Безумные выборы

Счастливы были в те дни глупцы и деятельные люди, не желавшие ни над

чем задумываться. Хуже всего было то, что дураки были очень широко

представлены в парламенте: ведь дураки не только выбирают дураков, но умеют

склонить на свою сторону деятельных людей. Выборы, последовавшие сразу за

перемирием, были, пожалуй, самыми безумными из всех когда-либо

происходивших. Добровольно и героически отслужившие на фронте солдаты были

побиты людьми, которые явно никогда не подвергали себя риску и никогда не

истратили и шиллинга, если могли этого избежать, и которые в ходе выборов

вынуждены были приносить публичные извинения за то, что клеймили своих

оппонентов пацифистами и германофилами. Партийные вожди всегда ищут

сторонников достаточно преданных, чтобы по приказу и под кнутом партии

смиренно выйти в коридор лобби через указанную дверь, а лидер за это

обеспечивает им места на скамьях путем процедуры, получившей название - с

шутливым намеком на карточную систему военного времени - "выдача купонов".

Были случаи настолько гротескные, что я не могу говорить о них. не давая

читателю возможности угадать имена участников, а это было бы непорядочно,

так как обвинять их можно не более, чем тысячи других, которые по

необходимости должны остаться неназванными. Общий результат был явно

абсурден. И контингент избирателей, возмущенных делом собственных рук,

немедленно ударился в противоположную крайность и на ближайших

дополнительных выборах таким же дурацким большинством провалил всех

"купонных" кандидатов. Но вреда от всеобщих выборов было уже не поправить. И

правительству не только пришлось делать вид, будто оно предполагает

воспользоваться своей победой в Европе (как оно обещало), но и в

действительности делать это, то есть морить голодом противников, сложивших

оружие. Короче говоря, оно победило на выборах, обязавшись действовать

безжалостно, злобно, жестоко и мстительно, и оказалось, что ему не так легко

увильнуть от этих обязательств, как оно увиливало от обязательств более

благородных. И, как я полагаю, это еще не конец. Ясно, однако, что наша

бессмысленная кровожадность падет на головы союзников огромной тяжестью, и в

результате жестокая необходимость вынудит нас принять участие в деле

заживления ран Европы (которую мы ранили почти насмерть), а не довершать ее

уничтожение.

Йеху и злая обезьяна

Наблюдая эту картину состояния человечества, картину столь недавнюю,

что отрицать ее правдивость нет никакой возможности, понимаешь Шекспира,

сравнивающего человека со злой обезьяной, Свифта, изображающего его в виде

йеху, укором которому служат высокие добродетели лошади, и Веллингтона,

говорившего, что британцы не умеют прилично себя вести ни в победе, ни в

поражении. Но никто из них троих не видел войну так, как видели ее мы.

Шекспир порочил великих людей, когда говорил: "Если б великие люди умели

громыхать, как Юпитер, то Юпитер никогда не знал бы покоя: ведь каждый

офицерик, осердясь, гремел бы до самого неба, гремел бы и гремел". Что

сказал бы Шекспир, увидев в руках у любого деревенского парня нечто гораздо

более разрушительное, чем гром, а на Мессинском хребте обнаружил бы кратеры

девятнадцати вулканов, которые взрывались бы там от нажима пальца? И даже

если б то случился пальчик ребенка, последствия были бы ничуть не менее

разрушительными? Возможно, Шекспир мог бы увидеть, как в какой-нибудь

стратфордский домик ударила Юпитерова молния, и стал бы помогать тушить

загоревшуюся соломенную крышу и растаскивать куски разваленной печной трубы.

А что сказал бы он, посмотрев на Ипр, каков он теперь, или возвращаясь в

Стратфорд, как возвращаются к себе домой нынче французские крестьяне, увидел

бы старый знакомый столб с надписью: "К Стратфорду, 1 миля" - и в конце этой

мили не оказалось бы ничего, только несколько ям в земле да куски старой

разбитой маслобойки здесь и там ? Может быть, вид того, что способна учинить

злая обезьяна, наделенная такой властью разрушения, какая никогда не снилась

Юпитеру, превзошел бы даже Шекспировы зрелища?

И все же разве не приходится сказать, что, подвергая такому напряжению

человеческую природу, война губит лучшую ее часть, а худшую половину

награждает дьявольской силой? Лучше было бы для нас, если бы она вовсе

погубила ее. Тогда воинственные способы выбираться из затруднений стали бы

недоступны нам и мы старались бы не попадать в них. Поистине "умереть не

трудно", как сказал Байрон, и чрезвычайно трудно жить. Это объясняет, почему

мир не только лучше войны, но и бесконечно труднее. Встречал ли какой-нибудь

герой войны угрозу славной смерти мужественней, чем изменник Боло встретил

неизбежность смерти позорной? Боло научил нас всех умирать: можем ли мы

сказать, что он научил нас жить?

Теперь недели не проходит, чтобы какой-нибудь солдат, бесстрашно

глядевший в глаза смерти на ратном поле и получивший ордена или особо

отмеченный в приказах за отвагу, не вызывался бы в суд, так как он не устоял

перед пустячным искушением мирного времени, оправдываясь лишь старой

поговоркой, что-де "человеку надо жить". Когда кто-то, вместо того чтобы

заниматься честной работой, предпочитает продать свою честь за бутылку вина,

за посещение театра, за час, проведенный со случайной женщиной, и достигает

всего этого путем предъявления недействительного чека - нам странно слышать,

что этот самый человек мог отчаянно рисковать жизнью на поле сражения! И

может быть, в конце концов, славная смерть дешевле славной жизни? Если же

она не легче дается, почему она дается столь многим? Во всяком случае ясно:

царство Владыки Мира и Спокойствия не наступило еще для нас. Его попытки

вторжения встречали сопротивление более яростное, чем попытки кайзера. Как

бы успешно ни было это сопротивление, оно нас обременяет в некотором роде

задолженностью, которая не менее тягостна оттого, что у нас для нее нет цифр

и что мы не собираемся по ней рассчитываться. Блокада, лишающая нас "милости

господней", становится со временем менее выносимой, чем другие блокады,

лишающие нас только сырья, и против этой блокады наша Армада бессильна. В

Доме Налагающего на нас блокаду, по его словам, много помещений; но, боюсь,

среди них нет ни Дома, где разбиваются сердца, ни Зала для верховой езды.