Тип нации — тип национализма

Сколько наций, столько национализмов... Ведь что такое национализм? Это, в самом общем случае, способ смотреть на мир глазами своей нации, своих отцов и пращуров. Глаза у каждого разные. Потому будут неизбежно разными и «национальные глаза». Есть в мире национализм немецкого, французского, британского типа... Есть национализм японский, есть еврейский... Строго говоря, если приглядеться, ни один из национальных типов национализма не дан нам в реальной истории в чистом, беспримесном и бескомпромиссном виде. Как нет в природе химически чистых веществ (кроме, кажется, метеоритного железа), нет и жестко выделенных раз навсегда идеальных типов национализма. В одной и той же нации, у русских, например, могут существовать, соседствовать и взаимодействовать политически и мировоззренчески национализм немецкого, еврейского, любого другого типа. В конкретной истории русского национализма можно выделить группы и направления, связанные более или менее с тем или иным типом национального самовыражения. Славянофилы, евразийцы, национал-коммунисты...

Хуже того, и у одного человека день на день не приходится. Как писал Достоевский, «может, я только по понедельникам и вторникам дурак, а в среду и умнее тебя буду». Так и с национализмом. В среду он может у меня быть другой тональности и напряженности, чем «национализм во вторник». Конечно, всегда остается некий доминантный, определяющий, так сказать, колорит. Попробуем присмотреться, разумеется на точных цитатах, каков был тип меньшиковского национализма.

Во-первых, всегда подчеркивал писатель, это национализм принципиально не агрессивный. «Есть у нас воинствующие национализмы, но они не русские, а инородческие, — пишет он в статье

«Дело нации» в 1914 году. — Наш, русский национализм, как я понимаю его, вовсе не воинствующий, а только оборонительный, и путать это никак не следует. Мы, русские, долго спали, убаюканные своим могуществом и славой, — но ударил один гром небесный за другим, и мы проснулись и увидели себя в осаде — и извне, и изнутри»⁵⁴.

Во-вторых, предполагается возможность органичных и неорганичных решений национального вопроса для тех или иных многонациональных, взаимодействующих сред.

«Я имею право говорить о русском чувстве, наблюдая собственное сердце. Мне лично всегда было противным угнетение инородцев, насильственная их русификация, подавление их национальности... Я уже много раз писал, что считаю вполне справедливым, чтобы каждый вполне определившийся народ... имел на своих исторических территориях все права, какие сам пожелает, вплоть хотя бы до полного отделения». Но совсем другое дело — и этого многие не хотят понимать доныне, — когда тот или иной «малый народ» захватывает «хозяйские права на нашей исторической территории». «Мы вовсе не хотим быть, — жестко и справедливо формулирует Меньшиков, — подстилкой для целого ряда маленьких национальностей, желающих на нашем теле располагаться и захватывать над нами власть. Мы не хотим чужого, но наша — Русская Земля — должна быть нашей».

Диагноз дается Меньшиковым почти с медицинской точностью и в медицинских терминах. «Инородное вселение является инфекцией; размножение микроплемен ведет гигантское племя [русских. — Н. Л., М. П.] к государственной смерти». Говорить и помнить об этом, с точки зрения здорового национализма, — «это вовсе не воинственность, а инстинкт самосохранения».

Третья, может быть самая выразительная, черта в меньшиковской философии — специфичное понимание национальных взаимодействий внутри русской нации. В своих излюбленных эстетических категориях писатель не раз повторял, что главное для жизни и самосознания народа — не политический национализм (платформы и программы партий), а культурный — возрождение народного творчества в жизнеспособных традиционных формах.

Так, посетив концерт модой певицы Собиновой, автор — не без нарочитой заостренности — заявляет, что певица «сделала для национальной идеи больше, чем вся наша Национальная партия, ибо она (певица) заставила тысячи и тысячи людей, и своих, и чужих, полюбить Россию, почувствовать душу русскую».

И за этим пассажем следует совсем уже интересный поворот в раскрытии меньшиковского понимания русской «национальной силы»: «А веду я речь к изумительному для меня открытию. Эта чудная русская артистка, вобравшая в себя все чары и тайны русской души народной, оказывается... датчанкой! Да-с, полукровкой датчанкой, родною внучкой великого Андерсена, сказками которого мы упивались в детстве. Как вам это нравится? Всего лишь в одно поколение так переродиться в России, сразу принять и тело русское — типическое для средней Великороссии, и вместе с телом все инстинкты, все предчувствия души, все повадки, чисто стихийные, доведенные до высшей грации... Это просто чудо какое-то!»

«А что вы скажете,— писал Меньшиков в той же статье, — о г-не Гольтисоне? Это чистокровнейший еврей, и тем не менее страстный композитор русского церковного пения и, как говорят,- большой русский патриот. Вот вам иллюстрация нашей национальной силы» ⁵⁵.

Вот вам иллюстрация меньшиковского национализма! Сколько бы ни говорили о его «черносотенстве», «антисемитизме», — считаем, здесь сказано обо всем этом куда ярче и глубже.

Дальше — больше. Внимательное чтение «Писем к ближним» от номера к номеру, из года в год обнаружит и другое – что национализм этого «черносотенца» прекрасно уживается с восхищением (иногда даже преувеличенным) чужой культурой и весьма критическим (порой чрезмерно критическим) отношением к своей. Кому-то показалось бы, пожалуй, что это вовсе не патриот, а русофоб написал в одном из номеров «Нового Времени»: «Мы, русские, живем в захолустье мира, в стороне от большого света, и до нас доносится лишь смутный гул далекой одушевленной жизни. Такие территории, как Англия, Франция, Германия, Италия, Америка, представляют великолепные скопления культурных рас — они насыщены электричеством умственной работы, особенно напряженным».

Нет, Михаил Осипович не был «американистом» (хотя напряженность собственно умственной работы Запада он здесь явно переоценивает), Просто он, как обычно, подходит к историко-социологическим явлениям со своей биологической, органической меркой, с критерием «культуры счастья» (именно так озаглавлен цитируемый раздел статьи). «Не потому ли и расцвела великая римская цивилизация, — продолжает рассуждать он, — что вечный город всегда пользовался вволю прекрасной горной водой, чистейшим воздухом моря и гор, чистейшим в Европе небом с таким очистителем жизни, каково солнце? И не потому ли вянет на наших глазах скудная петербургская цивилизация, что Петр Великий выбрал для центра своей империи финское болото, где нет ни чистой воды, ни воздуха, ни света?» Как хотите, а большая доля правды в высказанном суждении есть. Хотя и слишком пессимистично для нашего народа, особенно для его будущего, звучит окончательный приговор: «От здоровой матери-природы рождаются счастливые смеющиеся дети, от больной — больные и скучные».

К какому же типу национализма принадлежал национализм нововременского публициста? Безусловно, эстетический. Безусловно, биологический. Если угодно, даже естественно-научный. Меньшиков не дожил до идей Л.Н. Гумилева, но похоже, что «стихийно» мыслил он близко и к категориям этногенеза, биосферы, пассионарности.

В 1916 году в статье «Что такое национализм?» сделана как бы попытка подвести итог его размышлениям в области национальной философии. Конкретный повод — неославянофильские загибы в реконструкции «исконно русских» эстетических и нравственных принципов.

«Так и в последние десятилетия мне приходилось более других публицистов писать о национализме и так как мое имя связано с учреждением так называемой Национальной партии в России, то я нахожу вынужденным отгородиться от крайности национализма, доводимого некоторыми русскими людьми до абсурда». Напротив, о печальных опытах времен Шишкова называть галоши мокроступами и наряжаться, как делали славянофилы, в кафтаны вместо сюртука — словом, говоря о том, что и тогда определялось затасканным «квасной патриотизм», Меньшиков заявляет: «Все это не ново и не умно. Я решительно чужд этому уродливому пониманию национализма. Я настаиваю на том, что и отдельный человек, и вся народность своею гордостью должны считать не сохранение статус-кво, а непрерывный в пределах своей природы прогресс».

«Национализм с христианской точки зрения, — дает определение писатель, — как развитие в себе наивысшей человечности, есть поиск наилучшего. Евангелием не запрещено ни одному народу оставаться тем, что он есть, ибо этого запретить нельзя. Но на всех языках Евангелием проповедуется необходимость отречения от некоторых своих свойств, если они дурные, и приобретения некоторых других свойств, хороших».

«Будьте совершенны, как Отец ваш небесный», — так можно было бы выразить евангельский императив этой националистической этики. «Ведь культура не меняет природу животного или растения, а только совершенствует ее. Нетрудно видеть, что цепляясь непременно за свое, только потому что оно свое, мы одинаково идем наперекор Евангелию и культуре».

В итоге истинный национализм «есть не оберегание нищеты, а накопление драгоценностей, приобретенных всюду, где Бог пошлет, — драгоценностей духа и тела».

...В дневниках 1918 года, в последние месяцы перед арестом и гибелью, Меньшиков не раз будет возвращаться к давним размышлениям. Они принимают теперь грустный, почти апокалиптический оттенок — в связи с ожидавшимся наступлением немцев, уже занявших Псков. До Валдая оставались считанные версты. Готовясь психологически к возможности нового непредусмотренного взаимодействия с германской оккупационной стихией, старый националист записывает диковинные, на первый взгляд, слова: «Мы еще во власти невежественных суеверий, и все еще немец кичится тем, что он немец, а индусу хочется быть индусом. Но это быстро проходит. Суеверие национальности пройдет, когда все узнают, что они — смесь, амальгама разных пород, и когда убедятся, что национализм — переходная ступень для мирового человеческого типа — культурного. Все цветы — цветы, но высшей гордостью и высшей прелестью является то, чтобы василек не притязал быть розой, а достигал бы своей законченности. Цветы не дерутся между собою, а мирно дополняют друг друга, служа гармонии форм и красок».

Не правда ли, неожиданное завершение многолетней эволюции одного из типов «национализма»? Это напоминает отчасти позднего Шульгина. И тот, и другой из очень разных лидеров и идеологов русского националистического движения приходят к одной мысли. Как человек, по Ницше, есть нечто, что должно преодолеть, так и национализм, по Меньшикову и по Шульгину, есть нечто, что должно быть преодолено. Но преодолено не отменой, не упразднением самого субъекта национализма — живой исторической нации, а, напротив, путем максимального ее развития, возрастания к той «общечеловечности», о которой грезил в своей Пушкинской речи Достоевский.

Увы, но события, происшедшие на Земле в XX веке, показали, что люди еще очень далеки от этой вожделенной «общечеловечности».