РОСТОВСКИЙ-НА-ДОНУ ОРДЕНА ТРУДОВОГО КРАСНОГО ЗНАМЕНИ

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

ИНСТИТУТ ПОВЫШЕНИЯ КВАЛИФИКАЦИИ ПРЕПОДАВАТЕЛЕЙ ОБЩЕСТВЕННЫХ НАУК ПРИ РГУ

В. П. ЯКОВЛЕВ

СОЦИАЛЬНОЕ ВРЕМЯ

Ответственный редактор доктор философских наук В. Е. Давидович

ИЗДАТЕЛЬСТВО РОСТОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА 1980

Печатается по решению Ученого Совета Института повыше­ния квалификации преподавателей общественных наук при Рос-товском-на-Дону ордена Трудового Красного Знамени государ­ственном университете

Рецензенты: доктор философских наук А. М. М и н а с я н, кандидат философских наук В. Н. Ду б р о в и н.

В. П. Яковлев. Социальное время. Издательство Ростов­ского университета, 1980. 160 с.

В монографии социальное время рассматривается как синтетическое понятие обществознания. Реальное содержание этой категории раскры­вается как время индивида, время поколения, время человеческой исто­рии. Исследуются количественные (метрические) и качественные (топо­логические) свойства социального времени, его объективные и субъек­тивные формы выражения. Методологический и гносеологический анализ проблем проводится «а обширном историко-культурном материале.

Монография рассчитана на преподавателей, аспирантов и студентов гуманитарных факультетов, на пропагандистов сети партийно-политиче­ской учебы, а также на широкий круг читателей, интересующихся про­блемами философских и других общественных наук.

3-79

М 175(03)— 80

Издательство Ростовского университета, 1980

Введение

Социальное время есть время человеческого бытия, время человеческой деятельности. Двоякого рода интерес влечет философа к этой теме: интерес к проблеме времени и интерес к проблеме человека. Только на социальном уровне (а не на уровне природы) время обретает максимальную глубину и полноту своего содержания, поэтому только-социальное время есть ключ к философской проблеме времени, как только-анатомия человека есть ключ к любой анатомии. История философии, со-своей стороны, показывает, что в центре философского осмысления вре­мени было в конце концов осмысление времени человека.

Осмыслить или объяснить время, замечает Дж. Уитроу, это объяснить, почему все не происходит одновременно [219, 352] *. Иначе говоря, это-должно быть исследование вопроса о том, почему существует длитель­ность и последовательность явлений мира. Исчерпывающего и окончатель­ного ответа на подобного рода вопрос мы, видимо, никогда не получим, но каждый шаг по пути исследования времени должен быть шагом в этом направлении.

Если верно, что пространственно-временная структура мира определяет­ся отношением воздействия одних событий на другие, то в центр теории времени должно быть выдвинуто само понятие события. О связи событий и времени писал уже Августин [26, S68]. Связь события и времени по­ставлена А. Эйнштейном во главу специальной теории относительности [248]. С точки зрения современных представлений, смена событий — это и есть течение времени [30, 81]. Но лишь в структуре социального (исто­рического) времени мы имеем дело не с абстрактным физическим собы­тием (подобно математической точке или другой идеализации), а с ре­альным процессом исторического действия, обладающим своим содержа­нием, своим масштабом и своим значением в соизмерении с другими со­бытиями, т. е. другими действиями человека.

Социальное событие, если даже оно стихийно, совершается людьми, проходит через их сознание, представляется первоначально как цель, за­трагивает интерес, встречает поддержку или сопротивление общественных

* Здесь и далее первая цифра в скобках указывает порядковый но­мер, под которым в конце книги помещен цитируемый источник. Вторая цифра указывает страницу цитируемой работы.

сил. Цепь событий, цепь действий, застывая, кристаллизуется, опредмечи-вается — вместе с ней опредмечивается само человеческое время. Именно потому, что социальное время есть время человеческой деятельности, а деятельность людей носит как продуктивный, так и репродуктивный ха­рактер, социальное время можно «остановить», «сохранить» и «размно­жить», чего с природным временем сделать нельзя.

Только в человеческом мире время становится и формой объективного бытия, и сложнейшим феноменом сознания. Поскольку же само сознание происходит из трудовой, практической деятельности, то я идея времени уходит своими корнями в историю освоения и преобразования человече­ского мира. На высоком уровне человеческой культуры время — это не только психологическая перцепция, но и концептуальная теоретическая мо­дель (научная, эстетическая, философская). Изучение субъективного (пер-цептуального и концептуального) времени есть в конечном счете изучение того же реального времени мира, но отраженного и преобразованного активной деятельностью сознания, поднятого им на качественно иной, надприродный уровень бытия. В «зеркале» социального отражения время должно раскрыть такие черты и свойства, которые не обнаруживают себя вне и без человека.

И это, есть основания полагать, должны быть не надстроечные и вто­ростепенные свойства, а наиболее важные и существенные характеристи­ки. Мы это подчеркиваем в прямую противоположность тем философам, которые считают, как например, Рейхенбах, что «для решения проблемы времени не существует других способов, кроме методов физики» [198, 32].

Сложный, многоплановый характер человеческой жизни выдвигает в необычном свете вопросы метрики и топологии времени. Распространяется ли на социальное время принцип однородности и равномерности времени? Одномерно или многомерно оно? На чем основано свойство анизотропии социального времени? Эти и другие вопросы требуют обсуждения.

В числе таких вопросов есть, однако, два основных: 1) об отношении социального времени к социальной материи и 2) об отношении социаль­ного времени к другим временным формам материального мира. Первый из них — это вопрос о том, «какие фундаментальные материальные явле­ния могут лежать в основе социального.... времени» [173, 207]. Второй воп­рос может быть поставлен так: насколько самостоятельно время челове­ческого бытия в общем содержании и структуре времени? Насколько по­зволительно при изучении его свойств абстрагироваться от уже открытых наукой (математикой и естествознанием) особенностей природного време­ни? Насколько возможно и необходимо пользоваться при анализе вре­менных отношений общества методами и средствами физики, математики, биологии? Другими словами: надстраивается ли социальное время над природным, подобно верхним этажам здания над нижними, или же его отношение к времени природы более сходно с отношением зрелого чело­века к его собственному детству, когда сохраняется преемственность со-

стояний, но происходит на этой основе качественное преобразование лич­ности?

Другая грань глубокого и непреходящего философского интереса к проблеме социального времени — это интерес мыслящего человека к са­мому себе: своей жизни, своей судьбе, своей личности. Размышлять о че­ловеческом времени — это размышлять о самом человеке, о его настоящем, прошлом и будущем. Интерес к человеку, к времени его жизни — это даже не только познавательный интерес, но и интерес нравственный, сфера при­тяжения и науки, и искусства.

Природа по отношению к времени беззаботна и расточительна. У нее в запасе достаточно времени — целая вечность. Человеку же время «от­мерено». Он вынужден беречь его, экономить, в человеческом обществе «всякая экономия в конечном счете сводится к экономии времени» [11, ч. ,1, 1,17], и нередко для человека, для общественного класса, для страны «выиграть время — значит, выиграть все» [20, 50].

В широком сознании людей социальное время — это «время жить и время умирать», оно неотделимо от чувства старения, бренности жизни, конечности собственного существования. Но оно неотделимо и от чувства нового, ожидания перемен, надежды на будущее. На теоретическом уров­не — в науке и философии — происходит не отбрасывание, а анализ и дискурсивное исследование, постижение этих «простых» истин.

Социальные проблемы придумывают не философы и ученые. Их пред­лагает история, т. е. сама жизнь. Теоретики лишь осознают, логически формируют и решают доступными им средствами те проблемы, которые рождены в конечном счете действительностью. В этом смысле и вечная проблема времени предстала в новом ее значении тогда, когда истори­ческий процесс раскрыл и обнаружил себя как стремительное движение, как творчество масс, когда общественная и личная жизнь человека достиг­ла большой сложности и высокого динамизма. Все это должно было вой­ти в сознание масс, «перебродить» в эмоциональной сфере, «выплеснуться» в формах практически-духовного освоения мира, чтобы быть открытым и освоенным, но уже на ином уровне, теоретическим мышлением (фило­софией).

Философский аспект этой проблемы (в отличие от специально-науч­ного) есть аспект гносеологический и мировоззренческий. Он не сводится к эмпирическим, в том числе и конкретно-социологическим, измерениям. Но логический и методологический анализ категорий здесь — не самоцель, а средство осмыслить, осознать непреходящие ценности человеческой жиз­ни и культуры. Как философия может изучать социальное время? Только изучая его субстанцию — социальную материю, а также (что составляет специфику именно философии) изучая сам разум, познающий этот пред­мет, т. е. отражение социального времени сознанием. И чтобы это был действительно философский, а не частный подход к предмету, сам этот предмет должен быть взят всесторонне, с учетом тенденций его внутрен-

него саморазвития. Метод философского исследования — это метод вос­хождения от абстрактного к конкретному, метод совпадения логического и исторического.

Подлинно научное воплощение этих методов в социальном познании дает лишь марксизм. Марксизм открыл и доказал, что человеческое бытие, как индивидуальное, так и родовое, есть творческий процесс: люди сами производят и воспроизводят не только условия своей жизни, но и саму социальную жизнь. Исследователь социального пространства и времени поэтому прежде всего должен обратиться к категории социального про­изводства.

Социальное производство есть производство человеком собственной жизни посредством труда и производство чужой жизни посредством рож­дения и воспитания детей [13, .25]. С другой стороны, созидание, произ­водство человеческого мира — это и материальное производство, и произ­водство духовное, т. е. производство как общественного бытия, так и общественного сознания. Связь между временем и трудом — стержневой вопрос философского и политико-экономического учения Маркса. Исход­ным моментом в анализе этого вопроса является для автора «Капитала» исследование времени как меры стоимости и меры труда. Время, по Марксу, выражает величину живого труда, тогда как пространство — ве­личину труда овеществлённого [11, 222].В этом смысле опредмечивание есть переход времени в пространство, распредмечивание — переход про­странства во время. Труд как вечное условие человеческой жизни не исчезает и за пределами материального производства. Напротив, только тогда, когда из средства физического существования он превращается в цель жизни, а сама жизнь обретает в свободном труде свой высший смысл, раскрывается истинно человеческое содержание трудовой деятельности, а потому и истинно человеческое содержание социального времени.

Развивая вещественные производительные силы, человек развивает и себя самого. Но цель и средство в этом мировом процессе первоначально антагонистичны: не производство вещей служит целям человека, а чело­век выступает лишь как агент производства вещей (товаров). Пока труд совершается в отчужденной форме и намерения людей не совпадают с конечными результатами их совокупной деятельности, а то и расходятся с ними, в истории имеет значение лишь средство (орудие) труда, тогда как человеческие цели и «непосредственные выгоды преходящи и забы­ваются» [65, т. 3, 200]. И тем не менее другого пути производства чело­века — вне труда и помимо труда — нет. Только на этом пути индивид может обрести всеобщую родовую сущность [64, 163], а раб стать госпо­дином [64, 103—106]. Чтобы было возможно и то и другое, необходимы социальный опыт и социальное наследование.

Проблема социального наследования занимает важнейшее место в тео­ретической сокровищнице В. И. Ленина. В переломный момент истории вождь революционного класса поставил и дал ответ на самый главный

и самый трудный тогда вопрос: от какого наследства и как человечеству необходимо отказаться, чем и каким образом обогатить свою социальную память, сохранить прошлый опыт как достояние и настоящего и буду­щего? Перед В. И. Лениным во весь рост—и теоретически и практически— встала проблема связи и разрыва исторических эпох, крутых поворотов, зигзагов, приливов и отливов исторического движения, проблема реаль­ных творцов социального времени. Открытый В. И. Лениным закон нераз-номерности развития капитализма в его монополистической стадии, воз­можности прорыва сложившейся системы социально-экономических отно­шений первоначально в отдельных ее звеньях, возможности преодолевать целым народам и странам крупнейшие рубежи общечеловеческой исто­рии самым существенным, фундаментальным образом развивает ,и углуб­ляет марксистскую диалектико-материалистическую концепцию социаль­ного времени и является поэтому методологическим основанием дальней­ших исследований этой темы.

Для В. И. Ленина, как и для авторов «Коммунистического манифе­ста», коммунизм не мыслится без решительного преобразования не только общества, но и личности. Культурная революция есть неразрывная состав­ная часть революции социальной. Приобщение к миру культуры широчай­ших масс, на протяжении веков от этого мира отторгнутых, возможно лишь благодаря уничтожению антагонизма между трудам и свободой, глубоким, качественным изменениям во всей системе, во всем содержании человеческой деятельности. Но именно на этой основе перестраивается структура индивидуального времени, проявляются все более ярко и полно специфические, собственно социальные его свойства.

В современной марксистской литературе наметились, хотя и на общей принципиальной основе, все же различные пути и неодинаковые подходы к исследование проблемы человеческого времени. Сам термин «социаль­ное время» вошел в научный оборот сравнительно недавно, в 60— 70-е годы. Ряд авторов мысль об особом характере времени на уровне со­циального бытия материи обосновывал чисто логическими доводами: связью пространства и времени с материей, обусловленностью многообразия про­странственно-временных форм соподчиненностью, иерархией форм и уров­ней материального движения. В такой, еще достаточно общей, форме вопрос ставился в конце 50-х и в 60-х годах Ю. А. Урманцевым и Ю. П. Трусовым, И. А. Хасановым, П. В. Копниным, А. М. Жаровым, А. М. Мостепаненко, несколько позже — И. А. Сафроновым [221; 222; 231; 140; 98; 99; 171; 172; 173; 203].

У социологов и экономистов наметился свой путь к этой проблеме. Начиная приблизительно с 1960 года, в стране проводятся интенсивные иселедования бюджета времени трудящихся, изучаются величина, струк­тура и содержание рабочего, внерабочего и свободного времени, предпри­нимаются попытки теоретического обобщения проделанной работы [28; 40; 56; 58; 75; 76; 77; 101; 102; 105; 178; 179; 183; 184; 192; 195]. Фундамен-

тальной основой для такого обобщения, подчеркивалось нашими учеными, стали труды К. Маркса: «Капитал», «Теории прибавочной стоимости», «Экономические рукописи 1857—1859 годов».

Если социологи, экономисты и статистики изучали синхронный срез социального времени, то историков привлекал диахронный срез [74; 82; 84—90, 139; 141; 206; 207; 218; 246; 252]. Историческое время, как будет показано ниже, — это не единственная, но важнейшая, самая глубокая и развитая сторона социального времени. В историческом процессе инди­виды, поколения, человеческие коллективы не просто объединены и сое­динены временем, но, составляя в этом единстве нечто целое, выступают как новое качество, высшая форма бытия социальной материи.

Еще одним аспектом социального времени является субъективное, внутреннее время. Субъективное время есть время не бытия, а сознания, но по своей природе и сущности это — социальный феномен [39; 59; 190; 230; 260]. Наряду с психологами субъективное время широко исследовали искусствоведы и эстетики [33; 35; 36; 54; 55; 125; 146; 147; 150; 151; 163; 165; 181; 189; 191; 200; 201; 217; 231; 234; 241; 242].

В последнее время в нашей печати появился ряд публикаций, авторы которых либо специально обсуждают категории социального и историче­ского времени [43; 46; 92; 93; 104; 119; 148; 149; 152; 153; 154; 158; 159; 169; 177; ,216; 233; 253], либо затрагивают эти вопросы в связи с близкой темой [25; 32; 142; 218]. На уровне монографий проблему социально-исто.-рического времени в различных ее аспектах и с различных концептуаль­ных позиций исследовали Э. А. Елизарьев (94], Г. П. Орлов [177], Г. Е. Збо ровский [104], А. Н. Лой [153]. Знакомство с этими работами показывает, что советскими философами в сравнительно короткий срок было немало сделано для того, чтобы преодолеть натуралистический, по преимуществу физикалистский взгляд на категории пространства и времени, хотя не все усилия в этом направлении были одинаково продуктивны.

Поскольку из ученых-обществоведов раньше других к изучению об­щественного времени подошли социологи и экономисты и именно в этой области исследований были впервые получены, накоплены определенные положительные результаты, интерес философов к результатам экономиче­ского, в том числе и конкретно-социологического, исследования времени был вполне обоснован. При условии, что экономический и социологиче­ский «срез» социального времени методологически верно вписан в общий контекст времени как внутреннего условия и реальной формы обществен­но-исторического движения, специальная работа исследователей-общество­ведов не может не принести ощутимой практической пользы рациональ­ному планированию и прогнозированию в широкой сфере социальных яв­лений, как не может не дать она и важных теоретических данных фило­софского, мировоззренческого значения. Но всякая истина есть истина лишь в своих пределах. Чрезмерное, одностороннее преувеличение, раз­дувание положений и принципов, имеющих частный характер, подмена

общего особенным подводят исследователя, обрекают его на теоретические просчеты. В этом отношении поучительна неудача, постигшая книгу Э. А. Елизарьева.

О книге Э. А. Елизарьева мы уже высказывались в печати [47], от­метим здесь лишь главное. Прежде всего: как понимается и как ставится сама проблема? Если бы автор рассматривал свой труд как конкретно-социологическое исследование бюджета времени трудящихся (к концу 1960-х годов в стране уже был накоплен большой опыт подобного рода исследований), то основные наши возражения были бы сняты. Дело в том, что конкретная социология измеряет и рассчитывает те социальные пара­метры и в том их состоянии, которые выражают и характеризуют совер­шенно определенный, исторически преходящий уровень общественного раз­вития. Если на сегодняшний день, например, основная масса трудящихся нашей страны работает в рабочее, а отдыхает в свободное время, то это выражает лишь современный, данный этап постепенного и противоречи­вого становления новых общественных отношений, но отнюдь не может и не должно быть увековечено как закон абсолютной противоположности труда и свободы.

Специалистам хорошо известна схема, предложенная для исследования бюджета времени трудящихся Г. А. Пруденским [194]. Эта схема, опробо­ванная не только в Советском Союзе, но и за рубежом, уже вполне оп­равдала себя в работе, позволив унифицировать и выразить в единых по­казателях затраты времени рабочих, колхозников, служащих на производ­ственные и непроизводственные нужды. Но ни сам Г. А. Пруденский, ни его сотрудники не рассматривали применяемую ими схему как всеобщую форму измерения социального времени, так как ставили вполне опреде­ленную задачу: дать статистически репрезентативный, массовый «снимок» того баланса времени трудящихся (преимущественно занятых в сфере материального производства), который сложился на современном социаль­но-экономическом уровне развития общества. Не поняв этого, автор книги «Время общества» абсолютизировал методы конкретной социологии, сведя по существу всю проблему социального времени к вопросу о соотношении регламентируемых и нерегламентируемых занятий, признав почему-то лишь за последними из них право на творческую, созидательную роль в истории.

Хотя уральские философы Г. П. Орлов и Г. Е. Зборовский к понятию социального времени шли от практики и результатов социологических ис­следований, в их книгах философский аспект проблемы уже не сводится к частнонаучному, и это составляет несомненное достоинство проделан­ной обоими авторами работы. Г. П. Орловым были вычленены и охарак­теризованы различные стороны и уровни возможного анализа обществен­ного временя, сущность которого ученый усматривает в естественно-исто­рическом движении общества, закономерной последовательной смене со­циально-экономических формаций.

Г. Е. Зборовский задачу своего исследования видит в том, чтобы

выявить, каким образом «общество, социальные группы, личности в своей практической деятельности, будучи включенными в определенную социаль­ную систему, относятся исходя из их собственных действий и мнений к вопросам использования пространства и времени» [104, 47]. Но в действи­тельности автор не ограничивается и этой задачей. Он пытается рас­смотреть как вертикальный, так и горизонтальный «срезы» пространства и времени общества, т. е. те аспекты исследуемого понятия, которые ха­рактеризуют и исторический процесс смены формаций, и актуальное функ­ционирование сложившегося типа общественных отношений. Оба эти ас­пекта, считает Г. Е. Зборовский, должны быть в будущем синтезированы с помощью системного метода, такой синтез поможет нам получить «объ­емное и комплексное знание об обществе в целом, об исторических и со­временных тенденциях его развития» [104, 109].

И все же книга Г. Е. Зборовского скорее ставит, чем решает проблемы социального времени. «Исторический срез» общественного времени, вопло­щение временной структуры социума в жизнедеятельности индивида — эти и другие, не менее существенные для исследования всей данной темы вопросы лишь называются, но не становятся еще предметом специального и самостоятельного анализа.

- Дальнейший шаг на пути философского осмысления категории соци­ально-исторического времени состоял в том, что от выявления и описания тех или иных сторон, уровней и «срезов» его исследователи перешли к целостному и сущностному изучению времени как внутренней и необходи­мой формы человеческого бытия и сознания. В этой связи заслуживает, на наш взгляд, достойной оценки книга киевского автора А. Н. Лоя. Это первое в нашей литературе исследование, в котором социальное время и социальное пространство рассматриваются действительно не в социологи­ческом и экономическом, а в философском—мировоззренческом и гносео­логическом — аспекте, с привлечением и квалифицированным обобщением историко-философского материала. Вместе с тем приходится отметить, что, делая упор на необходимость раскрыть и обосновать качественную специ­фику социального времени, т. е. прежде всего объективное содержание этой категории, автор ограничивается по сути дела весьма общей харак­теристикой временных свойств социальных систем или даже простым их перечислением [153, 14]. Вряд ли можно признать удачным принцип, по которому вычленяются два уровня социально-исторического времени: вре­мя в «очень крупных» и «малых» масштабах [153, 16]. Это, конечно, еще абстрактный, в известной мере умозрительный подход к проблеме обще­ственного времени, оставляющий открытым вопрос о реальных формах его выражения и тем более — о диалектике соотношения, взаимодействия этих форм.

Ниже нам придется еще раз обращаться к оценке различных источни­ков, выражать свое отношение к работе, проделанной многими исследова­телями, и целесообразнее будет, по-видимому, делать это при обсуждении

10

конкретных вопросов. Мы пытались пока лишь в общем виде выявить, охарактеризовать, каким путем вошло в современную философскую науку понятие социального времени, показать, что здесь мы имеем дело с сов­местными усилиями обществоведов.

Автор видит свою задачу в том, чтобы, опираясь на фундаменталь­ные положения диалектического материализма и отправляясь от результа­тов, уже полученных другими исследователями этой сложной и многопла­новой темы, изучить формы и уровни, в которых выступает, обнаруживает себя реальное содержание социального времени и «а этой основе — спе­цифические свойства последнего.

Социальная жизнь, как и жизнь вообще, есть единство жизни и смер­ти, единство индивида и рода. Процесс жизни (и природной, и социальной) необратим: смерть созревает в самой жизни, но бренность жизни есть в то же время и условие ее непосредственного обновления. Н. Винер необ­ратимое, векториальное время жизни назвал бергсоновским временем в от­личие от «обратимого» времени Ньютона [53, 47—63]. Однако совсем не­обязательно быть бергсонианцем, чтобы признать ярко выраженную необ­ратимость живого (эта необратимость тем явственнее, чем выше уровень организации системы). Не обязательно следовать Бергсону или Хайдег-геру, чтобы согласиться с тем, что на социальном уровне жизни необра­тимость развития переживается мыслящей личностью, оставляет неизгла-димый след в сознании человека.

Самовоспроизводство явлений жизни, как и сам непосредственный процесс функционирования живого, определяет качественное отличие био­логического пространства — времени от пространства —времени остальной природы. Это отличие, как показал еще в начале 1930-х годов великий советский мыслитель и натуралист В. И. Вернадский, выражается в особой симметрии живого вещества, в особом (полярном и энантиаморфном) зна­чении вектора биологического времени. В. И. Вернадский указал и на формы выражения времени в живой природе: это время индивидуального бытия, время смены поколений без изменения форм жизни и, наконец, эволюционное время — смена одного биологического вида другим. Пред­ставления В. И. Вернадского еще ждут своего развития в свете современ­ной науки. Сам ученый, убежденный в планетарном и космическом зна­чении жизни, ставя вопрос о качественном и количественном исследовании живого вещества биосферы, особый интерес проявил к феномену размно­жения неделимых особей, выделяя и подчеркивая глубокий смысл такой единицы биологического времени (биологического ритма), как время поко­ления [51, 28].

Как бы ни отличалось общество от природы, как бы ни выделялся че­ловек из окружающего мира, социальная жизнь есть все же продолжение еетественной жизни и имеет с ней хотя бы то общее, что люди, как и животные, рождаются, живут, умирают, что род поддерживает себя по-стоянным воспроизведением потомства, сменой поколений. На социальном

11

уровне не только сохраняется триада индивид — поколение — род, но со­храняется и объективный принцип перехода от одного структурного уров­ня к другому. Однако реальное содержание проблемы оказывается су­щественно иным. Время человека есть время его жизнедеятельности. Жи­вотное получает свою сущность от природы, оно не созидает себя и в этом смысле — неисторично. Животное не творит свою историю — история творит его. Человек же сам пишет и сам разыгрывает свою драму. Его сущность есть совокупность его собственных общественных отношений.

Триада человеческий индивид — социальное поколение — история об­щества и будет взята, сохранена нами как объективная основа структу­рирования социального времени и тем самым — как основа для выявле­ния, изучения его реального содержания и специфики. Такой подход, такая последовательность при обращении к социальным явлениям требуют, одна­ко, определенных разъяснений и обоснований. Социальные отношения, мо­гут сказать нам, следует изучать в ином порядке: отправляясь не от ин­дивида, а от общества, ибо человеческий индивид не существует вне об­щества, превращаясь вне конкретных социальных отношений в безжизнен­ную абстракцию. К тому же и само общество не есть просто сумма инди­видов, а человеческая история не есть сумма биографий личностей. На это следует ответить, что индивид, о котором здесь будет идти речь, ко­нечно же, не абстрактный, не фейербаховский, а реальный и, надеемся, легко узнаваемый человек в общем и целом понятной нам среды и близ­кой нам эпохи. Поколения, о которых пойдет речь (во II главе моногра­фии), тоже преимущественно наши поколения (деды и прадеды будут по­тревожены разве лишь для сравнений и сопоставлений). История, напро­тив, понадобится вся (в III главе): старая и новая, ближних и дальних стран, локальная и общечеловеческая.

Но можем ли мы так поступать? И должны ли это делать? Ответим сначала на первый вопрос: насколько совместима с философским рас­смотрением человека апелляция по существу к одному историческому типу его — современному? Достаточно ли этого, чтобы говорить о времени че­ловеческой личности в его всеобщем (философском) значении? И почему мы избираем для этой цели цивилизованного, культурного человека эпохи НТР, а не ирокезского вождя, не скифского воина, не тибетского далай-ламу? Все они — люди, все вели тот или иной образ жизни, заполняли свое время той или иной деятельностью, по-своему интересной для исто-рика. Не объясняется ли все это соображениями удобства, нежеланием утруждать себя историей и этнографией, т. е. соображениями, явно, с точки зрения науки, неуважительными?

Мы считаем, что апелляция к культурному типу личности нового и но­вейшего времени оправдана в чисто научном отношении. Только капита-лизм создал все необходимые предпосылки для очищения временной струк-туры общества от привходящих (внеэкономических) факторов, поляризо-вал, противопоставил общественные силы, персонифицировал социальное,

12

время, отведя каждому из антагонистических классов свою роль и функ­цию в воплощении общественного времени. Капитализм втянул массы в историю. Это было сделано жестокой ценой эксплуатации, отчуждения трудящихся от культуры, но капитализм создал и условия для революцион­ного уничтожения и эксплуатации, и отчуждения. В лице пролетария ка­питал создал раба. Но в его же лице капитал, помимо своей воли, создал и революционера.

' Современность дает нам и социалистический тип личности — еще бо­лее развитый. Он создается на базе полного раскрепощения человека от всех форм и всех видов эксплуатации, установления социального контроля над действием экономических сил, научного управления обществом, созна­тельного участия людей в строительстве своей жизни. Социалистический образ жизни, ориентированный на воспитание всесторонне, гармонично раз­витой личности, поднимает нас на ту высоту, с которой открывается и ретроспективный охват истории, и довольно четкая перспектива будущего. Ни один известный в прошлом тип личности не может дать для теоретического исследования проблемы человека такой полноты информации о себе, как современный тип. Только этим определяется предпочтение его в контексте предлагаемой читателю книги. А то, что современный человек ближе к нам не только по времени, но и по духу, делает его лишь более знакомым, но не более понятным. Познать же современного человека не легче, а пожалуй, труднее, чем человека прошлых исторических эпох, так как он развитее, сложнее своего предка.

Общество не есть сумма индивидов, но оно есть «продукт взаимо­действия людей» [9, 402], «выражает сумму тех связей и отношений, в ко­торых эти индивиды находятся друг к другу» [11, ч. 1, 214]. «История вся и состоит из действия личностей [15, 415], она «есть всегда лишь история их индивидуального развития» [9, 402—403], обнаруживает себя как «дея­тельность преследующего свои цели человека» [2, 102]. История конкретнее, т. е. полнее, богаче по содержанию отдельного поколения людей, челове­ческое поколение конкретнее индивида. Существование живых человече­ских индивидов — это «первая предпосылка всякой человеческой истории» [3, 109]. В исследовании социального времени историческое время не мо­жет быть поэтому исходным пунктом; его анализ предполагает знание и времени индивида, и времени поколения.

Сказанным определяется общий план предлагаемой читателю книги. Трем описываемым в ней уровням социального времени посвящены соот­ветственно три главы монографии. В каждой главе — три параграфа, по­скольку и время индивида, и время поколения, и время истории рассмат­риваются в различных измерениях. На каждом из этих уровней время выступает не только как форма и характеристика социального бытия, но и как особый, отражающий бытие феномен сознания.

Теперь остается лишь разъяснить, почему до сих пор автор говорил о социальном времени, а не о социальном пространстве — времени, как это

13

должно было бы следовать из данных современной науки, связавшей вре­менную и пространственную формы в единый континуум. Мы полагаем, что имеем право и на такую абстракцию не меньше, чем все другие ис-следователи, занимавшиеся и занимающиеся изучением времени в его от­носительной самостоятельности по отношению к другим формам матери-ального мира. Взаимосвязь пространства и времени не означает ни их взаимопоглощения, ни сведения друг к другу. У времени есть свои, при­сущие только ему свойства (анизотропия). Все это здесь сказано не для того, чтобы удалить совершенно социальное пространство ( и пространство вообще) из поля зрения автора. Это будет явственно видно во II и III главах предлагаемой работы. Мы лишь хотим оговорить свое право преимущественного внимания к социальному времени (по сравнению с со­циальным пространством). Вот почему в соответствии с замыслом понятие пространства не вводится в общее название книги.

Глава I. Время индивида

Исследовать человеческую жизнь в аспекте времени — это исследовать ее «в длину», «в ширину» и «в глубину». Под «длиной» мы будем понимать не только простую продолжитель­ность жизни человека, выраженную в единицах астрономического времени (годах, днях и так далее), но и такие топологические свойства индивидуального времени, как определенную последо­вательность этапов жизненного цикла личности, необратимость самого этого цикла. «Ширина» в нашем понимании — экстенсив­ная величина, характеризующая количество и разнообразие ви­дов деятельности человека и обусловленное этим многообразием обилие связей, в которых находится индивид по отношению к окружающему его миру. Третье измерение есть величина интен­сивная: она выражает уровень и степень вовлечения человека в те виды деятельности, в которых он участвует. Это — «глубина» индивидуального времени.

Четвертым, особым, измерением жизни и деятельности чело­века (наряду с первыми тремя, выражающими объективную сто­рону этого процесса) будет субъективное осознание личностью как своего собственного «Я», так и всего окружающего мира, по отношению к которому наше «Я» отсчитывает свой путь во вре­мени, свое движение. Это жизненное измерение при условии, что оно охватывает не статическое состояние, а процесс, динамику,. переживания субъектом происходящих перемен и событий, про­являет себя как внутреннее, субъективное время Субъективное время, таким образом, не тождественно индивидуальному вре­мени, но наряду с объективным временем жизненного цикла че­ловека составляет важнейший аспект времени индивида.

В соответствии со сказанным в первой главе монографии бу­дут рассмотрены: время индивидуального бытия (жизненный цикл человека); время и деятельность («ширина» и «глубина» индивидуального времени); субъективное время.

15.

§ 1. Время индивидуального бытия (жизненный цикл человека)

Время — ткань, из которой состой жизнь.

Б. Франклин

Вряд ли можно сомневаться в том, что жизненный цикл человека имеет биологическую основу. Как и другие, во всяком случае высшие, животные, человек рождается, растет, достигает зрелости, производит потомство, стареет, умирает. Смерть, как бы ни отдаляли ее от нас цивилизация и медицина, неизбежна. Естественный предел жизни человека запрограмми­рован, видимо, генетически. Время человеческой жизни конечно.

Жизненный цикл — это «естественное» прохождение челове­ком всех возрастов, всех стадий, всех этапов жизненного пути от рождения до конца. Что, однако, значит: естественное? В различные исторические эпохи средняя продолжительность жиз­ни человека была неодинаковой, люди по-разному оценивали собственный возраст, умирали далеко не от одних и тех же при­чин. Чтобы убедиться в этом, не обязательно сравнивать XX век с палеолитом, достаточно сравнить его с прошлым столетием. На глазах одного—двух поколений продолжительность жизни (в развитых странах) возросла более чем в два раза, коренным образом изменились системы воспитания, обучения, профессио­нальной подготовки.

Изменились соответственно мерки и масштабы определения этапов нашей жизни. Сами эти этапы как бы «растянулись»: намного позже, чем 50—100 лет назад, приходит к человеку старость, удлиняется детство. Сравнительно недавним приобрете­нием цивилизованного человечества стала юность. Никто не будет, по всей вероятности, настаивать и на том, что роль со­циальных, культурных факторов в становлении, выработке оп-тимального цикла и ритма человеческой жизни уже исчерпана, что в будущем нельзя ожидать еще более значительных и суще­ственных изменений в самой основе временной организации ин­дивида. Напротив, успехи науки (медицины, генетики, экологии) и, самое главное, социальные достижения будущих поколений (ликвидация классового и национального угнетения, избавление от голода и нищеты, повышение жизненного уровня людей, соз­дание условий для их творческого труда и полноценного отдыха, здоровая моральная атмосфера в обществе) дают все основания считать, что такие изменения произойдут и жизненный путь человека коммунистического общества будет и более долгим, и

16

более сложным, и более интересным, содержательным, чем жизнь человека любой другой эпохи.

Поэтому «естественное» развитие человеческого индивида не есть развитие, изначально обеспеченное ему природой. Природа предусмотрела лишь возможность такого цикла человеческой жизни, который отвечал бы предельным значениям его генетиче­ской, филогенетической программы. Но природа же (и стихия первоначально человеку чуждых, не управляемых им социаль­ных сил) воздвигла на пути его трудной и суровой жизни такие преграды, что потребовались века и тысячелетия напряженной, кровавой борьбы многих и многих поколений людей за претворе­ние абстрактной природной возможности в конкретную социаль­ную действительность, реальность. Естественный жизненный цикл оказывается, таким образом, не столько даром природы, сколько результатом борьбы с ней, т. е. завоеванием культуры.

Насколько в самой природе «естественное» трудно или во­обще не осуществимо, можно судить по причинам и обстоятель­ствам смерти высокоразвитых живых организмов. В абсолютной своей массе они гибнут не потому, что исчерпаны их генетиче­ские возможности, а в силу внешних для них и даже случайных причин. Естественной смерти почти не бывает, но лишь потому, что каждый живой организм не есть нечто обособленное, отго­роженное от остального живого мира. И то, что по отношению к отдельной особи является внешним и случайным, по отноше­нию к другим особям, а тем более к виду, биоценозу, миру жи­вой природы в целом выступает как выражение внутреннего, не­обходимого, закономерного в этих явлениях. Когда волк съедает овцу, то для овцы это неестественная, случайная смерть, но для волка — совершенно естественный способ поддержания своей жизни.

В природе ни один объект, ни одно явление не лучше и не хуже другого. И человек, если его рассматривать только как природный объект, есть лишь звено в общей детерминации внеш­него мира, средство природы, не более. В таком случае он не может и не должен претендовать на какое-либо исключение из общих правил природы, какую-либо привилегию в ней.

В природном мире, как отмечал уже Гегель [62, 575; 65, т. 3, 229—232], индивид приносится в жертву роду. Род, добавим от себя, приносится в жертву общему процессу эволюции *. Из ты­сячи семян восходит одно, из тысячи икринок выживают едини­цы, и это естественно. Тысячи и миллионы особей гибнут

* Малая продолжительность жизни индивида и .быстрый в связи с этим ритм сметы поколений—положительный фактор биологической эволюции, ускоряющий и облегчающий процесс видообразования.

17

нечном счете лишь потому, что этого требуют законы статистики, динамического равновесия живого вещества в биосфере. И все это тоже естественно. Напротив, если бы животный организм в обычной природной среде доживал до естественного конца, т. е. проходил бы все возможные фазы индивидуального развития, допустимые его биологическим кодом, то это было бы совершен­но неестественно и даже граничило бы с чудом.

Но человек, когда дело касается его самого, не хочет счи­таться с такой логикой. Естественное для него в данном случае — это не просто то, что соответствует законам природы, а то, что можно взять от природы для себя, своей пользы, своих инте­ресов. Все, что препятствует такой возможности, будет уже по­этому противоестественным, подлежащим коренному преобразо­ванию или устранению.

Человек, конечно, не объективен, пристрастен. Он требует для себя такого цикла жизни, какого не имеет практически ни одно высокоорганизованное животное. Но такая необъективность не­избежна: иначе бы человек не был человеком, мыслящей и сво­бодной личностью, преобразователем и покорителем мира, тем единственным существом, бытие которого «имеет в себе самом высшую цель» [123, 469].

Классические труды И. И. Мечникова «Этюды о природе че­ловека» [167] и «Этюды оптимизма» [168] посвящены, как из­вестно, именно этой теме: обоснованию возможности достижения человеком нормального физиологического цикла. Согласно воз­зрениям русского ученого, это значило бы, что люди будут дожи­вать до такого возраста, который соответствует физиологическим пределам вида Homo sapiens, спокойно и с удовлетворением уходить из жизни, что на этой основе исчезнет дисгармония в природе человека, а сам он, навсегда освободившись от страха смерти и страданий, связанных с патологической старостью, об­ретет счастливую, достойную жизнь. Средством, орудием дости­жения такой цели может и должна быть, по Мечникову, наука.

Марксиста не может не привлекать рационалистический и гу­манистический пафос идей великого естествоиспытателя. Тем бо­лее, что эти идеи ученым-материалистом были сознательно про­тивопоставлены религиозно-идеалистическим, спиритуалистиче­ским учениям. Но марксист не может не видеть и слабости, огра­ниченности столь откровенно просветительской теории. Сосредо­точив все внимание по сути дела на одной стороне проблемы — продолжительности человеческой жизни и ее заключительном этапе, автор «Этюдов о природе человека» оставил фактически в стороне основные, наиболее продуктивные фазисы жизни чело­века, а саму проблему человека поставил преимущественно в

18

натуралистическом и индивидуально-этическом, но не социаль­ном плане. Жизненный человеческий цикл им рисуется как цикл природного мыслящего существа, т. е. с точки зрения антрополо­гического, естественнонаучного материализма.

Но и с этих позиций ученому-дарвинисту, опирающемуся на богатейший материал естествознания, обладавшему стихийным диалектическим чутьем и широким кругозором, удалось основа­тельно проникнуть в сокровенную область человеческого бытия и высказать глубокие, смелые идеи, выходящие по своему со­держанию и значению за рамки и границы специальной (биоло­гической или медицинской) отрасли знания.

Да и кто бы мог отнести вопрос о жизни и смерти к частным и специальным проблемам отвлеченного теоретического знания? Не справедливее было бы сказать, что вокруг этого вопроса, как мощного и вечного центра притяжения, вращаются человеческая мысль, культура, все формы сознания? Из всех живых существ лишь человек знает о конечности своего существования и лишь человек ищет ответ на вопрос о смысле своей бренной жизни. И. И. Мечников выразил принципиальную линию передового, гуманистического естествознания: не приспосабливаясь, а актив­но воздействуя на природу (в том числе, и на свою собственную), человек может взять у нее то, что природа лишь наметила как идеальный план, который, однако, практически в рамках самой природы не реализуется, не осуществляется.

Но естественнонаучный подход к человеку недостаточен, так как человек не сводим к своему природному субстрату, а его жиз­недеятельность составляет особую форму реальности, к которой не приложимы обычные меры пространства и времени. Если че­ловек живет (в астрономическом времени) меньше, чем щука или ворона, то это еще не значит, что он меньше их прожил по своим, человеческим критериям жизни, ибо жизнь человека, в от­личие от жизни животного, «изменяется не только в длину» [24, 18].

Мерим ли мы

жизнь

метрами, километрами

или месяцами?

Сколько шагов

тебе положено сделать,

прежде чем мы,

как и все остальные,

вместо того, чтобы путешествовать по земле,

успокоимся под ней?

(П. Неруда).

19

На этот вопрос следует ответить так: говоря о человеке, не­возможно абстрагироваться от содержания его жизни, тех целей, которые человеческий индивид ставит перед собой, и средств, которые он намерен употребить для их осуществления.

Изучая жизненный цикл человека, мы должны вести речь не о человеке вообще, а о представителе определенного класса и современнике весьма конкретной общественно-экономической формации. Биологическая основа этого цикла не исчезает, но, оставаясь природной предпосылкой человеческого существова­ния, роста и развития индивида, наполняется в зависимости от социального типа личности весьма неодинаковым содержанием.

В классово-антагонистическом обществе люди не могут быть просто людьми. Они могут быть или рабами или свободными гражданами, или капиталистами или наемными рабочими. В таких условиях даже физическое развитие человека не является уже природной функцией, а зависит в значительной степени от его социального положения. И чем резче социальная грань меж­ду классами, сословиями, кастами, национальными и этнически­ми группами и так далее, тем это более заметно *.

Тем более не являются только природной функцией этапы жизненного пути — ни со стороны их реального, объективного вычленения (простого наличествования) в структуре жизненно­го цикла, ни со стороны той последовательности, в которой они проявляются во времени жизни данного индивида, ни наконец со стороны продолжительности самих этих этапов. Если перво­бытный человек достигал зрелости к 8—10 годам и к 16— 18 годам уже старел, а современный цивилизованный человек в этом возрасте еще ходит в школу, то думается, что справедли­вость сказанного не должна вызывать сомнений. Хотя «процесс жизни человека состоит в прохождении им различных возрас­тов» [11, ч. 2, 141], возрастные периоды его жизни носят исто­рический характер. В силу неравномерности, гетерохронного характера развития различных сторон физиологической консти­туции человека, но, главным образом, вследствие исторически изменчивых темпов социально-культурного созревания личности, реальный возраст человека может и не совпадать с хронологи­ческим, т. е. человек может быть старше или моложе своих лет.

* В антиутопии Г. Уэллса "Машина времени" противоположные клас­сы стали в конце концов я противоположными биологическими видами. По­томки задавленных непосильным и отупляющим трудом рабочих преврати­лись в жутких чудовищ — морлоков, живущих под землей и по ночам вы­ползающих из своих нор в поисках добычи; потомки праздных и непри­способленных к жизни привилегированных классов выродились в элоев — беспомощных и жалких людей-мотыльков, чей образ жизни мало чем отличался от образа жизни порхающих насекомых.

20

Множество проблем возникает и в связи с тем, что в одном и том же хронологическом возрасте у человека могут совмещаться разные этапы его полового, общеорганического и социального развития. Но такое совмещение — тоже явление истории: оно не всегда было и, надо полагать, не всегда будет или, во вся­ком случае, не всегда было и будет одинаково дисгармоничным и болезненным. Л. С. Выготский под возрастом человека пони­мал относительно замкнутый период человеческого онтогенеза, занимающий определенное место в жизненном цикле данного индивида и характеризующийся особым, присущим только ему соотношением между уровнем развития знаний и способностей человека к реализации этих знаний в его взаимодействии с дру­гими людьми, окружающим миром [57, 34].

Филипп Ариесс отмечает, что привычка к более или менее точной хронологии своего возраста появилась у людей сравни­тельно недавно (в образованных кругах европейского обще­ства— в XV—XVI веках) [27, 220]. Но интерес к теме воз­раста жизни существовал с древнейших времен. Он связан преж­де всего с переживаниями человека по поводу необратимости своей жизни, мечтой людей о вечной молодости, боязнью ста­рости, дряхлости, смерти. Мысль о немощи старческого воз­раста и неизбежности смерти потрясла принца Сиддхартха из рода Гаутамы и привела его к «просветлению», основанию буд­дизма, отречению от мира. Не менее значительное место тема бренности жизни, тема смерти заняла и в других религиях, а также в философии и искусстве. Платоновской Сократ называл смерть вдохновляющим гением философии. Средневековые алхи­мики колдовали над изобретением «элексира молодости», а поэ­ты слагали легенду о Фаусте, который ради возвращения мо­лодости пошел на сговор с нечистой силой.

Но легенда есть легенда. Время же реальной жизни необ­ратимо. Романтики и пессимисты сожалели о невозвратимости и неповторимости прошлого. Реалистически мыслящие фило­софы, напротив, призывали человека не только примириться, но принять с удовлетворением естественный ход вещей и стре­миться к тому, чтобы в каждом возрасте, на каждом этапе жизни искать и находить свои привлекательные черты и воз­можно полнее использовать их. «Не будем перемещать возрасты, как времена года: нужно быть самим собою во все времена и не бороться против природы, ибо тщетные усилия растрачивают жизнь и мешают нам ею насладиться», — советовал Руссо [цит. по 204, 575].

Антропологи, медики, социологи, представители других наук о человеке (психологии, педагогики, юриспруденции, демогра-

21

фии) предлагают свои, более или менее дробные, периодизации и классификации возраста человека от младенчества до глубо­кой старости. Естественно, что у каждой науки выработаны свои принципы и критерии для выделения соответствующих этапов жизненного пути. Для социолога-экономиста, например, наибо­лее существенным будет нахождение человека в «дорабочем», «рабочем» или «послерабочем» возрасте; для демографа основ­ное значение имеют возрастные границы, в которых заключа­ются браки и осуществляется воспроизводство населения; вра-ча-педиатра и врача-геронтолога интересуют соответственно начальная и заключительная фазы естественного цикла чело­века; педагога — фазы возможностей его умственного развития и т. д., и т. п. Философа, полагаем мы, должны интересовать все эти подходы, но у него при оценке основных этапов и вех жизни человека должен быть свой главный масштаб: степень и уровень социализации индивида, т. е. развития в представи­теле биологического вида Homo sapiens человеческой личности.

Такой масштаб принимается на основе философского опреде­ления сущности челевека как совокупности общественных от­ношений. Человек как индивид, объект окружающего мира, в течение своей жизни стареет, и этим он принципиально не отли­чается от других многоклеточных организмов. Но как личность, субъект исторического движения, он вместе с историей идет не назад, а вперед, т. е. не стареет, а молодеет, — но толь­ко в том случае, если он действительно движется вместе с исто­рией, а не топчется на месте, или тем более не идет против времени. «Человек, как и вселенная, не только устаревает, но и обновляется» [44, 15].

Два вектора индивидуального времени, как два встречных состава «проносятся» в противоположных направлениях: первый вектор устремлен в направлении от молодости к старости, вто­рой—ко все новым и новым рубежам жизни. Но если природное время само уносит человека по своему руслу, то подлинно соци­альное время вне сознательной, целенаправленной деятельности человека просто не существует. Человек сам творит свое на­стоящее, сам приближает к себе свое будущее, сам задает ритм и темп своего движения. Эти два совмещенных в человеке вида времени различаются поэтому и тем, что одно из них течет рав­номерно и однонаправленно, тогда как другое имеет несравненно более сложную и метрику, и топологию, целиком определяемые характером, структурой, содержанием и степенью напряжения, интенсивности человеческих действий.

«Как мало прожито, как много пережито», — так можно сказать только о человеческой жизни. И не о любой, а лишь о

22

такой, которая насыщена большими событиями, сопряжена с серьезной работой мысли, активной деятельностью самосоз­нания. «Жизнь, если ты умеешь пользоваться ею, достаточно продолжительна», — писал Сенека [цит. по 71, 272]. 20-летний Добролюбов, 22-летний Веневитинов, 16-летний Олег Кошевой подошли к последнему рубежу своей жизни, сделав и успев за свои годы больше, чем сотни и тысячи иных долгожителей. Это, конечно, не снимает и не может снять научной проблемы физи­ологических пределов продолжительности человеческой жизни, как не устраняет и не может устранить давней мечты людей о победе над болезнями, старостью и смертью. Вопрос в другом: какие должны быть для этого выбраны пути и средства, доста­точно ли для достижения этих целей одних научных знаний или же наука должна использоваться человеком в более широкой и сложной системе социальных связей, как один из элементов этой системы? На этот вопрос само естествознание ответить не мо­жет. Это вопрос философии, потому что философия рассматри­вает человека не в частном и абстрактном аспекте — как толь­ко природное существо или субъект производственной, хозяй­ственной, гражданской, личной жизни и так далее, а с позиций совокупного опыта истории, в перспективе всех сторон и воз­можностей его теоретической и практической деятельности. А с этих позиций открывается то, что не обнаруживается иным образом. Открывается многомерность, полифоничность челове­ческой жизни. Эта многомерность, как и другие социальные ка­чества, не дана изначально природой, а складывается и разви­вается в процессе сложного и противоречивого хода истории, прогресса культуры. И чем богаче, содержательнее, полноцен­нее, значительнее жизнь человека, тем сложнее и богаче тополо­гия его индивидуального жизненного времени. Жизнь одного и того же человека, но взятая в разных измерениях, имеет одина­ковую продолжительность в астрономическом времени, но совсем не одинаковую во времени социальном.

Коротка

и до последних мгновений нам

известна

жизнь Ульянова. Но долгую жизнь

товарища Ленина надо писать

и описывать заново.

(В. М а я к о в с к и и)

Жизнь Ульянова коротка: 53 года и 9 месяцев. Жизнь Лени­на не просто долга, — бесконечна. Жизнь Владимира Ульянова

23

началась 22 апреля 1870 года. Жизнь Ленина — значительно раньше.

Далеко давным,

годов за: двести, первые

про Ленин»

восходят вести.

(В. Маяковский)

Жизнь Владимира Ульянова закончилась 21 января 1924 го­да. Жизнь Ленина — не закончилась.

Ленин

и теперь

живее всех живых. Наше знанье —

сила

и оружие.

(В. Маяковский)

Это не метафора. Обращение к великой личности в нашем контексте правомерно, ибо здесь мы имеем не исключение из правил, а само правило, к тому же в его наиболее очевидном, незатемненном виде: жизнь одного и того же человека, одной и той же личности и коротка, и долга — в зависимости от того, какой аспект, вид его деятельности принимать в расчет. Жизнь, например, Лермонтова-офицера очень коротка, жизнь Лермон­това-поэта — огромна, неисчерпаема. И не только в том смысле, что поэзия Лермонтова как явление культуры уходит своими истоками в глубь времен и продолжает жить после физической смерти поэта, но и потому, что и при жизни Лермонтова каж­дый день, каждый час его поэтической творческой деятельности не исчезал, а входил в вечность, тогда как время, отданное «бле­ску и суете» великосветского общества, оставляло лишь горечь утрат и разочарований:

Как знать, быть может, те мгновенья,

Что протекли у ног твоих,

Я отнимал у вдохновенья!

А чем ты заменила их?

Быть может, мыслию небесной

И силой духа убежден,

Я дал бы миру дар чудесный,

А мне за то бессмертье он?

Но многомерность жизни личности не сводится к тому, в общем-то нехитрому обстоятельству, что каждому человеку — и великому, и простому смертному — приходится в разные дни и

24

часы своей жизни заниматься разными делами. Многомер-ность — это не только (и не столько) сосуществование различ­ных видов деятельности в образе жизни данного индивида, сколько качественная характеристика самого содержания его деятельности. По этой деятельности следует судить и о самом человеке, ибо «каков человек внешне, т. е. в своих действиях... таков он и внутренне» [61, 309].

Многомерным, т. е. многозначным по своему социальному содержанию и тем последствиям, которые могут развиться из него, будет любой, сколько-нибудь значительный поступок чело­века, т. е. даже единичный акт его деятельности. Будучи совер­шенным в единый и единственный в своем роде отрезок астро­номического времени, такой акт расщепляется, расслаивается на целый спектр относительно самостоятельных сторон, каждая из которых получает как бы свою особую жизнь, вызывает свою цепь следствий, наполняет свое социальное время. Это особенно ярко видно на примере выдающихся событий, с которыми связа­ны «звездные часы человечества». Полет Ю. А. Гагарина, проис­шедший в определенный день и час астрономического времени, как акт, как событие, есть результат пересечения многих сторон социального развития: прогресса науки и техники, роста социаль­но-экономической мощи СССР, продолжения и воплощения ге­роических традиций советского народа, наконец общей, мировой тенденции человеческой истории — преобразования и покорения людьми окружающей их природы. Все эти стороны, хотя и свя­занные между собой, имеют свою предысторию, свое прошлое. Войдя в событие, они не исчезают, не теряются в нем, а живут своим особым ритмом, по своему особому социальному времени. Наложение многомерного социального времени на одномер­ное природное время, т. е. на биологическую основу жизненного цикла, дает разный рисунок в зависимости от хронологического возраста индивида, принадлежности его к тому или иному классу, той или иной эпохе.

Обратимся к известной шекспировской классификации воз­растов человеческой жизни. Эта классификация относится к XVI веку, т. е. уже к новому времени, и сохраняет определенное значение и по сегодняшний день. Мы сознательно не касаемся человека древних и древнейших времен именно потому, что его жизнь была слишком коротка и членилась скорее в природном, чем в социальном отношении. Интерес к жизни первобытного человека носил бы поэтому скорее этнографический, чем фило-софско-социологический характер.

Один из шекспировских героев говорит о человеческой жиз­ни так:

25

...Семь действий в пьесе той. Сперва младенец,

Ревущий горько на руках у мамки...

Потом плаксивый школьник с книжной сумкой,

С лицом румяным, нехотя, улиткой

Ползущий в школу. А затем любовник,

Вздыхающий, как печь, с балладой грустной

В честь брови милой. А затем солдат,

Чья речь всегда проклятьями полна,

Обросший бородой, как леопард,

Ревнивый к чести, забияка в ссоре,

Готовый славу бранную искать

Хоть в пушечном жерле. Затем судья

С брюшком округлым, где каплун запрятан,

Со строгим взором, стриженой бородкой,

Шаблонных правил и сентенций кладезь —

Так он играет роль. Шестой же возраст —

Уж это будет тощий Панталоне,

В очках, в туфлях, у пояса — кошель,

В штанах, что с юности берег, широких

Для ног иссохших: мужественный голос

Сменяется опять дискантам детским,

Пищит, как флейта... А последний акт,

Конец всей этой странной, сложной пьесы —

Второе детство, полузабытье:

Без глаз, без чувств, без вкуса, без всего [239, 47—48]

Семь названных здесь возрастов могут быть обозначены как: 1) младенчество, 2) детство и отрочество, 3) юность, 4) мо­лодость, 5) зрелый возраст, 6) пожилой возраст, 7) старческий возраст. Посмотрим, что каждый из них представляет в аспекте данной нами характеристики индивидуального времени человека как результата наложения социального времени на природное.

Младенчество еще не дает такого наложения, так как это по существу досоциальный тип человеческого онтогенеза. Время младенца — природное, биологическое время. До 2 — 3 лет человеческий индивид еще не личность. Процесс социали­зации еще не дал необратимых результатов, с чем связаны два наиболее существенных обстоятельства. Во-первых, ранняя дет­ская амнезия: начального этапа своей жизни люди не помнят. Во-вторых, с этим связан и тот довольно известный факт, что дети, у которых по той или иной причине оборвались социальные связи со взрослыми людьми, хотя и могут до некоторого воз­раста расти и развиваться в физиологическом отношении, быстро утрачивают всякие социальные навыки и свойства и, если эта изоляция была длительной, не могут уже стать людьми, да­же возвратившись в общество.

Детство и отрочество (сюда мы, однако, в отличие от буквального шекспировского текста, включаем и дошкольное, т. е. раннее, детство человека) — это один из самых значитель-

26

ных и в то же время интимных, загадочных этапов жизненного цикла. Детеныши есть и у животных, дети — только у людей. В отличие от младенчества детство есть приобретение куль­туры. Это период наиболее активной социальной адаптации че­ловеческого индивида. Чем выше уровень материального и духов­ного развития общества, тем более ответственны функции дет­ства и отрочества во всем человеческом онтогенезе и тем более продолжительными они должны быть, чтобы обеспечить нормаль? ный и полноценный, продуктивный цикл жизни. Древнее об­щество не знало детства. И в средние века ребенок — это лишь «маленький взрослый» [134, 86; 27, 241]. В XIX веке детство — это уже «привилегированный возраст» [27, 238]. Но .привилеги­рованный — для привилегированных классов!

«Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминания о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений» [213, 43]. Такой оценки детства не дают даже писатели XVIII века, писавшие о детстве своих героев (Фильдинг, Руссо, Гете). Но ведь наряду с детством Николеньки Иртеньева прошлое столетие знает и другое детство — Дэвида Копперфильда и Оливера Твиста, Гавроша и Козетты, Илюши Снегирева и Алеши Пешкова, детство «детей подземелья». XIX век знает и горькое чеховское: «В детстве у меня не было детства»!

Только в новое время, в связи с ломкой традиционного, пат­риархального образа жизни, необходимостью более сложной ор­ганизации всего института социального наследования происхо­дит осознание обществом той почти очевидной для нас истины, что ребенок не есть маленький взрослый и от взрослого отли­чается не только количественно, но и качественно [60, 17]. К этому же времени и наука подтверждает величайшее значение периода детства для человека [156, 45].

Широко известны слова Л. Н. Толстого о том, что между взрослым человеком и 5-летним ребенком расстояние гораздо меньше, чем между 5-летним ребенком и младенцем. И это не­трудно объяснить: в раннем, дошкольном детстве уже склады­вается человеческая личность, и в последующие годы, несмотря на физическое, психическое и умственное развитие индивида (а точнее-именно благодаря этому развитию), сохраняется Известная устойчивость, тождество личности. Разница же между младенцем и 5-летним ребенком — это разница между биологи­ческой предпосылкой личности и самой личностью, вот почему она более резка и ощутима.

«Деятельность ребенка развивается в направлении к внешне-

2?

му миру» [63, 84]. Как объект, физический индивид, дитя и отрок находятся на весьма благоприятной стадии развития. Организм набирает силы, обладает высокой жизнестойкостью, по сравне­нию с младенчеством этот возраст на демографической шкале характеризуется резким понижением кривой смертности (не­смотря на особую подверженность детей и подростков смерти от несчастных случаев и травматизма). Лишь в последние деся­тилетия в связи со сравнительно высоким уровнем жизни и ме­дицинского обслуживания в развитых странах открылась воз­можность для более полного проявления в отроческом и раннем юношеском возрасте физиологических резервов, что широко об­наружило себя в явлении так называемой акселерации. Являясь следствием социального прогресса, акселерация вместе с тем обострила и в определенном смысле даже драматизировала не­равномерность, асинхронность различных, относительно авто­номных сторон в развитии физической, физиологической природы человека.

Но и на ранних, самых жизнеспособных этапах своего разви­тия, человеческий индивид движется в весьма определенном на­правлении — к своему концу. Вектору природного времени, одна­ко, противонацелен вектор собственно социального времени, ко­торый раскрывает здесь себя с максимальной полнотой в про­цессе обучения, овладения социальными достижениями предше­ствующих поколений. Этот процесс в той или иной форме охваты­вает почти всех физически и психически здоровых детей и под­ростков в современном цивилизованном мире. Обучение в широ­ком смысле слова не ограничивается, разумеется, обучением в школе, а включает в себя всю систему, всю совокупность ин­ститутов социализации, основанных в конечном счете на распред-мечивании индивидом времени общества.

Хотя в юности функции и роль человека не сводятся лишь к тому, чтобы быть «любовником», Шекспир в одном слове ухва­тил и выразил социальную, аксиологическую и этическую проб­лему огромного, вечного значения. Два вектора индивидуального времени личности, взаимно налагаясь, могут составить гармо­ничный аккорд большой силы и изумительной красоты, а мо­гут заскрежетать антиэстетическим, безобразным диссонансом.

«Бог дал человеку животный способ размножения, а люди назвали это любовью», — говорит один из героев Мопассана. В философских трактатах Вл. Соловьева любовь — это мистиче­ское чувство, проявление божественной сущности человека [208, 262]. Но любовь — ни то, ни другое. Это подлинно человеческое обретение — историческое завоевание культуры. Индивидуальная половая любовь может лишь тогда стать могучим средством

28

социализации индивида, когда этот индивид увидит в объекте своей любви личность, во имя которой он отказывается от эго­центризма своей собственной персоны. Чем больше любящий ограничивает себя во имя любимого, тем богаче он сам становит­ся. Человеческая любовь лишь тогда поднимет индивида на вы­сокие рубежи социальной зрелости, когда он осознает всю меру ответственности, своих обязанностей перед другим человеком, другими людьми, всем обществом. Без всего этого так называе­мая любовь превращается в свою противоположность: из фор­мы социализации в форму десоциализации, из фактора очелове­чивания — в фактор низведения человека до животного состоя­ния.

XX век называют веком юности. И не только потому, что в наше столетие (особенно после второй мировой войны) резко увеличилась количественная доля юношества в общем составе населения планеты, но главным образом и прежде всего потому, что невиданно возросла политическая роль юношеского (в том числе и студенческого) движения в общественной жизни, соци­альном движении нашего времени. Социальная активность юно­сти, критическая по отношению к устоям и традициям эксплуа­таторского общества, становится весомым фактором современ­ности.

Хотя в юношеском и молодом (по Шекспиру — «солдат­ском») возрасте человек чувствует большой прилив сил и стре­мится к идеалам, эти силы могут быть направлены в разные стороны, а идеалы — далеко не у всех и не всегда одинаковыми. Хорошо известен революционный романтизм юности, но не ме­нее известен и юношеский пессимизм, источником которого яв­ляется чаще всего обнаружение молодым, неискушенным в пе­рипетиях жизни человеком несоответствия его собственных от­влеченных идеалов и окружающей, нередко неглубоко и преврат­но оцениваемой им действительности. Одних «бросала молодость на кронштадтский лед», других — в колонны гитлерюгенда и толпы хунвэйбинов.

Зрелый возраст («с брюшком округлым»)—это воз­раст максимальной продуктивности, максимальной отдачи чело­веком того, что он может дать обществу — современникам и по­томкам. По Н. Я. Пэрна, после 30 лет у человека наступает куль­минация творческой и вообще духовной жизни, к 40 годам — вторая, наиболее плодоносная вершина его деятельных способностей, а после 50 лет приходит мудрость, человеку от­крывается то, что раньше было недоступно [196, 123—125].

Хотя к этому времени индивид пережил уже апогей своего развития и природное, биологическое уносит его вниз по склону

29

жизни, личность человека, напротив, продолжает свое восхож­дение, обогащаясь опытом прошлых лет. Опыт жизни—это уме­ние соизмерить новый день, новую ситуацию с пережитым, под­чинить чувства разуму, отличить желаемое от возможного, а возможное от действительного. Это, наконец, глубокое осознание причастности делам своего народа, класса, своему времени.

Но развитие личности не обеспечивается простым увеличе­нием хронологического возраста. Солидный возраст лишь дает возможность для проявления всех человеческих сил и способнос­тей, но он же и таит в себе реальную угрозу остановки движе­ния, успокоения, довольства достигнутым и, как следствие всего этого, застоя, а то и регресса личности (превращение ее в «шаб­лонных правил и сентенций кладезь»). Развитие личности может быть деформировано и остановлено и в более молодом возрасте, если этому способствуют сами социальные условия: отчуждение труда, сведение рабочего времени к времени вынужденной, чуж­дой человеку деятельности в качестве придатка вещественных элементов производства, а так называемого свободного време­ни — к времени стандартизованного досуга.

«Земную жизнь пройдя до половины», человек воспроизводит заново свою сущность — в детях. Вслед за половой любовью лю­бовь к детям — это вторая, еще более высокая ступень жизнен­ного, нравственного развития человека. Как и истинная половая любовь, любовь к детям есть самоограничение. У демографов даже появилось понятие «цена ребенка» для обозначения сово­купности издержек, на которые должны пойти те, кто решил ро­дить и воспитать ребенка. За эти издержки «дальновидные» лю­ди ожидают компенсации: в казачьей дореволюционной стани-це — это надел земли на сына, в старом патриархальном киш­лаке— калым за дочь, в более просвещенное время детьми «об­заводятся», чтобы иметь на старости лет кормильца. Но ребе­нок— не просто продолжение рода. Он не столько берет, сколь­ко дает: он дает нам радость бытия, осмысленность жизни, он дает нам бессмертие.

Пожилой возраст приносит плоды с того дерева, корни которого уходят в детство и юность. К концу жизни, пишет Шо­пенгауэр, люди как бы снимают маски и становится ясно, кто есть кто [244, 23]. Человек будто бы взобрался на высокую гору: он видит далеко, но видит крупные хребты и отроги, мелкие же уступы и рытвины теряются, выравниваются перед его взором. Конец жизни становится все ближе, но опыт, мудрость человека приобретают огромную общественную ценность. Отказавшись от суеты, освободившись «от ограниченных интересов и осложнений

30

внешней действительности» [63, 79], можно сосредоточиться на главном, подвести итоги.

О том, какой высоты может достичь человеческий дух в годы «перед заходом солнца», можно судить, вспомнив последние тво­рения Гете и Гюго, Толстого и Микельанджело, Циолковского и Вернадского, Шоу и Павлова. Эти старцы не только не отстали от своего времени, но опередили его на целые века! Но можно, разумеется, умереть социальной смертью и намного раньше, чем физической, быть забытым при жизни. В таком случае собствен­но социальное время исчезает, и индивид доживает свои дни по законам природы.

И наконец «последний акт пьесы»: беспомощная старость. Если она есть действительно «второе детство, полузабытье: без глаз, без чувств, без вкуса, без всего» — то это патологическая старость, которую, как и всякую другую болезнь, нужно лечить. Так считал И. И. Мечников, так считает и современная гумани­стическая наука.

На наш взгляд, только человек, достигший старости, имеет полное и всестороннее представление о жизни. Шопенгауэр срав­нивал жизнь с вышивкой: первую половину жизни с ее красивой лицевой стороной, вторую половину — с ее обратной стороной — менее красивой, но зато более поучительной [244, 9].

Паскаль прав: время человеческой жизни — это миг в океане вечности. Но прав и Эпикур: локальное время — это спасение для человека, прибежище человеческой личности.

И все же человек хочет жить долго. Но как? Один из героев Киплинга, чтобы продлить себе жизнь, решил «висеть на верев­ках, прикрепленных к потолку комнаты, и позволять круглой земле вертеться под ним» [129, 452]. Это злая шутка. Мера чело­веческого времени — не обороты Земли, а дела самого человека.