«Когда бы вы знали, из какого сора…»55 Как наше слово отзовется…

«Мы с гордостью публикуем...» - написал Симон Львович Соловейчик в своем вступлении к моему обширному тексту⁵⁶ о некоторых парадоксах той педагогики, которую я со своими сотрудниками моделирую в нашем экспериментальном классе.

Стоит ли говорить, что такая публикация и такое вступление самого Соловейчика (мне ли рассказывать, как много значили его книги в в формировании альтернативного педагогического сознания в 70-80е гг?) не могли не вызвать во мне чувства ответной гордости и радости?

Вместе с тем, мне иногда кажется, что я сам нахожусь только в самом начале понимания того, что мне удалось сделать в рамках своего эксперимента - настолько неожиданно выглядят его результаты. И потому едва ли удивительно, что тонкий и замечательный Симон Львович в своем потрясающем комментарии к публикации допускает неточность, которую, возможно, я и сам бы допустил, попадись мне в руки аналогичные материалы года три или четыре назад. А поскольку авторитет главного редактора "Первого сентября" в учительской среде чрезвычайно высок, мне бы хотелось предупредить возможные заблуждения и недоразумения по этому поводу. Тем более, что речь идет о центральном звене понимания того, что же на самом деле происходит в нашем экспериментальном классе.

"Тут корень открытия Александра Лобка, - пишет Соловейчик, - тут шаг, который он сделал впервые в истории педагогики, и это самое трудное в будущей истории распространения новой методики: А.Лобок догадался, что же дети должны записывать - впечатления от музыки, отзвуки разговоров в классе о высоком: о душе, о радостях и страданиях, об одиночестве, о духовной стороне жизни. Оказалось, что маленьким детям это не только доступно, нет - они жаждут таких разговоров. Главное - поддерживать все высокое, обращать на него внимание, побуждать детей к серьезному общению".

Все так. Однако самое неожиданное в реальности нашего эксперимента заключалось в том, что удивительная страсть к авторскому письму появилась (и продолжает появляться) в нашем экспериментальном классе вовсе не в результате неких разговоров о высоком. Со всей ответственностью заявляю: это не так.

Кстати, внимательный читатель моих собственных публикаций ни слова на эту тему обнаружит. Все, о чем пишет Симон Львович в приведенном фрагменте не только не является моим "центральным открытием», но и вообще не имеет отношения к тому, что происходит у нас в классе.

Обман высоких разговоров

Да и какое это, в конце концов, открытие - вести в классе разговоры о высоком?! Кто их только сегодня не ведет! Один за другим приходят к маленьким детям взрослые дяди и тети, и беседуют с ними "о высоком": о душе, о боге, о жизни, о прекрасном, и все такое прочее. И что же? Дети как писали примитивно, так и продолжают этим заниматься.⁵⁷ И никакие образцы высокой культуры не подвигают их на яркое и мощное письмо, не формируют у них потребность в авторском письме. Письмо не становится для них таким же естественным делом, как устная речь?

Что касается екатеринбургского эксперимента, то к уже середине второго (!) класса каждым ребенком написаны сотни и даже тысячи(!!) авторских поэтических строк, а общее количество строк, написанных детьми класса составляет несколько десятков тысяч, и у каждого ребенка прорисовывается при этом совершенно оригинальная поэтическая траектория. Учитывая, что никаких «разговоров о высоком" в нашем классе не велось, хотелось бы понять источник и суть этой – столь необычной – письменной энергии, демонстрируемой детьми нашего экспериментального класса.

Итак, простой эмпирический факт: за все время существования нашего класса в нем не было ни одного такого разговора, который бы специально предварял написание стихов (определял их тематизм или как-то иначе предопределял их содержание), и не было никаких «высоких» обсуждений стихов, уже написанных.

Чтение самих поэтических текстов вслух - да, это происходит регулярно. Причем читает учитель, то есть я, но ни в коем случае не сами дети. Почему только учитель? Я уже не раз отвечал на этот вопрос. Потому что интонационно поставленный голос учителя позволяет детям услышать реальное богатство тех текстов, которые они написали. Тогда как их собственное чтение - совершенно невыразительное на первых порах - способно убить всю внутреннюю красоту этих текстов.

Итак, единственная форма поэзии, которая (на первых порах) дозволяется у нас в классе - это стихи детей, которые я читаю вслух. Однако никаких обсуждений - ни до, ни после - не случается в принципе.

Да, сами дети моего класса довольно часто пишут - о высоком, об одиночестве, о движениях души и проч. - хотя с неменьшим удовольствием они делают предметом поэтического самые обыкновенные, самые бытовые вещи. Но глубокое заблуждение считать, что в их текстах звучат "впечатления от музыки" или "отзвуки разговоров в классе о высоком".

Я говорю об этом со всей ответственностью, поскольку на протяжении полутора лет эксперимента в классе велась тщательная стенографическая запись практически всех уроков. Я думаю, еще наступит время, когда эти стенограммы будут опубликованы, и тогда любой желающий сможет своими глазами увидеть, из какого сора происходит реальное рождение стихов в этом классе. И до какой степени учитель из этого процесса самоустранен.