16. Концепция человека в творчестве а. Камю. Повесть «Посторонний».

Мысли об абсурде («абсурд царит»), о всевластии смерти («познание себя – познание смерти»), ощущение одиночества и отчуждения от «омерзительного» внешнего мира («все мне чуждо») – постоянны и неизменны в эссеистике, прозе и драматургии Камю.

Камю (1913-1960) родился в Алжире в очень бедной семье: отец был сельскохозяйственным рабочим, через год погиб на фронте, мать зарабатывала на существование уборкой. По этой причине для Альбера Камю «удел человеческий» всегда предполагал «условия человеческого существования», нечеловеческие условия нищеты, которые не забывались. Они не в малой степени стимулировали бунтарство Камю, хотя он и чуждался политики, его недоверие к элитарному, «чистому» искусству, предпочтение искусства, которое не забывает о тех, кто выносит на себе «груз истории». От мощного стимула первоначальных, алжирских впечатлений происходил «романтический экзистенциализм» Альбера Камю. Он сообщал о намерении написать о своем современнике, «излечившемся от терзаний долгим созерцанием природы». У раннего Камю господствует языческое переживание красоты мира, радость от соприкосновения с ним, с морем и солнцем Алжира, от «телесного» бытия. Все острее ощущающий экзистенциалистское отчуждение, Камю не оставляет потребности в постоянном «контакте», в «благосклонности», в любви – «абсурд царит – спасает любовь».

Абсурдный человек, пишет Камю, «ничего не предпринимает ради вечности и не отрицает этого. Уверившись в конечности своей свободы, отсутствии будущности у его бунта и в бренности сознания, он готов продолжить свои деяния в том времени, которое ему отпущено жизнью. Здесь его поле, место его действий, освобожденное от любого суда, кромеего собственного. Более продолжительная жизнь не означает для него иной жизни". Камю противопоставляет свой образ абсурдного человека традиционным и современным философско-антропологическим, моральным, религиозным конструкциям, представлениям о человеческой сущности. Тем не менее "абсурдный человек" - тоже специфическая философская конструкция. Ее создание в произведениях Камю - непрерывная полемика. Прежде всего она ведется против религиозного подхода к человеку, а также против учений, навязывающих человеку моральные нормы извне - согласно предписаниями общества, заповедям религии и т.д. "Абсурдный человек готов признать, что есть лишь одна мораль, которая не отделяет от бога: это навязанная ему свыше мораль. Но абсурдный человек живет как раз без этого бога. Что до других моральных учений (включая и морализм), то в них он видит только оправдания, тогда как ему самому не в чем оправдываться. Я исхожу здесь из принципа его невиновности". Позицию абсурдного человека Камю очерчивает словами Ивана Карамазова: "Все позволено". Однако "абсурд не есть дозволение каких угодно действий". Слова Карамазова означают лишь то, что ничего не запрещено. Согласно Камю, абсурдный человек не принимает традиционную концепцию, устанавливающую связь между причинами и следствиями поступков. Для него, абсурдного человека, "существует ответственность, но не существует вины". Формальные правила и поучения этики, расчеты научного ума теряют для абсурдного человека сущностный смысл. Поучительны лишь живые примеры, доносящие до нас дыхание человеческих жизней. "Мною выбраны только те герои, - пишет Камю, - которые ставили своей целью исчерпание жизни (или те, кого я считаю таковыми)... В абсурдном мире ценность понятия или жизни измеряется плодотворностью". Мир абсурдного человека у Камю выписан жестко и сильно. Это человек, не верящий в бога, божий промысел и божью благодать. Он не верит в будущее, лишен надежд и иллюзий. Скука выводит человека из колеи рутинной, монотонной жизни. "Скука является результатом машинальной жизни, но она же приводит в движениесознание. Скука пробуждает его и провоцирует дальнейшее: либо бессознательное возвращение в привычную колею, либо окончательное пробуждение. А за пробуждением рано или поздно идут следствия: либо самоубийство, либо восстановление хода жизни". Скука становится чуть ли не действующим лицом и в художественных произведениях Камю. Она изображена так ярко, так мастерски, что путь от поистине "метафизической" скуки к самоубийству не кажется преувеличением. Писатель-философ вскрывает глубокую, с его точки зрения, экзистенциально неразрывную связь между "чуждостью" мира, его "первобытной враждебностью", между отчужденностью от нас других людей, утратой веры в бога и моральные ценности, между угрозой смерти, словом, между всей совокупностью абсурдных (именно для человека) обстоятельств жизни и "абсурдных чувств" - и мучительным желанием человека покончить с непереносимостью жизни, вырваться из круга абсурда. Так на первое место в философии Камю выдвигается вопрос о самоубийстве. Самоубийство, замечает Камю, чаще всего рассматривается как социальныйфеномен. "Мы же, напротив, с самого начала ставим вопрос о связи самоубийства с мышлениеминдивида. Самоубийство подготавливается в безмолвии сердца...". Основным стремлением Камю как раз оказывается правдивое, лишенное морализма описание того феномена интеллекта и чувств, который можно было бы назвать тягой к самоубийству. Она порождена, как ясно из сказанного, абсурдностью, безнадежностью как отличительными чертами человеческого удела. Мир вне человека не абсурден. "Если абсурд и существует, то лишь во вселенной человека". Однако, настаивает Камю, призвание человека - найти силы жить в состоянии абсурда.

«Романтиком-экзистенциалистом» стал герой романа «Посторонний» (1937-1940, опубл. -1942). На двойной – метафизический и социальный – смысл романа указывал Камю, пояснявший странное поведение Мерсо прежде всего нежеланием подчиняться жизни «по модным каталогам». Мерсо «не от мира сего» потому, что он принадлежит иному миру – миру природы. В момент убийства он ощутил себя себя частью космического пейзажа, его движения направляло солнце. Но и до этого мгновения Мерсо предстает естественным человеком, который может подолгу и без всякой как будто причины смотреть на небо. Мерсо абсолютно свободен потому, что «абсурд царит», а он себя осознает героем абсурдного мира, в котором нет Бога, нет смысла, есть одна истина – истина смерти. Роман Камю со смерти начинается, смерть – центральная точка повествования и его финал.финал, в ракурсе которого все и оценивается – и все не имеет никакой цены, не имеет значения. Мерсо приговорен к смерти – как и все смертные, а потому он не пожлежит суду, отсутствие смысла освобождает его от вины, от греха.

В том же 1942 г. был опубликован «Миф о Сизифе» - «эссе об абсурде», где Камю, собрав свои размышления о смерти, отчужденности даже от самого себя, о невозможности определить, расшифровать существование, об абсурде как источнике свободы, на роль героя абсурдного мира выбирает легендарного Сизифа. Труд Сизифа абсурден, бесцелен; он знает, что камень, который по велению богов тащит на гору, покатится вниз и все начнется сначала. Но он знает – а значит, поднимается над богами, над своей судьбой, значит, камень становится его делом. Знания достаточно, оно гарантирует свободу.

По Сартру:

В "Мифе о Сизифе" г-н Камю дал точный комментарий к своему произведению: его герой не добр и не зол, не нравствен и не безнравствен. О нем нельзя судить в подобных категориях: он принадлежит к совершенно особой породе, которую автор обозначает словом абсурд. Однако это выражение под пером г-на Камю приобретает два очень разных значения: абсурд - это одновременно и сам порядок вещей, и его ясное осознание некоторыми людьми. Что же такое абсурд как порядок вещей, как исходная данность? Не что иное, как отношение человека к миру. Абсурдность изначальная - прежде всего разлад, разлад между человеческой жаждой единения с миром и непреодолимым дуализмом разума и природы, между порывом человека к вечному и конечным характером его существования, между "беспокойством", составляющим самую его суть, и тщетой всех его усилий. Смерть, неустранимое разнообразие человеческих истин и человеческих существований, неинтеллигибельность действительности, случайность - таковы полюса абсурда. Разумеется, абсурд заключен и не в человеке, и не в мире, если рассматривать их по отдельности; однако коль скоро существенной особенностью человека является его "бытие-в-мире", то и абсурд в конце концов оказывается неотъемлемым от его удела.

«В мире, внезапно лишившемся иллюзий и путеводных огней, человек чувствует себя посторонним". Таким образом, название романа уже отчасти проясняется: посторонний - это человек перед лицом мира. Кроме того, посторонний - это также и человек среди других людей. "Бывают дни, когда... посторонней кажется даже женщина, которую любил". И наконец, посторонний - это я сам по отношению к себе, иными словами, это человек как природное существо, поставленный перед лицом собственного сознания: "Посторонний - это тот, кто, в иные мгновения, является нам в зеркале".

Абсурдный человек не станет кончать жизнь самоубийством: он хочет жить, не отрекаясь от тех истин, в которых убежден, жить без будущего, без надежды, без иллюзий, но и не смиряясь. Абсурдный человек утверждает себя в бунте. Посторонний, которого он стремится изобразить, - это как раз один из тех простодушных, которые вызывают ужас и возмущают общество, потому что не принимают правил его игры. Он живет в окружении посторонних, но и сам для них посторонний. Именно за это некоторые люди и любят его, подобно Мари, его любовнице, привязавшейся к нему, "потому что он странный"; другие по той же причине будут его ненавидеть, как та толпа присяжных, чью злобу он внезапно почувствовал. И читатель, открыв книгу и еще не проникнувшись чувством абсурда, напрасно пытается судить Мерсо по своим привычным нормам: для него он тоже посторонний.

"Посторонний" не из тех книг, которые объясняют: абсурдный человек не объясняет, он описывает; но "Посторонний" также и не из тех книг, которые что-либо доказывают. Г-н Камю просто предлагает свой сюжет и не печется о том, чтобы доказать то, что по сути недоказуемо. "Миф о Сизифе" подсказывает, как следует воспринимать роман. Камю вовсе не требует от читателя того пристального внимания, которого домогаются писатели, "посвятившие свою жизнь искусству". "Посторонний" - книга, оторвавшаяся от жизни своего создателя, неоправданная, не подлежащая оправданию, стерильная, плод мгновения, уже оставленная самим автором, покинутая им ради нового настоящего. Такой мы и должны ее воспринимать - как средство неожиданного единения двух людей, автора и читателя, в абсурде, вне всяких мотивировок.

Все это отчасти подсказывает нам, каким образом следует понимать героя "Постороннего". Для читателя, даже знакомого с теорией абсурда, Мерсо остается двусмысленным. Конечно, мы убеждены, что он абсурден и что беспощадная ясность взгляда как раз и является его основной чертой. Мерсо - это пример мужественного молчания, отказа от празднословия: "(У него спросили), замечал ли он, что у меня замкнутый характер, но он признал только то.что я не любил болтать всякие пустяки". В "Мифе о Сизифе" г-н Камю много рассуждает о любви. "Чувство, связывающее нас с некоторыми людьми, - пишет он, - мы называем любовью лишь соответственно некоей общепринятой точке зрения, за которую ответственны книги и легенды". И параллельно читаем в "Постороннем": "Она спросила, люблю ли я ее. Я ответил, что слова значения не имеют, но, кажется, любви к ней у меня нет". С этой точки зрения спор на тему, "любил ли Мерсо свою мать", - спор в суде присяжных и в сознании читателя - вдвойне абсурден. Прежде всего, как говорит адвокат, "в чем обвиняют подсудимого? В том, что похоронил мать, или в том, что он убил человека?" Однако главным образом дело состоит в том, что само слово "любить" лишено смысла. Конечно, Мерсо поместил свою мать в богадельню потому, что у него не хватало денег, а также потому, что они "ничего больше не ждали друг от друга". Нет также сомнения и в том, что он не часто навещал ее, потому что "жаль было тратить на это воскресные дни, не говоря уж о том, что не хотелось бежать на автобусную остановку, стоять в очереди за билетами и трястись два часа в автобусе". Но что же все это значит, как не то, что весь он в настоящем, в настроениях данной минуты? То, что принято называть чувством, есть лишь абстрактное единство, обозначающее совокупность разделенных во времени ощущений. Мерсо неведомы те глубокие, длительные переживания, которые все похожи одно на другое; для него не существует не только любви, но даже и страсти. Для него важно только сиюминутное, только конкретное. Он едет к матери, когда ему этого хочется, вот и все. Однако он всегда называет свою мать нежным детским словом "мама" и никогда не упускает случая понять ее, встать на ее точку зрения.

Можно сказать, что "Миф о Сизифе" имеет целью дать нам понятие об абсурде, а "Посторонний" - стремится внушить соответствующее чувство. Порядок появления обоих произведений как будто подтверждает наше предположение; "Посторонний", вышедший раньше, без всяких комментариев погрузил нас в "атмосферу" абсурда, и лишь затем появился "Миф о Сизифе", прояснивший картину. Абсурд - это разлад, разрыв. Следовательно, "Посторонний" - роман о разрыве, о разладе, об отчуждении. Отсюда - его искусная конструкция: с одной стороны, в нем изображен повседневный, аморфный поток пережитой реальности, с другой - в нем присутствует процесс поучительной реконструкции этой реальности в человеческом сознании и речи.

Г-н Камю нашел нужный прием: между своими персонажами и читателем он ставит стеклянную перегородку. Подходящее стекло - сознание Постороннего. Оно действительно прозрачно: мы видим все, что доступно этому сознанию. Однако оно устроено таким образом, что оказывается прозрачным для вещей и непроницаемым для их значений. Построение повествования: каждая фраза - это сиюминутное мгновение. Однако это не то неопределенное мгновение, которое, выполнив свою роль, отчасти переходит в другое, следующее за ним мгновение. Каждая фраза здесь отчетлива, определенна, замкнута в самой себе. В промежутке между фразами мир уничтожается и вновь возрождается: всякое возникшее слово создается из ничего; каждая фраза "Постороннего" подобна острову. И мы скачками движемся от фразы к фразе, от небытия к небытию.

Даже диалоги растворяются в общем потоке повествования. В самом деле, диалог по сути своей есть акт разъяснения, акт установления значения. Что же до г-на Камю, то он ужимает диалог, не дает ему развернуться, нередко переводит его в план косвенной речи, отказывает в графической обособленности. Поэтому, когда приступаешь к чтению "Постороннего", поначалу кажется, что перед тобой вовсе и не роман; чудится, будто слышишь какой-то монотонный речитатив или заунывное пение араба. Однако мало-помалу произведение как-то само собой обретает стройность. В абсурдном мире, изображенном автором, в мире, из которого тщательно устранены все причинные связи, любое, даже самое пустяковое событие обретает собственную весомость, каждое из них играет здесь свою роль и ведет героя к преступлению и казни. "Посторонний" - это классическое, образцовое произведение об абсурде и против абсурда.

Мы бы не решились назвать его повестью: повесть объясняет и устанавливает связи между событиями по мере того, как их излагает, она подменяет хронологическую последовательность событий представлением об их логическом следовании. Г-н Камю называет свое произведение "романом". Между тем роман предполагает наличие непрерывной длительности, он предполагает процесс становления, очевидную необратимость временного потока. Не без колебаний назвал бы я романом эту вереницу инертных, сиюминутных мгновений, позволяющую разглядеть отлаженный механизм, столь характерный для театральных постановок. А если это и роман, то, скорее, короткий роман писателя-моралиста (наподобие "Задига" или "Кандида") с легким налетом сатиры и с ироническими портретами, который вопреки влиянию немецких экзистенциалистов и американских романистов в сущности остается весьма близок к повестям Вольтера».