не могло не вызвать взрыва. Так что Григорий был вовсе не отщепенцем, а одним из тех, кто не согласился на геноцид по отношению к собственному сословию. Здесь уместно вспомнить судьбу командарма 2-й Конной армии Филиппа Миронова, казачьего войскового старшины (то есть полковника), который, перейдя на сторону красных, решительно восстал против политики истребления казаков и был расстрелян в Бутырках в апреле 1921 г. Все это заставляет более внимательно вглядеться в судьбу Григория Мелехова.

Его биография — производное от общей истории донского казачества и в этом смысле носит типовой характер. Однако в то же время Григорий — яркая своевольная личность, причем своеволие является родовой мелеховской чертой. По бабке в его жилах течет кавказская кровь (историк С. Семанов считает, что она — "женщина из числа северокавказских народностей"¹⁶). Но и от деда ему достался не менее вспыльчивый и горячий характер. Когда односельчане попытались

80

учинить расправу над его женой, заподозренной в "ведьмачестве", Прокофий Мелехов бросается на них с шашкой. Не случайно уличное прозвище Мелеховых — "турки". Григорий всегда готов к тому, чтобы отстаивать свое "я" в самых неблагоприятных внешних обстоятельствах. Его своеволие проявляется уже в романе с замужней женщиной. Мелехов бросает вызов родителям и односельчанам, уйдя с Аксиньей к Листницкому на позорную для казака должность помощника конюха. Любовь как личный выбор и личностная ценность для него оказывается выше фамильной чести.

Григорий способен пойти поперек обычая, особенно там, где задето его нравственное чувство. К таким обычаям в военной казацкой среде относится мародерство, что сказалось в поговорке: "К казаку всякая вещь прилипает". Митька Коршунов, не раз уличенный в грабеже и изнасиловании, прощается начальством за "казацкую лихость". Город после взятия его казаками отдается на два часа в их полное распоряжение. Все это претит Мелехову, и он бросается на однополчан, насилующих на конюшне горничную Франю, защищая совершенно незнакомого человека.

Григорий поднимает верность сословной традиции до личной моральной нормы, и это делает его типовым казаком, с одной стороны, и уникальной личностью — с другой. Он может отбить мужнюю жену, что соответствует понятию казацкой лихости, но не может не вступиться за насилуемую женщину. Он жесток в бою, но когда на его глазах Чубатый ради забавы рубит пленного мадьяра, только случайность спасает его от мелеховской пули. Григорий бережет вместе с казацкой честью личную человеческую порядочность и способен пожертвовать первым ради второго.

Все это делает его одиночкой в ситуации гражданской войны, где люди делятся на "своих" и "чужих". Своим прощается все, с чужими позволено воевать без правил. Григорию претит зверство как в бравом казаке Чубатом, так и в убежденном революционере Подтелкове; он не принимает его в односельчанах, жестоко расправляющихся с пленными во время вешенского восстания. И поэтому везде он оказывается лишним. В Мелехове есть некий излишек человечности, делающий его неудобным в ситуации "кто — кого".

Когда в пылу боя он рубит четырех матросов, то с ужасом ощущает, что убил людей, к которым вовсе не испытывает злобы. "Кого рубил!" — кричит он и бьется в припадке, требуя предать его смерти. Точно так же он тяготится ролью повстанческого командира, видя, что у его врагов, красных, такие же мозолистые руки, как и у казаков. Он не может найти себя ни у красных, ни у белых, потому что не чувствует правды ни за теми, ни за другими. И хотя Григорий принимает участие в том, что ему самому опостылело, он вносит освещение событий беспощадную моральную оценку (и самооценку). Именно в этом заключается его драма.

81

Григорий не может быть назван ни отщепенцем, ни заблудившимся, ибо он — зряч. Он догадывается о противоестественной сути войны. И не потому, что умнее других, а по причине редчайшего нравственного инстинкта. Мелехов понимает, что живет в эпоху, когда национальная жизнь распалась на полюса. В пылу беспощадного противостояния человеческая жизнь перестает цениться сама по себе. Подтелков, истребляющий пленных, которым обещана жизнь, и казаки, безжалостно казнящие Подтелкова, исходят лишь из чувства ненависти к врагам, но эти враги — свои, ибо они — одной крови.

Когда Григорий узнает, что Котляров и Кошевой, виноватые в смерти его брата Петра, попадают в плен к повстанцам, он пытается их спасти. "Кровь легла между нами, — говорит он себе, — но ить не чужие ж мы". Григорий хочет восстановить связи между своими в тот момент, когда они окончательно рвутся. Котляров убит Дарьей, а Мишка Кошевой будет ненавидеть Мелехова до самого конца романа.

И все же идея внутреннего единства народной жизни занимает в романе не меньшее место, чем показ ее распада. В такие эпохи всегда возникает нравственный вакуум, который кто-то должен заполнить собой. Распавшуюся связь времен в романе пытается соединить рядовой казак, сохранивший здравый смысл и совесть на фоне всеобщего озверения. Если убрать из структуры "Тихого Дона" этого "отщепенца", то роман превратится в повествование о жестоком и бессмысленном самоистреблении нации, утратившей инстинкт самосохранения. Не удивительно, что главный герой "Тихого Дона" на многие десятилетия оказался выше своих истолкователей и оценщиков.

Кроме трагической судьбы Григория Мелехова, другим важнейшим объектом изображения в романе является народная жизнь как целое. Эту жизнь автор прекрасно знает, но ничуть не идеализирует. Прежде всего она до осязаемости материальна и груба. Поведение человека в ней диктуется почти всегда практическим интересом, хотя нигде не сводится к такому интересу целиком.

Тесть Григория Мирон Григорьевич Коршунов сталкивается в пути с немцами, которые хотят отнять у него бричку. Он ударом кулака сбивает грабителя с ног и гонит лошадей. Что в нем заявляет о себе в этот момент — героическая решительность или хозяйская жадность, разобрать невозможно. Скорее всего, то и другое вместе. Отец Григория Пантелей Прокофьич, искренне гордясь тем, что его сын — важная фигура среди повстанцев, пользуется своим положением и тихонько прибирает к рукам все, что плохо лежит. С одной стороны, это вороватость и жадность, с другой — та хозяйская бережливость, которая не позволяет никакой вещи зря пропасть и является основой нажитого добра, материального благосостояния.

Мир людей в "Тихом Доне" откровенно груб, поскольку в нем сильна власть инстинкта — прежде всего желудка и пола. Когда Григорий и Аксинья выясняют друг с другом, что же им делать по

82

возвращении Степана Астахова, ее мужа, Григорий грубо говорит ей: "Сучка не захочет — кобель не вскочит". Да он и в самом деле заслуживает прозвища "кобелины".

Что касается Аксиньи, то и она в подтверждение этой грубой характеристики в отсутствие Григория сходится с молодым Листницким. Когда тот приходит к ней в последний раз, чтобы отделаться от ставшей неудобной связи, Аксинья жадно и торопливо соединяется с ним, а потом счастливо потягивается. Но вот возвращается Григорий, и она, накормив его обедом, сама вытирает ему замасленные губы полотенцем, а потом целует в них.

Естество имеет над героями романа огромную власть. Люди соединяются друг с другом с такою же полнотой и жадностью, с какой друг с другом враждуют. Эта природная физиологическая сила часто перехлестывает через край и оборачивается жестокостью и скотством. Аксинью в юности насилует отец, а его, в свою очередь, безжалостно убивают за это жена и сыновья. Степан Астахов зверски избивает изменившую ему жену, а Дарья после хладнокровного убийства Ивана Алексеевича Котлярова напивается и валяется в полном беспамятстве, вызывая брезгливость Григория. Гражданская война развязывает в людях самые слепые, самые разрушительные инстинкты. Если изнасилование по меркам станичной жизни — преступление, то на войне — это обыденность. Поэтому так остро стоит в романе вопрос о норме, без восстановления которой жизнь не может вернуть себе прежнюю целостность и смысл.

В романе есть множество эпизодов, в которых эта норма неистребимо проявляется в людях. Григорий, бросив любимой женщине фразу о кобеле и сучке, тут же внутренне одергивает себя: "Лежачего вдарил". Степан Астахов, способный едва ли не насмерть забить Аксинью, любит последней, смертельной любовью, да и побои его оказываются судорогой чувства, не находящего взаимности.

Как бы сложно ни складывались отношения Григория и Аксиньи, главным в них остается грандиозная сила любви, поднимающая их до большой духовности. Только духовность в романе не привносится в материальную жизнь извне как внешняя норма, а вырастает из глубин естества. Норма заявляет о себе тем сильнее, чем больше она попрана.

Дарья, обаятельная, циничная и распутная женщина, заразившись сифилисом, заплывает на середину Дона и сознательно тонет. Один из самых страшных персонажей романа — Чубатый — попадается на том, что украл в румынской деревне меру ячменя. Когда взводный хочет отнять у него награбленное, он исступленно кричит: " — Судите! Расстреляйте! Убейте меня тут, а ячмень не отдам! Что, мой конь с голоду подыхать должен?" И взводный, посмотрев на оголенные конские кострецы, смущенно замолкает, чувствуя правоту казака. Чубатый раскрывается как человек через привязанность к коню.

83

В последней книге романа Григорий возвращается домой на подводе. Подводчица — девка лет двадцати, потрепанная жизнью, приглашает его во время ночлега в степи к себе под тулуп. В другое время "кобелина" Мелехов не отказался бы, но теперь он отвечает: " — Спасибо, девка, не хочу. Кабы год-два назад". Он устал от жизни, плоть в нем перебродила и отрезвела, а просто побаловаться ему не хочется.

Это тоже проявление нормы, но иной и по-иному, чем, например, у Толстого. В "Отце Сергии" главный герой борется с плотью, как с искушением, отрубая себе топором палец. В "Тихом Доне" воздержание возникает совершенно по-другому — как чистота уставшей от самой себя жизни, которая знает, что страсть и пыл нельзя заменять баловством. Здесь, в отличие от Толстого, нет религиозного подтекста, ибо единственным религиозным началом является жизнь сама по себе.

Григорий в данный момент не менее мудр, чем Платон Каратаев Толстого или Зосима Достоевского. Но эта мудрость опирается не на религиозную норму, а на личный опыт уставшего человека. В "Тихом Доне" никто не обладает совершенным знанием о жизни, передающимся из рук в руки, от учителя к ученикам. Здесь старики ничему не могут научить молодых, ибо каждый сам проживает свою жизнь.

Иное дело, когда жизнь оказывается слепа и неразумна в своем эгоистическом самоутверждении. Тогда необходима внешняя управа, и, как правило, она находится. В 3-м томе романа Григорий сталкивается с казаками, которые пытаются выбить его с подчиненными из хаты, где они стали на постой. Натиск отбит. Но когда старый казак вздыхает по поводу упавшей дисциплины, Григорий отвечает: " — А чего с них возьмешь? Они зараз от всего оторвались и никому не подчиняются: идут шайкой, без командного состава, кто им судья, кто начальник? Над ними тот начальник, кто сильнее". Отсутствие внутренней нормы в итоге восполняется силой.

"Тихий Дон" — роман о распаде бытия и о способности его к самовосстановлению. Жизнь нации, взятая в момент расщепления, раздробления, исследуется на устойчивость. Она проявляет себя как вечно созидающее начало вопреки хаосу и деструкции. В финале "Тихого Дона" душа Григория Мелехова напоминает черное выжженное поле, на котором, казалось бы, ничто уже не сможет вырасти. Но когда он встречает сына, вдруг оказывается, что из испепеленной почвы пробивается зеленый росток надежды на новую жизнь. Почва — жива.

^* Позже выяснилось, что под этим псевдонимом скрывалась И.Н. Медведева-Томашевская — не только жена известного пушкиниста Б.В. Томашевского, но и прекрасный текстолог. ¹ Мандельштам О. Собр. соч.: В 4 т. М., 1993-1997. Далее при ссылках на это издание в скобках — Мандельштам с указанием тома и страницы. ² Первый Всесоюзный съезд советских писателей. 1934. Стенографический отчет. М., 1934. С. 315. ³ Горький и советские писатели. Неизданная переписка. Литературное наследство. Т. 70. М., 1963. С.506.

84

⁴ Там же. С.475. ⁵ Там же. С. 506. ⁶ Там же. С. 46-47. ⁷ Горький М. Собр. соч.: В 30 т. М., 1956. Т. 30. С. 473. Далее при ссылках на это издание в скобках — Горький с указанием тома и страницы. ⁸ Горький и советские писатели. С. 48. ⁹ Бабель Н. Э. Статьи и материалы. Л., 1928. С. 24. ¹⁰ Бажанов Б. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. СПб., 1992. С. 112. ¹¹ Горький и советские писатели. С. 162. ¹² Краткая литературная энциклопедия. М., 1964. Т. 2. Стлб. 987. Автор статьи о Замятине — Олег Михайлов. ¹³ Литературная газета. 1929. № 25. 7 октября. ¹⁴ См.: Загадки и тайны "Тихого Дона" / Под ред. Г. Порфирьева. Самара, 1995; Колодный Л. Кто написал "Тихий Дон". Хроника одного поиска. М., 1995. ¹⁵ Лежнев И. Михаил Шолохов. М., 1948. С. 197. ¹⁶ Семаков С. Н. "Тихий Дон" — литература и история. М., 1977. С. 76.

85

77 :: 78 :: 79 :: 80 :: 81 :: 82 :: 83 :: 84 :: 85 :: Содержание

85 :: 86 :: 87 :: Содержание

III. Литература 1930-х годов

1. ОБЩЕСТВЕННО-ЛИТЕРАТУРНАЯ СИТУАЦИЯ

Литература 30-х годов развивалась в иной общественно-исторической ситуации, нежели литература 20-х. Был ликвидирован нэп, началась индустриализация и коллективизация, а главное — началось возвращение методов гражданской войны в руководство внутренней жизнью страны. В 1929 г. на Пленуме ЦК, посвященном "правому уклону", Сталин провозгласил тезис "обострения классовой борьбы" по мере успешного наступления социализма¹. Это было, в сущности, идеологической подготовкой "большого террора".

Началось превращение страны в индустриальную и военную державу путем политического террора, государственного закрепощения крестьянства и создание гулаговской трудармии. Для судеб многих писателей это обернулось нравственным сломом и гибелью. В 1929 г. был приговорен к трем годам лагерного заключения за распространение так называемого "ленинского завещания" Варлам Шаламов. В 1931 г. началась травля Андрея Платонова за публикацию повести "Впрок". В том же году вынужденно уезжает за границу Евгений Замятин. В марте 1934 г. выслан в Западную Сибирь Николай Клюев, а в мае арестован Осип Мандельштам. Тем не менее политика Сталина в отношении литературы была достаточно сложной.

Он хорошо понимал, что поскольку в России писатель традиционно обладает общественным авторитетом, литературу нужно сделать проводником государственной идеологии. Рапповцы, пытаясь оказать силовое давление на литературу, оказались для решения подобной задачи слишком примитивными. Чтобы управлять человеческим сознанием через литературу, требовалась более гибкая политика. Сталин начал с постановления ЦК ВКП(б) "О перестройке

85

литературно-художественных организаций", упраздняющего РАПП, которое было встречено писателями с восторгом и вызвало прилив доверия к власти. В постановлении был пункт об объединении всех творческих сил "в единый союз советских писателей с коммунистической фракцией в нем"².

Сталин выманил из эмиграции Горького и сделал его почетным председателем Организационного комитета по созданию единого союза писателей и подготовке Первого съезда. В октябре 1932 г. вождь с другими руководителями партии, встретившись на квартире Горького с большой группой писателей, назвал их "инженерами человеческих душ". Примерно в то же самое время он провозгласил тезис об искусстве социалистического реализма.

1934 г. оказался для литературы переломным. В июле было создано единое Государственное издательство художественной литературы, закрепляющее монополию власти в издательском деле. В августе открылся Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Охваченная одной организационной рамой, литература должна была превратиться в отрасль государственной идеологии. 1 декабря 1934 г. был убит Киров, и это создало благоприятнейшие условия для полной ликвидации свободы творчества. Сталин сделал то, что не удалось ни Пролеткульту, ни напостовцам, ни рапповцам.

Анна Ахматова вспоминала: "В это время шла подготовка к первому съезду писателей [...] и мне тоже прислали анкету для заполнения. Арест Осипа (Мандельштама — В.М.) произвел на меня такое впечатление, что у меня рука не поднялась, чтобы заполнить анкету"³. Тем не менее съезд прошел в атмосфере необычайного писательского воодушевления. На нем была сформулирована программа развития советской литературы.

А. Жданов говорил о том, что литература демонстрирует "отставание сознания от экономики" и поэтому должна поставить себе целью адекватно отражать политическую и экономическую жизнь страны⁴. Александр Фадеев сформулировал тезис о необходимости "новых монументальных форм", которые соответствовали бы монументальности политических задач, стоящих перед государством⁵. Горький сосредоточился на мысли о том, что советская литература должна, в первую очередь, изображать трудовую деятельность масс, коллектива, народа, революционное преобразование действительности⁶. Леонид Леонов так определил характер главного героя советской литературы: "[...] Он уже вошел в мир, новый его хозяин, великий планировщик, будущий геометр нашей планеты". Он, по мысли Леонова, встанет в ряд с персонажами мировой литературы — Робинзоном и Дон-Кихотом, Фигаро и Пьером Безуховым, Эдипом и Фомой Гордеевым⁷.

Нетрудно увидеть, что перед литературой была поставлена невыполнимая задача — изобразить действительность, в которой энтузиазм строителей Магнитки и Комсомольска-на-Амуре соседствовал с

86

голодом на Украине и Гулагом. 30-е годы были эпически-монументальными по трудовому напряжению народа и трагедийно-кровавыми по средствам устрашения и подчинения, а потому двусмысленными и лицемерными. Энтузиазм и пафос были неотделимы от страха и подозрительности.

Широко рекламируемые печатью сталинские пятилетки проваливались по основным показателям, но неудачи списывались за счет происков врагов, которых тут же, на глазах у общества, уничтожали. Страна превращалась в военно-промышленную державу очень дорогой ценой. О достижениях предписывалось говорить как можно громче, об их цене — молчать. Литературе была задана одна тема — тема человека труда, изменяющего мир. Что же было с писателями, пытавшимися на свой страх и риск говорить правду о том, что они видели на самом деле?

В августе 1931 г. Андрей Платонов отправился в командировку по совхозам Средне-Волжского края. Он увидел отвратительную организацию труда, нехватку строительных материалов, рабочих без зарплаты и доярок, бегущих от тяжелых условий труда и насильно возвращаемых к месту работы. В некоторых совхозах поголовье скота было утрачено на 85-90%. Этой реальности в советской литературе 30-х годов места быть не могло.

Остались неизвестными тогдашнему читателю "Котлован" А. Платонова, "Погорелыцина" Н. Клюева, стихи о Сталине и голодных украинских крестьянах О. Мандельштама, "Реквием" А. Ахматовой, "Мастер и Маргарита" М. Булгакова.

Остальная советская литература развивалась в отведенном ей русле, хотя и пыталась — в границах дозволенного — рассказать о том, что было увидено писателями в многочисленных творческих командировках. Правда о жизни в литературе 30-х годов оказалась существенно урезанной, но все-таки какую-то существенную часть происходящего в стране удалось отразить.

87

85 :: 86 :: 87 :: Содержание

87 :: 88 :: 89 :: 90 :: 91 :: 92 :: 93 :: 94 :: 95 :: Содержание

2. ПРОЗА 30-х ГОДОВ

Высказанная на Первом съезде писателей мысль Горького о том, что советская литература изображает "бытие как деяние" и потому главной ее темой является труд и человек труда, опиралась на реальные тенденции литературы 30-х годов. Начавшаяся индустриализация, цель которой состояла в превращении огромной крестьянской страны в военно-промышленную сверхдержаву, втянула в свою орбиту литературу еще в самом начале десятилетия. Широко практикуются писательские командировки на крупнейшие стройки страны, результатом чего становится появление так называемой "производственной прозы". В этой прозе нет биографии как основы повествования, нет героя в

87

привычном смысле слова — автономной, частной личности, ищущей смысл своего существования в "общей жизни".

"Общая жизнь" в прозе 30-х годов дана как огромный трудовой процесс, а психология человека изображалась как производное от того дела, которым он занят. Классическими образцами "производственной прозы" справедливо считаются "Гидроцентраль" (1931) Мариэтты Сергеевны Шагинян и "Время, вперед!" (1932) Валентина Петровича Катаева. Основной "сюжет" подобных произведений состоит в описании будней большой стройки (у Шагинян — гидроэлектростанции, у Катаева — металлургического завода), как правило, с многочисленными технологическими подробностями. Труд изображается как цель и смысл человеческой деятельности, а личность ощущает себя частицей могучего коллективного движения к истине.

Здесь главенствовала идеологическая модель, в которую укладывался эмпирический, жизненный материал, почерпнутый писателем во время творческих командировок. В конечном счете это рождало своего рода "космогонию" — рассказ о рождении нового мира. Производственный конфликт изображался как мировоззренческий и даже мифологический. Когда советские исследователи писали, что в романе Катаева показано "столкновение передового и консервативного направлений"⁸, то необходимо помнить, что "передовое направление" — это силы, творящие новый универсальный порядок, а "консервативное" — все, что мешает акту этого творчества.