Whitehead - копия

циальный журнал “Исследования процесса” (“Process studies”)»39, если, разумеется, не отделываться такими всеобще-правильными словами, что всякая мысль, если она мысль и мысль интересная, достойна анализа, размышления и пр.? Начнем с самого слова «приключение». Мы не случайно уделили внимание термину «пропозиция», показав, как от изменения всего лишь двух букв при переводе (при исключении из слова «предПОложение»слога«по»получим«предложение»)можетизменитьсясмыслтекста и соответственно отношение к мысли, которую несет этот текст. То же и со словом «adventure». Возможны два его перевода с разными смыслами. Первый перевод: «приключение» – слово с романтическим оттенком, действительно связанное с духом нового, с духом открытия и оглядкой на прошлое, которое в любом случае всегда с тобой как груз цивилизации; смысл этого концепта заключается в наличии некоей, пусть смутной цели. Как пишет Уайтхед, «всякое физическое приключение, предпринятое в согласии с поставленной целью, идет по следам приключения мысли, ви-

дящей еще не реализованные вещи. Перед тем, как Колумб отправился в Америку, он мечтал об открытии Дальнего Востока, о пути вокруг света по непроторенному океану. Но авантюрист редко достигает поставленной цели. Колумб так и не увидел Китая. Но он открыл Америку»40.

Акцент на телеологизм, «предполагающий, – как пишет Киссель, – неустранимую субъективность (на наш взгляд, лучше здесь звучал бы термин «субъектность». – С.Н.) внутреннего чувства»41, или, что то же, на конечную цель, у Уайтхеда не случаен. «Приключение, – пишет он, – иногда проявляет себя в определенных границах. Оно может вычислять свою цель и затем достигнуть ее. Такие приключения – это пульсации перемен внутри определенного типа цивилизации, при которых эпоха данного типа сохраняет свою свежесть»42.

Но другой перевод этого термина – «авантюра», и эта авантюра если и предполагает телеологизм, то как атавизм, здесь главное – риск, и риск безотносительный к тому, будет ли достигнута некая цель или нет. Это как раз «современный» смысл авантюры, связанный, к примеру, с экстремальными видами спорта и изменившейся технологической социальноэкономической системой. Уайтхед подразумевает такой смысл «adventure», поскольку пишет, что «жизненная сила авантюры рано или поздно вызывает работу воображения, взмывающего над безопасными границами своего времени, как и над безопасными границами правил хорошего

39КиссельМ.С.ФилософскийсинтезА.Н.Уайтхеда//УайтхедА.Н.Приключения идей. С. 4.

40Настоящее издание. С. 333.

41Киссель М.С. Философский синтез А.Н.Уайтхеда. С. 52.

42Настоящее издание. С. 333.

21

тона. Она создает неурядицы и беспорядки». Однако у Уайтхеда это все же маргинальный смысл «приключений», ибо все равно и в таком виде эти авантюры «означают или знаменуют приход новых идей для нового рывка цивилизации»43. Без авантюры, считает он, цивилизация находится

вполном упадке. Однако возможен и обратный ход мысли: предельно развитый авантюрный ход мысли ведет к ее концу. Риск жизни с риском для жизни, где вот этот мой рывок и есть ее полнота. Конечно, это не процесс.

Хайдеггер писал в 1954 г., словно отвечая Уайтхеду и совсем не пользуясь цивилизационной терминологией, поскольку все его философствование направлено на рискованное предприятие остаться отдельным существом в мире, что уничтожение дальности расстояния (что и делает приключение целенаправленным, телеологичным) еще не приближает вещи. «Все спекается в недалекое единообразие», – говорит он, имея

ввиду даже не Колумба, чье открытие привело к геноциду населения открытой им части нового материка или в лучшем случае к смешению индейско-европейского населения, как свидетельству стремления к единообразию. Хайдеггер имел в виду то, что еще не свершилось: взрыв атомной и водородной бомб. «Человек оцепенело смотрит на то, что может наступить после взрыва атомной бомбы. Человек не видит того, что давно наступило, совершившись как нечто такое, что уже лишь в каче-

стве своего последнего извержения извергает из себя атомную бомбу с ее взрывом…»44. Под давно наступившим он имеет в виду факт не только создания атомной бомбы, но наличия ее в авантюрной мысли создателей бомбы. «Потрясающее уже стряслось» в самом факте обладания бомбой, она была лишь найдена опаздывающей мыслью, как таковая она была раньше, чем стала предметом. Беспомощный страх, о котором пишет Хайдеггер, состоит в осознании того, что открытое всегда уже есть, задолго до открытия представляя опасность.

Сравнение с Хайдеггером может показаться неточным: атомная бомба появилась не в Тридцатые годы ХХ в., когда появились «Приключения идей».Нокэтомувременибылиуже«Бытиеивещи»,гдеакцентделалсяна ту же мысль. Более того, и Хайдеггера, и Уайтхеда завораживала греческая мысль. И тот и другой придавали важное значение настроенности при постижении целого, миру как выражению этого целого. Оба не считали возможным говорить о философии как исчислении предикатов, обоих заботит идея собирания вещи. Но одного «вела» к ней деструкция как начальное освоение,или:какрасчищениепутейкначалу,другого–конструкция.Один в «Основных понятиях метафизики» – лекционном курсе 1929–30 гг., т.е. прочитанном примерно в то самое время, как создавались «Приключения

43Настоящее издание. С. 333.

44Хайдеггер М. Вещь. С. 316.

22

идей», писал, что метафизика – не историография, т.е. «не из тех вещей, в отношении которых можно условиться, как их надо понимать. Она, подобно искусству и религии, заранее уже есть до всякой институционализации. Мы поэтому в каком-то смысле всегда “знакомы” с философией (метафизикой), сами о том не помня»45. Другой относился к греческой философии как фундаменту любого философствования, раскрывающего себя как процесс, напоминающий античную идею бытия как становления. Для одного реальность понимается как нечто задевающее, т.е. открывающее понимание вещи, для другого – неким образом случающееся событие опыта, для одного мир – едино-сложенность земли и неба, богов и смертных (сакрального и профанного), для другого – позитивное переживание, венчающее «жизнь и движение» души, некое обобщение чувствований, возникающее при появленииглубинногометафизическогопонимания,исключающеголичностное начало. Романтизма здесь все же гораздо больше, чем требовалось и новым естествознанием, и новой возникающей онтологией.

Издание «Приключений идей» было повторено по-английски в 1964 г. уже после смерти Уайтхеда. Он не успел ответить на вызовы времени, связанныесновымипроблемами:стехнологическимвзрывом,скризисом гуманизмаилиберальныхидей,ссозданиемновойэстетики,когда«стало общепризнанным утверждать, что из всего того, что имеет отношение к искусству, ничто – ни в нем самом, ни в его отношении к миру со всем, что его составляет, ни даже само право искусства на существование – уже не является ни самоочевидным, ни само собой разумеющимся»46.

Вопрос, однако, в том, что именно ХХ век, провозгласивший эту новую эстетическую теорию, стал веком наибольшего интереса, например, к классической музыке. И что именно это время, востребовавшее необходимость продумывания новой онтологии, возродило живое движение к «началу» философии, соответственно, к исследованию мысли Парменида, Гераклита, Платона, Аристотеля, осуществляя тем самым само это начинание, понятое, как и некогда, как имущественное бытие, как бытие той самой вещью, которой мы пользуемся каждодневно, и само поглощение нас вещами говорит (кричит) о том, что вещь – это то, мимо чего нельзя пройти мыслью, иначе она материально задавит нас. Она снова, как Медуза Горгона, приковывает к себе взоры. Соответственно востребованинтерескпроцессуальнойметафизикеУайтхеда,основаннойна принципах уже новой науки – физической, социологической, политической и, конечно, теологической, ибо ни для кого не новость возрождение к ней интереса, вопрос – какого и к какой теологии.

45ХайдеггерМ.Времяибытие.М.,1993.С.432(прим.3к«Основнымпонятиям метафизики», сост. В.В.Бибихиным).

46Адорно Т. Эстетическая теория. М., 2001. С. 5.

23

II

«Приключения идей» Уайтхеда совершили еще одно приключение – в нашей стране. Тот перевод их, который мы имеем дважды опубликован- ным,–непервыйперевод.Первыйслучилсяв1984-омиосталсялежатьв недрах алма-атинского института-заказчика. Так что предлагаемый ныне перевод – старый новый перевод. Старый – потому что сделан четверть века назад, а новый – потому что публикуется впервые. Причина была в переводчике. Им была Лина Борисовна Туманова, философ, принадлежащий к школе В.С.Библера «Диалог культур», в которую в то время входила и я, и это обусловливает личностность моих записей, которые не могут не касаться перипетий, обусловивших трагизм ее жизни.

Лина Борисовна Туманова (1 марта 1936 – 16 апреля 1985) не дожила

идо пятидесяти. Эта, как сказал на ее поминках В.С.Библер, «выдающаяся женщина», была философом, для которого философия и жизнь были нераздельны. Она умерла дома, от рака, после недолговременного (двухмесячного) пребывания в Лефортовской тюрьме, куда попала за диссидентскую деятельность, участвуя своими личными силами в правозащитном движении. Я употребила слово «личными» потому, что она не была функционером этого движения. Не выполняла то, что принято называть «заданиями», постоянно подчеркивая эту свою личную деятельность.

Случившееся с Линой Борисовной показывает, как исполняется судьба человека, рискнувшего однажды назвать себя философом и занимавшегося этим делом, не заботясь о том, создает ли она нечто новое, выходящее из рамок старого, однако прекрасно понимая, что твое

итолько твое слово всегда уже есть новое. Ее судьба совсем не похожа на судьбу автора книги, переводчиком которой она нечаянно стала. Лина Борисовна Туманова после окончания школы № 471 г. Москвы поступила в Финансово-экономический институт, однако вряд ли много проработала в должности экономиста, поскольку ее поприщем была философия. Она стала ходить на разные философские семинары, в том числе к Библеру, и работа в этом семинаре стала ее надежным философским пристанищем. Защита диссертации по философии «легализовала» ее как философа. В 1968 г. она вместе с В.С.Библером

иА.С.Арсеньевым стала работать в секторе методологии истории в Институте всеобщей истории, а после разгона сектора в конце этого же года после ряда случайных работ – в журнале «Техническая эстетика», издававшемся Всесоюзным научно-исследовательским институтом технической эстетики, где ее влияние было весьма заметным. За правозащитную деятельность ее дважды увольняли оттуда под разными предлогами и дважды по суду восстанавливали. Допекли тем, что при-

24

грозили преследованием ее подруги. Тогда она ушла сама, проработала некоторое время сторожем в реставрационных мастерских им. Грабаря, а 4 июля 1984 г. была арестована.

Как философ, она была ближайшим сотрудником Библера, взявшимся за дело проработки идеи диалога культур, и пыталась сопоставить ее с философиями Э.Кассирера, Ж.-П.Сартра (была одной из немногих, кто в то время анализировал их идеи), системами Канта, Гегеля (защищала в МГУ диссертацию по Гегелю), Лейбница. Анализ философских проблем Лейбница был включен в программу семинара «Спор логических начал». Этот семинар, посвященный философской логике XVII в., проходил несколько необычным способом: каждый участник «разыгрывал» (используя оригинальные тексты) роли какого-либо философа (Декарта, Паскаля, Мальбранша,Спинозы,Лейбница);участникиотихимениилиподихименем писали друг другу философические письма с обозначением проблем и оспаривали идеи друг друга. Лина взяла на себя роль Лейбница, спорившего с идеями Спинозы, роль которого исполнял Библер, и это был самый сосредоточенный спор в этом споре. Деятельность семинара позднее нашла отражение в книге «Спор логических начал»47, который был посвящен памятиЛ.Б.Тумановой,ивнесколькихфрагментахоначалахлогикиипроблеме логических лакун, опубликованных в ежегоднике «Архэ»48.

Одним из главных вопросов, которые ставила Лина Борисовна, был вопрос о том, что представляет собой та внешняя причина, которая определяет вещь к существованию определенным образом. При допущении в качестве внешней причины другой сотворенной вещи можно уйти или в дурную бесконечность, превосходящую мир конечных вещей, или уперетьсявпервоначальную,т.е.несотворенную,вещь.Представляясебе параллельное существование несотворенной вещи и сотворенных вещей, можно вполне резонно представить себе и то, что несотворенная вещь ограничивается действием только на себя (старый платоновский ход), соответственно это действие никак не может определить к существованию только вечные и бесконечные вещи, но не может не только влиять на сотворенное, но и образовать его.

Этот ход Лейбница, критикующий мысль Спинозы, а на деле втягивающий в себя все существование философии, оказался важен для ее внутреннего философского самочувствия. Он предполагал «только или невозможность конечных вещей, или же существование и действие сотворенных вещей под действием других сотворенных вещей, то есть

47См.: Спор логических начал / Отв. ред. С.С.Неретина. М., 1989.

48Архэ: Ежегодник культурологического семинара. Вып. 1. Кемерово, 1993. В № 1 онлайнового журнала «Vox» за 2006 г. (www.vox-journal.ru) мы перепубликовали эту работу, свидетельствуя нашу в ней нужду.

25

дурную бесконечность внешних причин»49. Но он означал и то, что не только могут измениться причины воздействия одних внешних вещей на другие, но и сами вещи могут приобрести иной статус и влияние на другие вещи – рассуждение, верное при признании однородности вещей, т.е. при возможности их подведения под общий род. Гораздо серьезнее, когда вещь определяется «не сходной вещью, а вещью несходной», когда «определить не значит найти общий род для нескольких вещей, но означает определить вещь по ее индивидуальной природе»50.

Разумеется,этоинойподходксамомусуществованию,соответственно качеству жизни. И хотя оба хода осмыслены в XVII в., они столкнулись в веке ХХ, для которого принципы индивидуации и персонализации оказались настолько важными, что рождали подчас невероятную силу выстаивания перед лицом, скажем, такой силы, как власть. Это прежде всего относится к российскому ХХ веку. Само философствование в это время чаще всего происходило в рамках истории философии, ибо философия в основном была представлена в ее марксистско-ленинском варианте, т.е. была тем, что называлось «кромешной» идеологией. Диалоги и беседы, а они чаще всего происходили на домашних семинарах сложившихся групп, можно представить по той же публикации Л.Б.Тумановой в первом выпуске «Архэ», ибо в нем ее размышления представлены в трех формах: в целостном изложении, в форме письма к другу-философу и в формевопросовксамойсебе51.ИЛинаБорисовнахотелапродолжатьэту, повторю, внутреннюю, необходимую для нее, работу, то есть не рассчитанную на публикацию, хотя и предполагающую ее возможность, однако, как написал Библер, «здесь нить наших диалогов была резко разорвана;

вфилософскую фабулу грубо вмешалась беспощадная и тупая Злоба политической жизни». Работая одновременно над мыслями Лейбница,

в«Хронике Самиздата», в Хельсинкском движении за права человека, Лина Борисовна была арестована52.

Как писал Библер, «быть философом в нашей стране – в России… – это жизнь, действительно странная, необычная, трагическая, в каком-то смыслепочтиподозрительная,и–почтисмешная»53.Идействительнотак: было странно узнавать, что некоторых людей, посещавших наш семинар, приглашали в КГБ, интересуясь, чем это мы там занимаемся. Считалось,

49Спор логических начал. С. 18–19.

50Там же. С. 21.

51См.: Архэ. Вып. 1. С. 71.

52О некоторых перипетиях, в том числе связанных с ее арестом, я написала в книге «Точки на зрении» (СПб., 2005) в главе «История с методологией истории, или Конец истории».

53Библер В.С. Быть философом… // Архэ. Вып. 2. М., 1996. С. 11.

26

что собираться вместе можно только, если задумал что-то криминальное, а что можно делать доклады, обсуждать какого-то Спинозу, Лейбница, предполагать мышление как творчество – смешно и верится с трудом. Но и действительно подозрительно, если учесть, что «каждый философ как бы заново открывает бесконечно возможное бытие мира, возвращает его к началу, берет на себя ответственность за это начало». Цензорам был неясен сам вопрос о начале там, где всё, казалось, уже было запущено и установилось. А уж если это начало «в зазоре (в ничто…) между началом мысли и началом бытия»54, то ситуация из подозрительной перерастала в чуть ли не совершившийся акт насилия.

Библер поставил этому вполне по-советски звучащий диагноз: «Гдето, если чуточку перейти грань, то это нечто переходящее в шизофрению, в манию величия». Правда, далее он предостерегает и выписывает от этого рецепт: «Поэтому для философа исключительно важно сохранять глубокую иронию по отношению к самому себе и своему делу». И через многоточие: «… И – к своему миру»55.

Вопрос, к какому миру, следовал не только из философского круга и вовсе не в значении, какое придавал этому слову Уайтхед. Сохранять иронию надо и к нашему миру? – внимание КГБ к нашей группе (и к другим похожим) было не случайно. И хотя написал это Библер в 1996 г., но думал-то так всегда. Всегда думал, что философ не отказывается «от ощущения, что он действительно актуализирует какую-то, никем другим неактуализированнуювозможностьвсеобщеговечногобытия.Платонли это, Аристотель ли это, Хайдеггер ли это – каждый создает свою философию – одну на все времена, начинает свой неповторимый мир»56. И в этом смысле философ – Демиург, всегда «надменен и одинок».

Сейчас можно соглашаться или оспаривать убежденность Библера в том,чтофилософсоздаетсвоювсеобщность(вэтомубеждении,впрочем, он не одинок), «беря на себя ответственность» не просто за речь, но за обратный пробег «до первого человека»57. Философ действительно творит первое слово. В противном случае мы не выходим за рамки мира, т.е. находимся «только», как писала Л.Б.Туманова, в мире конечных вещей, когда могут измениться причины воздействия одних внешних вещей на другие и сами вещи могут приобрести иной статус и влияние на другие вещи. Это рассуждение верно при признании однородности вещей, однако гораздо серьезнее, как она пишет, то, что определение вещи есть «ограничение ее не сходной вещью, а вещью несходной.

54Библер В.С. Быть философом… С. 11.

55Там же. С. 11–12.

56Там же. С. 12.

57Ср. с. 13.

27

Если же философ действительно «одинок и надменен», то он находится в ситуации не понятия чего-то, каким бы живым ни было это понятие, а в состоянии зачатия, в состоянии схватывания способных к актуализации возможностей и бытия и мышления, ибо, совершив первый акт творения мира, интенционально содержащего все его возможности, философ тем не менее не знает, каков будет результат творения, поскольку находится в неструктурированном месте, в месте не-связности и бессвязности, где связь, если и есть, то посредством отсутствия связности. Здесь возможна только нередуцируемая сингулярность не идеального, а чисто функционального присутствия.

Как говорил Гегель, на которого ссылается Л.Б.Туманова в «Начале логики», при этом не нужно в начало даже­ вводить «понятие», в начале есть только риск начинания. И если начало действительно есть, как пишет Л.Б.Туманова, «пункт вечного возвращения» через «опустошение мысли от содержания», в результате которого только и создается воз­ можность для обоснования», то зачатие как раз и допускает возможность парадоксального брожения, коловорота бытия-без-понятия в понятие бытия и бытие понятия.

Самое трудное в начале – именно постижение этого акта их взаимопроникновения, совершение процесса их внутреннего взаимного притяжения, стремления друг к другу, той actio, без которого ни о бытии, ни о понятии, ни об их взаимообосновании не было бы возможности говорить и которая никак не вытекает ни из какого бы то ни было понятия или построения. Этой точке еще только предстоит зафиксироваться, чтобы дать существование всему тому, что она собою осуществила.

Разумеется (прав Гегель), это не понятие, даже не понятие понятия, это аналитическая граница, делающая возможным любое последующее вводимое соизмерение. В любом случае это акт полной свободы, за которым все остальное – вторичные акты.

То, о чем писала Туманова, – за границами Уайтхедовой мысли и в пристрастии к этой мысли. Их сближение началось с момента установления себя в точке риска, одна при этом движется к началу, где мира еще нет, другой – в сторону той бесконечности мира, которая умиротворяет всё. И даже если обсуждать с другими философами все возможные формы этого мира, сам факт такого личностного обсуждения приведет к тому, что создаваемый этими философами мир будет иным, будет принадлежать им не более, чем другим обсуждавшим, если это всеобщий мир.

Все личностные перипетии, необходимые для правильности его созидания, спрячутся в складках этой вновь создаваемой вещи или и – того хуже – будут отброшены как ее строительные леса. Безусловно, и

28

Аристотель, и Платон, и Фома Аквинский «всей своей философией» будут отвечать на философии друг друга. Но нельзя ли поставить вопрос так: если они будут отвечать всей своей философией, в диалоге находя «все новые и новые аргументы в своей уникальной актуализации бесконечно-возможного мира», то не становится ли от этого их (каждого) философия другой, будучи определенной другими (см. размышления Л.Б.Тумановой), несходными вещами? И если, скажем, философия Платона становится другой в ответ на вопросы Прокла, то какие у нее отношения с временем? Не окажется ли в таком случае диалог помещенным в некую условную синхронию, делающую излишним вообще разговор об истории. Вопрос о времени философии – это тот вопрос, который стремительно притягивал Туманову к произведению Уайтхеда.

Два модуса жизни Лины Борисовны Тумановой – спокойное философствование без оглядки на политическую ситуацию и жесткое следование этическим принципам, заставившее ее включиться в политическую ситуацию, – явились на деле результатом заглядывания за край идеи не цивилизации, а культуры как диалога, предполагавшего предельное доведение позиций его участников с возможностью переопределения собственных начал. Она была твердым последователем этой идеи, позволяющей двуосмыслить «бесконечное бытие» как «произведение» культуры58, обладающее конечностью и временностью, т.е. видимо, и как бесконечное бытие, реально находящееся за таким произведением.

Ее (Лейбницев) вопрос к Библеру (Спинозе) ведь и состоял в том, как возможна та непростительная легкость, с какой утверждается истина существования вещи на основе удостоверения этого существования умом. «Для немысленной вещи, вещи, существующей вне мышления, говорю я, ее сущность не заключает в себе существования, т.е. из ее сущности я не могу заключить о ее существовании. Речь идет, конечно, о том способе, которым мышление мыслит немысленную (вне мысли существующую) вещь. И я говорю, что ее сущность и ее существование принципиально нетождественны, поэтому, определяя ее сущность, я (мысль) не определяю условий ее существования. Или иначе, определяя условия ее существования, ее бытие, я не отождествляю их с ее сущностью»59. Я могу сделать лишь одно: «необходимо так определить бытие, чтобы… оно полностью вмещалось в мышление, не производя в нем разрушений, т.е. без того, чтобы идея и идеат оказались в состоянии несовместимого соотношения»60. Поскольку же вещь, если признать, что причина ее существования ей имманентна, то именно она сама есть причина своих

58См.: Библер В.С. Быть философом… С. 17.

59Спор логических начал. С. 127.

60Там же.

29

состояний (модусов) и в ее власти начинать и прерывать свое состояние»61. И если это так, то не внешняя причина устроила дисбаланс мыслей и их воплощения для Лины Борисовны Тумановой, не политические причины спровоцировали его, а она сама так распорядилась своей жизнью, чтобы привести в соответствие свои идеи и идеат. Возможно, этим объясняются ее абсолютное бесстрашие, ее полное самообладание, позволившее ей за несколькоднейдосмертисделатьдокладорефлексиивфилософииГегеля.

Тем более любопытным оказался эксперимент перевода негегелевской по сути философско-теологической мысли Уайтхеда. С начала ХХ в. гегелевская гегемония мысли в Великобритании потерпела крах. У нас же она, напротив, задержалась как единственно возможная «чистая» философия в условиях тотального идеологизма.

Когда мы переопубликовывали работы Л.Б.Тумановой в журнале «Vox», мы, помимо сугубо философского интереса к проблеме начала, пытались представить некий конкретный образ ныне заболтанного и часто ошельмованного понятия «интеллигент» в его профессиональном статусе, который «прописывается» во всех смыслах этого слова не только в рефлексивных опытах, но в опыте самой жизни, связанной с местом пребывания. Старая аристотелевская категория места, которую настолько любил средневековый учитель Иоанн Скот (Эриугена), что именно с нею связывал саму возможность определения, в 70–80-е гг. ХХ в. стала чрезвычайно актуальна во всех отношениях: речь шла о местожительстве, которого в условиях идеологических репрессий ты мог лишиться в своей стране, будучи вынужден или поменять его, скажем, на тюремную камеру, как в данном случае с Линой, или на другую страну, что в обеих ситуациях вело к полной смене образа жизни, к особой резкости, предельной выраженности мотивов поступков и поведения.

Уайтхеда подтолкнула к смене местожительства смена философских позиций, он обнаружил в университете другой страны возможность лучше и продуктивнее заниматься новым делом в философии. Лину Борисовну Туманову подтолкнуло к смене местожительства в своей же стране (из комнаты в коммуналке на коммунальную же камеру в тюрьме) желание зани-

маться старым, как мир, делом самой философии и привести в соответствие с этим делом свой образ жизни. Там это связано с приключенческим риском обнаружить цивилизационное новое, здесь – на кон поставлена сама единственная жизнь без надежды на сохранение самой жизни, детерминированной культурой, понятой как диалог культур. Она принадлежала к людям с «чистой» устремленностью к свободе, которых никогда не бывает много. Как правило, все хотели найти приемлемое обоснование этому своему стремлению. Не исключено, что довольно высокий уровень образования этого времени в России стимулировался желанием осознать это свое стрем-

61 Спор логических начал. С. 131.

30