§ 3. Субъективное время

Все человеческое существование состоит из последовательных смен одних поверхностных на­пластований другими.

В. Гюго

Предложенная трехмерная модель изображает и вос-производит объективное время человеческого индивида (время его жизнедеятельности). Но человек не только субъект дей­ствия, он и субъект сознания. Человек сознает окружающий мир, сознает себя в этом мире. Сознание вторично по отноше­нию к бытию, но отнюдь не в том смысле, что возможно чело­веческое бытие без человеческого сознания и не в том, что дея­тельность человека осуществляется помимо его воли и цели. Вторичность сознания есть гносеологическое понятие, оно озна­чает, что сознание есть отражение.

Сознание есть осознанное бытие. Сознание времени есть осо­знание, отражение объективного времени. Это отражение, однако, может быть различным. Оно может различаться по объекту от­ражения. Для нас в данном случае важно, какое время отра­жается в человеческом сознании: время природы, время общест­ва или время самого мыслящего индивида. В аспекте интере­сующей нас темы о времени индивида речь будет идти прежде всего о времени самосознания. Отражение индивидом природ­ного и общественного времени имеет при этом значение не само по себе, а лишь в той мере и связи, в какой они выступают как необходимые условия и предпосылки бытия, развития, судьбы личности. Вне этой связи время внешнего мира, если даже оно отражено, познано глубоко и верно, останется в системе научно-теоретического знания, но стать субъективным временем, т. е. войти во внутренний, интимный мир человека, не может.

Отражение сознанием объективного времени может разли­чаться и по субъекту отражения: является ли таковым отдель-, ный индивид или же общность людей (в предельном случае — все человеческое общество) ? Другими словами, субъективное вре­мя может быть феноменом как индивидуального, так и общест­венного сознания. Ниже мы рассмотрим оба этих среза. В дан­ном параграфе, которым заканчивается первая глава моногра­фии, посвященная времени индивида, предметом анализа будет

51

индивидуальное субъективное время. В последних параграфах II и III глав мы будем вновь обращаться к проблеме субъек­тивного времени, но уже как к состоянию не индивидуального сознания, а сознания поколения и сознания общества. Там будет показано, что в структуре общественного сознания отражение и переживание социального времени принимает форму историче­ского сознания — социальной памяти и социального образа бу­дущего.

Следует, наконец, различать и гносеологический уровень от­ражения времени. В этом плане выделяются прежде всего науч­но-теоретический, понятийный уровень сознания, осмысления вре­менных свойств и отношений (сюда же войдут философские и эстетические концепции времени) и уровень чувственно-эмоцио­нального переживания времени. В литературе эти два уровня субъективного времени принято выделять и различать как кон­цептуальное и перцептуальное время. Подчеркнем еще раз, что концептуальное время, моделирующее и воспроизводящее на абстрактно-теоретическом уровне реальное время объективного мира вне его отношения к жизнедеятельности мыслящего и пе­реживающего индивида (т. е. концептуальное время в системе собственно научного, искусственно отгороженного и изолирован­ного от мировоззренческих и ценностных установок знания), хо­тя и вырабатывается общественным субъектом в процессе соци­альной практики, нас здесь интересовать не будет, так как такое время не является, собственно говоря, социальным, человече­ским временем и не входит поэтому в предмет настоящего ис­следования. (Так же, как и в отношении объективного времени, нас интересует не реальное время вообще, а время общества, время человека.)

Подытожим сказанное. Под субъективным индивидуальным временем мы будем понимать осознание и чувственно-эмоцио­нальное переживание человеческим индивидом как своего соб­ственного объективного времени, так и объективного, реального времени окружающего мира — в той связи и в том отношении, в каком этот индивид осознает и переживает свою зависимость от природной и социальной действительности, свою причастность к ней. В свете сказанного должно быть ясно, что к субъектив­ному индивидуальному времени будет относиться и так назы­ваемое психологическое время, хотя первое и не сводится ко вто­рому, поскольку субъективное время индивида возможно не только на уровне психологического переживания, но и концеп­туального осмысления. Но еще более ошибочным, полагаем мы, является вынесение отдельными авторами психологического вре­мени за пределы социального времени, отведение ему особого,

52

фактически промежуточного места между временем биологиче­ским и социальным [173, 195—200; 104, 43—44]. Но нужно ли доказывать, что человеческая психология есть не «ничейная зем­ля» между природным и общественным, что она социальна от начала и до конца? Что же касается такого необычного, внеэм-пирического объекта, каковым является время, то сказанное должно быть справедливо стократ: психология времени есть не просто социальный феномен наряду с многими другими, но слож­ный продукт и очень глубокое образование культуры.

Субъективное время — это предмет не одной, а многих обла­стей знания: физиологии высшей нервной деятельности, психоло­гии, истории, эстетики, искусствоведения, философии. У каждой из них, разумеется, свой подход, свой угол зрения на проблему. Философский подход отличается от других тем, что он субъек­тивное время исследует не со стороны выяснения и расшифров­ки материально-вещественного механизма человеческой реакции на время, индивидуальных особенностей этой реакции у разных людей различных исторических эпох, не в рамках одной какой-либо отрасли социального знания об определенном виде и роде человеческой деятельности, а в гносеологическом и мировоззрен­ческом аспекте как социальный по своему существу, содержа­нию и генезису феномен отражения, глубинную основу самосо­знания личности. В этом аспекте философия обобщает, осмысли­вает и практику социальной жизни, и теоретические-результаты специальных областей знания.

Проблема времени никогда не волновала бы столь глубоко и сильно человека, если бы он не знал о конечности своего су­ществования, а следовательно, о конечности, «отмеренности» своего времени. В сознание более или менее развитой личности уже с юных лет входит та суровая истина, что время нашей жиз­ни не только ограничено, но и необратимо, что оно знает лишь один ход — от молодости к старости, что прошлое ушло от нас безвозвратно, навсегда. Время, знает каждый из нас, приносит утраты: горечь разлук, потерю близких,— в конце концов оно ког­да-то поставит точку и на всем нашем пути. Но время же сулит нам и ожидания, «большие надежды». Время «вынашивает пере­мены» (Т. Манн). Если бы человек ни на что не надеялся, ни­чего не ожидал, если бы он ни о чем не сожалел, ни о чем и ни о ком не вспоминал, ничего и никого не помнил, никакой бы проблемы времени, во всяком случае проблемы личного времени, перед ним не стояло.

В сфере повседневной жизни осознание индивидом времени начинается с отличения прошлого и будущего времени от на­стоящего и означает постепенное раздвижение временных границ

53

«хвата происходящих событий. Человек осваивает первоначаль­но длительность, т. е. метрику, времени, а лишь затем — его то­пологические, качественные свойства. Но время не есть чувствен­но осязаемый объект. «Само время воспринять нельзя» [ 121,249]. Можно воспринять лишь смену, развитие событий. В обыденном, практическом сознании время не превращается еще в отвлечен­ное понятие и непосредственно совмещается с содержанием че­ловеческой деятельности, окрашивается той эмоциональной оцен­кой, которую дают люди прошедшему, настоящему и будущему. В языке повседневной (но особенно поэтической) речи это время выступает как трудное, грозное, счастливое, веселое, беззабот­ное, интересное в зависимости от того, какие события его напол­няют. Хотя мы и знаем, что подобные выражения и обороты речи являются метонимией, тропом, это не только не запрещает нам вводить их в оборот широкого, в том числе и научного, слово­употребления, но и указывает на глубокую и явную подоснову действительной выразительной силы общеупотребительного язы­ка. Эта подоснова есть не что иное как атрибутивный характер времени, зависимость его от содержания и уровня соответству­ющего материального движения, в данном случае — от содержа­ния, характера и уровня социальных событий и процессов.

Проблема субъективного времени индивида — это проблема отношения его к реальному социальному времени как с количе­ственной (метрической), так и с качественной (топологической) сторон. Начнем с рассмотрения вопроса о метрике внутреннего (переживаемого и мыслимого) времени. Этот вопрос обсуждает-. ея уже не одним поколением философов, художников и ученых. Суть его заключается в следующем: как и почему происходит различная количественная оценка человеческим сознанием объ­ективно равновеликих, конгруэнтных интервалов реального вре­мени? Чем объяснить расхождение между количественной оцен­кой одного и того же временного интервала при его непосред­ственном переживании (т. е. при его созерцании как настоящего времени) и при воспоминании о нем, когда пережитый интервал переидет в прошлое, или же, напротив, при мысленном представ­лении о нем как о еще не наступившем, т. е. будущем, времени? По сути дела другим выражением этого же вопроса является вопрос об изменении, непостоянстве (замедлении или убыстре­нии) течения субъективного времени.

Постановка подобного рода проблем, постоянный и неослабе­вающий к ним интерес не только со стороны узкого круга спе­циалистов, но и всех сколько-нибудь мыслящих, задумывающих­ся над своей жизнью людей объяснить нетрудно. Человек живет не одним лишь сиюминутным интересом, пережитые годы не про-

54

носятся для него бесследно, а глубочайшим образом формируют, преобразуют, обогащают (или, напротив, уродуют, обедняют, _ опустошают) его внутренний мир, его личность. Благословляет или проклинает человек свое прошлое, гордится пережитыми го­дами или стыдится их, но это прошлое — с ним. Чем более раз­витой, сложной и тонко организованной личностью является дан­ный человек, тем значительнее и важнее роль и место прошлого, т. е. памяти, в его жизни, во всем его духовном складе. У куль­турного, социально зрелого человека мир прошлого не сводится и не ограничивается его личным, непосредственным индивиду­альным опытом. Для того, кто продумал, пережил, прочувство­вал свою связь с народом, страной, человечеством, историей, кто ощутил и осознал личную причастность к делам и судьбе своего поколения, для кого дороги заветы отцов, — для того индиви­дуальная ретроспектива как бы раздвигается, углубляется на несколько порядков. Такой человек осознает и признает свою духовную связь не только с событиями собственной биографии, но и делами давно минувших дней — с жизнью, триумфами и трагедиями своих предков. И с последними даже, может быть, больше, чем только с личными перипетиями. Углубляясь мысленно в прошлое, мы можем даже незаметно для себя перейти границу личных воспоминаний и продолжить это путешествие за счет тех представлений, которые сложились у нас о минувшем на основе приобретенных тем или иным путем знаний.

Храня память о своем детстве, я по сознательной или бессо­знательной ассоциации думаю о своих родителях, а это наводит меня на размышление об их жизни до моего рождения, людях того времени, происходивших тогда событиях. Пытаясь понять себя как личность, сопоставляю себя, сравниваю со своими со­временниками— старшими и младшими, со своими учителями и "воспитателями. Я «вписываю» себя в свой век, в свой круг со­циальных связей и отношений. Но мой век — это лишь вершина того айсберга, который называется временем моего народа, историей моей Родины, а мой социальный мир — это тоже явле­ние истории, следствие прежде всего труда, борьбы поколений, наследником которых я являюсь. Если я только не человек, не­помнящий родства, то мое субъективное время не ограничива­ется пределами моего физического существования в объектив­ном времени природы, но пока я жив, включает, вбирает ,в себя и 1917, и 1905, и 1825, и 1812, и 1380, и 1242 годы —все это моя духовная родословная.

Природный ритм и социальная практика (ритм хозяйствен­ной деятельности, ритм гражданской и политической жизни) стихийно, но настойчиво навязывают человеку естественные для

55

него единицы измерения (масштабы) времени. Наиболее значи­тельные, выдающиеся события столь же естественным образом становятся точками отсчета времени, границами этапов жизнен­ного пути, рубежами исторических эпох. Эти масштабы и вехи необязательно строго соответствуют обычным часам и обычному календарю, по которым отсчитывается астрономическое время. Хотя день и год цивилизованного человека измерены и часами, и календарем, а современное производство, транспорт, связь тре­буют точности до долей секунды, в широком жизненном плане человек пользуется пусть и не таким точным, но для него гораз­до более важным и глубоким масштабом: собственной жизнью.

Все события в этом измерении для каждого из нас различа­ются на те, которые были до нас, и на те, которые произошли при нашей жизни. В третью группу — особый психологический феномен—можно отнести предположение о событиях, которые мо­гут или должны, по мнению человека, наступить после него (по­сле его смерти). Единство трех этажей субъективного времени индивида означает лишь то, что все они крепятся на одном фун­даменте, соединены общим каркасом. Таким фундаментом яв­ляется социальная сущность человека как продукта истории и субъекта, творца исторического процесса, каркасом — объектив­ная характеристика внешнего по отношению к сознанию, реаль­ного времени, отражением которого субъективное время являет­ся. Но эти единство и общность предполагают и особенность каж­дого из них.

События, происходившие до нас, размещаются в нашем со­знании, как правило, не по одной линейной шкале, а по множе­ству автономных и не всегда синхронизированных, взаимно све­ренных систем отсчета. К тому же деления на временных осях нанесены неравномерно: чем дальше от нас отстоят события, тем они как бы плотнее сдвигаются друг к другу. XVIII век пред­ставляется нам короче XIX, XIX век короче XX. Впечатление такое же, как и при оптической иллюзии: параллельные рельсы будто бы сходятся, хотя мы и знаем, что это не так. Но так же, как оптическая иллюзия объяснима законами самой же оптики, так и иллюзия времени должна иметь свое объяснение.

Мне, например, трудно представить себе и согласиться с тем, что от египетских пирамид до Платона и Аристотеля расстояние во времени такое же, как от классической Эллады до наших дней, или что во временной отрезок, равный по продолжитель­ности времени правления в Китае династии Инь, уложится без труда вся европейская эпоха зарождения и развития капитализ­ма, включая Ренессанс и барокко. И этому, видимо, есть две причины. Во-первых, набирает темп сама история, повышается

56

плотность и значимость исторических событий — равные хроно­логические интервалы субъективно представляются нам все бо­лее и более вместительными, т. е. продолжительными. Во-вто­рых, о более близком нам времени мы, как правило, больше знаем, о более далеком от нас времени — меньше, и это тоже влияет на искажение метрики субъективного времени в сторону недооценки продолжительности удаленного от нас времени.

Но в связи со сказанным выше следует сделать и ряд оговорок.

Ускорение истории не есть величина постоянная, она даже не есть величина только положительная. Хотя по отношению к историческому процессу в целом такое ускорение принимает фор­му внутренней и объективной закономерности, на отдельных ру­бежах исторического движения тенденция к ускорению истории (соответственно — к замедлению, растягиванию исторического времени) нейтрализуется и даже сменяется противоположной, В таком случае субъективно удлиняются и растягиваются интер­валы пусть и более отдаленного, но зато богатого, насыщенного содержанием времени. Французская революция, охватившая лишь несколько лет (1789—1793), представляется нам более продол­жительной полосой истории, чем, например, целые десятилетия «безвременья» (скажем, бесцветные 80-е годы XIX века, хотя последние на 100 лет ближе к нам, чем эпоха Робеспьера и Марата).

Наши знания о далеком прошлом уступают знаниям о менее отдаленных событиях. Но не всегда и не во всем. Напряженные, содержательные периоды истории именно потому, что они более привлекательны и более интересны, изучены, известны нам луч-ше, полнее, чем «неинтересные». И это может пересилить хроноло­гическую тенденцию, а вместе с тем существенно изменить впе­чатление о коротких и длинных веках и годах в истории.

Вопреки хронологии нам кажется, что та эпоха более удале­на от нас, которая более отлична от нашей — по образу жизни людей, по их духовному и психическому складу. Поэтому евро­пейский XVII век нам представляется более близким, чем мос­ковский XVII век. Ньютон и Спиноза кажутся ближе к нашему времени, чем царь Алексей Михайлович и патриарх Никон. Бо­лее того, Юлий Цезарь и Каталина в этом смысле ближе к на­шему времени, чем ныне здравствующие аборигены Филиппин­ских островов, так как римляне, хотя они и являются для нас древними, жили в цивилизованном обществе, занимались поли­тикой и философией, увлекались поэзией и риторическим искус­ством, а некоторые филиппинские и австралийские аборигены пребывают еще в каменном веке.

57

Объективная гетерохронность мирового исторического про­цесса и обусловливает то, уже отмеченное нами, обстоятельство, что и субъективно в нашем сознании исторические события раз­мещаются не по одной линейной шкале, а по многим, как бы са­мостоятельным, осям внутреннего времени. Сверка этих систем отсчета требует уже рационального, дискурсивного акта. Но та­кая сверка (синхронизация) может произойти и объективно, и наше сознание лишь отразит ее. Это происходит тогда, когда в одной пространственно-временной точке, в одном событии пе­ресекаются две или несколько различных, развивавшихся ранее независимо друг от друга линий преемственных причинно-след­ственных связей. Такое, например, трагическое для американ­ских индейцев пересечение произошло в один из дней 1519 года, когда испанские конкистадоры под предводительством Кортеса вступили на мексиканский берег. До этого, можно сказать, время Европы и время Америки отсчитывалось в разных системах от­счета, каждое по своим часам.

Если субъективное время как отражение объективного со­циального времени на основе личного жизненного опыта присуще практически любому психически нормальному, здоровому инди­виду (каково содержание и каковы особенности этого отраже­ния— об этом будет речь ниже), то раздвижение, расширение индивидуальной ретроспективы за счет опыта предков и естест­венное, как бы непроизвольное включение этого опыта в свой внутренний мир предполагает, конечно, культуру личности, и эта культура не сводится только к образованности субъекта, но тре­бует еще и высокой социальной, гражданской, классовой, нрав­ственной его зрелости, требует того, чтобы человек не только знал прошлое, но и жил им, переживал его как свое личное. «Первый этаж» индивидуального субъективного времени с пси­хологической и гносеологической стороны представляет собою сложный социокультурный феномен, сравнительно поздний про­дукт развития общества.

Для тех, кто построил себе этот этаж, субъективное пережи­вание времени собственной жизни будет уже «вторым этажом» внутреннего времени. Сюда, в свою очередь, мы отнесем пере­живание, оценку индивидом своего прошлого (память и воспо­минание) и восприятие индивидом смены, развития текущих со­бытий (настоящего времени). Напомним, что пока идет речь только о метрических, количественных свойствах индивидуаль­ного субъективного времени.

Оценка индивидом метрики лично пережитого им (прошло­го) и переживаемого (настоящего) времени определяется не одним, а несколькими, не всегда взаимосогласованными, а то

58

и разнохарактерными факторами. Прежде всего это зависит от того, в каком возрасте переживались и переживаются нами со­бытия. С возрастом субъективное время убыстряет свой бег, и тому есть три причины.

1. С возрастом физические и психические процессы в орга­низме замедляются, и это создает впечатление, что все, проис­ходящее вне нас, происходит со все большей и большей ско­ростью. «Жизнь — гора. Поднимаясь, ты глядишь вверх, и ты счастлив, но только успел взобраться на вершину, как уже на­чинается спуск, а впереди—смерть. Поднимаешься медленно, спускаешься быстро» [170, 118].

2. С каждым прожитым годом мы все больше и больше адап­тируемся к окружающему миру, свыкаемся с ним. Ребенку все ново, старика ничем не удивишь. А поскольку для него все при­вычно и все обычно, дни и годы пожилого человека мелькают, тогда как в детстве и юности те же единицы астрономического времени переживаются нами как открытие мира.

3. Чем мы старше, тем каждый прожитый год составляет все меньшую и меньшую долю или часть нашей уже оставшейся по­зади сознательной жизни. Так, для 6-летнего ребенка, помнящего себя с четырех лет, последний год составляет 1/2 его сознатель­ной жизни. Но для 74-летнего старика, тоже помнящего себя с четырех лет, прожитый последний год составляет только 1/70 часть сохранившегося в его памяти времени.

В силу всех этих обстоятельств у нас создается впечатление что все, происходившее в детстве, совершалось медленно, что события тянулись тогда долго (как на экране при замедленной съемке). Само же детство, напротив, кажется нам в пожилом и зрелом возрасте недавним. Поэтому «нужно сделаться старым, т. е. прожить долго, чтобы понять, как коротка жизнь» [244, 11].

Метрика субъективного времени не менее зависит и от со­держательности того реального времени, отражением которого это субъективное время является, а также от того, переживаем ли мы многообразие и содержание событий как настоящее время или вспоминаем о них как о прошлом. Естественно, что в памяти хранятся значимые для нас, важные и интересные события. Они в ретроспективе кажутся долгими потому, что мы мысленно ча­сто возвращаемся к ним, переживаем их в деталях. И это спра­ведливо как по отношению к приятным воспоминаниям, так и по отношению к воспоминаниям тяжелым. Сложнее, однако, вопрос с восприятием и переживанием настоящего времени, которое, говоря устами шекспировской героини, «идет различным шагом с различными людьми... с кем оно идет иноходью, с кем —.рысью, с кем — галопом, а с кем — стоит на месте» [239, 62].

59

А далее поясняется: со стряпчими во время судейских кани­кул, потому что они спят от закрытия судов до их открытия, «время стоит»; с девушкой, нетерпеливо ждущей свадьбы, «вре­мя идет рысью»; с преступником, которого ведут на казнь, «вре­мя несется галопом» [239, 62]. Темп субъективного времени, и это правильно, ставится Шекспиром в зависимость от эмоцио­нального отношения человека к ожидаемым событиям: безразли­чен он к ним, ждет с нетерпением, страшится и т. д. Ясно, что если отношение человека к ожидаемому событию противоречиво (так бывает, например, когда мы надеемся на удачу, но знаем, что она может обернуться и поражением), то решающее зна­чение будет принадлежать доминирующему чувству, а также, возможно, и нашему темпераменту: склонны ли мы по натуре своей к бурным переживаниям своих успехов и неудач или же более настроены на спокойно-рассудительное восприятие пери­петий собственной жизни.

- Если событие не ожидается, а непосредственно переживается (или переживается как настоящее время целая полоса опреде­ленных, одинаково радостных или одинаково печальных для че­ловека, событий), то естественно, что на впечатление о его про­должительности будет в большой степени оказывать влияние чувство, которым сопровождается данное переживание. Все, что приносит нам радость, удовольствие, наслаждение, восторг, про­летает с молниеносной быстротой, и хочется тогда вместе с Фа­устом крикнуть: «Мгновение, остановись!» Но те же интервалы физического времени, заполненные мучительными переживания­ми (телесной болью, моральным страданием), тянутся невыра--зимо долго. Четыре неполные года войны и теперь еще нам вспо­минаются как бесконечно, невообразимо долгие годы, несмотря на то, что события военного времени сменяли друг друга с огром­ной скоростью.

Темп субъективного времени не может быть безразличным и к степени интенсивности нашей деятельности. Но в какую сто­рону будет это влияние — зависит от характера деятельности: если человек занят деятельностью, богатой многообразием своих внешних проявлений, время покажется ему значительно более длительным, чем в том случае, когда он будет целиком сосредо­точен на решении отвлеченных задач. В последнем случае ко­личество чувственных впечатлений у нас сводится до минимума, и время как бы проносится сквозь нас, не оставляя видимых следов.

Долго ли тянется «пустое» время, т. е. время малосодержа­тельное, занятое скучные и однообразными делами? На первый взгляд кажется, что такое время должно быть долгим, медлен­ным, неподвижным. И оно действительно будет таковым, но лишь

60

для человека, переживающего безделие как муку. Для бездель­ника же по убеждению время безделья будет «пролетать с быстротой, сводящей его на нет» [160, 146]. Где ничего не де­лается, время не замедляется, как иногда пишут публицисты, а удесятеряет свой бег, но это — пустой бег! Интересная, же и со­держательная деятельность «придает течению времени, взятому в крупных масштабах, широту, вес и значительность, и годы, бо­гатые событиями, проходят гораздо медленнее, чем пустые, бед­ные, убогие» [160, 146]. Люди, жизнь которых наполнена боль­шим содержанием, не только живут долго в памяти потомков. Они живут долго и в собственном сознании. Такой вывод дол­жен следовать и из теории информации. Как показано И. Зема-ном, по мере роста приобретаемой информации время познающе­го существа замедляется по отношению к физическому време­ни [107, 195]. А это значит и то, что по мере наполнения времени нашей жизни серьезным содержанием, это время из легкого ста­новится полновесным, т. е. значительно более вместительным.

Как мы теперь видим, темп субъективного времени в его ак­туальном состоянии (переживание настоящего времени) опреде­ляется не одними лишь физиологическими (например, возраст­ными факторами), но и в значительной мере самими людьми — их образом жизни, их мироощущением, масштабом деятельно­сти. Обе тенденции — убыстрения и замедления темпов субъек­тивного времени — противостоят друг другу, в зависимости от величины и значения каждой из них равнодействующая может склоняться и в ту, и в другую стороны.

Что же можно сказать о «третьем этаже» субъективного вре­мени индивида — о том, каким представляется ему темп времени уже без него, т. е. после его смерти? Сама постановка подобного рода вопроса требует пояснения. Речь идет опять-таки не о естественнонаучных представлениях астронома или геолога о развитии природных объектов в течение предстоящих тысячеле­тий, а о субъективном социальном времени. Таковым в данном случае будет временная перспектива, как бы дополняющая и продолжающая нашу «прижизненную» ориентировку в мире. Даже те, кто верит в загробное царство, не считают обычно, что после их смерти наступит конец света на земле. Вместе со свя­щенником к умирающему приходил и нотариус. Оба они, каж­дый по-своему, символизировали и олицетворяли собою субъек­тивное «после-жизненное» время индивидов в мире отчуждения: первый — упование на обретение истинной жизни за гробом, вто­рой — подтверждение и признание того, что вся цена земной жизни состоит лишь в движимом и недвижимом, которое нужно теперь поделить между чадами и домочадцами.

61

Социальная и нравственная зрелость личности означает раз-движение ее субъективных временных границ не только в про­шлое, но и в будущее. Применительно к последнему это озна­чает, что человек, достойный своего высокого звания, строит свою жизнь с расчетом на более длительный срок, чем сама его жизнь. И не только потому, что жаждет посмертной славы. Он рассчитывает так далеко потому, что любит своих детей, своих внуков, любит и искренне желает добра тем, кто останется жить на земле после него. Без такого чувства не было бы нравствен­ной связи поколений, не были бы возможны ни большие дела, ни большие мысли, ибо человек творит не только во имя буду­щего, но и с опорой на будущее: он верит, что начатое им дело будет продолжено и завершено потомками.

В отличие от прошлого, которое известно, будущее (тем бо­лее будущее, которого мы сами не увидим) для нас неопределен­но. Его можно лишь предполагать. На метрику этого времени его содержание влиять не может, так как такого содержания еще просто нет. Будущее, которое будет будущим без нас и после нас, представляется сознанию как лишенная глубины, плоскост­ная панорама, на которой уместятся сразу все возможные и не­обходимые события. Оно обычно связывается с жизнью тех лю­дей, судьба которых нас особенно волнует и которым, по нашему мнению, суждено пережить нас. Но и в последнем случае глу­бина «после нашего» времени скорее мыслится, чем представ­ляется.

До сих пор мы рассматривали метрику субъективного вре­мени. Но метрика невозможна без топологии, количество невоз­можно без качества. Из топологических свойств субъективного, внутреннего времени индивида выделим как наиболее важные и существенные для формирования и развития духовного мира личности свойства размерности, необратимости и, как обуслов­ленное ими обоими, — последовательности в смене временных интервалов. Последнее и образует ту «стратиграфию» нашего «Я», ту самую последовательную смену в нем «одних поверхностных напластований другими», о которой говорил Гюго.

Мы уже говорили о том, что события, происходившие до нас («первый этаж» субъективного времени), располагаются в со­знании не всегда однолинейно. Но «параллельное» время харак­теризует и нашу «при-жизненную» память. События, пережитые нами в прошлом, легче запоминаются и дольше удерживаются в памяти со стороны их длительности, чем последовательности. К тому же последовательность одних явлений, связанных содер­жательно между собой, представляется как бы независимой от другой цепи, имеющей свою логику и свое содержание. Все это

62

усложняет, умножает размерность субъективного времени, от­крывает возможность для различных инверсий его, как неволь­ных, так и вполне преднамеренных.

Последнее имеет место, например, в искусстве, когда худож­ник в целях усиления эстетического воздействия своего произ­ведения на читателя, слушателя, зрителя производит сложное манипулирование с реальным временем, в результате чего меж­ду реальным и художественным временем устанавливаются от­ношения не прямого, а опосредованного соответствия. В этой связи следует прежде всего указать на искусство XX века, пред­ставители которого тему времени сделали одной из ведущих, наиболее значительных тем своего творчества (Т. Манн, М. Пруст, У. Фолкнер), хотя и искусство прошлых веков, имея дело с че­ловеком, имело тем самым дело с человеческим, т. е. социаль­ным, временем в его художественном, эстетически-философском преломлении.

Как хорошо показано нашими крупными исследователями-искусствоведами и литературоведами (М.М. Бахтиным, В. В. Ви­ноградовым, Д. С. Лихачевым, В. Б. Шкловским и другими), каждый большой художник и каждое серьезное художественное направление имеют свою концепцию времени. Эволюция этих концепций происходила не без влияния со стороны философии и науки (естествознания), но главным фактором здесь были за­коны самого искусства, т. е. внутренние потребности художест­венного творчества, вызванные и обусловленные усложнением самой человеческой жизни. Параллелизм, переплетение и пере­крещивание временных рядов, воспроизводимых в сознании че­ловека как отражение многомерности реального социального времени, требовали от искусства все более сложного и много­голосого контрапункта. Временная полифония реалистического искусства имеет, конечно, мало общего с модернистскими и фор­малистическими упражнениями в области художественного вре­мени, исходящими, как правило, из посылок и принципов ирра-ционалистической философии, представлений об абсурдности бы­тия и невозможности его познания.

Полифония индивидуального времени, гетерохронный харак­тер развития различных сторон человеческого бытия и сознания не ослабляют, однако, а усиливают осознание современным че­ловеком необратимости его жизни, невозможности реальной пе­рестановки этапов жизненного пути. Это сознание — важнейший аспект и существенная сторона нравственного мира личности — лежит в глубине нашей этической ориентировки в мире. Созна­ние необратимости своего собственного времени есть ценностное сознание, необходимый и неустранимый элемент личной культу-

63

ры. Чем выше интеллектуальный уровень и богаче духовный мир человека, тем бережнее он относится к своему времени. Цена времени растет в наших глазах с возрастом: чем мы старше, т. е. чем меньше у нас осталось времени, тем оно для нас до­роже.

Если бы время было обратимо, оно бы значительно потеряло в нашем уважении. Если бы его можно было, как киноленту, прокрутить вновь, да еще столько раз, сколько захочется, цена времени была бы минимальной. Но необратимость, невозврати-мость, недосягаемость для нас каждого прошедшего уже мгно­вения вызывают чувство благоговения, трепета перед временем. Такое же чувство культура-воспитывает и перед историческим прошлым. Именно потому, что расстояние в пространстве (в принципе) преодолимо, а расстояние во времени (от настоящего в прошлое) — не преодолимо (хотя это прошлое и связывают с настоящим незримые нити), на человека «расстояние во времени производит более значительное действие, чем расстояние в про­странстве» [251, 578].

Нам дорого наше прошлое, если даже оно тяжелое. Человек живет «и болью дорожа». Наше прошлое есть наше прошлое. Человек есть «сумма своего прошлого» (У. Фолкнер) потому, что наша личность, наше «Я» есть процесс, есть до конца жизни неустанное становление. Амнезия (потеря памяти) есть конец, смерть личности. Это известно. Но что значит — помнить?

Мы, например, помним формулы, даты, номера телефонов, адреса и названия улиц. Мы помним таблицу умножения, а уни­кумы помнят даже таблицу логарифмов. Но не об этой памяти идет речь, не о памяти теоретического разума. Речь идет о па­мяти сердца. А помнить сердцем — это не просто что-то о чем-то знать. Это значит, во-первых, оценить нечто как жизненно важ­ное для себя и, во-вторых, воплотить и это знание, и эту оценку в характер и содержание своей деятельности. Такая память, ко­нечно, непроизвольна, но это не значит, что она дана нам при­родой, что ее не нужно воспитывать. Напротив, эмоциональную, нравственную память воспитать и самовоспитать сложней и трудней, чем натренировать память на логарифмы. То и другое даже не сравнимо, как не сравнимы два человека, один из ко­торых забыл формулу молочной кислоты, а другой свою мать и детей.

Нравственная амнезия — это короткая память на добро. Че­ловек забыл тех, кто дал ему жизнь, кто подарил ему первое чувство, кто выручил, рискуя многим, в трудную минуту. «За­быв о помыслах божественных и обещаниях торжественных», он, как чеховский Ионыч, забыл и свою юность — не внешние

64

события, не факты и фактики, не номера непогашенных облига­ций. То, что он забыл, нельзя выразить в битах информации, ибо человек забыл «малое»: что за добро надо платить добром, а на любовь отвечать любовью.

Человек есть сумма своего прошлого, потому что прошлое не отбрасывается, подобно старой змеиной коже, а остается с нами — оно уходит в тайники нашего «Я» и хранится там до-конца жизни. Чем глубже слой, тем он прочнее: известно, что глубокие старики, не удерживающие в своей памяти того, что было вчера и позавчера, ясно и в подробностях помнят свое дет­ство. Каждый новый этап жизни как бы вбирает в себя преды­дущие. <<Если спросишь, — писал Л. Н. Толстой, — как можно-без времени познать себя ребенком, молодым, старым, то я скажу: «Я, совмещающий в себе ребенка, юношу, старика и еще что-то, бывшее прежде ребенка, и есть этот ответ>> [215, 71].

«Напластование времени», которое составляет человеческую личность, есть не что иное как единство, преемственность жиз­ненных этапов. Но каждый этап, каждый поворот, каждая веха на пути жизни связываются нашим сознанием и нашей памятью прежде всего и главным образом с конкретными людьми, кото­рые окружали когда-то нас, которые вольно или невольно сыгра­ли особенно заметную, яркую роль в нашей судьбе. Каждый пласт — это все новые и новые отношения, хотя и не всегда с новыми для нас людьми. Люди, которые окружали и окружают нас, воплощают собою (в нашем сознании) прошедшее, настоя­щее и будущее время.

Дети, собственный жизненный опыт которых мал, пользуют­ся как временным масштабом возрастом своих родителей (ба­бушек, дедушек). Великая Отечественная война, знают они, была тогда, «когда мама была маленькой», гражданская вой­на — «когда маленькой была бабушка» и т. д. Для взрослого поколения (это особенно хорошо понятно тем, кто растил и во­спитывал детей и внуков) живым воплощением реального вре­мени будут вырастающие на наших глазах люди младшего воз­раста. Дета и внуки выступают для отцов и дедов носителями не только настоящего, но и будущего времени — они как бы подтверждают своим бытием несомненность продолжения ЖИЗНИ без нас и после нас. О необратимости времени говорят не толь­ко научные и философские аргументы. Не менее красноречиво нам говорит об этом ощущение старения, бренности собственной жизни. Но когда я смотрю на своего подрастающего ребенка, повторяющего в чем-то меня, я понимаю, что эта необратимость не абсолютна, что другим ее полюсом выступает обратимость, цикл. И это вселяет в меня надежду.

Время индивида снимается временем поколения.

3. Социальное время 65