0857

Поскольку выбор между парадигмами, это выбор между несовместимыми моделями жизни научного сообщества, то здесь важную роль играют техники убеждения и пропаганды. Кун отвергает классическое понимание прогресса как «движения к истине». Для него прогресс

– это отбор наиболее пригодного способа научной деятельности, то есть это способность более точно и эффективно решать проблемы, а признаком прогресса выступает специализация. Такой подход называется инструменталистским.

В общем и целом, позицию Куна можно принять за своеобразный нигилизм. Однако это не так. Просто то, что традиционно рассматривалось как несовершенства, требующие немедленной элиминации, Кун трактует в качестве проявления сущностной природы самой науки. Кроме того, у Куна в значительной мере исчезает та грань между наукой и метафизикой, которая была так важна для логического позитивизма. В его методологии метафизика является предварительным условием научного исследования. Принятие некоторой метафизической системы, согласно Куну, предшествует научной работе. "Едва ли любое эффективное исследование может быть начато прежде, чем научное сообщество решит, что располагает обоснованными ответами на вопросы, подобные следующим: каковы фундаментальные единицы, из которых состоит Вселенная? Как они взаимодействуют друг с другом и с органами чувств? Какие вопросы ученый имеет право ставить в отношении таких сущностей и какие методы могут быть использованы для их решения?"42. Совершенно очевидно, что ответы на вопросы подобного рода дает метафизика.

Критика куновского подхода

Во-первых, Кун фиксирует наличие в науке эволюционных и революционных периодов, но не связывает их между собой, ибо смена парадигмы подобна гештальтпереключению. Теорию Куна в силу этого можно назвать «теорией интеллектуальных катастроф». Из-за этого ученые оказываются пленниками или заложниками парадигмы. Находясь внутри одного концептуального каркаса, они не имеют никакой возможности сделать этот каркас объектом рациональной рефлексии: рациональность целиком и полностью задается соответствующей парадигмой. Единственно возможная критическая позиция в этих условиях – это позиция иррационалиста. Именно это положение Куна вызывало наиболее сильное неприятие его концепции со стороны Поппера, который был убежден, что рациональность науки позволяет ей выходить за рамки концептуальных каркасов, и поэтому рациональная критика всегда возможна. Но спор Поппера с Куном – это не спор между рационалистом и иррационалистом, а спор между двумя конкурирующими определениями рациональности.

Второй наиболее спорный момент в теории Куна – это тезис о монополии парадигмы: в условиях развития нормальной науки (а значит науки как таковой) существует только одна парадигма, объединяющая ученых в одно научное сообщество.

Эти положения – самое уязвимое место в куновском подходе, ибо здесь Куна можно побить его же собственным оружием – анализом исторического развития науки. Практически невозможно представить, что история науки распадается на «несоизмеримые» отрезки, между которыми – периоды полного прекращения рациональной коммуникации. Более того, в истории науки сложно найти примеры столько тотального господства какой-либо одной парадигмы. Скорее можно обнаружить конкуренцию между различными «исследовательскими программами», что и было зафиксировано в подходе Имрэ Лакатоса. Появление новой объяснительной теории не означает тотальной отмены старой. Так, например, теория относительности Эйнштейна не отменила законов классической механики. Новая парадигма, скорее, корректирует и ограничивает старую, а не полностью отменяет.

42 Кун Т. С. Структура научных революций. М., 1975, с. 20

101

Методология исследовательских программ Имрэ Лакатоса

Имре Лакатос (или Лакатош) (1922-1974) венгерский философ и историк науки, который разработал универсальную концепцию развития научного знания, основанную на идее конкурирующих научно-исследовательских программ. Данная концепция совмещает положительные стороны двух конкурирующих моделей науки – нормативной модели К. Поппера и исторической модели Т. Куна, – при этом избегая основных недостатков обеих. По политическим причинам после 1956 года Лакатос эмигрировал в Великобританию. Он был одним из самых ярких и продуктивных последователей К. Поппера и отстаивал принципы критического рационализма, полагая, что большинство процессов в науке допускает рациональное объяснение. Лакатос стал наиболее глубоким и последовательным критиком концепции смены парадигм Т. Куна. Секрет успешности его критики заключается в том, что он осуществлял ее не как консерватор, жаждущий лишь восстановления в правах классического идеала научности, но с тех позиций, на которых стоял сам Кун – с точки зрения реального исторического развития науки. Однако, как это ни парадоксально, этого «рыцаря рациональности» считал своим идейным союзником один из самых радикальных и провокационных философов науки XX века – Пол Фейерабенд.

Наука, согласно Лакатосу, может успешно развиваться, только если в ней присутствует конкуренция. Только в соревнование вступают не сами ученые, а научноисследовательские программы. Идея научно-исследовательской программы напоминает куновскую парадигму, за тем исключением, что ученые не являются ее абсолютными пленниками, хотя и предполагается их преданность основополагающим положениям программы. Однако при разработке своей концепции Лакатос опирался не на Куна, а на позднего Поппера с его идеей методологического фальсификационизма. Если вначале главный тезис Поппера состоял в том, что судьба теории всегда находится в руках фактов, то позднее он обращает внимание на зыбкость эмпирического базиса науки и предлагаемого им средств контроля за теоретическим уровнем. Лакатос развивает эту идею, показывая, что не только гипотезы, но и их опровержения могут быть ошибочными. Отношения между теорией и фактами выглядит не так просто, как полагали догматические фальсификационисты. На самом деле, одному и тому же фактическому материалу может быть дано разное объяснение. Поэтому в борьбе за развитие науки участвуют факты и, как минимум, две теоретические программы. История науки не раз оказывала нам, что появление противоречащих теории фактов не приводит автоматически к отказу от теории. Теорию могут «списать в архив», только если появляется другая, лучшая теория. Классическая механика Ньютона стала фактом прошлого только после того, как появилась теория относительности Эйнштейна – концепция, лучше и точнее объясняющая наблюдаемые явления.

В общем и целом Лакатос разделял «слабую версию» эволюционной эпистемологии, однако в наиболее смягченном виде. Он был убежден, что прогресс науки невозможен без конкуренции между теориями, и эта борьба является фактом не каких-то особенных периодов «научных революций», как это было у Куна, а определяет нормальное развитие науки на каждом этапе ее существования. С позицией Куна концепцию Лакатоса роднит уверенность в том, что всякая методологическая концепция науки должна функционировать как историографическая. Лакатос критиковал тех философов, которые за своей озабоченностью эпистемологическими и логическими проблемами так и не смогли разглядеть реальную историю науки. В число таких «неисторичных» авторов попадает и Поппер. Однако позиция Томаса Куна также не удовлетворила Лакатоса – он счел ее чересчур иррациональной. Сам момент перехода от одной парадигмы к другой оказывается мистическим событием, где не работают правила рациональности. Принятию новой фундаментальной теории даются психологические объяснения, как если бы речь шла об обращении в новую религию.

Сам Лакатос видел развитие науки как борьбу различных научно-исследовательских программ. Его модель не только объясняет особенности развития науки, но и дает

102

возможность оценить различные логики научного исследования. Научно-исследовательская программа – это сложный феномен. Она представляет собой не одну теорию, а серию сменяющихся теорий, связанных друг с другом едиными принципами. Чтобы лучше понять суть разработанной Лакатосом методологии научно-исследовательских программ, следует обратиться к их структуре.

Итак, каждая исследовательская программа включает в себя «твердое ядро» и «защитный пояс». «Твердое ядро» состоит из неопровергаемых с точки зрения приверженцев программы положений, то есть из нефальсифицируемых гипотез. Данные гипотезы дают общие представления о реальности, которую описывают входящие в программу теории; основные законы взаимодействия элементов этой реальности; главные методологические принципы, связанные с этой программой. Эти представления можно еще назвать метафизикой программы, которую принимают как нечто само собой разумеющееся все работающие в рамках программы ученые. Для них эти положения беспроблемны и в проверке не нуждаются. Например, твердым ядром ньютоновской программы в классической механике было представление о том, что реальность состоит из частиц вещества, которые движутся в абсолютном пространстве и времени в соответствии с тремя известными ньютоновскими законами и взаимодействуют между собой согласно закону всемирного тяготения. От фальсификации и разрушительного воздействия опровергающих фактов положения «твердого ядра» охраняются отрицательной эвристикой. Отрицательная эвристика представляет собой свод правил, указывающих на то, каких путей следует избегать. Она говорит о том, что положения «твердого ядра» не должны подвергаться критике, вся тяжесть которой обрушивается на вспомогательные гипотезы. Эти гипотезы, принимающие на себя удары критики и эмпирических проверок, составляют «защитный пояс» исследовательской программы. Пока программа действует, modus tolens используется только по отношению к вспомогательным гипотезам «защитного пояса», но не к утверждениям «твердого ядра». «Отрицательная эвристика» придает рациональный смысл также классическому конвенциализму. Данное научное сообщество принимает соглашение (чаще всего, неявно) о том, что базовые утверждения исследовательской программы (ее «твердое ядро») остается вне критики, пока подкрепление эмпирического содержания вспомогательных гипотез продолжает увеличиваться. От «твердого ядра» отказываются только в том случае, если программа более не в состоянии предсказывать ранее неизвестные факты.

«Защитный пояс» - это пластичное и изменчивое образование, в отличие от неподвижного «твердого ядра». Развиваться вспомогательным гипотезам помогает положительная эвристика, представляющая собой стратегию выбора первоочередных проблем и задач, которые должны решать ученые. Положительная эвристика складывается из ряда более или менее ясных доводов и достаточно вероятных предположений. Все они служат тому, чтобы исправлять, уточнять, трансформировать опровергаемые варианты исследовательской программы. Положительная эвристика направлена на то, чтобы создавать все более сложные, рафинированные модели реальности, являющиеся импликациями данной научно-исследовательской программы.

Положительная эвристика также является стратегией предвидения фальсификации конкретных гипотез и дальнейших модификаций исходных моделей. Если положительная эвристика четко определена, то трудности программы имеют в большей степени математический, а не эмпирический характер. Наличие положительной эвристики позволяет ученым определенное время игнорировать критику и аномалии и заниматься конструктивными исследованиями. Обладая такой стратегией, ученые могут заявлять, что со временем они доберутся до непонятных и потенциально опровергающих программу фактов, так что их существование не является поводом для отказа от программы. Исследователи надеются, что придет время, когда контрпримеры превратятся в подкрепление их программ. В большинстве случаев, когда исследовательская программа вступает в конфликт с известными фактами, теоретики видят причину этого в несовершенстве экспериментальной

103

техники и методологических оснований эмпирических исследований. Теоретики могут даже исправлять данные, полученные экспериментатором, получая, таким образом, новые факты. Повышенная чувствительность к аномалиям характерна для регрессивной стадии развития исследовательской программы, когда ее положительная эвристика исчерпала свои ресурсы.

«Защитный пояс» может приспосабливаться, переделываться или даже полностью заменяться, если это потребуется. Если все это дает прогрессивный сдвиг в решении поставленных проблем, то исследовательская программа может считаться успешной. Каждый удачный ход в этом направлении позволяет предсказать новые факты, т. е. увеличивает эмпирическое содержание. Это – пример устойчиво прогрессивного теоретического сдвига.

При разработке своей модели развития науки Лакатос опирался главным образом на эмпирические и логические критерии. Его внимание было сосредоточено на том, как конструируются научные модели. В качестве примера одной из самых успешных научноисследовательских программ можно привести механику Ньютона. В начале Ньютон разработал свою программу для планетарной системы с фиксированным точечным центром (Солнцем) и единственной точечной планетой. Именно для такой модели было введено правило обратного квадрата (1/ r2). Однако такая модель с фиксированным центром запрещена третьим законом динамики, что Ньютону было понятно изначально.

Первоначальная ложная модель уступила место другой модели, в которой Солнце и планета вращаются вокруг общего центра масс. Очевидно, что изменение модели было вызвано чисто теоретическими причинами. Затем была разработана модель для большего числа планет, как если бы существовала только гелиоцентрическая сила притяжения, но не было межпланетных сил притяжения. Очевидно также, что планеты не являются точками, но важнее здесь то, что бесконечные значения плотности (сингулярности) запрещались исходными принципами теории Ньютона. Модель, в которой солнце и планеты получают объем, влечет за собой серьезные математические трудности, которые задерживают публикацию «Математических начал натуральной философии» более чем на десять лет. Затем в модель были введены межпланетные силы притяжения, была начата работа над решением задач с возмущениями орбит, но не все факты движения планет еще укладывались в теорию. Тогда Ньютон начал работать с моделями деформированных, а не строго шарообразных планет. Таким образом, первая наивная модель не составляет исследовательской программы и не образует научного открытия. Ложность такой модели не была тайной для Ньютона, поэтому он и воздерживался от публикации своих результатов.

Несмотря на то, что положения «твердого ядра» различных программ можно считать несоизмеримыми, тем не менее, есть основания для сравнения научно-исследовательских программ между собой. Программы сравниваются по их эвристической силе, то есть по тому, сколько новых фактов они могут предсказать и насколько велика их способность объяснять контрпримеры и аномалии в процессе их роста. Программы могут демонстрировать прогрессивный или регрессивный сдвиг научных проблем. Программа прогрессирует, пока положения «твердого ядра» позволяют формулировать все новые и новые гипотезы «защитного слоя». Когда продуцирование таких гипотез ослабевает и оказывается невозможным объяснить новые, а тем более адаптировать аномальные факты, наступает регрессивная стадия развития программы. Типы отношений между процессом развития программы и ее эмпирическими проверками носят конкретно-исторический характер и характеризуют ее эвристический потенциал.

Возможны три наиболее типичных случая отношений между теорией и фактами:

1) Ученые последовательно выдвигают несколько вариантов теоретических моделей. Каждый из них имеет как подтверждения, так и опровержения. Затем предлагается такая модель, которая предсказывает новые факты и выдерживает самые суровые проверки. В этом случае имеет место прогрессивный сдвиг в решении проблем, а также чередование догадок и опровержений. Этот вариант развития научного знания, когда теоретическая и экспериментальная работа идут рука об руку, описан К. Поппером.

104

2)Одинокий теоретик разрабатывает несколько вариантов исследовательской программы. Он настолько самокритичен, что публикует лишь последний вариант, который подтверждается в результате проверки. В данном случае теоретик идет впереди экспериментатора. Это – период относительной автономии теоретического прогресса.

3)Теоретические модели объясняют уже известные эмпирические данные, что вызывает подозрения относительно тривиальности исследовательской программы. Ученые должны усердно трудиться над разработкой новых гипотез, доказывающих значимость своей программы.

Итак, программа развивается успешно и демонстрирует прогрессивный сдвиг, пока она способна успешно предсказывать факты и ее теоретическое развитие идет впереди действия экспериментаторов. Если же теоретик идет позади экспериментатора и программа лишь объясняет новые факты, предсказанные конкурирующей программой либо открытые случайно, значит, данная программа утрачивает эвристическую силу и начинается стагнация. Исследовательская программа испытывает тем большие трудности, чем больше прогрессирует ее конкурент, и наоборот если исследовательская программа объясняет больше, чем конкурирующая, то она вытесняет последнюю из оборота научного сообщества. Это связано с тем, что предсказываемые одной программой факты всегда являются аномалиями для другой.

Если модели двух исследовательских программ имеют дело с различными аспектами одной предметной области, то программы неминуемо с течением времени начнут соперничать. Дело в том, что по мере своего развития, программа нередко вторгается на чужую территорию. В этом случае ставится эксперимент, цель которого – показать, какая из программ лучше объясняет данные явления. Однако на этом борьба не заканчивается. «Проигравшей» программе, чтобы вернуть позиции, иногда бывает достаточно сформулировать новые гипотезы, которые бы увеличили ее эмпирическое содержание и способны были бы пройти успешную проверку.

Одна из центральных идей Лакатоса состояла в том, что только теоретический плюрализм и постоянная конкуренция между исследовательскими программами способствуют прогрессивному развитию научного знания. Именно поэтому Лакатос критиковал концепцию «нормальной науки» у Томаса Куна. Монополия одной парадигмы, свойственная, по Куну этому, самым длительным периодам истории науки, в действительности должна была бы привести к стагнации, или, по крайней мере, серьезно затормозить развитие научного знания. В реальной истории науки исследовательские программы редко обладают полной монополией, и то только непродолжительное время, если исключать из рассмотрения идеологические причины и вмешательство государственных структур.

Релятивизм и методологический анархизм

Понятие релятивизма

Релятивизм – это эпистемологическая позиция, утверждающая относительность, условность и ситуативность научного знания. Прослеживая истоки такой позиции, стоит обратиться к уже упоминаемому нами «кризису математики» конца 19 века. Отечественный математик Н. И. Лобачевский и независимо от него венгерский математик Я. Бойаи пришли к идее геометрии, в которой вместо евклидова постулата о параллельных прямых, был введен другой постулат: «Если на плоскости точка А не лежит на прямой R, то существует более чем одна прямая, проходящая через А и параллельная R». Чуть позднее Б.

Риман указал на возможность целого ряда неевклидовых геометрий. Это привело ученых в замешательство и спровоцировало дискуссии о том, какая же геометрия все-таки описывает реальное пространство. Но в 1902 году Анри Пуанкаре поставил точку в этих спорах, заявив, что «никакая геометрия не является более истинной, чем другая; та или иная геометрия

105

может быть только более удобной»43. Но если альтернативные теории пространственных отношений равноправны, то выбор одной из них в качестве «физики» становится конвенциональным. Ситуацию усугубили работы Д. Гильберта, который предположил, что возможны не только неевклидовы, но и неархимедовы геометрии, то есть геометрии, в которых не используется постулат Архимеда – Евдокса (постулат о природе действительного числа и о том, что прямая – это континуум точек).

В области философии ближайшими предшественниками релятивизма являются прагматизм (Ч. С. Пирс, У. Джеймс) и операционализм (Д. Дьюи). На позициях операционализма стоял Перси У. Бриджмен (1882 - 1961), американский физикэкспериментатор, получивший Нобелевскую премию за работы по физике высоких давлений. Его работы в области философии науки представляют собой образец крайнего релятивизма. Согласно Бриджмену, Альберт Эйнштейн отождествил научные понятия с совокупностью операций измерения. Так, пространство – это не пустое неподвижное вместилище, каким оно было у Ньютона, а та совокупность операций с линейкой и другими предметами, посредством которых производится измерение. Время – это не ньютоновская постоянная равномерная длительность, а операции с часами. Одновременность – не абсолютная характеристика событий, а методика синхронизации удаленных часов. В поздних работах Бриджмен стал особенно подчеркивать личностный характер таких операций. Каждую операцию исследователь выполняет на свой страх и риск. При этом Бриджмен выступал против концепции общественной науки и отстаивал взгляд на науку как на личное, приватное дело.

Релятивизм В. Куайна и концепция онтологической относительности

Другими яркими представителями релятивистского подхода являются Томас Кун, Виллард Ван Орман Куайн и Пол Фейерабенд. Позиция Куна была изложена выше. Куайн (р.1908) является одним из самых выдающихся представителей аналитической философии. Релятивистская программа Куайна опирается на натуралистическую онтологию и на философский бихевиоризм (унаследованный от его учителя Д. Дьюи). Куайн, в отличие от Поппера, Куна и Лакатоса, не выдвигает каких-либо общих эпистемологических схем. Его философия науки сочетается и исследованиями в области психологии и лингвистики и проникнута полемикой с виднейшим представителем неопозитивизма – Рудольфом Карнапом. Куайн указывает на то, что Карнап находится в плену у классического понимания связи языка, мышления и бытия, что выливается в создание так называемого «мифа о музее»: значения слов – экспонаты, а сами слова – подписи к экспонатам. Этот «миф о музее» развенчивается Куайном в статье «Онтологическая относительность» 44.

Вся некритическая семантика (теория значения), положения которой очень близки к позиции здравого смысла, оказывается мифом о музее. К этому мифу можно выдвинуть два возражения. Во-первых, здесь значение слова предстает как мысленная сущность, а критика описания сферы идеального в терминах сущностей имеет на сегодняшний день давнюю традицию, которую сложно игнорировать. Во-вторых, здесь установление значения целиком и полностью замыкается в области ментальных процессов. Получается, что можно дать исчерпывающие ответы на все вопросы о значении слова, не прибегая к анализу поведения использующих это слово людей. Однако самые сокровенные факты, касающиеся значения, полагает Куайн, не заключаются в подразумеваемой сущности, они должны истолковываться в терминах поведения. Любой акт понимания значения языкового знака состоит из двух частей. Сначала мы знакомимся со звучанием слова и способом его воспроизведения. Вторая часть заключается в понимании того, где и как этот языковой знак используется. Эта часть оказывается довольно сложной даже в тех случаях, когда

43Пуанкаре А. Наука и гипотеза // Пуанкаре А. О науке. – М., 1983, с. 43

44См.: Куайн В. Онтологическая относительность // Современная философия науки: знание, рациональность,

ценности в трудах мыслителей Запада: Учебная хрестоматия (составление, перевод, примечания и комментарии А.А.Печенкина). М.: Издательская корпорация "Логос", 1996.

106

именуемый объект дан для наблюдения. Каждый из нас, изучая язык, учится на поведении окружающих. Обучающийся не имеет никаких данных, с которыми он мог бы работать, кроме наблюдаемого поведения других говорящих людей.

Такая бихевиористская концепция значения вынуждает нас отказаться от уверенности в какой-либо определенности. Неопределенность при использовании языка оказывается неизбежной, даже когда мы имеем дело с именованием эмпирических объектов. Это обстоятельство Куайн и назвал «онтологической относительностью». Для подтверждения своей позиции, Куайн предлагает нам провести мысленный эксперимент. Предположим, что мы антропологи, изучающие маленький изолированный народ, чей язык не похож ни на один из нам известных. Каким-то образом нам удается наладить контакт с одним из представителей этого народа, при том что в нашем распоряжении нет языка, который был бы известен и нам, и ему. У нас нет иного способа постигнуть язык туземцев, кроме как наблюдая за их поведением. Предположим, что однажды, во время прогулки, наш спутник произносит слово «гавагаи» в тот момент, когда в нашем поле зрения появляется кролик. Что означает «гавагаи»? Здравый смысл говорит нам, что относительно небольшой комплекс звуков в сочетании с указанием на отдельный объект скорее всего будет именованием этого объекта. Примем во внимание это замечание, хотя оно не имеет под собой никакого основания, кроме нашей привычки. Однако как нам быть уверенными, что наш спутник, указывая в сторону кролика и произнося «гавагаи» не имел в виду какую-то часть кролика, или его форму или его цвет или какую-либо иную характеристику? Допустим, что «гавагаи» именует не кролика целиком, а некий Х, который присущ всем кроликам и не существует отдельно от них. И тогда всякий раз, как нас спутник будет видеть кролика, он будет произносить «гавагаи». А может «гавагаи» будет означать «появление кролика в поле зрения»? Где уверенность, что структура языка туземцев аналогична структуре нашего языка? Выбирая при переводе «гавагаи» между «кроликом», «неотделимой частью кролика» и «временным появлением кролика в поле зрения», мы будем пользоваться практическими соображениями, но это не устраняет проблему неопределенности этого перевода. Более того, с неопределенностью референции мы сталкиваемся не только в чужих языках, но и в своем родном.

Относительность на уровне референции, ее неопределенность и в какой-то мере даже непостижимость вовсе не означает непостижимости фактов. Речь здесь вообще идет не о фактах, а о семантических проблемах. Однако эти проблемы оказывают непосредственное влияние на то, как мы трактуем научное знание, выраженное, в конечном счете, при помощи языка. Учитывая эту неопределенность, мы должны понимать, что многое в научном знании зависит от конвенций, заключаемых участниками познавательного процесса, таких, как уже упоминаемое соглашение по поводу слова «белый» при встрече с вороном-альбиносом и опровержении высказывания «Все вороны черны». Релятивистский тезис, к которому приходит Куайн, состоит в следующем: нет смысла говорить о том, что представляют собой объекты теории сами по себе, за пределами обсуждения вопроса о том, каким образом интерпретировать теорию. Говорить о полной интерпретации теории можно лишь в относительном смысле.

Радикальный релятивизм П. Фейерабенда и методологический анархизм

Еще одним – и, наверное, самым радикальным, – представителем релятивистской позиции был Пол Фейерабенд. Пол (Пауль) Карл Фейерабенд (1924 - 1994) – американский философ и методолог науки австрийского происхождения, отстаивавший позиции теоретического и методологического плюрализма, а также относительность критериев рациональности. Его позиция получила название «методологического анархизма». В ранних работах Фейерабенд, стоя на позициях близких Попперу, критиковал концепцию дедуктивного кумулятивизма. Фейерабенд выделяет два основных принципа дедуктивного кумулятивизма: 1) принцип дедуцируемости, утверждающий, что более ранняя теория может быть дедуктивно выведена из более поздней теории, 2) принцип инвариантности значения,

107

согласно которому значения выражений более ранней теории сохраняются в языке более поздней теории. Он опровергает оба принципа, указывая на то, что теории (например, теория Аристотеля, теория Ньютона и теория Эйнштейна) являются несовместимыми.

Врамках своей философии «методологического анархизма» Фейерабенд возвращает

вфилософию науки ту замечательную идею, что любой научный метод, любая модель научного знания всегда обнаружит какую-то свою ограниченность. Фейерабенд возвращает нам чувство мистической бесконечности научного знания и научной деятельности. Принципу фальсифицируемости Поппера Фейерабенд противопоставляет «принцип прочности (консервации)», требующий от ученого разрабатывать теорию, не обращая внимание на трудности, которые она встречает. Часто ученые проявляют большое упорство в отстаивании своих теорий, несмотря на давление критики, и порою в итоге такая установка позволяет сохранить еще «ранимые» ростки нового знания, обнаруживающего свою устойчивость к контрпримерам только на достаточно зрелой стадии своего развития.

Критикуя позицию Куна, Фейерабенд возражает против его абсолютного разделения нормальной науки и научной революции. С его точки зрения, элементы этих двух состояний научного знания постоянно присутствуют в его эволюции.

Возражая стереотипу разделения обыденного языка и языка науки, Фейерабенд предлагает взглянуть на обыденный язык как на некоторую своеобразную теорию, которая также может быть преодолена некоторой последующей теорией. До некоторой степени этот процесс, по-видимому, совершается в эволюции самого обыденного языка, который все более ассимилирует различные теоретические конструкции.

Главная работа Фейерабенда – «Против методологического принуждения» – планировалась как первая часть совместной работы-диспута с Имре Лакатосом, посвященного проблемам рационализма. Но Лакатос умер и Фейерабенд посвятил свой труд его памяти.

Во вступлении Фейерабенд ставит два главных вопроса критического исследования науки:

1)Каковы границы науки?

2)В чем ценность науки? (Т.е. действительно ли она лучше концепции, изложенной древними семитами в Книге Бытия, или же космологии индейцев хопи).

Если на первый вопрос существует множество ответов, то второй вопрос, по убеждению Фейерабенда, в наше время практически не ставится. Наука принимается как абсолютная ценность просто потому, что это наука. Вследствие этого возникает асимметрия в положении науки и других форм миропонимания. У нас никто не говорит: «Существуют (существовали) люди, которые верят (верили), что Земля вращается вокруг Солнца». Научные пропозиции подаются как догмы и носят принудительный характер, что делает науку схожей с теологией времен средневековья. «В самом деле, - пишет Фейерабенд, – определенные методы дискуссии или внушения, некогда служившие сиянию церковной мудрости, ныне нашли себе новое прибежище в науке». Эта ситуация не вызывала бы беспокойства, если подобный догматизм был бы распространен только в среде свято верящих в науку ученых. Но это не так. Современное государство, которое в идеале (демократическом идеале) должно быть идеологически нейтральным, повсеместно вступает в тесную связь с наукой. Иными словами, государство и религия, государство и миф четко отделены, а государство и наука – нет. (Государство и идеология, в общем-то тоже, хотя иногда идеологические принципы могут включаться в структуру государства, но только как решение большинства и после открытого обсуждения. В отношении науки никто такого обсуждения не проводит).

Это, по мнению Фейерабенда, вступает в противоречие с принципами демократии. Кроме того, сама наука антидемократична: принятие или отбрасывание научных фактов и принципов полностью отделено от демократического процесса информирования общественности, обсуждения и голосования. Мы принимаем научные законы и факты,

108

изучаем их в школах, делаем их основой важных политических решений, даже не пытаясь поставить их на голосование. Понятно, что принимать решения в области науки должны те, кто в ней компетентен. Это – научное сообщество. Но ведь само сообщество и устанавливает критерии этой компетентности! Между научным сообществом и общественностью существует пропасть, которая считается непреодолимой.

Здесь надо иметь в виду, что Фейерабенд вовсе не ратует за замену науки чем-то другим, например, религией. Он выступает против авторитаризма науки, который, подчас, вредит ей самой. Ученые, убежденные в абсолютной исключительности науки, вполне могут пройти мимо полезного знания, посчитав его «ненаучным». Придание науке характера «тотального мировоззрения» лишает жизнь многих возможностей, ибо наука в действительности не абсолютна и не тотальна. Сказанное о науке справедливо и в отношении известных нам сегодня мифов, религий, магических учений. «Запомним хотя бы то, что имеется много способов бытия-в-мире, каждый из которых имеет свои преимущества и недостатки, и что все они нужны для того, чтобы сделать нас людьми в полном смысле этого слова и решить проблемы нашего совместного существования в этом мире».

Но обратимся теперь к идеям «методологического анархизма». В качестве эпиграфа к своей работе Фейерабенд берет слова Бертольда Брехта о том, что порядок в наши дни есть обычно там, где ничего нет. Он указывает на бедность. «Методологический анархизм»,

таким образом, призван обогатить науку, и, будучи малопривлекательным с политической точки зрения, анархизм оказывается необходимым как философия науки. При этом не следует опасаться, что уменьшение интереса к закону и порядку в науке и обществе, характерное для анархизма этого рода, приведет к хаосу. Нервная система людей для этого слишком хорошо организована.

Анархическая наука – это наука, руководствующаяся принципом «допустимо все» (или «все сойдет») – anything goes. Только такой принцип будет гуманным и действительно содействовать научному прогрессу. Это положение Фейерабенд подтверждает ссылками на конкретные исторические события. История действительно свидетельствует о том, что более разнообразный спектр теорий может позволяет быстрее выбрать из них наиболее адекватную для описания фактов.

Познание, с точки зрения анархической эпистемологии, не есть ряд непротиворечивых теорий, приближающихся к некоторой идеальной концепции. Оно не является постепенным приближением к истине, а скорее представляет собой увеличивающийся океан взаимно несовместимых (быть может, даже несоизмеримых) альтернатив, в котором каждая отдельная теория, сказка или миф являются частями одной совокупности, побуждающими друг друга к более тщательной разработке; благодаря этому процессу конкуренции все они вносят свой вклад в развитие нашего сознания. Кроме того, абсолютно все идеи, сколь бы абсурдными они ни были, могут обогатить наше познание. Подчас, отмечает Фейерабенд, не надо брезговать даже политическим давлением на науку, если оно помогает обуздать шовинизм науки, пытающейся сохранить status quo.

Во времена развития квантовой механики новые теории были настолько отличными от идей классической физики, что Нильс Бор в качестве одного из критериев новых теорий выдвигал их «достаточную безумность». Вслед за Бором, Фейерабенд предлагает выдвигать гипотезы, не согласующиеся ни с имеющимися фактами, ни с хорошо подтвержденными теориями. Подобный принцип действия Фейерабенд назвал «контриндукцией».

Ни одна теория никогда не согласуется со всеми известными в своей области фактами. Но это не должно быть свидетельством против теории, ведь факты формируются прежним взглядом на мир и несогласованность с ними новой гипотезы может указывать на то, что она действительно задает новую перспективу.

В науке начиная с Аристотеля довольно распространены так называемые «естественные интерпретации» - интерпретации, так хорошо согласованные с нашим обыденным опытом и «естественной установкой» сознания, что требуется немалое усилие,

109

чтобы выступить против них. Более того, естественные интерпретации обрастают высокоабстрактным языком, который их неплохо маскирует.

Исходя из принципа контриндукции условие совместимости (новая гипотеза должна быть логически согласована с уже принятыми) оказывается неразумным, ведь оно ведет к тому, что сохраняется наиболее старая теория, а не лучшая. Этот принцип препятствует процессу пролиферации (т.е. умножения, разрастания) теорий, который благотворен для науки. Единообразие, поддерживаемое условием совместимости, ослабляет критическую силу научных теорий. Здесь отчетливо слышны отголоски позиции Лакатоса, который говорил о продуктивности конкуренции между теориями и непродуктивности теоретической монополии. Позиция Фейерабенда очень напоминает сильно радикализированную позицию Лакатоса. Самого Лакатоса Фейерабенд хоть и упрекает в ограниченности, но считает «замаскированным анархистом».

Подобно Лакатосу, Фейерабенд призывает к щадящему отношению к новым гипотезам, которые могут стать провозвестниками новой продуктивной теории. На момент своего возникновения они настолько слабы, что подчас могут выжить только при «молчании разума». Так произошло, по мнению Фейерабенда, с гелиоцентрической моделью Коперника. Метод, который использовал Галилей, защищая коперниканскую модель, был по сути «иррациональным».

Концепция научного знания Майкла Полани

Майкл Полани (1891 - 1976) – британский ученый и философ науки. Полани считается одним из основателей социологии познания, исследовавшим проблемы научных традиций, научных школ, вопросы внутринаучной коммуникации.

Он разработал концепцию «личностного неявного знания» (personal knowlege). Термин «личностное знание» не означает, что Полани является в плане эпистемологии субъективистом. Для него «личностное знание» - это сплав личного и объективного. Эта концепция выступает альтернативой по отношению к классическому идеалу научной беспристрастности. В точных науках этот ложный идеал, по определению самого Полани, большого вреда не приносит, но в таких науках, как биология, социология и психология его влияние оказывается разрушительным. Полани в разработке своей концепции опирался на достижения гештальтпсихологии. Для Полани «гештальт» - это «активное постижение познаваемых вещей, действие, требующее особого искусства». Что же это за искусство? В любом познавательном акте есть нечто, что выступает для нас в качестве инструментов или ориентиров познания, но что всегда остается на периферии нашего сознания. Иными словами, мы сфокусированы на целостном результате, а то, при помощи чего этот результат достигается, остается в тени. В этом смысле акты постижения необратимы и некритичны.

Исходные теоретические представления М. Полани о механизме развития науки резко контрастируют с попперовскими. Если Поппер считает рациональность имманентной чертой науки и ищет внутреннюю логику ее развития, то М. Полани рассматривает в качестве имманентных характеристик науки ее культурно исторические детерминанты, формирующие не только институциональный облик науки, но и сами формы научной рациональности. Если Поппер пытался строить «эпистемологию без познающего субъекта», то пафос работ М. Полани связан с выявлением как раз личностного фактора науки.

Полани пытается показать роль навыков, научной сноровки, мастерства, которые приобретаются лишь практическим участием в научной работе. На этом основании он подвергает критике традиционное разделение процессов научного исследования и профессионального образования, считая их сторонами единого процесса развития человеческого знания.

Таким образом, концепция личностного знания оказывается тесно связанной с концепцией неявного знания. Основным стержнем концепции неявного знания является положение о существовании двух типов знания:

110