Л. С. Выготский

«Действовать — значит быть»

Лао-Цзы

Понятие телесности человека не сводимо к представле­нию о теле как организме. Это еще и мир символов, ассимилированный в теле. Онтогенез телесности соответ­ственно не исчерпывается созреванием физиологических систем, но означает «окультуривание» тела, «формооб­разование системы жизнедеятельности человека» в целом, в результате чего она преобразуется в универсальный символ и орудие (9). В данной статье предпринята попытка анализа процесса обретения телесностью ребенка статуса отдельного субъекта, разделения для ребенка Я — не Я.

Как хорошо известно из психологической литературы (2, 18), физическое разделение матери и ребенка проис­ходит значительно раньше, чем оно фиксируется в пережи­ваниях младенца, а в некоторых патологических случаях (симбиотические психозы) отмечается отсутствие, недоразвитие такого рода переживаний или их нарушение (у больных шизофренией). Эти факты указывают на то, что для воспитания себя в качестве отдельного субъекта недо­статочно чисто физической отделенности от матери, равно как и определенного уровня физического развития. Очеви­дно, что основанием переживаний такого рода служат психологические образования, появляющиеся лишь на определенном этапе психического развития.

Проблема разделения для ребенка «Я — не Я» вос­ходит к широко распространенному представлению о ран­нем развитии как периоде психологического симбиоза младенца и матери. Преодоление симбиотического един­ства рассматривается как закономерный этап в развитии младенца (16, 18 и др.), как первый шаг на пути развития телесности и самосознания, как психологическое рождение человека.

Для того чтобы понять, в чем заключается преодоле­ние ребенком симбиоза с матерью, а, следовательно, каковы психологические основания для переживания соб­ственной отдаленности, необходимо уточнить природу психологического симбиоза ребенка и матери.

Использование термина «симбиоз», заимствованного из психоанализа, высоко метафорично. В отличие от «биологического симбиоза» он не имеет в виду те взаим­ные выгоды, которые получают члены симбиоза. В психо­анализе этот термин означает примитивность аффектив­но-когнитивной жизни младенца, невозможность разделе­ния между собой и матерью при ее физическом отсутствии, примитивность исходного «симбиотического» образа Я.

Задолго до введения в психоанализе термина «психоло­гический симбиоз» на ту же самую реальность указывал Л. С. Выготский в своем исследовании младенческого возраста. Он писал о первоначальности сознания психичес­кой общности с матерью, о том, что первым у ребенка возникает сознание «пра-мы», которое предшествует воз­никновению сознания собственной личности (т. е. диф­ференцированного Я).

И хотя не все исследователи детского возраста исполь­зовали термин «симбиоз», подавляющее большинство из них указывали на невозможность для младенца в первые месяцы жизни выделять себя из внешнего мира и отличать от матери. Основанием для рассуждений такого рода служит анализ поведения младенца, характер его взаимо­действия с окружающим миром.

Так, согласно (Mahler) (1952) ребенок функционирует и ведет себя так, будто oil и мать — единая система, двойственный союз с общей границей. По замечанию (Shottrj) (1974) младенец поначалу не существует в мире как автономный, саморегулирующий, самонаправляющий и самотрансформирующий агент. Существуют и прямые указания на то, что ребенок поначалу не знает своего тела, Относится к нему как к внешнему объекту (20). А тот факт, что первоначально ребенок проявляет интерес и хватает только тот предмет, который прикасается к его руке, а с пространственным отдалением интерес к предмету падает, свидетельствует, по мнению Выготского Л. С. (1984), о следующем: 1) внешний мир не существует для ребенка самостоятельно, а лишь в непосредственном со­прикосновении с младенцем; 2) в ситуации ребенком еще не выделяются социальное и предметное содержание, ибо в более старшем возрасте младенец обязательно использу­ет взрослого для того, чтобы приблизить отдаленный предмет. Т. е. ребенок еще не вполне четко дифференциру­ет себя, других людей и мир предметов.

Действительно, в первоначальном «сознании» ребенка лицо матери не может быть воспринято как дискретный объект. Сознание еще не организовано, у ребенка нет основы для функциональных знаний, в соответствии с чем он мог бы отнести объект к внешнему или своему внутрен­нему миру. Внешние стимулы преломляются через внут­ренние состояния ребенка и воспринимаются им в целост­ности, нерасчлененности, а первоначальные знания ребен­ка являются «телесно структурированными» (2,15). Таким образом, период психологического симбиоза младенца к матери или психической общности «пра-мы» связан с недифференцированностью восприятия младенца, с не­возможностью различать внутренний и внешний мир.

Следующий вопрос заключается в выяснении природы психологической формации, которая составляет основу для разделения внутреннего мира ребенка и внешнего, с развитием которой связывается преодоление стадии психологического симбиоза с матерью.

Л. С. Выготский, отмечая, что содержание сознания «пра-мы» составляет отражение младенцем совместной деятельности с матерью, и анализируя подробно причины и условия возникновения этой исходной формы «созна­ния», вместе с тем не останавливался на анализе психоло­гической природы изменений, приводящих к дифференци­ации Я — не Я.

Психоанализ, для которого этот вопрос является центральным моментом в понимании дифференциации структу­ры личности, не дает однозначного ответа на пего. Попу­лярной является точка зрения о критической роли процесса интернализации, который понимается как интеграция базо­вых узлов репрезентации Я, объектов и аффектов (14). Такое понимайте процесса дифференциации внутреннего и внеш­него мира предполагает исходный момент их дифференцированности, а потому не дает содержательного представле­ния о том, на основе чего ребенок обретает возможность ощутить себя отдельным субъектом. (Mahler) (1952) делает акцент на роли Эго тела в развитии дифференциации между младенцем и матерью. Возникновение чувства целостности своего тела тесно связано, на ее взгляд, с ритмично возникающими циклами соматосенсорной стимуляции, идущей от матери во время ухода за младенцем. Интегра­ция такой стимуляции приводит к развитию ощущения контуров своего тела, и ребенок начинает отличать себя от матери.

Роль тактильных контактов, также как и иптерацептивных и проприоцептивиых ощущений в дифференциации внутреннего опыта очевидна. Эти ощущения создают чувственную основу, базу для разделения воспринима­емых стимулов на принадлежащие себе и не себе. Условная черта между внутренним и внешним начинает устанав­ливаться ребенком довольно рано (с двух месяцев), что коррелирует с появлением экзогенной улыбки — улыбки в ответ на внешний стимул (19). Однако, «проведение такой черты» не приводит непосредственно к переживанию себя в качестве отдельного субъекта. Последнее появляет­ся позднее. Объяснить это можно, очевидно, тем, что мир собственных ощущений должен быть не просто отделен от внешних впечатлений. Он должен обрести способ функци­онирования, форму своего существования и представленности ребенку.

Как показал Леонтьев А. Н. (1972), этот мир в сущест­венной степени порождается чувственно-предметной де­ятельностью, которая является вместе с тем необходимым моментом его существования и развития. Реализуясь в ак­тивности младенца, его внутренний мир может быть представлен ему в форме собственной активности. Представленность собственной активности ребенку будет со­ставлять основу переживания себя в качестве субъекта активности или основу чувства инструментальное, а, следовательно, основу переживания собственной дифференцированности, разделения Я — не Я. Такая постановка проблемы предполагает анализ того, при каких условиях и на каком этапе развития у ребенка возникает чувство инструментальности.

Можно предположить, что действия будут восприни­маться ребенком как собственные, когда их основные аспекты (смысловой, интенциональный и операционный) будут выделены им.

Социальная ситуация развития младенца такова, что любая форма его жизнедеятельности опосредована взрос­лым (2). Деятельность по удовлетворению потребностей является с самого начала совместно-разделенной с мате­рью. А потому правильнее говорить не о развитии младен­ца, а о развитии «системы ребенок-взрослый» (7). В этой системе формируется общее мотивационное поле. Для ребенка этот процесс означает опредмечивание органиче­ских потребностей (10), а также становление новых, позна­вательных, социально-ориентированных потребностей и, прежде всего, в общении или социальном контакте, кото­рая обеспечивает ведущую для младенческого периода коммуникативную деятельность. Для матери формирова­ние общего мотивационного поля означает развитие но­вых потребностей, связанных с материнством. Этот про­цесс протекает по-разному. У одних женщин появление ребенка на свет пробуждает инстинкт материнского пове­дения. У других крик ребенка каждый раз наделяет побуди­тельной силой новые формирующиеся мотивы поведения (10) и тем самым происходит перестройка мотивационной системы. Наконец, у третьих, такой перестройки не проис­ходит вовсе. Это является одной из причин неадекватного материнского поведения, которое является «психотокси­ческим» и приводит к грубым нарушениям психического развития ребенка. Общее мотивационное поле, таким об­разом, обеспечивает совместно-разделенную (совокуп­ную — Эльконин Д. Б.) деятельность матери и младенца, которая является необходимым условием нормального психического развития.

«На первых порах совокупная деятельность ребенка со взрослым выступает в своей трудно расчленимой форме: oнa в такой же степени предметная деятельность, как и общение» (4). Это обусловлено двойственной природой человеческого действия, в котором социальность и пред­метность представлены в единстве (5). Общность соци­альных и предметных корней действия позволяют пред­полагать, что у ребенка будут одновременно формиро­ваться «физическая» и «социальная» инструментальность, т. е. им будут осваиваться навыки как субъект-объектив­ных, так и субъект-объективных отношений.

Действия младенца в первые месяцы жизни не диф­ференцированы для него по критерию ценности, не моду­лированы (15), они не имеют объективного существова­ния — начала, середины, конца и носят форму, непрерыв­ного потока активности. Младенец еще не в состоянии отличить действия, вызывающие прямой эффект, от дейст­вий, вызывающих эффект через воздействие на другого агента (15). Для ребенка в его активности еще не выступает ее смысловой и операционный аспект, не разводятся такие структурные компоненты действия как его цель и средства. Как показано в работах отечественных психологов, предметное действие ребенка впервые рождается в ситу­ации взаимодействия с матерью, где ребенок осуществляет некоторое звено в совокупном действии. При этом ребенку задается «готовая цель» непосредственно в поле воспри­ятия и демонстрируется способ ее достижения (3). Смыс­ловой аспект действия раскрывается ребенку через эмоци­ональную оценку взрослым того, что ребенок делает (4). Т. е. действие является совместно-разделенным в том смысле, что ребенок не в состоянии «осмыслить» действие с начала до конца, в его целостности, и способен выпол­нить его лишь при условии, что мать раскроет для него, что, как и почему нужно делать.

Основанием для изучения генезиса коммуникативного действия послужил анализ Выготского возникновения ука­зательного жеста. Его принцип анализа реализован в пред­ставлениях о процессе обретения коммуникативного зна­чения такими «натуральными» проявлениями как крик, улыбка и пр. (11, 18, 15).

(Locka) (1980) для иллюстрации тезиса о том, что мать означивает «натуральные» проявления ребенка в соответ­ствии с принятыми в культуре критериями, приводит следующий пример. Ребенок плачет, елозит, дергает ру­ками, ногами. Мать из всего многообразия его активности выделяет плач — как жест, означающий просьбу или требование — и соответствующим образом реагирует, изменяя свое поведение. Через многочисленные повторе­ния ситуаций, в которых мать продолжает оценивать его поведение как имеющее конкретное, определенное значе­ние (просьбу или требование) ребенок объективирует плач как эффективное средство, коммуникативное действие, и тем самым воспринимает принятое в данной культуре значение своего плача.

Таким образом, первые движения, вокализации, улыб­ки ребенка, хоть и имеют внешнее сходство, но не являют­ся еще осознанными коммуникативными знаками. Стано­вясь средством передачи сообщения другому и воздейст­вия на другого, «натуральные» проявления обретают для ребенка свое значение и смысл.

К концу второго полугодия жизни рисунок взаимодей­ствия ребенка с окружающим миром кардинально меняет­ся. Внешний мир уже существует для ребенка не только в непосредственном контакте, но и на расстоянии, не только в поле восприятия, но и в представлении (1).

У младенцев уже есть представление о том, каким образом можно вызвать те или иные физические изменения, причем им доступно использование и промежуточных средств. Так, на сенсомоторной стадии 5 они способны замещать одни предмет другим для достижения объекта-цели (17). Это свидетельствует о том, что ребенок разводит для себя два плана собственных действий — цель и средство ее достижения.

Наблюдение «раздвоения» поведения ребенка на перво­начальных стадиях овладения предметным действием по­казало, что «освоению операционально-технической сто­роны отдельного действия у ребенка предшествует выяснение смысла этого освоения в системе отношений ребенка со взрослым» (11, с. 12) Д. В. Эльконин заключает, что в совокупной деятельности ребенку открываются эффек­тивные смыслы окружающей действительности, в том числе и социальной, что предшествует установлению (ус­воению) ребенком значений.

Таким образом, к середине второго полугодия отмеча­ются важные изменения в становлении предметных дейст­вий младенца: они приобретают целеориентированный характер, появляется возможность варьирования их опе­рационального состава, развивается их смысловой аспект. Следует также отметить, что в возрасте 8-ми месяцев манипулятивные действия младенцев начинают вызывать яркое эмоциональное сопровождение¹, которое по силе своей выраженности не сопоставимо с таковым в более раннем возрасте.

Выделение ребенком основных структурных компонен­тов действий, а также их яркое эмоциональное сопровож­дение могут свидетельствовать о том, что действия вос-

¹Об этом свидетельствует экзальтация «гедонического» О-рнтма в обеих зонах ТРО, сопровождающая самостоятельную игру (б).

принимаются ребенком как собственные, то есть о раз­витии чувства инструментальности.

Приблизительно в этом же возрасте усложнение струк­туры взаимодействия со взрослым указывает па появление у ребенка аналогичной «социальной» инструментальности. Она обнаруживает себя в поведении ребенка, когда он использует взрослого для того, чтобы заставить его сде­лать то, чего еще сам не может или совершает определен­ные действия (бросает на пол игрушку), чтобы привлечь внимание взрослого и начать коммуникацию. Другими словами, ребенок способен для достижения собственных целей переструктурировать предметную ситуацию в социа­льную. Использование улыбок, вокализаций, движений, действий в качестве средств взаимодействия свидетель­ствует об обретении им знаковой функции. Таким об­разом, освоение смысла и значения собственной невер­бальной активности и тем самым ее преобразование в ком­муникативные действия позволяют ребенку стать равноправным участником взаимодействия и управлять поведением взрослого.

Если рассмотреть феноменологию поведения младен­ца, с которой разные авторы связывают окончание пери­ода психологического симбиоза и начало выделения Я, можно отметить, что вся она связана с изменением харак­тера взаимодействия ребенка со взрослым. Это — раз­витие привязанности к матери (12), которая проявляется в положительных эмоциях и активности во время взаимо­действия с матерью, в знаках нежности к ней, в от­рицательной реакции на ее уход и примитивных замеща­ющих способах совладания с ее отсутствием. Другие авторы указывают на появление совместных игр с неидентичными ролями, со сложным сценарием, на появление средств общения на расстоянии (13). Предлагаемые крите­рии отражают усложнение структуры взаимодействия с матерью, развитие знаковой активности (проявление нежности, исполнение определенной роли в игре и пр.). То есть речь идет об определенном уровне развития ком­муникативных действий, в частности, их операциональный и смысловой стороны, а, следовательно, о развитии «со­циальной» инструментальности

Представление о совокупной предметно-коммуника­тивной деятельности ребенка и матери, имеющей общее мотивационное поле и состоящей из совместно-разделенных действий, объясняет психологическую природу симби­оза младенца и матери как закономерного этапа в раз витый ребенка. Тот факт, что первые действия ребенка являются совместно-разделенными, в которых мать со­здает структуры этих действий (смысл, значение, опе­рационное звено), свидетельствует о том, что на этом этапе действие ребенка еще не может быть представлено ему в своей целостности, не может быть задумано», выполнено от начала до конца, а следовательно, не может быть воспринято как собственное. Это может служить обоснованием положения Shjtta (1974) о том, что основная проблема ребенка в период «психологи­ческого симбиоза» с матерью заключается в невозмо­жности отличить, кто из них двоих является источником той или иной активности. Такую возможность ребенок получает к концу 1 года, на том этапе развития системы «мать-дитя», когда все аспекты действий обретаются им а рождается чувство инструментальности, фунда­ментальное представление о себе как агенте действия, лежащее в основе разделения Я — не Я.

В этой связи возникает еще одни важный теоретический вопрос о том, в какой форме собственная активность может быть представлена ребенку на первом году жизни. Не останавливаясь подробно на этой самостоятельной проблеме, отметим лишь, что основы для ее подробного изучения заложены в исследованиях А. П. Леонтьева и А. П. Стеценко, посвященных онтогенезу значений. А. П. Стеценко (1983) показала, что на ранних этапах онтогенеза в процессе взаимодействия с окружающим миром, опос­редованном отношением со взрослым, у ребенка склады­ваются способы представления мира в его смысловых характеристиках. Совокупность этих представлений упо­рядочивается в неких структурах, единицей анализа кото­рых являются довербальные значения — операциональ­ные, предметные. Интересно отметить, что операциональ­ное значение, складывающееся в ходе выполнения предметного действия, представляет собой субъективное отражение совокупности тех характеристик действия, ко­торые фактически используются, при его выполнении. Показателем сформированности у ребенка операциональ­ных значений, по мнению автора, является разведение им планов «цель» и «средства» действия». Таким образом, собственная активность в освоении мира может быть представлена ребенку в виде совокупности операциональ­ных значений. Ребенок познает действительность и себя через призму собственных действий.

Предложенные рассуждения служат в пользу тезиса о том, что переживания собственной отдаленности от матери рождаются у ребенка вместе с развитием самостоя­тельных действий, которые первоначально являются столь же предметными, сколь и коммуникативными. Они стано­вятся исходным способом функционирования внутреннего мира и формой его представленности ребенку. Освоение традиционных способов организации действий и обрете­ние таким образом чувства инструментальности происхо­дят в процессе постоянного взаимодействия со взрослым. Важность своевременного формирования чувства инструментальности связана не только с разделением Я — не Я, но и с развитием саморегуляции. Как отмечал Выгот­ский (1984) ее развитие идет по пути «знак для других — знак для себя». В таком понимании внутренние механизмы саморегуляции суть интериоризировавшиеся внешние ме­ханизмы поведения, способы организации внешних дейст­вий, задаваемых матерью и являющиеся по своей исход­ной структуре совместно-разделенными с ней.

Лтерагура

1. Б а ж е и о в а О. В. Диагностика психического развития детей первого года жизни. М., 1986.

2. Выготский Л. С. Собрание сочинений. М., 1984. Т. IV. с. 269—317.

3. Г о д о в и и а Л. М, Paiuuie этапы целеобразования / Дис. канд. психол. наук. М., 1980.

4. 3 и п и е а к о В. П., С м ир и о а С. Д. Методологические вопросы психологии. М-, 19ВЗ.

5. Л е о II т ь е в А. Н. Проблемы развития психики. М., 1972.

6. П о с и к е р а Т. II. Электро энцефалографические корреляты положительных эмоций у детей 1-го года жизни/ Дис... канд. бнол. наук. М., 1988.

7. С м и р и о в С. Д. Психология образа: проблема активности психического отражения. М.,1985.

S. С т е ч е н к о А. П. // Вестник МГУ. Сер. Психология. 1983. № I.e. 22—31.

9 Т и щ е и к о П. Д. // Биологин в познании человека. М., 1989. с. 243—253.

10. Ч уди но ва Е. В. Возникновение знаковой фу шош и на первом году жизни/ Дис... канд. психол. наук. М., 19Кб.

11. Э л ь к о и и и Д. R // Вестник МГУ. Сер. Психология. 1978. № 3-е. 3—12.

12. В о w IЬ у, J. Attachment and Loss: 1. Attachment. N,-Y., 1969.

13. Bruner.J.scSherwood, K//Bruner et al. (Eds.) Play: Its Role in Development and Evolution.-z.,-1976, p. 277—284.

14. К e г п Ь e r g, 0. // Int. J. Psychoan. — 1966, vol.-47, p. 236—253.

15. Lo с k. A. The Guided Reinvention of Language. — L, etc., 1980.

16. Л/ а h I e г, Л/. // Psychoanal. Study of the Child. 1952, N 7, p. 286. li.Piage t. J. The Construction of Reality in Child. — N.-Y, 1954.

В. В. Николаева

О психологической природе алекситимии

В истории развития психосоматических исследований одно из центральных направлений представлено поиском особого психического качества - психосоматической спе­цифичности, являющейся фактором, предрасполагающим к возникновению психосоматической патологии, влия­ющим на течение и лечение заболеваний. Последней по времени попыткой подобного рода является выделение и описание феномена алекситимии (14, 15).

Алекситимия рассматривается как некая совокупность признаков, характеризующих психический склад индиви­дов, предрасполагающий их к заболеваниям психосомати­ческой специфичности. Следует отметить, что в последние годы она связывается со все более широким кругом нозологических форм (например, депрессии, вторичные психосоматические расстройства при хронических заболе­ваниях и др.) и характеризуется в этом случае как феномен вторичной алекситимии. Таким образом, прогностическое значение этого феномена тем самым значительно нивели­руется. Все более актуальным в то же время становится вопрос о возможности квалификации степени выражен­ности этого феномена или даже создания типологии алек­ситимии. Какова же сущность этого феномена?

Согласно имеющимся в литературе описаниям, для лиц с алекситимией характерно особое сочетание эмоциональ­ных, когнитивных и личностных проявлений. Эмоцио­нальная сфера этих пациентов отличается слабой дифференцированностью. Они обнаруживают неспособность к распознаванию и точному описанию собственного эмо­ционального состояния и эмоционального состояния дру­гих людей. Когнитивная сфера лиц с алекситимией отлича­ется недостаточностью воображения, преобладанием на­глядно-действенного мышления над абстрактно- логическим, слабостью функции символизации и катего­ризации в мышлении. Личностный профиль этих пациен­тов характеризуется некоторой примитивностью жиз­ненной направленности, инфантильностью и, что особен­но существенно — недостаточностью функции рефлексии. Совокупность перечисленных качеств приводит к чрезмер­ному прагматизму, невозможности целостного представ­ления собственной жизни, дефициту творческого отноше­ния к ней, а также трудностям и конфликтам в межлич­ностных отношениях. Последнее усугубляется еще и тем, что на фоне низкой эмоциональной дифференцированности у них в ряде ситуаций с легкостью возникают кратковременные, но чрезвычайно резко выраженные в по­ведении аффективные срывы, причины которых плохо осознаются пациентами. Ограниченные возможности по­нимания себя, связанные с дефицитом рефлексии, стано­вятся значительным препятствием в психотерапевтичес­кой работе с этими больными.

В литературе до настоящего времени ведутся дискуссии о природе этого феномена, причем, одной из самых рас­пространенных в этом отношении является гипотеза об изменении взаимодействия полушарий мозга с недостато­чностью функции правого полушария (см., например, статью И. С. Коростелевой и В. С. Ротенберга в данном сборнике). Не отрицая правомерности выдвижения по­добных гипотез, отметим, что попытка физиологического объяснения природы алекситимии явно недостаточна и не только не исключает, но и предполагает необходимость содержательного психологического анализа этого феноме­на, т. е. исследования вопроса о его психологической природе и механизмах. Научная актуальность подобного анализа, как мы полагаем, состоит в том, что он позволит понять некоторые скрытые до настоящего времени психо­логические механизмы возникновения психосоматических феноменов, в частности, роль процессов психологической саморегуляции в их генезе. Знание же этих механизмов может открыть путь к научно обоснованному поиску путей психологической коррекции и психотерапии.

Разумеется, психологическое исследование феномена алекситимии требует специальной теоретической прора­ботки, строгого (насколько это возможно, учитывая слож­ность феномена) экспериментального исследования. В на­стоящей статье мы предполагали остановиться лишь на некоторых аспектах этой проблемы, а именно, на рассмот­рении связи феномена алекситимии с особенностями психологической саморегуляции. С этой целью обратимся к некоторым положениям отечественной психологии, от­носящимся к проблеме саморегуляции.

Понятие «саморегуляция» носит междисциплинарный характер. Саморегуляция есть системный процесс, обес­печивающий адекватную условиям изменчивость, пласти­чность жизнедеятельности субъекта на любом из ее уров­ней. В работах многих авторов содержится попытка вычленения собственно психологического аспекта саморе­гуляции. При этом выделяется уровень психической само­регуляции (1), который способствует поддерживанию оп­тимальной психической активности, необходимой для деятельности человека. Другой — операционально-технический — уровень саморегуляции обеспечивает сознатель­ную организацию и коррекцию действий субъекта (10). Личностно-мотивационный уровень саморегуляции (3, 4, 5, 7, 8) обеспечивает осознание мотивов собственной деятельности, управление мотивационно-потребностной сферой; создает возможность быть хозяином, творцом собственной жизни. Благодаря функционированию этого уровня саморегуляции «раскрываются внутренние резер­вы человека, дающие ему свободу от обстоятельств, обес­печивающие даже в самых трудных условиях возможность самоактуализации» (8, с. 122).

Способность произвольного управления собственной мотивационной сферой рассматривается многими ис­следователями в качестве одной из важнейших харак­теристик человека, как показатель гармонии и зрелости личности (7, 8).J

Мотивационно-личностный уровень саморегуляции есть процесс, опосредованный социальными нормами и ценностями, а также системой внутренних требований, особой «жизненной философией», превращающими чело­века в активного субъекта жизнедеятельности. Л. С Вы­готский связывал специфически человеческий способ регу­ляции с созданием и употреблением знаковых психологи­ческих орудий и видел его в явлении овладения собственным поведением. Знаки понимались им как искус­ственные стимулы-средства, сознательно вводимые в пси­хологическую ситуацию и выполняющие функцию авто­стимуляции (6). С. Л. Рубинштейн связывал высший уро­вень саморегуляции с появлением мировоззренческих чувств, т. е. «осознанным ценностным отношением челове­ка к миру, другим людям, себе самому» (12, с. 370).

Концепция А. Н. Леонтьева положила начало исследованию «связной системы личностных смыслов» (11, с. 218), межмотивационных отношений, которые характеризуют собою строение личности. Подчеркивая регулирующую функцию систем личностных смыслов, А. Н. Леонтьев отмечал, что «можно понимать и владеть значением, знать значение, но оно будет недостаточно регулировать, управ­лять жизненными процессами: самый сильный регулятор есть то, что я обозначаю термином «личностный смысл» (11, с. 239). Следовательно, процессы саморегуляции за­ключаются не в осознании, сознание не производит, а опо­средует их. Саморегуляции в этом понимании есть особая деятельность, «внутренняя работа» или «внутреннее дви­жение душевных сил» (9), направленное на связывание систем личностных смыслов.

Дальнейшую конкретизацию идеи Л. С. Выготского, С. Л. Рубинштейна, А. Н. Леонтьева получили в концепции смысловых образований личности (2, 3, 4).

Смысловые образования рассматриваются как «це­лостная динамическая система, отражающая взаимоот­ношения внутри пучка мотивов, реализующих то или иное отношение к миру» (4, с. 48). Регулирующая роль смысловых образований особенно ярко выявляется при осознании и принятии их в качестве ценностей (5). Ф. Е. Василюк, подчеркивая регулирующую роль смы­словых образований, выделяет особую деятельность по производству смысла «в критических ситуациях невозможности реализации внутренних необходимостей своей жизни» (5, с. 25—27). Эта особая деятельность (пере­живание), возникнув в критических жизненных ситуациях, может стать, по мнению автора, самостоятельным фу­нкциональным органом, т. е. «одним из привычных средств решения жизненных проблем и пускаться субъ­ектом в ход даже при отсутствии ситуации невозмо­жности» (там же, с. 75). Т. е. переживание как особая деятельность смыслопорождения может выполнять ре­гулирующую функцию и в ситуациях обыденной жизни.

В литературе мы находим удачную попытку дифферен­циации этого рода саморегуляции и волевого поведения (8). Последнее возникает, в частности, в условиях мотивационного конфликта, не ориентировано на гармонизацию мотивационной сферы, а лишь на устранение этого конф­ликта. (Эффективная же саморегуляция обеспечивает «до­стижение гармонии в сфере побуждений» (там же, с. 123). В качестве механизмов личностно-мотивационного уров­ня саморегуляции рассматриваются рефлексия и смысловое связывание (8)_; Рефлексия обеспечивает человеку возможность взгляда на себя «со стороны», она направ­лена на осознание смысла собственной жизни и деятель­ности. Она позволяет человеку охватить собственную жизнь в широкой временной перспективе, соотнести насто­ящее с прошлым и будущим, создавая тем самым «целост­ность, непрерывность жизни» (9), позволяя субъекту со­хранить или восстановить внутреннюю гармонию, необ­ходимым образом перестроить свой внутренний мир и не оказаться всецело во власти ситуации.

Являясь частным механизмом личностно мотивационного (или смыслового) уровня саморегуляции, рефлексия представляет собою мощный источник устойчивости, сво­боды и саморазвития личности (8, 9).

В этом заключено ее принципиальное отличие от неосо­знаваемых форм смысловой регуляции (психологических защит), функционирующих на уровне усвоенных психиче­ских автоматизмов.

Таким образом, резюмируя имеющиеся в литературе взгляды на сущность личностно-мотивационного уровня саморегуляции, отметим, что она представляет собою особую форму внутренней активности. Она может быть рассмотрена как особая деятельность, мотивы и цели которой заключены в сохранении внутренней гармонии, самоидентичности, обеспечивающих успешность самоак­туализации. Частные цели подобной деятельности могут быть ситуационно обусловлены, но и их содержание в кон­тексте этой деятельности всегда составляет прижизненно сформированные осознанные человеческие ценности, пра­вила, сложившаяся система внутренних требований. Хара­ктер этих требований отражается в содержании и струк­туре самооценки и уровня притязаний (в частности, в соот­ношении реальной и идеальной самооценки, 3).

Обратимся снова к феномену алекситимии. Напомним, что одним из важных признаков алекситимии является дефицит рефлексии, т. е. осознания собственной человече­ской сущности, потребностей и мотивов деятельности и, следовательно, невозможности управлять своими побуж­дениями, гибко перестраивать их в соответствии с требова­ниями ситуации, меняя при необходимости «жизненный замысел» в целом или находя новые внутренние средства для сохранения прежнего. Внутренняя закованность, от­сутствие внутренних средств гармонизации жизни или неспособность их адекватного выбора и делают такого пациента подобным (по образному выражению одного из исследователей (цит. по 14) «чем-то вроде туго натяну­того каната».

Понимая всю сложность обсуждаемого предмета, по­пытаемся тем не менее, опираясь на общепсихологические представления о сущности личностно-мотивационного уровня саморегуляции, понять, какова роль этих механиз­мов в генезисе алекситимии. Прежде всего, следует от­метить, что для возникновения деятельности саморегуля­ции необходимо наличие сформированного «органа само­регуляции» — особой деятельности, имеющей свою направленность, цели, средства и т. д. В основе ее, как мы полагаем, лежит потребность в саморазвитии, самостро­ительстве, самоактуализации, духовном росте. Можно предположить также, что такая потребность «находит свой предмет» (А. Н. Леонтьев) в специфически человече­ской системе культурных ценностей (этических и эстетиче­ских, прежде всего). Именно они создают почву для эффективного смыслопорождения и обретения благодаря этому внутренней гармонии и осмысленности жизни в са­мых сложных (субъективно и объективно) положениях.

Усвоение этих ценностей в онтогенезе — источник длящегося в течение своей жизни развития.

Проведенное нашей аспиранткой И. А. Сапаровой исследование ценностно-смыслового уровня саморегуля­ции показало, что отсутствие или дефективность цен­ностного опосредования являются одной из психоло­гических причин возникновения ипохондрического раз­вития личности.

Эта особая внутренняя деятельность, деятельность саморегуляции, как можно предположить, должна быть «встроена» в общую иерархическую систему деятельности человека, мотивы которых в их динамическом иерар­хическом соотношении и составляют смысловую сферу личности¹.

Неустойчивость или узость мотивационной иерархии, несформированность потребности в саморегуляции, недо­статочность в звене ценностного опосредования, неусвоен­ные в процессе онтогенетического развития сред­ства рефлексии составляют предпосылки для возникнове­ния алекситимии.

¹ Б. С. Братусь, выдвигая гипотезу об уровнях психического здоровья, называя один из них собственно «личностным», «ответственным за производство смысловых ориентации, определение общего смысла и на­значения своей жизни, отношений к другим людям и себе» (3, с. 71).

Отсутствие или недостаточная сформированность деятельности саморегуляции, дающей возможности про­извольного управления собственными побуждениями, усиливают директивность актуальных потребностей субъ­екта и связанных с неуспехом в их реализации эмоций, способствуют фиксации отрицательного эмоционального состояния, т. е. возникновению описанного в литературе «смыслового барьера» (13). Последний стабилизирует и хронизирует эмоцию, упрочивает сопровождающие ее телесные сдвиги, т. е. таким образом, является ис­точником возникновения стойких соматических изме­нений в организме. Невозможность осуществления эф­фективной саморегуляции может способствовать акту­ализации упрочившиеся в прошлом опыте субъекта защитных автоматизмов, «включение» которых усиливает блокировку произвольных механизмов саморегуляции. Таким образом, создается замкнутый круг: неуспех в ре­ализации актуальной деятельности — отрицательная эмоция — защитные автоматизмы — хронизация эмо­ции — соматические сдвиги в организме — усиление эмоции — упрочение соматических проявлений. Веро­ятность формирования подобного порочного круга по­вышается в критических жизненных ситуациях, требу­ющих от субъекта повышенной активности в области саморегуляции.

Правомерность наших предположений подтверждает­ся результатами клинико-психологического исследования больных с явлениями вторичной алекситимии. Речь идет об исследовании взрослых лиц, перенесших в возрасте до 3-х лет операцию по поводу врожденного порока сердца¹. Все формирование психики этих больных протекало в осо­бых дефицитных условиях, вызванных как непосредствен­но соматическими ограничениями после тяжелой опера­ции в детстве, так и особого отношения близких к перенес­шим операцию детям.

Среди обследованных больных отчетливо выделялась группа лиц с алекситимией. Объем настоящей статьи не позволяет нам подробно остановиться на результатах этого исследования, приведем лишь ряд основных данных, относящихся к характеристике черт алекситимии, обнару­жившейся при психологическом исследовании этих боль­ных. К числу таких проявлений относятся:

¹ Это исследование проводилось совместно с Т. Г. Горячевой и О. Н. Трофимчук.

• бедность языка в самоописаниях и общении;

• малая представленность в настоящем событии про­шлой жизни;

• невозможность адекватного прогноза собственной деятельности (даже в экспериментальной ситуации);

• недостаточная инициатива и активность в поиске средств — даже при выполнении экспериментальных за­даний;

• зависимость от близкого взрослого (матери) при совместном выполнении ряда заданий;

• неустойчивость и недифференцированность самооценки, в ряде случаев полная проекция оценок окружающих в структуре самооценки больного;

—неустойчивость и неадекватность целеполагания при исследовании уровня притязаний;

— неопределенность или полное отсутствие перспек­тивы будущего.

Таким образом, самое краткое описание позволяет констатировать признаки типичной алекситимии.

Касаясь вопроса о генезе этого феномена в данном случае, можно отметить особую роль ряда условий, в ко­торых протекало формирование психики этих пациентов. К их числу относятся:

— специфический телесный опыт (болезнь в раннем детстве, операция с последующими ограничениями активности);

— фиксация внимания семьи на болезни ребенка, включение болезни в социальную ситуацию развития в качестве ее центрального звена;

• директивное навязывание больному определенно­го — «инвалидного» — стиля жизни;

• длительное переживание неуспеха в значимой де­ятельности (в особенности в периоды нормативных кризи­сов развития);

• ограниченность эмоционального опыта спектром негативных эмоций (страдание, жалость, неуспех);

• неспособность собственного активного вмешатель­ства в обстоятельства жизни.

Анализ истории жизни этих пациентов показывает, что функции организатора деятельности больных и главного «контролера» выполнял близкий взрослый (вплоть до периода взрослости самых больных). Он же строил всю программу будущей жизни больного. Неразрывная симбиотическая связь со взрослым (матерью) служила препятст­вием к формированию собственных целей, намерений,

ориентации на независимую взрослую жизнь. Следствием этого явилось формирование неустойчивой и ограничен­ной по содержанию жизненной направленности, задержка в усвоении приемов произвольного опосредования, нераз­витости рефлексии. Т. е. собственная деятельность саморе­гуляции, как функциональный орган самостроительства, саморазвития, оказалась недостаточно или совсем несформированной. Вследствие этого удовлетворительное (или даже хорошее) соматическое состояние не становилось достаточным условием для преодоления инвалидного сти­ля жизни. Психическая декомпенсация вследствие неразви­тости механизмов психологической саморегуляции яви­лась одним из итогов подобного жизненного стереотипа.

Понятно, что явление вторичной алекситимии у лиц с психической декомпенсацией вследствие перенесенного соматического заболевания отличается от явления первич­ной алекситимии как по выраженности, так и по структуре признаков, характеризующих алекситимию. Обращаясь к данному клиническому примеру, мы хотели только проиллюстрировать мысль о том, что раскрытие психоло­гической природы и механизмов данного явления возмож­но лишь при тщательном содержательно-психологиче­ском анализе всего пути формирования психики. Кроме того, нам хотелось показать, что деятельность саморегу­ляции в том ее понимании, о котором мы упоминали выше, рождается в процессе интериоризации межличност­ных форм контроля. Дефективность или недостаточность последних может затормозить или блокировать вовсе формирование механизмов эффективной личностно-мотивационной саморегуляции.

Подведем некоторые итоги.

1. Явление алекситимии есть результат прижизненного формирования психики в особых, дефицитарных в том или ином отношении условиях.

2. Одним из психологических механизмов алекситимии является недостаточность, несформированность особого функционального органа — деятельности саморегуляции, обеспечивающей активное творческое отношение к соб­ственной жизни.

Мы обратились к краткому рассмотрению только од­ного из возможных психологических механизмов алек­ситимии. Безусловно, в генезе алекситимии велика роль и других факторов. В частности, особенности развития когнитивной сферы также вносят свой существенный вклад в формирование этого сложного феномена. Можно предположить, что удельный вес каждого из психоло­гических механизмов в генезе алекситимии и будет опре­делять ее тип.

Литература

1. А б д у л ь х.я н о в а-С лавскаяК. А. Диалектика человеческой жизни. (Соотношение философских, методологических и конкретно-на­учных походов к проблеме индивида). М., 1977.

2. А с м о л о в А. Г., Б р а т у с ь Б. С, 3 е й г а р-н и к Б. В. а др. О некоторых перспективных исследованиях смысловых образований личности.// Вопросы психологии. 1979, № 4, С. 34—46.

3. БратусьБ. С. Аномалии личности. М., 1988.

4. Бр am у с ь Б. С. К изучению смысловой сферы личности/У Вестн.Моск. ун-та. Серия 14. Психология, 1981, № 2, С. 46—56.

5. ВасилюкФ. Е. Психология переживания. М., 1984.

6. Выготский Л. С. Собрание сочинений. Т. 3. М., 1983. Т.ЗейгарникБ. В. Опосредствование и саморегуляция в норме и патологии/'' Вестник МГУ. Серия 14 «Психология». 1981, № 2, С. 9—15. Я.ЗейгарпикБ.В., Холмогорова А. Б., Мазур Е. С. Саморегуляция поведения в норме и патологии// Психологический журнал. 1989. Т. 10. № 2, С. 122—132.

9. 3 и н ч е н к о В. П. Наука — неотъемлемая часть культуры? // Вопросы философии. 1990. № 1, С. 33—50.

10. К о н о п к и и О. А. Психологические механизмы регуляции деятельности. М., 1980.

11. Л е о и т ь е в А. Н. Избранные психологические произведения. М, 1983.

12. Р у б иншт ейпС.Л. Проблемы общей психологии. М., 1973.

13. С л а в и и а Л. С. Дети с аффективным поведением. М., 1973.

14. К г у s t a I H. Alexlthymia and the effectiveness of paychoanalytic treatment //Int. J. Psychoana. Psychother. 6 1983. — № 9. — p. 353—378.

15. S 1 f n e о s P. E. The prevalense of alexithtymie characteristics in paychosomatic patients // Psychother. Paychosom. —1973. — № 22. — p. 255—262.

Семенова Н. Д.

ВОЗМОЖНОСТИ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ КОРРЕКЦИИ АЛЕКСИТИМИИ

Рост психосоматических заболеваний и констатиру­емый многими клиницистами кризис медикаментозного лечения последних выдвигает проблему научно-психоло­гической квалификации факторов и механизмов, определя­ющих этиологию, пато- и саногенез психосоматического заболевания, а также проблему поиска адекватных путей воздействия на них (2).

Среди вариантов патогенеза психосоматических забо­леваний, созданных за последние годы, ведущее место занимает концепция алекситимии (15).

Проблема так называемой «эмоциональной безгра­мотности» возникла относительно недавно. А именно тогда, когда соматические больные стали попадать в поле зрения психотерапевтов. Больные с такого рода особен­ностями отличались от больных психоневрологических отделений, с которыми традиционно имели дело психоте­рапевты. Набор черт, позже представленный в виде психо­логического синдрома, имеющегося в наличии у опреде­ленной группы соматических больных и практически от­сутствующего у больных неврозами, и составил содержание термина «алекситимия» («чувство без слов»). Этот термин впервые ввел американский психиатр Сифнес (11, 14), известный еще и как сторонник сокращенных курсов психотерапии. Феномен алекситимии в последнее время привлек многих исследователей и практиков. Алек­ситимия предстает в виде некоего психологического симптомокомплекса, проявляющегося на различных уровнях: когнитивном, аффективном и поведенческом. Существен­ными чертами алекситимического конструкта являются: трудности в идентификации и описании своих чувств, испытываемые больными; неспособность больного к диф­ференциации чувств и телесных ощущений; недостаточ­ность воображения и такие черты когнитивного стиля как ригидность и конкретность (7,8,12). Различаются два типа алекситимии: первичная алекситимия как аналог «алек­ситимии» Сифнеса, этилогический фактор психосоматоза; вторичная алекситимия как реакция на болезнь, связанная с психологическим опытом болезни.

О возможности психологического воздействия на алекситимические черты высказываются самые разные мнения, от утверждений типа «алекситимия есть психотерапев­тический тупик» (1, 10), до попыток предложить систему психокоррекционных воздействий на алекситимию с ис­пользованием методики «Кататимного переживания кар­тин» (3), приемов из арсенала поведенческой терапии (8), а также аморфных деклараций типа «врач подбадривает пациента в его попытках вербализовать свои чувства» (7).

Предметом данного сообщения является раскрытие возможного подхода к преодолению алекситимических черт в структуре личности больного психосоматозом, реализуемого в условиях групповой психологической кор­рекции (5).

Располагая определенным опытом работы с больными бронхиальной астмой (4), мы считаем правомерным распространить выявленные на данной клинической мо­дели закономерности на другие психосоматические за­болевания.

Прежде чем раскрыть содержание психологического воздействия, приведем характерный модус поведения алекситимических пациентов в ситуации групповой психологической коррекции. Больные, как правило, немного­словны, ограничиваются изложением соматических жа­лоб. Отмечается ярко выраженная тенденция к типизации самоотчетов о физических и эмоциональных переживани­ях, т. е. больные дают стандартные ответы-клише о своем индивидуальном опыте. В ситуациях эмоционального на­пряжения ведут себя так, будто усиленно желают и пыта­ются что-то сказать. При этом характерна напряженная поза, напряженный взгляд, горящие глаза. Однако при обращении к больному с вопросом о его чувствах на данный момент следует обычно молчание или нечто неоп­ределенное: «Да так... Не знаю...» В целом характерно ощутимое рассогласование между широким и богатым спектром невербального поведения и бедностью его вер­бальных означений. В тех ситуациях, когда требуется проявление собственных чувств или идентификация их в другом, неспособность к вербализации чувств приводит больного в состояние внутреннего напряжения, разреша­ющегося разного рода соматическими феноменами (при бронхиальной астме это приступообразный кашель, за­труднение дыхания и т. п.). Такого рода поведение делает неприемлемыми традиционные виды вербального воздей­ствия, диалогические формы психокоррекции, включающие обсуждение чувств «здесь и теперь», анализ внутригрупповых интеракций и т. п. Необходимы иные подходы к психокоррекционному воздействию на алекситимию, опирающиеся на эмоциональную поддержку, обеспечива­ющие подготовку к вербальным способам психокоррекционного взаимодействия. Содержанием такого рода под­готовки могут служить приемы, создающие участнику группы условия для осознания своего внутреннего состоя­ния, активного перевода небогатой вербальной продукции на более дифференцированный язык чувств.

Исходя из этого, психокоррекционную работу по пре­одолению «алекситимического барьера» в условиях груп­пы можно представить следующим образом. Основным принципом психологической коррекции алекситимии, сте­ржневым содержанием психологического воздействия бу­дет опора на невербальные средства общения. Данное содержание реализуется в максимальной мере, если ему предшествует стадия релаксации и определенная дида­ктическая направленность групповых занятий, а логи­ческим продолжением служит актуализация «внутренних диалогов».

Стадия релаксации является неким подготовленным этапом преодоления алекситимии. Релаксирующими при­емами могут служить: аутогенная тренировка, специаль­ные музыкотерапевтические сеансы, широкий арсенал вспомогательных психогимнастических приемов (типа «восковая палочка» и т. п.).

Дидактическая направленность первой стадии преодо­ления алекситимии понимается следующим образом. Не­способность больных вербализовать свои чувства наибо­лее отчетливо проявляется в затрудненной вербализации переживаний по типу «здесь и теперь». Поскольку принцип «здесь и теперь» является одним из основных принципов не директивно ориентированных групп, недостаточная способность к его усвоению может в значительной мере снизить психокоррекционный потенциал группы. В силу этого одним из направлений работы группы является тренинг навыка по типу «здесь и теперь», обусловлива­ющий дидактическую направленность подготовительного этапа работы по преодолению «алекситимического барье­ра». При этом усвоении групповых норм (перечень кото­рых приводится в известных руководствах по групповой психотерапии, 6, 9) и является в определенном смысле конечной целью групповой психокоррекции алекситимических пациентов. Подобно тому, как у детей младшего возраста с помощью дидактического материала, коим служат картинки, игрушки, разрезная азбука и прочее, развивают органы чувств, у алекситимических пациентов на первом этапе групповой работы также развивают способность чувствовать и умение вербализовать свои чувства. «Дидактическим материалом» в данном случае является в той или иной мере весь методический арсенал групповой психологической коррекции в соответствующей модификации.

При этом в полной мере реализуются и основные принципы дидактики: сознательность (в виде осознания своего чувства, осознания себя в ситуации общения), наглядность (воплощением которой является определен­ное голографическое видение в условиях группы, выступа­ющей как система зеркал, обеспечивающих множествен­ную обратную связь), связь теории с практикой (тренинговая направленность группы, например, в случае тренинга навыка «здесь и теперь»).

Актуализация невербальных способов общения и опо­ра на них, являясь основой преодоления алекситимии, предполагает широкое использование психогимнастиче­ских приемов и методик, в максимальной степени способ­ствующих «растормаживанию» и актуализации чувств без характерной для больных тревоги, связанной с их вер­бализацией. Не «оречевленные», словесно не сформулиро­ванные приемы психогимнастики как бы подготавливали почву для последующей вербализации высвобождающей­ся при их применении богатой и интенсивной гаммы чувств. Психогимнастические упражнения, таким обра­зом, рассматриваются как своего рода «разминка» чувств, их релаксация и «растормаживание». Такого рода направ­ленность обусловливала и определенную ориентацию на восприятие экстралингвистических особенностей вербаль­ного пласта поведения, когда, важны не сами по себе рассуждения участника группы, сколь бы значимыми и ис­поведальными они ни были, а та ритмическая волна, которую они создают.

Одним из косвенных или обходных приемов вербализа­ции чувств служила предложенная нами методика «Пор­трет жены художника». Участнику группы предлагалось составить вербальную картину, свой портрет, как если бы он был знаменитым и позировал художнику. Косвенный характер методики повышал ее информативность и диа­гностическую ценность. При этом упражнялись и углубля­лись способности и навыки участников в вербализации сложных чувств и нюансов отношения к себе и другим. Установка на максимально возможную передачу словами нарисованного в воображении портрета поддерживалась стремлением участника группы как можно полнее и без искажений донести до остальных суть и содержание дан­ной воображаемой картины, чтобы другие могли в мак­симальной мере «увидеть» ее. В распоряжении художника имелись разнообразные «средства»: краски, рамки разных размеров, предметы аранжировки, допускалась возмож­ность создания как индивидуальных, так и групповых портретов (с ребенком, матерью, супругом и т. д.).

Опора на невербальные средства общения создает как бы обходные пути преодоления алекситимии, моби­лизуя внутренние резервы личности, обеспечивая опору на ее сохранные стороны. Обходной характер преодоления алекситимии в данном случае определяется тем, что осу­ществляется не прямое, а косвенное воздействие на «де­фект», коим является неспособность больного к вербали­зации своих чувств и прочие алекситимические черты.

Каким же образом, стимулируя невербальную ком­муникацию, можно повысить способность к вербализации чувств у психосоматических больных? Не является ли опора на невербальные средства общения в случае алекситимических пациентов приспособлением к «дефекту»? Представляется, что это не так. Напротив, овладение невербальной коммуникацией есть расширение и углубле­ние общего диапазона средств и способов общения. Как следует из анализа занятий группы, овладение невербаль­ными способами общения, развивающими способности к идентификации с другим человеком, к эмоциональному созвучию, приводили в конечном итоге к углублению эмпатического потенциала участников группы, т. е. к вос­приятию более широкого спектра коммуникативных сти­мулов, получаемых от других людей — интонацией голо­са, выражений лица, языка тела и других «контекстуаль­ных факторов», дополняющих слога. Кроме того, в теплой и принимающей атмосфере группы изначально снимается определенный стереотип подавления и соматизации чувств, характерный для больных в их реальной жизни.

Завершающим этапом преодоления «алекситимического барьера» является актуализация «внутренних диало­гов». Это приемы, направленные на актуализацию скры­тых, неполностью осознанных внутренних диалогов, их развертывание и вербализация. Данный подход представ­ляется адекватным целям преодоления алекситимии, поскольку в основе конкретных ее проявлений лежит диффузность и слитность переживаний соматопсихического ди­скомфорта, что предполагает диффузность, смазанность и слитность внутреннего диалога, в котором, как в дымке тумана, трудноразличимы два его полюса, два внутренних собеседника. Внутренний диалог при этом вытесняется и сознания в силу неразрешимости его в том виде, в кото­ром он актуально представлен. Вытесненные из сознания субъективно неприятные переживания, связанные с внут­ренним диалогом, способствуют повышению общей тре­вожности и, в конечном итоге, хронизации психоматического заболевания.

Для актуализации «внутреннего диалога» использова­лись как собственные приемы, так и приемы, взятые из гештальт-терапии (13). Они становились действенными, лишь будучи глубоко погружены в особую атмосфер} психокоррекционного контакта, предполагающую повы­шенный уровень самосознания участника группы, побуж­дающую его к доверительному контакту с психологом к самораскрытию. Только в этом случае участники группы могли услышать в речи говорящего не один довлеющий контекст, а их полифонию, и, как бы встраиваясь в его «внутренний диалог», изнутри способствовали усилению противоречивых моментов самосознания.

Таким образом, один из возможных подходов к пре одолению алекситимических черт в структуре личности больного психосоматозом в условиях групповой психологической коррекции состоит в реализации трех последовательных этапов: 1) релаксации и дидактической направленности, 2) опоры на невербальные средства общения, 3 актуализации «внутреннего диалога».

Литература

1. К о ч ю нас Р. Алекситическая личность: психотерапевтический тупик // Психология аномальных различий. Т. 2. Вильнюс, 1986 С. 308—310.

2. Николаева В. В. Влияние хронической болезни на психику. М., 1987.

3. Нор вила Р. В. Комплексный метод психогоррекции некоторых психосоматических заболеваний// Вестн. Моск. ун-va. Сер. 14. Психолсгия. 1986. № 4. С. Ь2—54.

4.СемеповаН.Д. Групповая психологическая коррекция в систем реабилитационно-профилактических мероприятий с больными бронхк альной астмой/ Автореф. дис. ... канд. психол. наук// МГУ им. М. I Ломоносова. Психол. фак-т. М., 1988.

5.ПоляковЮ.Ф., Спиваковская А. С. Психологическая коррекцш ее роль и место в профилактике заболеваний // Современные формы и методы организации психологической и психопрофилактической рабо­ты. Л., 1985. С. 119^125.

6. Ар pie у D., Winder A. T-Groups and Therapy Group in a Changing Society. San Francisco, 1973.

7. Вrow n E.L,FukuharaJ.T.,FeiguineR.J.Alexthytaic Asthmatics: The Miscommunication of Affective and Somatic States // Psychother. Psychosom. —1981. —№36 —p. 116—121.

8 D ir ksJ.l?., Rob in so n S. K..D irks D. L Alexithymia and the psychomaintenance of bronchial asthma // Psychother. Psychosom. — 1981. — №36. —p. 63—71.

9. KratochvilS. Skupinova psychotherapie neuros/^Praha, 1978.

10. К г у s t a I H. Alexithymia and the effectiveness of psychoanalytic treatment/ Int J. Psychoanal Psycholher. — 1983. — № 9. — p. 353—378.

11. N e■ m i a n J. C., S i f n e о s P. E. Affect and fantasy in patients with psychosomatic disorders//Modern Trends in Psychosomatic Medicine. By Hill, O. London, Butterworth, 1970.

12. P a r к e r. J. D., В а д Ъ у R. M., Та у l о r G. J. Toronto Alexithymia scale, EPQ and self-report measures of somatic complaints/'Person. Individ. Dill — 1989. — V. 10. — № 6. — p. 599—604.

13. P e r I s F. Gestalt therapy verbatim //Real People Press, Lafayette, Calif., 1969.

14. S i f n e о s R. Z. The prevalence of «alexithymic» characteristics in psychosomatic patients/'Psychother. Psychosom. — 1973. —№22. — p. 255—262.

15. Wit t ко \v er E. D.. Wa rnesH. Historical survey of psychosomatic medicine / Бессознательное: природа, функции, методы исследования. Тбилиси, 1978, т. 2. С. 239—253.

Тхостов А. Ш.

СЕМАНТИКА ТЕЛЕСНОСТИ И МИФОЛОГИЯ БОЛЕЗНИ

Телесность в контексте болезни обладает особым каче­ством: болезненные ощущения означают не только себя, но и то, что, в принципе, им внеположно — болезнь. Они развернуты не только внутрь, т. е. представляют собой не просто чувственную ткань, получившую озпачение в кате­гориях телесного пространства, внутренних органов, мо­дальности, градации интенсивности, но и вовне — означа­ют болезнь. Хотя нужно отметить, что не всегда разворачивание телесных ощущений вовне происходит только в категориях болезней — они могут быть ин­терпретированы и иным образом (даже боль может оцени­ваться как знак особой отмеченности, особого состояния, например в религиозных обрядах); мы остановимся, в ос­новном, на проблеме связи телесных ощущений и болезни. Такое допущение, не меняя, на взгляд, содержание си­туации позволит более четко ее рассмотреть. Не будем касаться и того, что само по себе означение интрацептивных ощущений на уровне телесных категорий также неоднозначно и в значительной степени связано с ус­воением конструктов, мифологических представлений бо­лее общего характера: об устройстве человеческого ор­ганизма, механизмах работы внутренних органов, про­исхождение человека и пр. Это особая проблема, заслуживающая отдельного рассмотрения, будет затро­нута лишь в той ее части, которая касается понимания болезненных состояний.

Вторичное означение в целом сходно с тем, что обычно квалифицировалось как интеллектуальный уровень внут­ренней картины болезни, оценочный этап ее становления -и хорошо описано в патопсихологии. Это «все то, что испытывает и переживает больной, вся масса его ощуще­ний не только местных болезненных, но и его общее самочувствие, самонаблюдение, его представление о своей болезни, ее причине, все то, что связано для больного с его приходом к врачу...» (4, С. 33)Формирование вторичного означения телесных ощущений связано с усвоением суще­ствующих в культуре взглядов на болезни, их происхожде­ние, механизмы и вытекающие из этого методы лечения. Этнография и история медицины демонстрируют различ­ные формы таких представлений. Несмотря на их архаич­ность, отсутствие, на современный взгляд, логического обоснования, структурно они практически не отличаются от свойственных европейской культуре естественно-науч­ных объяснительных принципов. С семиологической точки зрения представления о болезнях могут быть интерпрети­рованы как классические мифы, описанные Р. Бартом на знакомых моделях. Использование семиологического под­хода к анализу телесности возможно потому, что значения изучаются в нем независимо от их содержания. Для Р. Барта миф представляет собой особую систему, специфика которой заключается в том, что она создается на основе некоторой последовательности знаков, существующих до нее. «...Миф является вторичной семиологической систе­мой. Знак... первой системы становимся всего лишь оз­начающим во второй системе... Материальные носители мифического сообщения (собственно язык, фотография, живопись, реклама, ритуалы, какие-либо предметы и т. д.), какими бы различными они ни были сами по себе, как только они становятся составной частью мифа, сводятся к функции означивания; все они представляют собой лишь исходный материал для построения мифа; их единство заключается в том, что все они наделяются статусом языковых средств. Идет ли речь о последовательности букв или о рисунке, для мифа они представляют собой знаковое единство, глобальный знак, конечный результат, или третий элемент первичной мифологической системы, которую миф надстраивает над первичной системой. Про­исходит как бы смещение формальной системы первичных значений на одну отметку шкалы». Переформулируя пред­ложенную модель к проблеме телесности можно модифи­цировать Бартовскую схему мифологического.

В мифе сосуществуют параллельные две семиологические системы, одна из которых частично встроена в дру­гую. Во-первых, это телесные ощущения (язык тела), выполняющие функции языка — объекта, поступающую в распоряжение мифа — метаязыка, строящего на его основе собственную систему.

Анализируя метаязык, можно, в принципе, не очень интересоваться точным строением языка — объекта, в этом случае важна лишь его роль в построении мифа. Поэтому с полным правом можно использовать данный подход к любому языку — объекту (письменному тексту, вербальному языку, музыке, живописи или, как в нашем случае — телесности). «Важно то, что он является знако­вой системой, готовой для построения мифа. Сущность мифа не определяется ни тем, о чем он повествует, ни его материальным носителем...» (2, С. 73).

В предложенной схеме знак (означенное телесное ощу­щение), являющийся ассоциацией чувственной ткани «те­лесного конструкта становится означающим в мифологи­ческой схеме болезни и, разворачиваясь вовне, превраща­ется в симптом.

Рассмотрим в качестве примера простую ситуацию: пациент, приходящий к врачу, говорит, что у него болит живот. Сообщение не так просто, как оно выглядит на первый взгляд и по крайней мере двусмысленно. Во-первых, пациент сообщает о некотором ощущении определенной интенсивности и модальности, более или менее локализо­ванном в его теле. Кроме того, сам факт обращения к врачу предполагает, что это ощущение означает не только само себя — болезненные ощущения в определенной части те­ла — а также, что это есть ненормальное состояние, что оно имеет некую причину и на него нужно воздействовать. «Больной живот» — это сообщение не только об опреде­ленном ощущении пациента в данное время и в данном месте, но это и сообщение о том, что с больным происходит нечто, выходящее за рамки заурядного факта ощущения.

Хотя дискомфортные и болезненные ощущения могут быть не включены в концепцию болезни, например, плохое соматическое состояние может расцениваться как утомле­ние, последствие алкогольного опьянения или перевозбуж­дения, в реальности можно редко встретить не мифологические ощущения. Больные, предъявляющие жалобы на «снижение лейкоцитов», «повышение СОЭ», «повышение артериального давления», «грыжу позвоночника» и пр., заставляет забывать даже врача о том, что болезни содер­жатся у него в «голове» и в медицинских учебниках, а субъективному сознанию больного может быть пред­ставлено только самочувствие и телесные ощущения (см. подробнее в ст. И. В. Молдовану в этом сборнике).

Мифологизация не безразлична для телесных ощуще­ний, на которых она строится и паразитирует. Телесность обладает собственной ценностью и содержанием, кото­рые, в принципе, самодостаточны.

Становясь симптомом, ощущение теряет свою непо­средственность, обедняется. Богатство конкретного содер­жания отодвигается на второй план, подчиняется логике мифа. Лежащее в основе телесное ощущение теряет соб­ственную значимость, но не умирает, а, по необходимости, существует, питая собой миф. Как замечает Р. Барт, «все время возникает необходимость, чтобы форма снова мог­ла пустить корпи в смысле и, впитав его, принять облик природы...»

Хитрость заключается и в том, что мифологичность телесности скрыта от простодушного наблюдателя; миф выступает в обличье реальности, но при ближайшем рас­смотрении эта реальность оказывается фальшивой, заим­ствованной. Врач, принимающий ее за истинную, рискует вести борьбу «не на том поле».

Однако потери в непосредственности компенсируются включением телесности через концепт болезни в накоплен­ный общественный опыт. Через концепт вводится «новая событийность», время, эпоха, память, люди, история, принципы устройства мира. В этом смысле миф — откры­тая система, постоянно улавливающая все новое, что появляется в общественном сознании.

Другое дело, что мифические концепты неустойчивы, и не всегда являют собой то, на что внешне похожи. Многие научные медицинские представления в обыденном сознании преломляются в совершенно невероятные фан­тастические теории, а новомодные «индийские медицины» ближе к балету «Баядерка», чем к реальной Индии.

Непосредственному наблюдению дан только результат соединения означающего и означаемого — телесное ощу­щение, ставшее симптомом. Миф не скрывает его, а дефор­мирует. Означающее имеет две стороны — это телесное ощущение, заполненное конкретными переживаниями, и, с другой стороны, это полая форма — ощущение, лишен­ное своей собственной истории, означает концепт. Миф деформирует содержательную сторону, не уничтожая ее, а урезая, отчуждая. Означающее в мифе болезни открыто в две стороны: оно есть результат первичного означения чувственной ткани, и начало мифа. Это приводит к двойственности и постоянному «мерцанию» ощущения — симп­тома демонстрирующего попеременно рассудочное и чув­ственное, опосредованное, произвольное и естественное. «Миф есть похищенное и возвращенное слово. Только возвращаемое слсп") оказывается не тем, которое было похищено; при возвращении его не помещают точно на прежнее место. Эта мелкая кража, момент надувательства и составляет застывшую сторону мифического слова». (2, С. 91). Телесное ощущение, став симптомом, только внеш­не не меняется, — оно строится по другим законам и соде­ржит в себе то, что недоступно ему натурально.

Включаясь во вторичную семиологическую систему мифа, ощущения могут как изменять свое качество, так и порождаться сверху самим мифом, нуждающимся в чув­ственном подкреплении и ориентирующим на поиск под­ходящих сенсаций. Доказательство этого — культур­но-исторический патоморфоз симптоматики, доминиро­вание в клинике истории, неврозов, ипохондрических синдромов жалоб, соответствующих господствующим ме­дицинским теориям, болезни студентов-медиков 3 кур­са, соответствующие изучаемым ими формам патологии, ятрогении. Мифология болезни весьма сильно варьирует на протя­жении человеческой истории. Но это скорее содержатель­ное историческое и этнографическое разнообразие, в кото­ром можно выделить устойчивые структурные архетипы.

Мифы о болезни и смерти относятся к числу наиболее распространенных и древних. В центре мифа — основопо­лагающее представление о болезни как о чем-то внешнем, не свойственном организму. Объяснение строится от про­тивного. Заболевание противостоит нормальному здоро­вому состоянию, это нечто такое, что не свойственно самому человеку, привнесено извне.

Первые люди не болели и не умирали до тех пор, пока не были нарушены какие-либо божественные установления или не совершены грехи. В Библии это Адам и Ева, в мифологии качинов Бирмы — Анаккоит-лок, в индий­ской мифологии смерть создает Брахма, чтобы избавить мир от перенаселения.

Болезнь — это неуправляемое явление, обладающее независимой от человека собственной активностью. В древней и современной народной медицине естественные причины встречаются крайне редко и даже в этом случае они далеки от этиологических. Традиционные врачеватели в Заире объясняют различные болезни беременных жен­щин тем, что червь, который завелся в организме жен­щины, выгрызает плод, а, по мнению врачевателей Мали, любая болезнь — нарушение равновесия между теплом и холодом. Хотя это вполне конкретные и реалистические причины, они все же не более, как воображаемые. Естест­венные причины объясняли только небольшой круг болез­ней и рациональными методами лечились, как правило, небольшие травмы и повреждения кожи. Болезни, не имеющие явных визуальных признаков, такие, как заболе­вания внутренних органов или психические болезни объяс­нялись иррационально. Причины таких болезней: действие злых духов, колдовство, проникновение в организм ант­ропоморфных и зооморфных существ. В качестве таких персонифицированных воплощений болезни можно на­звать Навь и Марену в славянской мифологии, Сабдага в тибетской мифологии, Артхурона в осетинской мифоло­гии, Босоргань в венгерском фольклоре, злой дух Мару в буддийской мифологии, Кутысь в удмуртской мифоло­гии, Гильтине в литовской мифологии и тысячи других божеств или духов.

Такая точка зрения вытекает из общих представлений древнего человека об устройстве мира, который наполнен живыми существами, являющимися причиной всего про­исходящего. Мир исходно наполнен жизнью, мертвой природы не существует. Причинность понимается как результат чьей-то воли, не — «как», а — «кто», не ожида­ется обнаружения универсального, безличного закона (7).

Новое время значительно видоизменило представле­ния о причинности и персонифицированности болезни, оставив их рудименты и породив новые мифы. В механи­ческом Материализме появились представления о челове­ческом организме как о сложном механизме. Болезнь понималась как неполадка, засорение этого механизма. Интересно, что сложность и устройство такого механизма прямо заимствовалось из наиболее распространенных ме­ханических приборов своего времени. В XVIII—XIX веках излюбленными аналогами были манекены, часы, в наше время — автомобильный мотор, из которого заимствова­ны схемы «загрязнения», «накопления шлаков», «пережимания», «преграды». До настоящего времени крайне попу­лярны «водопроводные» и гидравлические объяснения работы организма. Следует ожидать появления аналогов с компьютерами, атомными реакторами и прочей новой техникой.

Создание в XIX веке целлюлярной теории Вирховым и успехи микробиологии открыли обыденному сознанию новый вид зооморфных существ: бактерий, микробов, вирусов. Описанное Л. Н. Толстым в «Плодах просвеще­ния» мифологическое понимание микробиологических те­орий сохранилось до наших дней: обычному человеку кажется, что избавление от болезней лежит в тотальной стерилизации организма; понятия «нормальной», «пато­генной» и «условно-патогенной» флоры непопулярны и по­нятны лишь лицам, имеющим медицинское образование.

Природные силы, ранее персонифицированные в виде божественных существ, обрели новую жизнь в виде «био­поля», «кармы», «чакр», «жизненных сил», понимаемых во вполне мифологически-механистическом духе.

Непосредственная причина заболевания вытекала из общих представлений о причинности. Если болезнью упра­вляют высшие существа они насылают се, когда необ­ходимо за что-либо покарать человека. Конкретная вина может быть разной: оскорбление богов, нарушение табу, неповиновение, невыполнение каких-либо обязательств или, наконец, просто плохой характер божественных существ, отвечающих за болезнь. Батонеби – группа духов с грузинской мифологии — приносит инфекционные болезни, когда к ним относятся без должного уважения, поэтому в семьях, где есть больные, необходимо приготовить для них угощения и подарки. Ведь-ава — хозяйка воды в мордовской мифологии — может наслать болезни, и чтобы откупиться от нее, нужно бросить в воду деньги или зерно. Идоменей — внук греческого царя Миноса — после похода на Трою попал в бурю и дал обет Посейдону принести в жертву первого же попавшегося человека. Этим человеком оказался его сын. Разгневанные боги наслали моровую язву. Насылание «моровой язвы», чумы, холеры, как кары за грехи является сквозной темой многих мифологий.

С пониманием причинности как безличного закона в новое время исчезают теории «кары», расплаты за вину. Болезни включаются в стихийные события, никем и ничем целенаправленно не управляемые. Их течение не зависит от человека и все, что ему остается, это постараться избежать их. Стихией нельзя управлять прямо, но можно принять меры предосторожности. Параллельно остаются и осколки веры в возможности прямого божественного воздействия и помощи. Таковы моления о болезнях, о нис­послании выздоровления, обращенные к чудотворным образам. Божественная сила может изменить течение событий, прервав причинную связь, и произойдет «чудо». Сам Христос совершал такие чудеса, исцелял больных и оживив Лазаря. «Чудо» — это редкое событие, по самому своему содержанию выходящее за рамки реаль­ности, управляемой законом причинности.

Методы лечения последовательно реализуют на прак­тике представления о сущности болезни. Только на со­временный взгляд они абсурдны и бессмысленны. Если болезнь вызвана разгневанным божеством, то совершенно логично умилостивить его, принеся жертву. В процессе камлания шаман или его духи-помощники ведут поединок с духами болезни и если побеждают, то больной выздорав­ливает (1). Для диагностики необходим человек, входящий в контакт с духами, понимающий и умеющий толковать их указания или метод, позволяющий «прочитать» симптом, проникнуть в дела богов. Классический метод такой диа­гностики — «гадание». «Для современного образованно­го человека бросить жребий или монетку — значит рас­считывать на случай, т. е. на неизвестное... Нецивилизован­ный человек думает, что жребий или кости при своем падении не случайно располагаются соответственно тому значению, которое он придает их положению. Он неизменно склонен предполагать, что некие духовные существа парят над гадателем или игроком, перемешивая жребий или переворачивая кости, чтобы заставить их давать ответы» (6).

Магические приемы также имеет натуральное обосно­вание. Мифопоэтическая мысль строится по пралогическим законам: спекуляция не ограничена правилами выво­да истины; реальность не отличается от видимости; часть объекта может нести функции целого и быть им; имя, знак — это полноценная часть объекта, принадлежащая ему в такой же степени, как и объективные качества. Классическая симпатическая магия, описанная Дж. Фрезе­ром (1980), совершенно не иррациональна. Гомеопатиче­ская или имитативная магия, строящая по принципу подо­бия, позволяла проводить манипуляции с изображением, именем для достижения лечебного эффекта. «Одним из великих достоинств гомеопатической магии является то, что она делает возможным проведение курса лечения не на больном, а на самом враче; видя, как последний корчится перед ним от боли, больной освобождается от всех призна­ков болезни» (8, С. 27).

Остаточные следы гомеопатической магии в наше время обнаруживаются в принципах гомеопатической медицины, практике экстрасенсов, ставящих диагноз и проводящих лечение по фотографиям больных, планам жилища. Коррекция биополя с помощью «бесконтактного массажа» — яркий пример неожиданного оживления ма­гических приемов. Смысл этой процедуры заключается в том, что экстрасенс проводит массаж или коррекцию ощущаемого им биополя (забавно, что теми же дви­жениями, что и реальный массаж, включая, в некоторых вариантах, «стряхивание» с рук «плохого» биополя), которые должны отразиться в работе реальных органов. До сих пор в народной медицине существуют магические приемы лечения кори, краснухи предметами красного цвета, а желтухи — желтого.

Другой вариант симпатической магии — контагиоз­ный. Принцип его действия заключается в том, что пред­меты, находившиеся в соприкосновении, остаются в сим­патическом единении, приобретая необходимые свойства. Можно использовать для лечения ногти и волосы и совер­шенные с ними процедуры будут переданы их хозяевам. Принцип контагиозной магии лежит в основе лечения методом «наложения рук», «святой воды» и т. п.

Отождествление здоровья с реальным конкретным предметом проявилось в широко распространенных мифах о существовании объекта-носителя здоровья. Эта связь понималась чисто материалистически: трудно пред­ставить себе большего материалиста, чем древний че­ловек, полагавший, что, съев сердце льва, можно при­обрести его храбрость. Главный герой киргизского эпоса «Монас» пьет для этих целей кровь убитого врага. Гиль-гамеш — герой шумерского эпоса — получает вечную жизнь, питаясь ею, как плодом «растения жизни». Можно назвать «живую воду» и «молодильные яблоки» в сла­вянских сказках, «яблоки-Индунн» в Млалшей Эдде, «яблоки Гесперид» и «амброзию» в греческой мифологии, «амриту» и «мандрагору» в индийской мифологии «яб­локи наретского сада» в Нартском эпосе и активная вода у экстрасенсов.

Возникновение понятия «чудо» модифицировало мате­риалистическое понимание принципов контагиозной ма­гии. Волшебная иррациональная сила передается теперь от ее обладателя непосредственно. Однако обыденное созна­ние, плохо усваивающее неконкретные идеи, требует их материализации. В качестве компромисса сохраняются «носители чудесных сил», получающие свои свойства через соучастие в каком-либо необыкновенном событии. Это, например, исцеляющая от болезней «чаша святого Гра­аля», из которой пил Христос на Тайной вечере, копье, которым он был пронзен па кресте, меч Давида, сакраль­ные изображения, обереги, амулеты и пр.

Даже исцелителю нашего времени А. В. Чумаку требу­ются для передачи «чудесных исцеляющих сил» матери­альные носители в виде воды или газетной бумаги.

Механическая теория болезни, сохранившаяся до на­стоящего времени, логично обосновывает механические приемы лечения: «промывания», «очищение», «упражне­ния» и пр. На таких воззрениях основано большое число разнообразных «диет», исключающих из питания вредные, по мнению их авторов, элементы, лечебное голодание, «промывание» организма с помощью употребления боль­шого количества минеральной воды или клизм, особые физические упражнения.

Лекарь в системе мифологических представлений о бо­лезни должен обладать определенными качествами, помо­гающими ему успешно выполнять свой долг. Набор таких качеств определяется в первую очередь пониманием сущ­ности болезни. Если она результат действия злых сил и духов, то, естественно, этот человек должен быть вхож в их круг и уметь с ними общаться. Если болезнь излечивается чудесным образом, — то лекарь как-то должен быть приобщен к миру «чуда». В любом случае необходимо обоснование столь важной в любом обществе деятель­ности, как медицинская практика.

Проще всего это решается отнесением лекаря к кругу тех же божественных сил, что отвечают за саму болезнь.

В греческо-римском пантеоне врачом были сам Апол­лон и его сын Асклепий, за здоровье отвечали богини Гигея — дочь Асклепия, и Салос. Один из главных богов древнеиндийской мифологии — Варуна был по совмести­тельству и лекарем. В китайской мифологии бог Яован — покровитель аптекарей и врачей. Реальные лекари получа­ли свои способности либо от главных медицинских бо­жеств, жрецами которых они были, либо иным образом доказывали свою причастность миру духов (шаманские болезни, «отмеченность» при рождении или в детстве). Знаками получения таких способностей могли быть не­обычные события — удар молнии и пр. Можно было продать душу злым силам, получив взамен особые качест­ва, позволявшие насылать болезни или лечить. Так объяс­нялись умения ведьм в европейской мифологии, самовил — в фольклоре южных славян. Буртининки — кол­дуны-лекари в литовской мифологии — не могли умереть, не передав своего тайного знания другому человеку.

Универсален и другой мотив, объясняющий особые способности лекарей: мотив эзотерического, тайного зна­ния. Эти знания, обеспечивающие успех лечения, были доступны узкому кругу лиц. Можно назвать много вариан­тов эзотерического знания: семейные, родовые знания, утерянные и вновь найденные знания, знания других циви­лизаций и пр.

В настоящее время такое обоснование стало наиболее распространенным. Поскольку трудно всерьез обосновать божественное происхождение, можно утверждать, что ле­карь что-то узнал из недоступного другим источника, обладает очень развитыми способностями, «имеющимися в зачаточном состоянии у всех людей», получил их в ре­зультате «удара молнии». На этих основаниях строятся различные «тибетские» и «восточные» медицины, «асси­рийские корни бесконтактного массажа» Джуны Давиташ­вили. Современным вариантом эзотерического знания является миф «клинического мышления» — нацелива­ющий опытных врачей особыми знаниями и способностя­ми (доступными узкому кругу лиц) проникновения в сущ­ность болезни. Можно ли избавиться от мифологизации болезни? По-видимому, нет, так как представления о болезни по своей структуре и способу формирования в принципе мифологичны. Стремление современной медицины изба­виться от мифологизации следует признать, по крайней мере, утопическим. Навязываемые, не вписанные в общую систему мировоззрения медицинские взгляды плохо при­живаются на чужой почве. Это доказывается, например, низкой эффективностью европейской медицины в тради­ционных обществах.

Сквозная пронизанность телесности мифологией при­водит к давно отмеченному феномену: «Какое-нибудь верование или обычай целые столетия может обнаружи­вать симптомы упадка, как вдруг мы начинаем замечать, что общественная среда, вместо того, чтобы подавлять его, благоприятствует его новому росту. Совсем уже угасавший пережиток опять расцветает с такой силой, которая часто настолько же удивительна, насколько вред­на» (6, С. 107). Сейчас мы все — свидетели такой ситуации. Ее нельзя упразднить директивным методом, объявив ожившие мифологические представления ложными. Мож­но и нужно изучать вычитывать и расшифровывать скры­тые мифы. Это поможет не утрачивать истинной реаль­ности, имея в виду основополагающую ограниченность мифического сознания, и использовать полученные знания в терапевтической практике, корректируя вредные и со­здавая необходимые мифологии.

Литература

1. А в о р и и В. А., К о з ь м и к и и И. И. Представление орочей о вселенной, о переселении душ и путешествиях шаманов, изображенные на карте. В кн. Сборник музея археологии и этнографии. М.-Л., 1949, т. 11, стр. 241—260.

2. Б ар т Р. Избранные работы. М., 1989. 615 с Л е о н т ь е в А. Н. Деятельность, сознание, личность. М., 1975. 303 с.

3. Л у р и я Р. А. Внутренняя картина болезни и патогенные заболевания. М., 1977. 116 с.

4. Мифы народов мира. М., т. 1, 1987. 671 с; т. 2, 1988. 719 с.

5. Т а й л о р Э. Б. Первобытная культура. М., 1989. 573 с.

6. Г. Франкфорт, Г. А. Франкфорт, Д ж. У и л с о н,Т. Я к о б с е и. В преддверии философии. М., 1984. 236 с.

7. Ф р е з е р Д. Д. Золотая ветвь. М., 1980. 831 с.

8. Ф р е з е р Д. Д. Фольклор в Ветхом Завете. М., 1985. 511 с.

10. Ф у к о М. Слова и вещи. М., 1977. 488 с.